Меч ангелов

Идёт за мною Сильнейший меня,

которого я недостоин.

Евангелие от Марка

За столом рядом со мной веселилась компания палаческих подмастерьев, и один из них, рыжеволосый парень с огромным носом, прерывистым невнятным голосом объяснял, как рвать с жертвы ремни так, чтобы она не потеряла сознание, и, не дай Бог, жизнь.

Ох, сынок, подумал я, попал бы ты ко мне, тогда бы я научил тебя мастерству в этом искусстве.

Хотя никогда даже в голову не пришло бы мне хвастать своими способностями. Ибо умение причинять боль и приносить страдания, в моём случае было лишь средством, ведущим к цели. Если вы попадёте когда-нибудь в казематы под монастырём Амшилас или в подземелья Инквизиториума, то только для того, чтобы научиться сильнее любить Господа. Любить его так долго, пока земные страсти не сгорят в очищающем огне. Любить его так сильно, чтобы рассказать о грехах ваших сынов, мужей, жён, друзей, тех, кого вы знаете, и тех, кого вы только хотели узнать. О грехах совершённых и только замысленных, ибо воля к совершению греха сама по себе уже является грехом.

Я вздохнул про себя, ибо трактир, в котором я разместился, не был идеальным местом для благочестивых размышлений. Повсюду распространялся запах варёной капусты с горохом, плохо сваренного пиво и пропотевших тел. Я терпеть не мог эту гостиницу, и только Бог знает, почему я сидел в ней несколько часов, грустно выпивая одну кружку молодого вина за другой. Внутри было полно народу, шумно и душно. На кухне пригорел горох, и повсюду теперь витал режущий глаза вонючий дым. Но никто, кроме меня, не обращал на это внимания. Я думал, что я хотел напиться. Но, во-первых, Господь одарил меня в милости своей крепкой головой, а во-вторых, наверное, можно было вылакать целое ведро той бурды, которую здесь подавали, чтобы почувствовать помутнение чувств.

– А мастера Фолкена ув-волят, – перебил бубнящего подмастерья его приятель. – Уж-же двое у него с-сдохли на столе. Господин каноник был очень недоволен!

Я невольно навострил уши, поскольку тоже слышал о двух последовательных ошибках Фолкена. Это не имело отношения к моей работе, просто до меня дошли слухи. А Фолкен, наверное, вскоре будет уволен и окажется на столе своих учеников или подмастерьев. Две смерти подряд? Может это сговор или подкуп? Или ересь? Конечно, ни один из этих трёх вариантов не был на самом деле правдой. Палач был пьян или с похмелья, как, видимо, часто с ним бывало в последнее время, и он ошибся. Может быть, в подборе инструментов, а, может, не заметил, что допрашиваемый должен отдохнуть или подняться? А может быть, он угодил в какое-нибудь из жизненно важных мест, что вызвало кровотечение или шок? Что бы ни было причиной двух смертей, Фолкен находился очень близко к опасной черте, после пересечения которой человек превращается в окружённого волками ягнёнка. А волков, точащих зубы на должность мастера палаческой гильдии, наверняка найдётся много. Хотя, Богом и истиной клянусь, это не было местом, достойным зависти. Тяжёлая работа в ужасных условиях, огромный риск и полное отсутствие уважения и понимания у окружающих. Кроме того, палачи не прошли такого сложного, и долгого обучения, как инквизиторы, и рано или поздно впали в пьянство или предавались садистским наклонностям. А как одно, так и другое не способствовало ведению эффективных допросов.

Палачи в какой-то момент забывают, что пытки являются лишь средством для достижения цели, и даже если помнят, то, как правило, считают, что цель состоит в том, чтобы добыть показания. Ничто не может быть более ошибочным, любезные мои! Показания может извлечь любой мучитель с зубилом и раскалёнными щипцами в руках. Как правило, презентации инструментов было достаточно, чтобы большинство людей получили сверхъестественное желание вести беседу и подробно отвечать на каждый вопрос. Тем не менее, не извлечение показаний пытками является итогом нашей работы! Конечно, они тоже учитываются, особенно когда допросчик способен отсеивать зерна от плевел. Но важно, чтобы кающийся грешник громко признал свои ошибки и без сожалений указал своих сообщников, жалея о каждом мгновении, проведённом с ними. Считаются лишь слёзы горя, выступающие на глазах грешника, чистосердечное признание вины и подавляющее, неослабевающее желание её искупления.

Всё это имеет значение не только для нас, для нашей веры и для защиты невинных. Но для того, что мы называем здоровьем общества (как бы смешно или пафосно это не звучало). Нам не нужны мученики, умирающие за ересь с огнём мужества и безумия в глазах, нам не нужны оскорбления, брошенные с высоты костров нашей святой Церкви и её слугам. Мы, инквизиторы, любим всех (хотя иногда это грубая любовь), но больше всего тех, кто, смирившись, признал вслух свои вины и раскаялся в грехах, которые совершил, и в грехах, которые лишь мог совершить. По всем этим причинам было неприемлемо, чтобы виновные умирали в подвалах палачей. Их смерть должна быть церемонией. Одновременно грустной и радостной. Возвышенной. Они должны умереть, примирившись с Церковью и верой, пронизанные любовью к инквизиторам, которые в поте лица направляли извилистые дорожки их жизней. Именно поэтому дни мастера Фолкена были сочтены.

– Как это, сдохли? – спросил следующий помощник. – Он запил опять, или что?

– Ш-ш-ш... – Рыжий зашипел и огляделся вокруг, но по его масляному взгляду я понял, что он уже мало что видит. На меня он не обратил внимания. – Не известно ещё, что там...

– А кем же они были?

– Е-ре-ти-ки. – Рыжий старался говорить тихо, но это ему не удавалось.

Ха, подумал я, еретики. Интересно, правда ли это. Ибо к еретикам, колдунам и вообще всякого рода отступникам от веры, применяют особые меры. Вор или убийца может умереть во время допроса. Но это никогда не должно произойти с еретиком или отступником. Между тем, Фолкену не повезло, и именно в его мастерской погибли двое нераскаявшихся еретиков. Господин каноник, о котором говорил помощник палача, был одним из доверенных лиц епископа Хез-Хезрона, человеком для грязной работы. Так же, как и я. Правда, каноник понятия не имел о преследовании отступников, но зато очень хотел себя проявить.

Полномочия духовенства и нас – инквизиторов – никогда не были точно разграничены. Всё, в принципе, зависело от капризов Его Преосвященства, и он умело лавировал, склоняясь то на одну, то на другую сторону и спокойно выслушивая взаимные обиды и претензии. Что ещё хуже, в некоторых случаях появлялись специальные полномочия, выданные Святейшим Папой, которые ещё сильнее осложняли и без того запутанную ситуацию.

От дела, которое так немилосердно провалил мастер Фолкен, инквизиторы были отстранены на второй план. И, как оказалось, зря. Может быть, определённую роль в этом сыграло допущение, что Фолкен пил до утра, а после короткого пьяного сна должен был приступить к работе. Не удивлюсь также, если в вино были подсыпаны определённые травы. В любом случае, я слышал, что на допрос он прибыл, едва проснувшись, а его руки дрожали так, что требовалось одну из них придерживать второй. А в таком состоянии сложно работать точными инструментами и трудно сыграть мелодию на таком деликатном инструменте, каким является человеческое тело. Да, епископ Хез-Хезрона, наверное, серьёзно подумает, прежде чем поручать следующее дело канонику, и доверит его тем, кто и должен заниматься ересями и богохульствами, учитывая специальное обучение, которые они прошли в нашей преславной Академии. Я слегка улыбнулся собственным мыслям, ибо я представлял себе каноника, кающегося перед гневным лицом епископа. А епископ мог быть весьма неприятен, особенно, когда у него случались приступы подагры.

Кто были двое людей, на несчастье которых поддался своей слабости мастер Фолкен? Я не особенно этим интересовался. У меня было достаточно собственных проблем, а с некоторого времени епископ демонстративно оказывал мне немилость, что оказало катастрофическое воздействие на состояние моих финансов. Конечно, я всегда мог заработать, принимая определённые заказы, но, к несчастью, все предложения требовали работы за городом. Между тем, Его Преосвященство приказал мне ежедневно являться в канцелярию, и каждый день я уходил из неё с пустыми руками. Епископ знал, как попасть мне в слабое место, и безжалостно это использовал. А я, конечно, не мог ничего с этим поделать. Лицензия обязывала меня беспрекословно подчиняться, и я даже не хотел думать, что случилось бы, если бы однажды утром я не появился в епископском дворце. Я мог только предположить, что немилость епископа была как-то связана с отчётами из Апостольской Столицы, которые, вероятно, попали в канцелярии, и которые, как я догадывался, описывали мою деятельность в не слишком лестном тоне.

Я осушил ещё один стакан хорошего вина и снова посмотрел в сторону подмастерьев. Рыжеволосый присел под столом и издавал звуки, свидетельствующие о том, что слабый желудок не терпит чрезмерных доз напитка, а двое его товарищей сидели, бездумно уставившись на залитый вином и соусом стол. Я решил, что больше ничего уже не услышу, так что я встал и вышел, поскольку запах горелого становился уже невыносимым, особенно для человека с таким чувствительным обонянием, как у меня.

* * *

Когда я выходил из комнаты, мне встретился Корфис, владелец гостиницы и ветеран битвы под Шенгеном.

– Доброе утро, Мордимер, – сказал он с улыбкой на широком лице.

– Кому доброе, а кому и не очень, – ответил я.

Он понимающе покивал головой.

– А куда это ты в такую рань?

– Корфис, подумай, куда я могу идти с самого утра? В цирк? В бордель? А может, полюбоваться кораблями в порту? Как думаешь?

К сожалению, моя, как обычно, блестящая ирония не дошла до него. Корфис был человеком смелым, благородным, но откровенно глупым. Конечно, у него была соответствующая его положению и профессии хитрость, которая позволяла ему достаточно свободно плавать в мутных водах Хез-Хезрона. Он содержал довольно процветающую таверну и из того, что я знал, собирался купить вторую, где-то на самой окраине города. Да, да, подумал я, Корфис, похоже, скорее переедет в домик с садом в богатом районе, чем это сделает ваш покорный слуга.

– Иду к Его Преосвященству, – сказал я устало. – Так же, как вчера, позавчера и неделю назад. И надеюсь, что вернусь к обеду.

Епископ, как правило, имел достаточно порядочности, чтобы сразу после полудня послать одного из писцов, которые сообщали мне, что сегодня мои услуги не будут нужны. Да, но „обычно” не значит „всегда”. Не раз и не два я ждал до заката, награждаемый насмешливыми или сострадательными взглядами чиновников. Наконец, епископ выходил и смотрел на меня с хорошо сыгранным удивлением.

– О, Мордимер, – говорил он. – А чего ты здесь ещё ждёшь?

А если у него случался приступ подагры, то он только смотрел на меня без слов, как на собачье дерьмо, и нетерпеливо пожимал плечами. В любом случае, и то, и другое означало, что я могу, наконец, идти домой. Однако, в конце концов, должно было оказаться, что хождение в епископскую канцелярию не является совершенно бесплодным.

Утро было тёплым, солнечным и безветренным, а вонь столичных трущоб сильнее, чем обычно. Чтобы добраться до дворца епископа, я должен был пройти мимо рыбного рынка и его запах ранил обоняние вашего покорного слуги, который в конце концов привык, что в мире есть и другие запахи, чем аромат роз и примул. На улицах было как всегда шумно и многолюдно. Чаще всего я одеваюсь совершенно обычно, как среднего достатка горожанин, и не вижу причин выставлять на всеобщее обозрение инквизиторские знаки отличия. Но в толчее, когда человека без перерыва толкают, обзывают и осыпают проклятьями, иногда хотелось показать вышитый на чёрном кафтане серебряный инквизиторский крест со сломанными перекладинами. Известно, что вокруг сразу бы тихо и пусто. Большинство людей, особенно те, кто нас не знал (и те, кто узнал слишком хорошо), испытывали перед нами глубокий страх. А ведь мы не были стражей бургграфа или тайной полицией епископа, хватающими наугад людей с улиц и из домов. Мы действовали, как хорошо отточенный инструмент, ударяя лишь там, где нужно ударить. Нас не интересовали мошенничества, кражи, подделки, ба, да даже убийства. Мы искали людей, впавших в ереси, творящих заклинания, подрывающих веру в слова Писания или настроенных против воли Церкви. И, однако, всегда вокруг нас становилось пусто. Корфис, несмотря на то, что я подолгу не платил за номер и обслуживание, на самом деле был доволен присутствию инквизитора, так как благодаря этому его гостиница была одной из самых спокойных в городе. А это, в свою очередь, привлекало клиентов, которые хотели спать, не боясь, что проснутся лишёнными вещей, либо просто не проснутся вовсе.

Хез-Хезрон большой город. Говорят, что здесь постоянно живёт пятьдесят, может быть, даже шестьдесят тысяч человек. Но сколько путешественников, торговцев, бродяг, циркачей, менестрелей, воров, беглых крестьян, ищущих лучшей жизни, или слуг, лишившихся господина, прибывает из провинции и из других городов? Кто знает, сколько людей на самом деле толпится на улицах, в доках, в тавернах и дворцах Хез-Хезрона? Может, сто тысяч, а может, сто пятьдесят? Таким образом, только горстка могла узнать меня в лицо. Мы, инквизиторы, предпочитаем стоять в тени и не бросаться людям в глаза. Из-за этого, как я уже говорил, меня пинали, толкали и проклинали, а какой-то воришка попытался срезать мой кошелёк. Это, наконец, вывело меня из ностальгической задумчивости. Я прижал его, ткнул кинжалом под сердце и бросил обратно в толпу. Он, не издав даже стона, где-то за моей спиной упал на землю, поддерживаемый чьими-то руками. Никто не заметил произошедшего. Вечером патруль городской стражи отправит избавленное от всех ценностей тело в морг, откуда могильщики и вывезут его за стены города на запряжённой волами телеге. Каждую ночь такие телеги, загруженные телами, уезжали за заставы и хоронили в огромных общих могилах всех тех, кто умер от голода, болезней, старости или удара ножом. Это место называли Ямами, и даже я неохотно рискнул бы находиться там после наступления темноты. В случаях убийств редко велось следствие, разве что речь шла о купцах, принадлежащих к гильдии, или дворянах. Ну, и, конечно, священниках. Иногда и университет добивался расследования убийства студента, но те, как правило, были сами виноваты, ибо студенческие братства могли быть гораздо опасней, чем воровские банды.

Я вытер лезвие кинжала и вернул его в ножны на поясе. Убийство людей не было для меня хлебом насущным, но я не видел и причин сожалеть о человеческом мусоре, который бессмысленно толчётся на улицах города. Впрочем, кто наблюдал столько смертей, сколько и я, тот уже становится к ней почти равнодушен. А, кроме того, я был разозлён тем, как относится ко мне епископ, и, возможно, отсюда происходила определённо излишняя поспешность моих действий. В любом случае, я прочитал короткую молитву за упокой души человека, который имел несчастье только что умереть. Что ж, разве этим я не оказал ему услугу? В конце концов, надежда на спасение стоит больше той бессмысленной жизни, которую он вёл на улицах Хеза.

В конце концов, я добрался до ворот дворца, где охранники молча пропустили меня на земли, принадлежащие епископу. Тщательно выметенная аллея тянулась среди высоких кипарисов, отбрасывавших длинные тонкие тени. Я слышал щёлканье ножниц садовника, подрезающего живые изгороди, превращённые в фигуры животных, и тихий шёпот фонтанов. На территории епископского сада воздух был свежим, бодрящим, и его с радостью можно было вдыхать полной грудью. Белый дворец епископа Хез-Хезрона блестел на солнце, а его покрытые серебром купола сияли отражённым светом, словно раскалённые в огне. Канцелярия располагалась в двухэтажном здании, примыкающем западной стороной к дворцу. На лестнице стояли следующие двое охранников, в кольчугах, скрытых под широкими плащами, и с двухметровыми алебардами в руках. Так же, как и предыдущие, они только мельком взглянули на меня и без слов пропустили внутрь. Уже успели привыкнуть к моему виду.

Кабинет самого епископа находился на первом этаже, и именно там я каждый день ждал, в помещении внутренней канцелярии. От апартаментов Герсарда меня отделяла лишь пара дверей. Я спокойно уселся на деревянную скамью и кивнул работающему за конторкой писцу.

– Его Преосвященства ещё нет, инквизитор Маддердин, – сообщил он. – И не знаю, будет ли сегодня.

– Что ж, – вздохнул я. – Подожду.

Он кивнул и снова погрузился в бумаги, которые образовали внушительную кучу на его столе. И тогда в комнату размашисто вошёл не кто иной, как сам достойный каноник. За ним спешили двое одетых в чёрное клириков с бледными лицами, и каждый держал в руках какие-то книги и свитки.

– Его Преосвященства нет, – сухо объявил писец, и по тону его голоса я сделал вывод, что он не любит священника.

– Подожду, – буркнул каноник, и тогда его взгляд упал на меня.

Я ответил ему взглядом, не вставая со скамьи, а он уставился на меня, всё больше краснея.

– Инквизитор Маддердин, – рявкнул он наконец. – Может быть, встанете, видя представителя Церкви?

– Хватит и того, что вы стоите, дорогой каноник, – сказал я и уселся поудобнее.

Из-за бумаг послышалось тихое хихиканье писца. Но каноник не мог отступить. В конце концов, двое его людей прислушивались к этому разговору.

– Маддердин, – прошипел он. – Немедленно встань, выйди и жди за дверью. Везде пролезет эта инквизиторская шушера… – добавил он, обращаясь к своим помощникам.

Интересно, послушался бы кто-нибудь из моих братьев-инквизиторов его вшивого приказа. Священник, наверное, действительно потерял терпение или разум, поскольку ввязался в столь примитивную конфронтацию. Но он неправильно выбрал объект преследования. Вполне достаточно и того, что над вашим покорным слугой издевается Его Преосвященство епископ. Так что я сказал канонику, куда он может засунуть себе свои команды, и в коротких солдатских словах объяснил ему, кем были его мать и отец, и как его мать смогла обслужить трёх клиентов разом. Из-за всего этого я не услышал, что двери щёлкнули, и на пороге появился епископ. Но, должно быть, он был в хорошем настроении, потому что только рассмеялся.

– Здравствуй, Мордимер, – сказал он весело. Прошёл мимо отца каноника, лицо которого покраснело так, словно его сейчас хватит удар. – Хорошо, что ты уже здесь, мой злоречивый мальчик.

Я вскочил на ноги.

– К услугам Вашего Преосвященства, – ответил я, сгибаясь в поклоне.

– Ну, заходи ко мне, – разрешил он милостивым тоном, а потом взглянул на каноника. – Как закончим, я тебя позову, – объявил он сухо.

Рабочий кабинет епископа был обставлен весьма скромно. В первой комнате находился полукруглый стол и шестнадцать украшенных стульев. Здесь проходили все крупные встречи и совещания. Кстати, проходили очень редко, поскольку епископ терпеть не мог говорить в толпе и предпочитал короткие встречи в четыре, максимум шесть глаз. А они проходили в другой комнате, где торчал огромный палисандровый рабочий стол. Его столешница была столь огромна, что могла служить палубой средних размеров лодке. Епископ сидел на одном его конце (рядом с резными львиными головами), а своих гостей сажал на другом конце. В комнате находились ещё только два набитых бумагами секретера, протянувшийся во всю стену книжный шкаф, полный книг, и маленький застеклённый шкафчик, в котором сверкали хрустальные бокалы и бутылка или две хорошего вина. Широко было известно, что епископ любил время от времени побаловать себя винцом и иногда имел проблемы с выходом из канцелярии собственными силами.

– Ну что, Мордимер? – спросил он, когда уже позволил мне сесть. – Надоело бездельничать?

– Мне нравится быть полезным, Ваше Преосвященство, – ответил я вежливо.

– Знаю, знаю. – Фыркнул он коротким смешком и принялся крутить перстень на пальце. Якобы, в этот перстень вставлен был кусочек камня, на который наступил наш Господь, сходя с креста мучения Своего. – Возможно, для тебя, наконец, нашлось занятие.

Я насторожился. Такое обещание могло означать как хороший заработок, так и множество проблем, сопряжённых с риском для жизни.

– А парни твои сейчас в Хезе? – спросил епископ.

– Нет, Ваше Преосвященство, взяли заказ за городом и с месяц уже как не появлялись.

– Хм-м-м. – Епископ задумчиво потёр выпуклый блестящий нос. – Ну, тогда придётся тебе справляться в одиночку. – Он посмотрел на меня, словно оценивая мои силы.

– Готов служить Вашему Преосвященству, – ответил я твёрдым голосом.

– Да, да, – он вздохнул. – Только чтоб потом не отговаривался неудачным стечением обстоятельств. – Он шутливо погрозил мне пальцем.

Он посмотрел в сторону застеклённого шкафчика, где красовались хрустальные бокалы и бутылка вина и вздохнул, отводя взгляд.

– Ты знаешь, что молоко и правда помогает? – спросил он. – От моей чёртовой язвы. Ты был прав, сынок. – Задумался на мгновение. – Ты знаешь о деле Фолкена? – заговорил он вскоре.

– Нет, Ваше Преосвященство, – ответил я, обрадованный тем, что епископ так хорошо запомнил мой столь простой и столь эффективный рецепт. – Инквизиторы не занимались расследованием, которое вёл мастер Фолкен под наблюдением отца каноника.

– Это я знаю лучше тебя, - буркнул епископ. - Я сам доверил это тем, что там. - Он махнул рукой в сторону двери, подразумевая ожидающего за дверью каноника. - А он не смог даже за палачом уследить! Мерзавец!

Он встал, снова тяжело вздохнул, и подошёл к одному из секретеров. Вытащил тоненький свиток бумаги и бросил его на стол.

– Запись расследования, ведущегося против двух еретиков, – сказал он. – Оба родом с юга, из монастыря Бедных Братьев, что в Пеллерине. Это странное дело, Мордимер. – Он барабанил пальцами по столешнице, а его взгляд блуждал где-то над моей головой. – Внимательно изучи показания и доложи мне завтра, что ты обо всём этом думаешь.

Его взгляд вернулся ко мне.

– Есть вопросы?

– Мастер Фолкен пригоден для допроса?

– Нет, – коротко ответил епископ. – К сожалению, нет.

Ну что ж, это многое объясняет. Вопрос только в том, был ли мастер Фолкен неумело допрошен (что было бы еще одним скандалом), умер с перепоя, или, устрашившись призрака процесса, совершил грех самоубийства. Я решил спросить об этом епископа, хотя задавался вопросом, захочет ли он мне ответить. Но, тем не менее!

– Мордимер. – Епископ нервно постучал ногтями по столешнице. – Фолкен лежит в госпитале, и его состояние... кхм, кхм, тяжёлое...

– Почему его допрашивали таким образом? – спросил я, стараясь не показывать ни эмоций, ни того, что я думаю о подобном отсутствии профессионализма.

– Загвоздка в том, что его не допрашивали, – пояснил Герсард мрачным тоном. – Просто впал в летаргию, с которой врачи не могут ничего поделать. Лежит и не шевелится. Как бревно. Как мертвый.

Ну, ну, подумал я, неужели мои благородные коллеги инквизиторы сыпанули слишком много трав в кувшин Фолкена?

– Ну ладно. – Его Преосвященство махнул рукой. – Иди, Мордимер. А, парень, как у тебя дела с финансами?

Я грустно улыбнулся в ответ, хотя сам вопрос свидетельствовал о благосклонности епископа. Что с ним вообще случилось? Откуда этот день доброты для вашего покорного слуги?

– Как я и думал, – сказал епископ ворчливо. – Почему вы, молодые, не умеете ценить материальные блага, а? Остепенись, Мордимер. Возьми себе в жёны какую-нибудь хорошую девушку, поселись в собственном доме... Ибо что это за житьё по тавернам, мальчик? Что за шашни со шлюхами?

Ну вот, пожалуйста. Его Преосвященство епископ Хез-Хезрона интересовался жизнью бедного инквизитора. Играйте, трубы ангельские! Правда, Тамила, которую епископ любезно окрестил шлюхой, была на самом деле владелицей дорогого и популярного дома свиданий, но сведения Герсард имел достаточно точные, ибо на самом деле соединяли меня и эту даму тесные связи природы не только духовной. Можно, однако, сказать, что много часов мы предавались благочестивым занятиям, так как Тамила могла посвятить много мастерства и времени тому, кого называла „моим великим, прекрасным богом”. Не скажу, что это было неприятно греховному тщеславию бедного Мордимера.

– Эх. - Епископ взял кусок пергамента, нацарапал что-то на нём, поставил размашистую подпись и посыпал чернила песком. - Иди к казначею, только не спусти сразу всё, и чтобы я не слышал, что ты постоянно развлекаешься по борделям. А потом жалуются, что вы, инквизиторы, ничего не делаете, только пьёте да трахаетесь.

Я мог догадаться, откуда взялись эти полные ядовитой лжи сообщения, и подумал, что в благодарность пущу по городу историю о моей беседе с каноником. В Хезе слухи разносятся быстро, так что священник, конечно, услышит ее неоднократно и в приукрашенном виде.

– Ну. – Он подал мне пергамент. – С Богом. Кстати, Мордимер. – Он лучезарно улыбнулся. – Слишком уж ты несдержан на язык. Твоё счастье, мальчик мой, что я люблю тебя, как родного сына, которого я никогда не мог иметь из-за несения службы Божией...

Я низко поклонился и взял подмышку протоколы допросов. Последние слова епископа немного меня охладили, ибо его доброта могла быть столь же опасна, что и немилость. А может быть, даже опаснее.

– Приходи, когда будешь готов, – добавил он, когда я уже стоял у двери. – И расскажи, что ты обо всём этом думаешь. Ага, а тому, за дверью, передай, чтобы ждал, пока я его не позову.

– Конечно, Ваше Преосвященство.

За дверями каноник сидел на лавке и кипел от злости.

– Отец каноник, – сказал я мягко. – Его Преосвященство просит…

Каноник вскочил с места.

– …чтобы вы не двигали отсюда свою задницу, пока он не соблаговолит вас вызвать, – закончил я громко, и услышал еще один смешок писца.

Я вышел на лестницу, весьма довольный собой, и развернул пергамент. Епископ нацарапал несколько очень неразборчивых предложений, но зато хорошо была видна сумма, которую должен был выплатить казначей. И это было триста крон. Боже мой, триста крон! Его Преосвященство, вероятно, нездоров. Были времена, когда сумма в три сотни крон не произвела бы на меня впечатления, но в тот момент была словно избавление. Так уж оно есть, что в часы похмелья вы рады даже кислому вину, которое в моменты успеха трактирщику пришлось бы насильно лить в горло. К тому же, триста крон во все времена триста крон. На эту сумму в Хезе можно было прожить полгода (а скромно даже год), что означало, что ваш покорный слуга, по крайней мере, в течение следующего месяца будет иметь что есть и что пить, а может быть, даже погасит наиболее срочные долги. Щедрость епископа была действительно удивительна, и я надеялся, что это мои многодневные ожидания в канцелярии смягчили чёрствое сердце Его Преосвященства.

* * *

Я добрался до гостиницы, в которой арендовал комнату, стараясь избегать толпы. На самом деле, я не должен был бояться воров, но бережёного Бог бережёт. В конце концов, я мог нарваться на талант с золотыми пальцами, а потеря трёх сотен крон была бы для меня очень болезненна.

Корфис грелся на скамейке у гостиницы, подставляя лицо солнечным лучам.

– Работа кипит, – сказал я в качестве приветствия.

Он медленно открыл глаза.

– Мордимер. – Улыбнулся он. – Рано ты сегодня.

– Ну да, - согласился я. - Напомни: сколько я тебе должен?

Он раскрыл глаза ещё шире.

–Только не говори, что у тебя есть деньги! – почти крикнул он.

– Знаешь, Корфис, не все в Хезе должны об этом знать. – Я покачал головой. – Пойдём в мою комнату.

Мы поднялись по скрипящей лестнице. Номер, который я снимал, находился в конце коридора, к нему вели четыре крутые ступени. Двери были закрыты на надёжный замок, но по опыту я знал, что умелый взломщик очень быстро с ним справится. Так что в комнате находилось мало ценных вещей. Честно говоря, в ней вообще не было ценных предметов. Может быть, за исключением официального инквизиторского костюма: чёрного кафтана с вышитым серебром сломанным крестом, чёрного плаща и столь же чёрной шляпы с широкими полями. Но не думаю, чтобы нашелся смельчак, который украл бы мой мундир. В конце концов, за попытку выдать себя за инквизитора грозили наказания настолько суровые, что у любого наглеца могли вызвать дрожь в ногах. Кроме того, на полу громоздились книги, которые я получил в подарок от уважаемого мастера-печатника Мактоберта, а одна куча даже заменяла сломанную ножку от кресла. Кроме этого была только кровать, столик, стул, масляная лампа, сундук с одеждой на смену – вот и всё имущество бедного Мордимера. Я сел на стул, а Корфис уселся на кровати, которая опасно затрещала под его тяжестью.

– Мне выходит сорок пять крон, Мордимер, – сказал он.

– Откуда они выходят, приятель? – спросил я.

– Еда и напитки. – Он выставил узловатый палец с обломанным почерневшим ногтем. – Квартира. – Выставил второй. – Кроме того, уборка и стирка. – Выставил следующие два.

– Ох, Корфис, не нуди, – ответил я. – Я должен ещё тебя заставлять платить за то, что в этой грязной норе живёт инквизитор. У вас в последнее время были кражи или драки? Грунгал из „Лопнувшего Бочонка” даёт мне номер и питание бесплатно, я хотел было к нему переехать, но там полно крыс, а я не люблю, когда посреди ночи меня будят крысы. Грунгал говорит, что они просто хотят обнюхать кого-то нового. Жаль только, что странным образом органы обоняния у них расположены на зубах, а? – Я засмеялся над собственной шуткой.

Корфиса как-то не развеселило моё чувство юмора. Он сложил пальцы и вздохнул.

– Ты, Мордимер, всегда так всё повернешь, чтобы было по-твоему, – сказал он. – А знаешь ли ты, парень, сколько вина у меня вылакал? Я ведь тебе уже даже считаю всё по себестоимости!

У него не было шансов меня разжалобить. Тот, кто строит второй трактир, не заслуживает того, чтобы плакать над состоянием его кошелька. И, кроме того, вино в таверне слишком отдавало водой. Корфис на ходу подмётки рвал, несмотря на глуповатый внешний вид. Внешность может быть обманчива. Я вытащил из кармана две пятикроновых и один золотой дукат, то есть примерно половину того, что вначале затребовал Корфис.

– Держи, старик, – сказал я. – Может, разживёшься с моей потери.

Корфис скривился, но деньги взял. Попробовал дукат на зуб и улыбнулся.

– Пусть будет мне в убыток. – Махнул он рукой.

Когда он уже вышел, я решил немедленно приняться за чтение протоколов допросов. Уже вчера я заметил, что писец карябал как курица лапой, но, к счастью, в нашей преславной Академии Инквизиториума нас учили в числе прочего расшифровывать подобные каракули. В конце концов, мои учителя прекрасно знали, что писцы не раз и не два весьма охотно облегчали себе допрос бутылочкой вина или водки. Особенно, если во время следствия не было приглядывающего за ними инквизитора.

Я сел за стол, зажёг лампу и погрузился в чтение, зная, что я стал первым инквизитором, который имеет возможность ознакомиться с протоколом. Я читал, и по мере чтения мне становилось всё труднее и труднее поверить своим глазам. Я знал разные ереси, часть из них выявил сам, о части слышал из уст более или менее раскаявшихся грешников. Но я не ожидал, что ересь, когда-то обосновавшаяся в городке Гевихт, вернётся ко мне в самом Хезе. От мерзкого богохульства расходились всё более широкие круги.

– Господь наш, Иисус Христос, умер на кресте, чтобы искупить наши грехи… – сказал один из монахов.

„Возмущение среди допрашивающих”, отметил писарь на полях. И я не удивился, ибо сам был возмущён. Ведь у нас были многочисленные свидетельства, что Господь спустился с Голгофы и вместе со своими Апостолами вырезал пол-Иерусалима, как это не очень элегантно, но в соответствии с правдой, сформулировал когда-то печатный мастер Мактоберт. „Не мир я вам принёс, но меч ”, – сказал Господь, и он был совершенно прав, ибо толпа, освободившая Варавву, заслуживала только того, чтобы даровать им быструю смерть.

– …и тогда в его тело вошёл, – продолжил еретик, – ложный Христос, Зверь о Девяти Головах, который вместе с обманутыми Апостолами воцарился в Иерусалиме…

„Возмущ”, а потом только каракули – только и успел записать дознаватель. Затем приписка: „по истечении двух молитв допрос возобновился”. Интересно, что они делали во время этого перерыва? – задал я себе вопрос. Били допрашиваемого? Это было бы очень непрофессионально, но кто знает? Я посмотрел на список присутствующих при допросе. Четыре человека: председатель суда отец каноник Одрил Братта, судебный писец Зигмунд Хаусманн, мастер-палач Фолкен. Четыре? А куда делся четвёртый? Я внимательно осмотрел пергамент, но на нём не было следов скобления, замазывания или подчистки. Эта деталь должна была избежать внимания читающих протокол. Кроме того, что могла означать приписка: „возмущение среди допрашивающих”? Вы не представляете, наверное, что палач Фолкен мог быть назван допрашивающим, или что это мог написать о себе судебный писец, который вообще не имел права задавать вопросы обвиняемым. Из этого следовал один вывод: кто-то сопровождал отца каноника. Но кто был этот четвёртый человек, и почему его имя не указано в протоколе?

Я налил себе кубок вина, выпил до половины и глубоко задумался. Ну, может быть, остальные протоколы объяснят мои сомнения? Может быть, это просто ошибка, вызванная рассеянностью писца. Но, с другой стороны, довольно странно было упомянуть имя мастера Фолкена и пропустить одного из судей. Один из двух судей. Кто это был, что его имя пропущено в официальном протоколе? Фолкена я не мог спросить, потому что он без сознания лежал в госпитале, но были ведь ещё отец каноник и судебный писарь. Каноник должен был знать, кто сопровождал его в качестве судьи, и будет вынужден поделиться со мной этим знанием. Волей-неволей, так как в данный момент я гончий пёс самого епископа, что означало, что достойный Одрил Братта мог меня ненавидеть, но должен будет вежливо отвечать на любые вопросы, которые я захочу ему задать. Однако я решил, что намного разумнее будет, если сначала я допрошу Зигмунда Хаусманна, каракули которого я имел неудовольствие читать. Я никогда не слышал раньше об этом человеке, но откуда я мог знать, кто именно был судебным писцом? Я полагал, однако, что эту информацию я получу в Инквизиториуме, канцелярия которого всегда старалась тщательно вести поимённые книги.

* * *

Как я и ожидал, в Инквизиториуме я нашёл необходимые мне документы, хотя, наверное, несколько предложений, написанных на листе пергамента, трудно назвать документами. Зигмунд Хаусманн не успел отличиться ничем ни особо хорошим, ни особо плохим, и вся запись сводилась к тому, что в течение трёх месяцев он служил в качестве писца епископского суда, был командирован для работы у каноника Братты и жил с матерью на одной из улиц на набережной, недалеко от рыбного рынка. Я вздохнул про себя, жалея, что снова придётся пройти через этот рынок, но решил, что с Хаусманном лучше встретиться в его доме, так как это позволит нам побеседовать спокойно, без вмешательства посторонних людей.

Мне казалось, что к дому Хаусманна мне удалось перенести всю вонь рыбного рынка, но это были, наверное, лишь мои опасения, поскольку я не видел, чтобы кто-либо из людей, сидящих перед домом кривился или зажимал себе нос при моём появлении. Другое дело, что соседи судебного писца не принадлежали, по крайней мере, судя по внешности, к особам с чрезмерно изысканными вкусами и не грешили особой элегантностью.

– Зигмунд Хаусманн, где его найти? – Носком сапога я толкнул ногу одноглазого деда, который в это время выдавливал гнойники между пальцами рук.

В ответ я услышал несколько фраз, которые свидетельствовали о том, что спрошенный мной нищий не был высокого мнения ни о моей матери, ни обо мне самом.

– На втором этаже слева! – выкрикнул какой-то сопливый мальчишка, пробегающий мимо.

Я толкнул дверь и вошёл в тёмный, душный коридор, пропитанный запахом мочи и кала. Что ж, я знал, что судебным писцам платят немного, но не думал, что всё настолько плохо. Другое дело, что Хаусманн работал в этой должности недолго и ещё не успел набрать того количества взяток, которое позволило бы ему сменить квартиру на немного более терпимую. Я поднялся по скрипящей крутой лестнице, и, согласно указаниям парня, повернул налево. У узкого окна в конце коридора сидела молодая, растрёпанная женщина с разбитым лицом и кормила грудью ребёнка.

– Ш-ш-ш, кусается, маленький ублюдок, - сказала она, увидев меня, и ударила ребёнка пальцами по щеке. Ребёнок расплакался.

– Зигмунд Хаусманн, – сказал я. – Знаешь, где он живёт?

Движением головы она указала на дверь, у которой я и стоял.

– Только он болеет, – добавила она, когда я уже отвернулся.

– И чем болеет?

– У матери его спросите. – Она пожала плечами и снова болезненно зашипела. – Как он жрать-то хочет, посмотрите! – сказала она яростно, глядя на ребёнка почти ненавидящим взглядом. – Отец его таким же был. Только всё время жрать ему давай...

Слово „был” в её устах навело меня на мысль, что мужчина уже нашёл себе столовую с немного более культурным обслуживанием, что, несомненно, свидетельствовало о его благоразумии. Я постучал в дверь, которую она мне указала, а когда никто не отозвался, сильно её толкнул. Она открылась, поскольку никто не задал себе труда, чтобы закрыть её хотя бы на защёлку. Из помещения ударила духота ещё сильнее, чем в коридоре, видно, никто не заботился здесь открытием окон. Ба, не были открыты даже ставни, в комнате царил мрак, и моему зрению пришлось некоторое время привыкать, чтобы вообще что-либо увидеть.

– Кто это? – услышал я измождённый старческий голос, который одинаково мог принадлежать как женщине, так и мужчине.

Я сделал несколько шагов и дёрнул ставни. Они со скрипом поддались, и теперь я мог внимательно присмотреться к интерьеру. Вся квартира состояла из одной комнаты, в углу которой находилась разворошённая лежанка. На ней неподвижно лежал смертельно бледный юноша с длинными, чёрными, слипшимися от пота волосами. Рядом притулилась сгорбленная старая женщина, похожая на высохший гриб с серой шляпкой.

– Зигмунд Хаусманн? – спросил я, указывая подбородком на больного.

– А вы кто такой? – затрещала она в ответ. – Я не плачу долгов, ничего у меня нет…

– Отвечай на вопрос! – рявкнул я. – Это Зигмунд Хаусманн?

– Он, он, – ответила она. – Умирает, подлец… – При последнем слове она всхлипнула и утёрла глаза грязным рукавом кафтана.

– Что с ним?

– А вы что, врач? – Она снова принялась задавать вопросы.

– Меня прислал епископ, – отозвался я.

Это были неудачные слова, ибо старуха тут же вскочила с завидной быстротой и припала к моим ногам.

– Врача, господин, умоляю, врача. У меня уже ничего нет, а забесплатно кто ж придёт...

– Оставь меня в покое. – Я вырвался из её объятий. – Отвечай на вопросы!

Она опять съёжилась в углу и обняла колени когтистыми пальцами.

– Что вы хотите узнать, господин?

– Чем болеет твой сын?

– Да кто бы знал, – фыркнула она. – Лежит так уже несколько дней и не движется, и не говорит.

Я приблизился к лежанке с отвращением, потому что запах кала и мочи там был особенно силён, а из разорванного матраса торчали пучки грязной соломы. Я коснулся шеи Хаусманна. Артерия пульсировала. Медленнее и слабее, чем у здорового человека, но тем не менее. Кроме того, я видел, как время от времени узкая грудь писца поднимается в спокойном дыхании. А значит, он, несомненно, жив, но его состояние удивительно напоминало болезнь мастера Фолкена, о которой упоминал епископ. Удивительно, что у них обоих были одинаковые симптомы, и через некоторое время я задумался, не было ли это какой-нибудь новой болезнью, которой они заразились, например, от допрашиваемых. Я отступил на два шага и машинально вытер руку о плащ.

– Он ничего не говорил во сне? – спросил я. – Не бредил?

– Нет, господин. – Она покачала головой. – Лежит как мёртвый, а я уже не знаю, что делать, кого о помощи просить? Может, вы, господин…

Я оставил её в комнате плакать и жаловаться, ибо решил, что больше здесь ничего не узнаю. Что ж, Зигмунда Хаусманна следовало, наверное, списать в убыток, как и мастера Фолкена. У меня оставался лишь третий известный из протоколов свидетель допроса – сам каноник Братта. Не скажу, что я пылал непреодолимым желанием говорить с этим амбициозным, надменным и наглым человеком, тем более, что сам я был известен смиренной скромностью. Но, как официальный следователь Его Преосвященства, на этот раз я имел над каноником преимущество, исходящее из положения в служебной иерархии. Тем не менее, я не питал особой надежды, что он будет пытаться помочь мне решить эту загадку. Конечно, епископ Герсард хотел убить двух зайцев одним выстрелом. Во-первых, стремился к раскрытию таинственного дела, а во-вторых, намеревался вдобавок поссорить духовенство с инквизиторами. Честно говоря, я не видел в этом особого смысла, потому что мы ненавидели друг друга и так достаточно сильно, и это чувство не нужно было дополнительно подстрекать.

* * *

Каноник Одрил Братта (ну что это вообще за имя и фамилия, любезные мои? Разве слышал кто-нибудь о святом Одриле?) работал, как правило, в канцелярии, недалеко от кафедрального собора в честь Христа-Мстителя. Собор был одним из самых впечатляющих зданий в Хез-Хезроне, строили его, впрочем, в течение без малого двадцати лет, и злые языки утверждали, что каждый его кирпич пропитан кровью рабочих. В этом утверждении было немало преувеличения, ибо не думаю, чтобы во время работ погибло больше, чем несколько десятков строителей. Быть может, легенда о тяготеющем над собором проклятьем была вызвана смертью главного архитектора, не припоминал сейчас его имя, который погиб, пронзённый стеклянными осколками от разбитого витража. Кстати, разве не была эта смерть достойна запоминания и пересказа? Не какой-то там простецкий удар кирпичом по голове, этот случай был насквозь пропитан художественным духом!

У собора было три различных по высоте башни, в каждой из которых висел колокол, звучащий в другом тоне, а на центральной башне находились огромные часы, где каждый час появлялись одиннадцать апостолов, а в двенадцать часов фигурка Иисуса Христа пробивала мечом фигурку Иуды Искариота. И это было зрелище, собирающее не только толпы приезжих, но даже жители Хеза с удовольствием смотрели его и в десятый раз, и в сотый. И можно было надеяться, что их привлекает не только тяга к суетным развлечениям, но и желание принять символическое участие в триумфе добра над злом. Вероятно, именно таково было намерение мастеров, которые построили эти часы по заказу предыдущего епископа Хез-Хезрона.

Здания канцелярии были расположены за главными стенами собора и скрыты в тщательно ухоженном саду. Простому человеку было нелегко туда попасть без соответствующего разрешения, но официальный наряд инквизитора, который я надел на этот случай, эффективно удерживал стражников от любых вопросов. Ну, так уж принято, что это не мы, инквизиторы, даём объяснения.

– Каноник Братта. Он в канцелярии? – спросил я проходящего мимо священника в обтрёпанной по краям сутане.

– Д-да, – ответил он через некоторое время, вглядываясь в серебряный сломанный крест, вышитый на моём кафтане.

– В своём кабинете?

– Да… Должен быть там…

Я кивнул ему головой и пошёл дальше. На отца каноника я наткнулся, когда он выходил из кабинета. Когда он увидел меня, вдобавок одетого в служебный костюм, то широко раскрыл глаза. Мне показалось, что он побледнел, хотя, возможно, это были только мои скромные пожелания.

– Не спешите, каноник, – сказал я душевно, – ибо я, к сожалению, отниму у вас немного времени…

Он молча открыл дверь и вошёл первым, приглашая меня внутрь небрежным движением руки. У него были очень тонкие и очень белые пальцы, на среднем он носил скромный перстень с серым камушком.

– Что вас привело? – спросил он, усаживаясь на резном кресле под окном и не предлагая, чтобы я тоже сел. Я сделал это без его позволения.

– Служба, – вздохнул я. – А точнее распоряжение Его Преосвященства, расследовать дело, которое велось против еретиков, в котором приняли участие мастер Фолкен и писец Хаусманн. А вы, как я думаю, вели допрос...

Он вновь молча кивнул головой. Потом глубоко втянул воздух.

– Если Его Преосвященство вас прислал, у меня нет другого выбора, кроме как с вами поговорить. Но я хочу, чтобы вы знали, как противно мне ваше общество. – Он посмотрел на меня взглядом, который, вероятно, должен был быть исполнен презрения, но я, о чудо, увидел в нем, прежде всего, беспокойство.

– Я пришёл сюда не разговаривать с вами, а допросить вас, – сказал я более жёстким тоном. – Не думаю, что вы хотите получить официальный вызов в Инквизиториум. А ваше отношение ко мне не имеет никакого значения для дела.

Конечно, для такой важной персоны, как каноник кафедрального собора Иисуса Мстителя, вызов в Инквизиториум не представлял никакой угрозы. Ведь мы и так не сможем подвергнуть его стандартному, с применением пыток, допросу без специального разрешения епископа, и даже с этим разрешением каноник имел бы право ссылаться на авторитет самого Святого Папы. Но визит в Инквизиториум, обычно им презираемый, по всей вероятности, не пришёлся бы ему по вкусу.

– Спрашивайте сейчас, – сказал он сухо и потёр руки, несмотря на то, что день был жаркий, а в кабинете царила духота.

– Кто был с вами во время допроса кроме Фолкена и Хаусманна?

– Никого. – Он пожал плечами. – Это было только предварительное следствие.

Я не прокомментировал это заявление, но, не скрою, удивился. Даже если Братта солгал, то как он мог полагать, что я не ознакомлюсь с протоколом, составленным Хаусманном, который выявит эту ложь?

– Что случилось с допрошенными?

– Этот пьяница. – Он заскрежетал зубами. – Бог мне свидетель, я должен был понять, что он еле держится на ногах... – Он говорил, конечно, о Фолкене, что по-прежнему не объясняло всей ситуации.

– Значит, Фолкен сначала совершил ошибку и убил одного заключённого, а вы беспрекословно позволили ему пытать другого, которого он тоже прикончил? Разве не так?

Одрил Братта сжал губы так сильно, что они превратились в узкую розовую полоску, неестественно пересекающую его лицо.

– Я совершил ошибку, – прошипел он.

– Где сейчас находятся их тела? Из-за чего допрашиваемые умерли... – Я поднял руку. – Я знаю, знаю, что их пытали, но я хочу знать, что такого сделал Фолкен, что пытка превратилась в казнь? Вызвали ли вы медика, и если да, то где находится его отчёт?

Каноник встал с места, а кресло, на котором он до тех пор сидел, с грохотом сдвинулось.

– Я не обязан отвечать на ваши вопросы, – сказал он яростно. – Особенно, задаваемые в таком тоне!

– Я пришёл сюда не по своей воле, – ответил я мягко. – Напоминаю вам, отец каноник, что я был прислан епископом Хез-Хезрона, и поверьте, что о такой миссии я не просил. И чем быстрее мы во всём разберёмся, тем лучше и для вас, и для меня. Вы ведь должны знать, что епископ любит получать ответы на вопросы, которые он задаёт. Быстрые и правильные ответы...

– Да, да – проворчал он. – Вы правы, – признал он через некоторое время, хотя это и далось ему с трудом. – Давайте покончим с этим делом как можно скорее.

– Итак?

– В случае первого из заключённых сложно говорить о вине Фолкена, – сказал каноник. – Вы знаете, наверное, из собственной практики, что бывают люди со слабым здоровьем, которых один вид инструментов и подготовки к пыткам может довести до смерти...

– Это правда – признал я, потому что со мной самим произошёл похожий случай, когда допрашиваемый умер на столе, прежде чем успели его даже коснуться.

– Потому и только потому я позволил Фолкену продолжить, так как в первом случае не усмотрел его ошибки.

– Ну, а второй?

– Вы знаете, есть такой стол с винтовым прессом для сдавливания ... - Он вопросительно посмотрел на меня, знаю ли я, о чём речь, и я кивнул.

– Фолкен слишком сильно затянул винты и задушил этого человека…

– Меч Господень, – воскликнул я. – Да такой ошибки не должен был совершить даже обычный ученик, не говоря уже о мастере палаческой гильдии!

– Якобы он пил с вами всю ночь... - Каноник бросил на меня косой взгляд.

– Не знаю, с кем он пил, но определённо не со мной, – ответил я холодно. – Что сделали с телами?

– Вывезли в Ямы. – Пожал он плечами. – Как обычно. Позавчера вечером.

– Как обычно, дорогой каноник, – сказал я язвительно, – проводится обследование и составляется соответствующий отчёт. Жаль, что в этом случае не были соблюдены процедуры.

– Мы не обязаны следовать вашим процедурам, – сказал он, и я видел, что он злится, хотя и пытается себя сдерживать.

– Ну, хватит об этом. – Я махнул рукой. – Что сделано, того не воротишь, – добавил я великодушно. – Я хотел бы, однако, узнать, почему мастер Фолкен и писарь Хаусманн лежат в летаргии, и, вероятно, скоро умрут? Допрошенные были больны? Могли ли они их чем-то заразить?

– Ничего об этом не знаю, – ответил он.

– Странно, что вы не боитесь, что и вас может коснуться подобная болезнь, – сказал я медленно, глядя ему прямо в глаза. – Двое людей, которые участвовали в том же допросе, что и вы, практически умирают, а вас это не заботит?

– Я возлагаю надежду на Господа, - ответил он, не отводя взгляд.

– Это достойно восхищения, – сказал я и встал со стула. – Покорно вас благодарю, отец каноник, что изволили ответить на мои вопросы. В отчёте для Его Преосвященства не премину отметить, что вы выказали много доброй воли...

Он покраснел от злости, но ничего не ответил. Когда я уходил, он демонстративно отвернулся в сторону окна. Я тем временем медленно шёл по церковному саду, и размышлял, как я должен был поступить с этим паскудным делом. Конечно, я мог бы принять за чистую монету слова каноника, начеркать соответствующий доклад для Его Преосвященства и выбросить проблемы из головы. Однако я должен был сперва задать себе несколько вопросов. И самый главный из них звучал так: хотел ли епископ, чтобы я прижал каноника, или же наоборот, хотел, чтобы Инквизиториум официально спрятал это дело под сукно? Если второе, то могло оказаться, что дополнительное расследование с моей стороны будет хуже, чем нежелательным.

Однако не скрою, что я руководствовался ещё и весьма грешным любопытством, и постоянно задавал себе вопрос: кем был тот четвёртый присутствовавший во время допроса человек? И почему Одрил Братта отрицал, что кто-то находился в пыточном подвале кроме палача и писаря? Кого защищал отец каноник? Возможно, неопытный писец Хаусманн ошибся, составляя протокол. Но, Господи, ведь не был же он настолько неопытен, чтобы не уметь считать до четырёх! Ну и последний вопрос: что такого произошло, что и писец, и палач находились на грани жизни и смерти? И действительно ли их состояние было связано с допросом? Я верил, правда, в неожиданные совпадения, ибо моя жизнь дала мне слишком много причин для этой веры (иногда к моей радости, а иногда к искреннему сожалению). Поэтому я не собирался сходу исключать ни одной возможности.

Я мог приказать следить за каноником или побеспокоиться самому и стать его ангелом-хранителем, но я не думал, что он был настолько глуп (даже если он был замешан в противозаконной махинации), чтобы в ближайшее время заняться чем-то подозрительным. С другой стороны, известна истина о том, что даже самые умные преступники попадаются, совершая самые глупые ошибки. И, кроме того, Одрил Братта был человеком гордым и уверенным в себе. Мог ли он вообще предположить, что Инквизиториум осмелится за ним следить? Пока я решил, однако, направиться в другую сторону, и посетить место, где двое обвиняемых монахов нашли вечный покой. Речь шла, конечно, о Ямах. Это неприятное место, любезные мои, и поверьте, что если ваш покорный слуга называет какое-то место словом „неприятное”, то обычный человек действительно не должен туда соваться. Впрочем, кстати говоря, Ямы начинали жить только после наступления темноты, но эта жизнь была, хм... как бы это сказать, весьма специфической. Однако сейчас, при свете дня, я мог надеяться, что смогу поговорить с кем-то, кто захочет дать мне объяснения, и не нарвусь на ненужные проблемы, которых в Ямах хватало.

* * *

Ямы расположены за стенами Хез-Хезрона, далеко за главным трактом, но к ним ведёт неплохая наезженная дорога, хотя во время осадков и разбитая колёсами повозок. Можно сказать, что на Ямах было создано целое поселение людей, которые кормились с мёртвых. Могильщиков, возчиков и, прежде всего, кладбищенских гиен. Вокруг всего этого бродили мелкие торговцы, шлюхи худшего сорта, самогонщики и прочая шушера. Правда, мертвецы, как правило, были уже избавлены от всех ценных вещей в самом Хез-Хезроне, но человеческая изобретательность не знала границ. Ходили даже слухи, что существовала группа гиен, связанная с гильдией мясников и поставляющая им, соответственно, уже разделанное человеческое мясо, но я надеялся, что в этой информации не было ни капли истины. Хотя я также помнил, что и епископ, и бургграф провели по этому вопросу глубоко засекреченные расследования, которые, однако, ничего не обнаружили. Я признаю также, что, когда я вспомнил об этой проблеме, то даже телятина или баранина, казалось, имели иной вкус, чем обычно...

Я знал, что в Ямах единолично управлял Куно Тауск по прозвищу Жаба, но раньше у меня не было случая встретить этого человека. Это именно он решал, куда отправить очередную повозку с трупами и где копать следующие могилы. Он также следил за порядком, имея в качестве помощников шайку тёмных личностей, которым платили за службу из городской казны. Следил он, впрочем, железной рукой, потому что никто не вмешивался в его работу и, можно сказать, что на Ямах он был единоличным правителем, решения которого не обсуждались.

Конечно, основной задачей Тауска и причиной, по которой она была оплачена из городской казны, было обеспечить безопасное захоронение. Никто ведь не хотел, чтобы из Ям распространилась зараза, которая быстро добралась бы до Хеза...

Тауск работал в квадратном кирпичном доме рядом с дорогой. Вход охраняли двое парней, выглядящих так, что никто, наверное, не захотел бы их увидеть в тёмном переулке. Но при виде инквизиторского наряда они быстро потеряли уверенность и стали весьма смиренными.

– Господин Тауск у себя, – объявил один из них учтивым тоном. – Позвольте, господин, я провожу…

Комната, в которой я застал Тауска, была чистой и ухоженной, а сам управляющий сидел за аккуратно накрытым столом и угощался вином и пирожными. Когда он увидел меня, встал с места.

– Смиренно вас приветствую, – сказал он. – Что привело мастера Инквизиториума в мою скромную обитель?

Я уже знал, почему его называют Жабой. Он был низкий, коренастый, с нездорового зеленоватого цвета кожей, выпученными глазами и отвисшей кожей под подбородком. Казалось, в любой момент можно было ожидать, что он вскочит на ближайший стул и заквакает.

– Меня зовут Мордимер Маддердин, – представился я учтивым тоном. – Лицензированный инквизитор Его Преосвященства…

– Слыхал о вас, слыхал, – сказал он, глядя на меня глазами, которые, казалось, вообще не моргают. – Чем я могу вам услужить? – спросил он, и в то же время небрежно махнул рукой, давая знак подчинённому, чтобы тот покинул комнату.

– Я признаю, что мне действительно нужна ваша помощь, – сказал я. – Хотя дело, которым я пришёл, не легкое...

– Присаживайтесь, мастер. – Он указал на кресло. – Вина? Пирожных?

– С удовольствием, – ответил я, протягивая руку к чаше.

– Здесь, в Ямах, не бывает простых дел, – сказал он, и мне было интересно, когда он, наконец, моргнёт. Было что-то неестественное в его мёртвом, равнодушном взгляде. – Но я всегда с удовольствием помогу нашему любимому Официуму, тем более что он тоже обеспечивает нам немало работы...

Я слегка улыбнулся, чтобы дать понять, что понимаю и ценю озвученную только что очаровательную шутку.

– Так что говорите, господин... – Наконец, он моргнул и снова уставился на меня своим лишенным всяческих эмоций взглядом.

– Два дня назад допрашивали, к сожалению, с плачевным результатом, двух монахов. Их тела должны были быть привезены из городской тюрьмы позавчера вечером или ночью. И я хотел бы осмотреть эти тела...

Он смотрел на меня довольно долго.

– При всём уважении, мастер, – сказал он, наконец. – Но вы знаете, сколько тел мне доставляют каждое утро...

– Именно, – перебил я его. – Утро. А те трупы были доставлены вечером.

– Ну тогда что ж, – признал он неохотно. – Из городской тюрьмы, говорите?

Я кивнул.

– Я могу поспрашивать моих людей, – сказал он, не двигаясь с места.

– Спросите, пожалуйста, – попросил я.

– Но и я осмелюсь обратиться к вам с просьбой, если позволите, – продолжил он.

Ну что ж, подумал я, этого ты и должен был ожидать, бедный Мордимер. Ничего не дается даром в этом не лучшем из миров.

– Внимательно слушаю, – произнёс я.

Тем самым я согласился на его условия: услуга за услугу, хотя и я знал, и он знал, что я мог бы попросту приказать ему помочь в расследовании. Но в этом случае я наверняка не вынес бы из Ям никакой значимой информации.

– Один из моих помощников загулял с одной девчонкой, – сказал он без выражения, и лицо его всё время оставалось неподвижным. – К несчастью, его застукали люди бургграфа и бросили в темницу. Это бы и ладно, подземелья ему только на пользу. Но один из ваших, – я понял, что он имеет в виду инквизиторов, – собирается передать его в руки Святого Официума. А это уже дело... посерьёзнее.

– А какое до этого дело Святому Официуму? – задумался я. – Нам не интересны ни прелюбодеяния, ни изнасилования. Разве что, – я нахмурил брови, – дело касается родственницы кого-нибудь из инквизиторов. Тогда, простите, я не смогу ничего сделать, даже если бы захотел.

– Нет, нет, – вяло запротестовал он. – Видите ли, эта девочка была не совсем жива, когда он с ней развлекался, – пояснил он. – Я бы даже сказал, что она была совершенно мертва...

– Вот как, – сказал я минуту спустя.

Это признание не произвело на меня впечатления, потому что близнецам, которые сопровождали меня во многих путешествиях, также нравилось общество женщин спокойных и трупно холодных. Ну, кому это может навредить? Ведь когда душа человека отходит к Престолу Господню на земле остаётся только мёртвая оболочка. Мы вправе брезговать подобным поведением, но должны ли мы его осуждать? Конечно, это было только моё мнение, ибо Церковь, в своей безмерной мудрости, имела на этот счёт особое мнение, которое я почтительно уважал.

– Я не могу вам ничего обещать, – сказал я наконец. – Но я сделаю всё, что в моих силах, чтобы снять обвинения с этого человека.

– Мне этого достаточно, – ответил он и кивнул таким медленным движением, словно боялся, что его голова может оторваться от шеи. – В конце концов, вы - друг друзей, мастер Маддердин, и я слышал, что ваше слово твёрдое.

– Покорнейше благодарю за доверие, – отозвался я.

– Нужно доверять друг другу в эти тяжёлые времена, – вздохнул он и моргнул глазами, в этот раз аж два раза подряд.

Иногда чудеса случаются, любезные мои. Я не особо надеялся на визит в Ямы, но тем не менее... Оказалось, что один из сотрудников Тауска прекрасно помнит, что привезли тела из городской тюрьмы, и даже знал, где их закопали.

– Я закрою глаза на то, что у вас нет соответствующего разрешения, – сказал Тауск, глядя прямо на меня, и я понял, что он ожидает, чтобы я оценил его благосклонность.

– Покорнейше благодарю, – ответил я снова.

– Ерунда, – бросил он, и я мог бы сказать, что он небрежно махнул рукой, если бы не тот факт, что рука эта двигалась так величественно, словно он был правителем, приветствующим ликующие толпы.

Мы ждали на краю траншеи, а сотрудники Тауска усердно копали. Когда докопались до трупов, я помахал ладонью перед носом. К счастью, тела были в меру свежие, и запах гнили ещё не был особенно интенсивным. Внизу находилось несколько тел, но могильщик помнил, какие из них привезли из городской тюрьмы. Их вытащили наверх, и я склонился над трупами.

– Не видать, чтобы их пытали, – заметил Тауск, и я не мог не согласиться с этим заключением.

Однако не это было главное. Во-первых, оба мужчины имели волосы на голове и теле, а одним из основных правил допроса является бритье подсудимых, чтобы дьявол не мог спрятаться в волосах и помогать своим последователям. Конечно, это был предрассудок или, скорее, лишённый смысла обычай, но, тем не менее, широко используемый, особенно, когда допросы вели священники... Мы, инквизиторы, не придавали бритью особого значения, ибо прекрасно отдавали себе отчёт, что дьявол скрывается в умах и сердцах людей, а не в их волосах. Второе: оба монаха имели на коже родимые пятна и родинки, и я не нашёл каких-либо следов, свидетельствующих о том, чтобы эти места прокалывали иглами, в соответствии с законом и обычаем. И третье, самое важное: ни один, ни второй монах не имели выбритой тонзуры, а их волосы были значительно длиннее, чем это позволял монашеский устав Бедных Братьев.

– Какие-то странные эти монахи, – заключил управляющий, и я мог лишь признать его правоту.

– Огромное вам спасибо, господин Тауск, – сказал я. – Думаю, я увидел всё, что хотел увидеть.

– И я так думаю, – произнёс он голосом без всякого выражения.

Ибо действительно: я увидел всё, что хотел увидеть, и в результате осмотра трупов напрашивался только один вывод: кем бы ни были люди, привезённые из тюрьмы и похороненные в Ямах, они определённо не были монахами. Где же я мог найти монахов, которых допрашивал каноник Братта, и почему он решил провести такую мистификацию? Зачем ему защищать людей, обвиняемых в ереси, и для каких целей он собирался их использовать?

* * *

– Мастер Маддердин. – Делопроизводитель Инквизиториума поднял на меня усталые, налитые кровью глаза. – Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, насколько необычна ваша просьба?

– Его Преосвященства предоставил мне все полномочия... – ответил я по существу, хотя сначала я хотел было сказать, что я специалист по необычным просьбам. Однако вовремя прикусил язык.

– Полномочия полномочиями, - проговорил он спокойно, - Но я не вижу в них ни слова о постоянном наблюдении за иерархами Церкви…

– „…всеми доступными способами…”. – Я указал ему пальцем на фрагмент епископской грамоты.

Он вздохнул.

– Хорошо, - сказал он наконец. – Но вы должны подписать приказ. В случае осложнений вы будете отвечать перед Его Преосвященством. – Он посмотрел на меня и устало покачал головой. – И знайте, что если так случится, не хотел бы я оказаться в вашей шкуре.

– Безусловно, – ответил я, ибо, зная Его Преосвященство, сам не хотел бы оказаться в собственной шкуре, когда начнутся проблемы.

Просьба была действительно необычна, ибо редко случалось, чтобы Инквизиториум начинал наблюдение за значительным церковным иерархом иначе, чем только по очень чёткому приказу епископа Хез-Хезрона, который, в конце концов, являлся (практически и теоретически) начальником Святого Официума. На этот раз канцелярия решила сделать небольшое отступление от правил, и я думал, что каноник Братта был обязан этим тому факту, что инквизиторы равно презирали его, как и ненавидели. И видно, даже в сидящем передо мной брате-инквизиторе, исполняющем скучные официальные функции, горела эта ненависть. Что ж, Одрил Братта не посвятил свою жизнь тому, чтобы найти себе в различных кругах надёжных друзей, а теперь за своё легкомыслие мог дорого заплатить... Но я не собирался плакать по этому поводу, несмотря на то, что я от природы человек сентиментальный и эмоциональный.

Принимая решение о наблюдении, Святой Официум решался на отправку шпионов. Их личности были скрываемы даже от инквизиторов, поскольку, в конце концов, даже они могли быть когда-то подвергнуты слежке, и было бы нехорошо, если бы они могли без труда распознать шпиона. Кроме того, чем меньше людей знало такого рода тайны, тем больше была вероятность, что всё это не выйдет из-под контроля. Лично я, однако, был убеждён, что, по крайней мере, к некоторым шпионским отчётам имеет доступ не только Инквизиториум, но также и тонги – хорошо организованная преступная группировка, промышляющая в Хез-Хезроне. Конечно, этих подозрений я ни в коей мере не мог подтвердить, но мне они казались очевидными. Так или иначе, через несколько дней я должен был знать о канонике всё: куда ходит, с кем встречается, о чём разговаривает, и даже из чего состоит его меню. И я надеялся, что эта информация поможет мне завершить доверенную епископом миссию. Кстати, эти знания могли привести меня в такие места, о которых в ином случае я никогда бы не хотел даже знать... какое счастье, что я отдавал себе в этом отчёт, всегда утверждая, что познание истины не является добром само по себе, но, главное, можем ли мы найденные знания использовать с пользой для нас самих.

Отчёт шпионов я получил через пять дней и внимательно его изучил. Казалось, что в жизни Одрила Братты не было ничего необычного. Он исполнял церковную службу, занимался официальными делами, два раза в течение этого времени посетил любовницу, один раз публичный дом, принял участие в банкете у некоего дворянина. Однако я обратил внимание на один факт: трижды в течение этих пяти дней каноник посещал церковь Матери Божьей Неустанной и молился там в течение нескольких часов. Ба, молился... Этого шпионы не видели, так как Одрил Братта входил в комнату, предназначенную только для священнослужителей, известных настоятелю прихода. Почему кафедральный каноник решил, что молитва в небольшой церквушке поможет ему лучше, чем молитва в собственном соборе? Ха, надо было это проверить!

* * *

Церковь Матери Божьей Неустанной находилась в самой старой части Хеза, расположенной в развилке реки. Она была втиснута меж старых полуразрушенных домов с фундаментами, подмытыми разливающейся по весне водой. Сама церковь, огороженная железным забором, тоже выглядела не ахти. Даже стоящая во дворе статуя Девы Марии была покрыта зелёным налётом и давно уже потеряла первозданную мраморную белизну.

На этот раз я не надел официальный инквизиторский наряд, лишь простой серый кафтан и серую шляпу с широкими полями, которую я низко надвинул, чтобы она затеняла моё лицо. Шпионы подробно объяснили в отчёте, куда направлялся каноник, и я собирался посетить то же самое место. Могло оказаться, что Братта не делает ничего дурного, хотя мне не хотелось верить, что он не смог найти лучшего места для молитвы, чем эта замызганная церковь, расположенная вдобавок довольно далеко от кафедрального собора и кафедральной канцелярии.

Церковная зала была тёмной, пустой и холодной. На стенах я увидел побитые течением времени фрески, за алтарём стояла деревянная фигура Иисуса с Мечом. Правда, клинок был сломан посередине и никто, как видно, не спешил его починить. Короче говоря, это был образ нищеты и отчаяния, а кто знает, возможно, десяток или несколько десятков лет назад настоятель отправился бы на костёр за этот сломанный меч Господа нашего. Ну да ладно, в наше время Инквизиториум отличается трогательной кротостью, и период ошибок и оплошностей, когда целые города сгорали от жара инквизиторских сердец, мы давно оставили позади. Думаю, впрочем, что это правильный ход вещей, потому что насилие никогда не должно быть безрассудным. С другой стороны, публичную порку и церковное покаяние настоятель, безусловно, заслужил. Ибо что ж это за пастырь, который не может позаботиться о святом храме своего стада? Я решил, что отражу сведения, касающиеся этого дела, в отчёте для Его Преосвященства. Может быть, это был просто негодный и недостойный внимания пустяк, но мы должны извлечь урок из истории. И вспомнить, как с мелкого события началась разрушающая церковный порядок ересь в Палатинате, которая отколола от святой веры эти чрезвычайно богатые провинции. С любым проявлением зла следует бороться тогда, когда оно ещё в зародыше, ибо, когда оно войдёт в силу, а люди привыкнут к его присутствию, покончить с ним будет уже не так просто.

Мне донесли, что каноник входил в двери, расположенные в боковом придел, так что я спокойным шагом пошёл в ту сторону. Сперва я внимательно осмотрел скрытую в тени под потолком галерею, чтобы убедиться, что никто случайно меня не увидит. Но нет, в церкви, казалось, не было ни души. Осторожно и легко я нажал на дверную ручку из позеленевшей латуни, но дверь даже не дрогнула. К счастью, все указывало на то, что она заперта на замок, а не на расположенный на другой стороне засов. А с замком, с Божьей помощью, я вполне мог как-то справиться. Ибо преславная Академия Инквизиториума готовит своих выпускников для различных задач. Мы должны уметь выявлять колдовство и ереси, обладать знаниями по юриспруденции, знать традиции и обычаи. Мы должны вести расследование, и поверьте, что навык умелой пытки не главное в этом деле, хотя они, несомненно, важны. Кроме того, тем не менее, каждый инквизитор должен умело владеть оружием, распознавать яды, овладеть искусством бесшумного перемещения, а также уметь справляться даже со сложными замками. Можно сказать, что мы являемся людьми всесторонне образованными, но мы заплатили за это годами убийственного обучения в Академии. Но я не слышал о многих, кто бы жалел об этих годах.

Замок я открыл без труда, поскольку собачка поддалась под первым касанием отмычки. Я осторожно толкнул дверь, справедливо подозревая, что в этой запущенной церкви никто не заботится смазывать петли. Перед моими глазами появился тёмный коридор. Я возвратился, взял с алтаря толстую восковую свечу и зажёг её. Уже со свечой в руке я перешагнул порог и аккуратно закрыл за собой дверь. Я пошёл вдоль коридора, осторожно ставя ноги, и я увидел, что он заканчивается крутыми каменными ступенями, ведущими, наверное, в подземелья. Ха, становилось все интереснее, хотя мне пришлось также принять во внимание предположение, что лестница ведёт попросту в подвал с причастным вином. Может, Одрил Братта просто пил здесь с настоятелем? Но разве шпионы не отразили бы тогда в отчёте, что из церкви Матери Божьей Неустанной он выходит пьяным? Впрочем, каноник не похож на человека, поспешно поддающегося слабостям.

Я насчитал семьдесят ступеней и, честно говоря, их количество меня удивило, так как оказалось, что место, к которому они вели, находится гораздо глубже, чем я мог предположить. Моё удивление было ещё больше, когда я увидел, что коридор ведёт к небольшой каменной зале. Полностью пустой. Однако я решил не сдаваться, потому что мне казалось полным идиотизмом строить такие длинные лестницы, которые могут привести лишь в небольшой винный погреб. Я обошёл стены вокруг, подсвечивая себе взятой из алтаря свечой. Но кроме грубых камней, серого раствора и влажных отложений не увидел ничего интересного. Конечно, это ещё ни о чем не говорило. Если кто-то хотел скрыть потайной ход, он мог сделать это достаточно искусно, чтобы первый осмотр, даже проведённый опытным глазом, ничего не дал. Тогда я встал на четвереньки и, драя коленями камни, внимательно осмотрел состоящий из квадратных плит пол. Квадраты были разных размеров. Первый ряд был сложен из весьма больших плит, второй из вчетверо меньших.

– Ха! – сказал я своим мыслям, когда увидел то, что и ожидал увидеть.

Я вытащил из-за пояса нож и вставил его в щель между камнями. Осторожно поддел, чтобы не сломать лезвие, а потом схватил плиту пальцами и вытащил. Без труда, потому что хотя и тяжёлая, она не была связана раствором с остальными элементами.

– Вот ты и дома, Мордимер, – пробормотал я себе под нос, не скрывая удовлетворения.

Я посветил и увидел в отверстии железный рычаг. Что ж было ещё делать? Я нажал... Рычаг сдвинулся и что-то пронзительно заскрежетало в стене за моей спиной. Я обернулся. В каменной стене теперь зияла щель, позволяющая, чтобы человек нормального сложения мог через неё протиснуться.

– Спасибо тебе, Господи, за все милости, которые Ты так щедро посылаешь... – сказал я и, встав боком, пробрался на другую сторону стены.

Я знал, что независимо от того, найду ли я здесь ответ на мои вопросы или нет, это дело стоило того, чтобы посвятить ему внимание. Ибо у нас, инквизиторов, такой обычай, что нам нравится открывать то, что заперто, обнажать то, что скрыто, и узнавать то, что неизвестно. Любые секреты вызывают у нас мгновенное желание их раскрыть, а все головоломки так и просят о решении. Говоря простым языком, можно было бы нас назвать людьми любопытными, но мы верим, что любопытство это угодно Господу...

За щелью тянулся следующий коридор, но на этот раз я увидел дверь справа от стены. Я осторожно подошёл и приложил ухо к дереву. Я отчётливо услышал приглушённые голоса, доносящиеся изнутри, а в щели между дверью и полом увидел свет. Теперь я должен был решить, что делать. Проникнуть внутрь, или же спокойно ждать, пока кто-то будет входить или выходить. Недостатком первого решения был тот факт, что я должен был считаться с тем, что двери могут быть закрыты. А встревоженные моим присутствием заговорщики (ибо я уже не сомневался, что имею здесь дело со сговором) убегут или позовут подмогу. А если двери были открыты, то какие у меня были шансы застать в комнате людей, которых я смогу без труда осилить? Недостаток второго решения заключался в том, что я мог бы ждать под дверями до тошноты, а кроме того, было неизвестно, кто пойдёт этим коридором... Из двух зол я решил выбрать решение, которое не позволит мне долго ломать голову над этой проблемой. Я нажал ручку, толкнув одновременно дверь плечом. Я вошёл внутрь и увидел двух монахов, сидящих за сбитым из необструганных досок столом.

Это, очевидно, были они. Двое грешников, которые наделали столько шума и из-за которых мне пришлось вламываться в церковное подземелье. Они не выглядели особо опасными (первый из монахов был маленький, лысый и толстый, а другой маленький, лысый и худой), но я знал, что внешность бывает обманчива, а Сатана часто пускает пыль в глаза. Оба вскочили с мест, опрокинув на стол кувшин с вином. По доскам на пол потёк красный, как кровь, напиток.

– Инквизитор – пискнул Тощий и отступил к стене.

– Инквизитор, – повторил Толстый без выражения.

В его случае я ожидал глубокого звучания, но снова услышал писк, вызывающий подозрение, что монах когда-то был одним из папских евнухов (может, отсюда и происходила его чрезмерная упитанность?), исполняющим благочестивые песнопения во время мессы. Злые языки утверждали, что нынешний Папа использовал евнухов и в иных целях, нежели пение, но за повторение этих лживых бредней можно было надолго загреметь в нижнюю башню. Что не означает, что их не повторяли. У нас, инквизиторов, было достаточно своих дел, чтобы заниматься ещё и слежкой и преследованием людей за длинные языки. Из того, что я знал, тайная полиция епископа также смотрела на всё это сквозь пальцы. Ибо, видите ли, у епископа было полно проблем более важных, чем забота о хорошей репутации Святого Отца...

– Мордимер Маддердин, инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-Хезрона, – согласился я с ними, широко улыбаясь и наслаждаясь их проницательностью. – Я думаю, что мы должны откровенно поговорить, милые братья.

Они прижались к стене и смотрели на меня глазами наполовину сердитыми, наполовину испуганными.

– Как случилось, что двое монахов, которых последний раз видели на столе палача Фолкена, прячутся в церковных подземельях? И как случилось, что им помогает каноник кафедрального собора, ранее бывший председателем в составе суда? Впрочем, – я махнул рукой, – не надо отвечать сейчас. У нас будет много времени на долгие, серьёзные разговоры, во время которых вы откроете настежь свои сердца, – добавил я, снова улыбаясь.

– Вы ничего не понимаете, инквизитор, – сказал Тощий. – Дайте нам…

– Это вы давайте вперёд, – приказал я, на этот раз резким тоном. – Руки за спину, – добавил я, вытягивая из-за пазухи моток верёвки, которой собирался связать им руки.

– Мы укажем вам путь истинной веры! – крикнул Толстый почти умоляющим голосом, и я подошёл и ударил его тыльной стороной ладони в рот. Он залился кровью.

– Руки! – повторил я.

На этот раз они послушно отвернулись, и я связал им руки в запястьях, а потом соединил путы верёвкой, так, чтобы они должны были идти рука об руку. Верёвка, однако, была достаточно длинной, чтобы такая прогулка не оказалась слишком напряжённой для ведущего. Вытолкнул их за дверь в коридор, и тогда увидел свет, приближающийся со стороны входа. Монахи тоже увидели, что приближается помощь, и Толстый завыл: „инквизитор, здесь инквизитор!”. Я врезал ему кулаком за ухо, и он упал на камни, как мёртвый. Но он не был мёртв, поверьте мне, потому что Мордимера Маддердина годами учили, чтобы он не убивал одним ударом людей, которые могут ему ещё пригодиться. Тощий упал на товарища, а я перепрыгнул через них и задул свечу. Держась поближе к стене, я направился в сторону света. Я не ошибся, избегая середины коридора, ибо услышал, как рядом со мной просвистела стрела, выпущенная, вероятно, из арбалета. Я рванул бегом, зная, что даже самому лучшему стрелку нужно хоть немного времени на перезарядку оружия. Свет погас, и я упал на какого-то человека, одетого в плащ и кольчугу, и одним быстрым движением вонзил нож ему в горло. Он захрипел, забрызгал меня кровью из распоротой артерии и попытался вцепиться в меня пальцами. Я оттолкнул его и продолжил идти, слыша удаляющийся по коридору топот. Мужчина в плаще и кольчуге был лишь телохранителем, а моя жертва убегала по тёмному коридору, определённо зная дорогу гораздо лучше, чем я. Я мог руководствоваться только слухом, но я знал, что этот человек направляется в пустой винный погреб. Если он достигнет его намного раньше, чем я, быть может, сумеет закрыть проход, заточив в подземельях бедного Мордимера. И получив время, чтобы отправиться за подмогой...

Слава Богу, я успел ворваться в подвал в тот момент, когда каноник уже возился у рычага. На этот раз помещение было освещено двумя факелами, прикреплёнными железными крюками к стене. Я быстро протиснулся в щель и, прежде чем Братта успел подняться, пнул его со всей силы с разбегу в желудок. Он заорал сдавленным голосом, отлетел к стене и ударился головой о камни. Я уже испугался, что бедняга убился, но нет... Он застонал, не поднимаясь, пытаясь набрать в лёгкие воздух, и начал вскарабкиваться на четвереньки.

– Здравствуйте, отец каноник, – поприветствовал я его ласковым голосом. – Что за неожиданная встреча…

– Будешь... будешь в аду гореть, – только и сумел прохрипеть он и вытер кровь, текущую со лба.

– Это не исключено, хотя я смею надеяться на другую судьбу, – ответил я спокойно. – Думаю, однако, что в случае чего у вас будет достаточно времени, чтобы приготовить мне там место...

Он грязно выругался и смог, наконец, подняться на ноги.

В этом деле была одна загадка, которая особенно меня интересовала, и один вопрос, который я обязательно хотел задать. Кто знает, может быть, мне удастся получить ответ, используя тот факт, что Одрил Братта должен быть, мягко говоря, расстроен? А в сердцах люди говорят, бывает, многие вещи, о которых в ином случае даже не заикнулись бы.

– Поведайте мне, дорогой каноник, будьте добры, кто был четвёртым человеком на допросе еретиков?

– Четвёртым человеком, – сказал он, будто смакуя эти слова. – О да, вы уже скоро узнаете, кто был четвёртым человеком.

– Интересно только, что вас подтолкнуло так решительно отрицать его существование, если писец Хаусманн ясно писал о ещё одном допрашивающем?

– Я уничтожил протокол!

– Разве? – Рассмеялся я. – Любопытно в таком случае, что же я читал?

– Чёртов Хаусманн! – зашипел каноник. – Карябал как курица лапой, и сделал читаемую копию… Ч-чёрт!

Я покачал головой.

– Хреновый из вас конспиратор, – подытожил я.

– Это уже не важно, – буркнул он. – Тот, кого вы называете четвёртым человеком, покарал Хаусманна и Фолкена, ибо они не поверили словам благочестивых монахов. И таким же образом покарает каждого, кто не примет единственной и истинной веры! А я испытал просветление! Я поклялся себе, – в голосе Братты я услышал гнев, – бороться до конца жизни с теми, кто верит Зверю и его пророкам, а не нашему возлюбленному Господу, который умер на Кресте!

– Ага, – сказал я, и решил обойти молчанием его еретическую веру, поскольку с подобным примером безрассудного фанатизма я уже когда-то сталкивался в Гевихте. – То есть летаргия это происки четвёртого человека? Хорошо, у нас будет время, чтобы вы спокойно объяснили нам, как всё это случилось.

В подземелье было холодно, сыро и бушевал сквозняк. На стенах неровным, дрожащим огнём горели факелы, дающие, пожалуй, столько же света, сколько и дыма. В этом свете лицо Одрила Братты то выплывало из тени, то сразу в ней исчезало. Учитывая, что оно было всё в крови, это создавало странный эффект.

– Ты уже не жилец, Маддердин, – сказал он и сплюнул на пол кровавую мокроту.

– Что будет, то будет, – ответил я небрежно. – Но вы уж просветите меня, дорогой каноник. Кто лишит меня жизни. Вы? Сейчас? Здесь?

– О, нет, не я, – ответил он со странной мечтательностью в голосе. Мечтательностью, которая крайне мне не понравилось, ибо она свидетельствовала, что он держит в рукаве какой-то сюрприз.

– В таком случае... – Я театрально оглянулся налево и направо, а потом пожал плечами. – Кто это, невидимый друг? – поддел я его.

– Иногда он невидим, – сказал он с неприятной улыбкой. – Но сейчас стоит у тебя за спиной.

Это, конечно, старый трюк, на который не клюнет никто, обладающий кое-каким опытом и кое-каким интеллектом. Только, видите ли, милые мои, Одрилу Братте не было никакого смысла отвлекать моё внимание. Он стоял настолько далеко, что не смог бы меня ударить, а я преграждал ему единственный путь к бегству. Поэтому я мог совершенно спокойно и без страха повернуться. Что я и сделал. И то, что я увидел, привело к тому, что я застыл на месте (я подозреваю, что в тот момент жена Лота была бы по сравнению со мной прыткой газелью поутру). А потом у меня хватило сил только на то, чтобы втянуть со свистом воздух, и присутствия духа только на то, чтобы понять, что у меня дрожат руки, а тело облил холодный пот.

Он стоял передо мной, огромный и зловещий. С серыми крыльями, словно вымазанными в грязи, и лицом, изрытым морщинами. Его глаза пылали огнём, а в руках он держал сияющий серебром меч.

– Я явился, – сказал он, и его голос разнёсся по подземелью гулким эхом. – Чтобы наказать неверных и защитить последователей истинной веры.

Эти слова меня отрезвили. Я посмотрел ему прямо в глаза. На этот раз уже без страха в сердце.

– Ты не имеешь надо мною никакой власти, если не было дано тебе свыше –

ответил я словами Писания.

Он рассмеялся, и его смех звучал как протяжный глухой рокот.

– Маленький человечек, – сказал он с презрением. – Ты будешь вечно молить о скорой смерти, но она не придёт.

– А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскалённые стрелы Лукавого –

ответил я словами святого Павла.

– Ты думаешь, это тебе поможет? – Он смотрел на меня с любопытством, словно видел перед собой образец особенно интересного червя, с повадками которого нужно ознакомиться, прежде чем его растоптать. – То, что ты знаешь несколько ничего не значащих слов?

– Блаженны неукротимые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны воины веры, ибо наречены будут сынами Божьими –

сказал я.

Он яростно зарычал и поднял меч. Остриё почти касалось потолка. Я по-прежнему не сводил с него глаз и отчетливо видел, что его поражает и злит моё упрямство.

– Пади на колени и выкажи мне послушание, и ты спасёшь жизнь! – зарычал он.

– Господь дал, Господь и отнял. Как Господу угодно, так и случится. Да будет благословенно имя Господне.

– Так умри!

– Я меч Ангелов и послушный инструмент Господа. Да будет воля Его –

сказал я быстро.

Серебристый меч упал сверху, словно сплетённый в лезвие сноп молний. Я закрыл глаза, ибо это был мой последний миг. И тогда я услышал звон, словно от разбитого хрустального кубка. Я поднял веки и увидел, что лезвие Ангела встретилось со вторым лезвием. И в столкновении с ним лопнуло на сотни серебряных брызг. В руке моего преследователя осталась лишь дымящаяся чёрная рукоять.

– Больше ты ничего не сделаешь, –

услышал я тихий голос.

Рядом со мной стоял тщедушный человек в коричневом балахоне. Лицо он спрятал под капюшоном, и только сияющие золотом волосы выглядывали из-под материи. В руках он держал меч, которым и остановил удар. Это был мой Ангел-Хранитель. Всегда узнаешь своего Ангела-Хранителя, независимо от того, какую форму он пожелает принять. Ангел с серыми крыльями отступил на шаг, а на его морщинистом лице отразилось изумление и ужас.

– Изыди от меня, проклятый, в огонь вечный, –

он заикался.

– И кто теперь говорит цитатами? – Весело рассмеялся мой Ангел-Хранитель, но я уже слышал этот смех и знал, что он не сулит ничего хорошего.

И тогда он преобразился перед нами. Лицо его прояснилось, как солнце, а одежды стали белыми, как снег. Снежные крылья поднялись под самые своды, а рукоятка меча заискрилась блеском дорогих камней. Вместо коричневого балахона он был теперь одет в серебряный нагрудник, отполированный как зеркало, и струящийся с плеч плащ.

– Вот и настало время отмщения и воздаяния, – сказал он с нескрываемым удовлетворением в голосе, после чего спрятал меч в ножны и развёл руки. – Иди в мои объятия, Микаэль.

Ангел по имени Микаэль попятился с настолько видимым ужасом, что его лицо казалось в этот момент какой-то зловещей маской, вырезанной, чтобы вселять страх в сердца живых существ. Но он не мог сбежать от моего Ангела, который шёл, мощный, сияющий и смеющийся. Золотые волосы развевались словно под порывами ветра. Внезапно его руки и крылья окутали серого Ангела, который закричал голосом, полным страдания. Когда я услышал этот крик, то упал на колени, ибо звук поразил не только мои уши, но дошёл до самых глубин сердца и ума. Он был настолько полон ужаса и отчаяния, что я не помню, чтобы я когда-нибудь слышал что-либо столь же трогательное. Однако я не мог себе отказать в удовлетворении греховного любопытства, и, стоя на коленях, опираясь ладонями на влажный пол, старательно разглядывал всё, что происходило перед моими глазами. В конце концов, я не думаю, чтобы в мире жило много людей, которые были наделены опытом наблюдения за битвой двух Ангелов. Однако то, что происходило, трудно было назвать боем или битвой. Ангел с серыми крыльями почти исчез в зареве святого сияния, которое, казалось, уже даже подавило его крик. Я видел только его чернеющее лицо и огромные глаза, исполненные безграничной муки. Я знал, что долго не забуду этого зрелища. А потом мой Ангел-Хранитель отступил и стряхнул с рук и крыльев серую пыль. Таков был конец существа, называемого Микаэлем.

Из угла я услышал хриплый стон и увидел, как Одрил Братта пытается набрать воздуха в лёгкие и раздирает пальцами рубаху на груди.

– Ух-ххх! – захрипел он, и из его рта потекла слюна, смешанная с кровью.

Он упал на колени, и я видел его выпученные от ужаса глаза и лицо, которое наливалось тёмной краснотой. Ещё некоторое время он держался за грудь, а потом руки его опустились, и он упал лбом на камни. Я смотрел, как он дёргает ногами, но через миг он застыл. Ну, не скрою, что ему очень повезло умереть от, как это называют, удара крови в мозг, ибо братья-инквизиторы, и я сам, со всей определённостью не дали бы ему покинуть так быстро и легко эту юдоль слёз.

– Мордимер, мой Мордимер, – сказал Ангел со странной певучестью в голосе. – Как ты мог попытаться сразиться с существом, некогда сотворённым из света самого Господа? Который, хоть и пал так низко, как никто до него, сохранил свою силу и мощь? Как ты мог подумать, что даже твоя глубокая вера спасёт тебя пред одним из проклятых Ангелов?

– Тем не менее, так и вышло, – ответил я, поднимая глаза, но тут же отвёл взгляд, поскольку в зрачках моего Ангела кружилась бездонная пустота.

– Тем не менее… – повторил он через минуту тихим голосом, словно задумавшись над моими словами.

Освещающий подвал свет угас, и когда я снова бросил взгляд в сторону Ангела, он опять выглядел тщедушным человечком в коричневом балахоне. Он опирался на огромный сияющий меч, который теперь так странно выглядел в его руках.

– Что за наглость, – сказал он со вздохом. – Полагать, что я прибыл сюда, принуждённый силой твоей веры. Это был только каприз, Мордимер. Прихоть и сильное желание окончить давний спор, который тянулся слишком долго, и память о котором слишком болезненно ранила.

– Да, мой господин, – ответил я, склоняя голову.

Он уселся в углу погреба и поджал ноги, обняв их руками. Когда-то в это время, я даже не заметил когда и куда, исчез его сияющий меч.

– Грядёт час великого очищения, Мордимер. Ибо

уже топор приложен к кореньям древ –

сказал он, цитируя святого Матеуша. – Но мы только не знаем, когда ударит остриё и куда попадёт.

– Да, мой господин, – повторил я.

– Быть может, ударит по тебе, Мордимер, – добавил он, и я почувствовал, как ледяная дрожь пробежала от основания шеи до крестца. – Ибо, быть может, ты не тот, кем выглядишь.

– А кто я, мой господин? – осмелился я спросить.

– Действительно. Кто ты, Мордимер?

– Божье творение? – ответил я тихо со слегка вопросительной интонацией.

Он рассмеялся смехом, от которого бежали мурашки по коже.

– Божье. Бог. Бога. Боже, – забормотал он. – А скажи мне, где Бог?

– Это ты мне скажи, где Его нет, господин, – ответил я, и эти слова прозвучали смелее нежели мне этого хотелось.

Он поднял голову так быстро, что я не успел отвести взгляд. На миг я рухнул в лабиринты безумия, заполняющие его зрачки, и почувствовал, что скоро сам потеряю рассудок. К счастью, он повернул голову, но я и так отступил к самой стене, словно от сильного удара.

– Нигде Его нет, – проговорил он тихо. – Хотя мы так сильно о Нём мечтаем.

Он опёрся правой рукой на каменный пол, и камни превратились в лаву и закипели под его касанием. Казалось, однако, он не замечает этого.

– Исчез, – сказал он голосом, в котором дрожали безбрежная печаль и безграничная тоска. – И мы не знаем, где Его искать. Даже Его свет пропал, и мы не понимаем уже, чего желал наш Господь, мы не помним уже, как исполнять Его заповеди, как доказать Ему свою любовь... Говорят... говорят, что Он перестал нас любить... И поэтому ушёл...

Отчаяние в голосе Ангела было столь огромно, что я почувствовал, что помимо моей воли плачу, и слёзы текут по щекам и подбородку. Я утёр их рукавом, но продолжал плакать.

– Мы думали, что Иисус является воплощением Господа, но и Он исчез, оставив нас в печали. Некоторые из нас говорят, что Бог умер…

– Это неправда! – выкрикнул я, сдерживая рыдания, сдавившие мне горло, хотя собственная наглость вызвала у меня дрожь.

– Это неправда, – спокойно подтвердил Ангел. – Ведь если бы Он умер, и мы умерли бы в тот же миг. – Он покивал головой. – Так что, это точно неправда, – добавил он, словно желая убедить самого себя.

– Другие говорят, что он ушёл в миры столь отдалённые и в эоны столь далёкие, что наш взор не может проникнуть сквозь барьеры времени и пространства, – продолжил он, с опущенной головой и с той же грустью, который довёл меня до слёз. – Я с этим не согласен...

Я не знал, следует ли мне задать вопрос, но не удержался, хотя разговор с Ангелом мог стоить мне жизни или разума.

– Так где же Бог, мой господин? – спросил я шёпотом.

– Скрылся, – вздохнул Ангел. – Чтобы убедиться, что мы способны жить без Его света. Послушно ли мы исполняем заповеди, которыми Он нас одарил. Что с того, что мы их даже не помним...

Моё сердце колотилось так сильно, что я думал, что оно выскочит из груди. Не знаю, многие ли люди слышали от Ангелов такие слова, какие я слышал в этот момент. И я понятия не имел, проживу ли достаточно долго, чтобы над ними задуматься. Ибо мысли Ангелов бегут недоступными для смертных лабиринтами безумия. Может быть, мой Ангел ошибался? А может, он соврал? Или он был настолько безумен, что не мог отличить одно от другого?

– Некоторые из нас утверждают, что Бог скрывается в теле смертных людей. Что Он приказал себе забыть о своей божественности, чтобы пережить то, что переживает обычный человек. Чтобы лучше его понять. Назначил время, когда он вспомнит, что он Бог, и тогда вернётся во славе, карая без милосердия тех, кто утратил Его свет в глазах. Но мы не знаем, правда ли это, а если да, то откуда мы можем знать, когда это время придёт?

Я громко проглотил слюну. Я не плакал больше, но мои глаза и щеки были всё ещё мокрыми от слёз.

– Так ищите его... или их... – сказал я тихо.

– Мы ищем. – Он поднял на меня взгляд, но на этот раз мне не пришлось избегать этого взгляда, ибо это были обычные, серые и усталые глаза грустного человека. – И некоторые утверждают, что нашли.

– Так где же Бог?!

– Мы думаем, что сейчас Он в тебе, Мордимер, – сказал он, и его узкие губы искривились в лёгкой улыбке.

Я был поражён. Я не знал ни что сказать, ни что сделать, но Ангел-Хранитель, наверное, и не ожидал, что я что-то скажу или что-то сделаю.

– Может, это правда, может, нет, – он снова вздохнул. – Загвоздка, однако, в том, Мордимер, что среди тех, кто верит, что Господь спрятался в человеческом теле, есть не только такие, как я. Не только те, кто любит Его безграничной любовью...

Не знаю почему, но по мне снова пробежала ледяная дрожь. Я, наверное, уже вовсе не хотел слушать, что скажет мой Ангел, но я знал и то, что у меня нет другого выхода.

– Итак, те... – он слегка поморщился, – другие. Те, кто не могут простить Господу, что он нас бросил и подверг испытанию. Они поклялись, что когда найдут человека, в котором укрылся Бог, подвергнут его таким страшным пыткам, по сравнению с которыми все известные инквизиторам и палачам словно материнская ласка.

Мне стало плохо. Если я стану жертвой, на которую охотятся обезумевшие Ангелы, это будет лишь жалкой сутью жалкой жизни жалкого Мордимера.

– Всё для того, чтобы Бог, когда проснётся с памятью о перенесённых пытках, понял, как страдают Ангелы, лишённые Его света, – закончил он.

– Они хотят пытать Бога, чтобы он понял, как плохо им было без Него? – переспросил я, стараясь любой ценой не допустить дрожи в голосе.

– Именно, – ответил он. – В этом и есть их цель.

– Не думаю, чтобы Бог был во мне, – заявил я твёрдо. – Я полагаю, Господь нашёл бы себе более достойное вместилище.

Он пожал плечами, и в этом движении была человеческая беспомощность.

– Возможно, – ответил он. – Но я так сильно хотел бы снова Его увидеть, – добавил он печально. – Помню только Свет, который нас окружал и согревал, и из которого мы черпали знание. А потом... – он замолчал.

Мы долго молчали, наконец, мой Ангел встал, и в его движениях была старческая тяжесть.

– Мы не можем ни защищать тебя, Мордимер, ни помогать тебе, – сказал он сильным голосом. – Потому что это обратило бы внимание тех, кто жаждет твоей погибели. Я не должен был даже говорить с тобой, но я хотел бы... я хотел бы, чтобы Бог, когда уже проснётся, знал, как сильно я Его люблю и как сильно мне Его не хватает...

Он смотрел на меня так напряжённо, будто хотел просверлить меня взглядом насквозь, чтобы обнаружить, что где-то там, под телом, душой и разумом Мордимера скрывается его Господь. Потом отвёл глаза. Погасшие и апатичные.

– До встречи, Мордимер, – сказал он. – Я оставляю тебе в дар тяжёлый крест, но поверь мне, что он не будет таким тяжёлым, как ты сейчас думаешь. Это, по крайней мере, я могу для тебя сделать. Наслать туман сладкого недоумения. Ты будешь помнить наш разговор, но с течением времени он станет тебе казаться лишь сновидением... Тем не менее, даже воспоминанием об этом сновидении не делись ни с кем, если не хочешь навлечь на себя погибель.

Он исчез с моих глаз, как будто он был только отражением в зеркале, поверхность которого внезапно заслонили. Я остался один в сыром подвале, с трупом каноника, лежащим на холодных камнях. Я дрожал всем телом, поэтому я съёжился в углу и обнял колени руками. Может, я и был Богом, как утверждал Ангел-Хранитель (или, вернее, Бог жил в моём теле), но даже если и так, то сейчас я был Богом перепуганным и несчастным.

Назад: Маскарад

На главную: Предисловие