11

И в ответ получил смайлы: счастливые. Каких Петя уже несколько месяцев не получал.

Захотелось наверх, из подземной толчеи – на воздух. Вскочил с сиденья и выпрыгнул из вагона на платформу. Кто-то еще так же, как Илья, спохватился, что ему выходить, но не успел – и поезд уволок его к «Александровскому саду». А Илью понесло теплым воздухом вверх по ступеням, на улицу.

* * *

Как было с Игорем говорить?

Решил молчать, ждать первого слова от него. Ждать пришлось недолго. Еще до выхода из метро Игорь позвонил. Илья не подошел, отправил вместо себя Петины буквы.

– Неудобно, напиши.

– Ну что? – тут же аукнулся Игорь.

Илья выждал.

Признаться ему, что никакой закладки не нашел? А была она там вообще? Может, было, но другой помоечный копатель все вперед Ильи обнаружил. Или на вшивость прощупывает?

– Проверяешь меня? – недобро набрал ему Илья.

– Кто этот чел? Выглядит стремно, – встык-поддых спросил Игорь.

Значит, Игорь увидел его.

Видел и может опознать. А не снимал? Мог снять. А найти в базе?! Илья в шапке был и в капюшоне – там, у помойки. Но если за ним кто-то до метро дошел… Сразу перещелкнуло память на человека, запертого в стеклянном поезде, не успевшего выскочить за Ильей.

– Клиент из бывших, – отрезал Илья. – Твоя какая забота?

– Хочешь забрать – сам приедешь, – огрызнулся Игорь.

Боялся.

Боялся чего-то. Пети? Почему? Надо было отбить его как-то, отвести удар: как-нибудь по-хазински. Игорь К. слушал внимательно, ждал, пока Илья сфальшивит. Закладки никакой там не было, понял Илья. Были смотрины.

– Чего ты ссышь-то? – спросил он в лоб.

– Это ваши с ДС игры?

ДС, покопался Илья. Это Денис Сергеевич? Тот самый лишний Петин начальник. Который и на шашлыки звал, и с правильными людьми обещал свести. И сегодня… Куда-то Хазина ждет.

– Какие игры?

– Чтобы я на этой теме подставился?

– Ты тревожный.

Думал, Игорь охотник тут, а он себя сам дичью чувствует.

– Чей микроавтобус был во дворе? – дергался Игорь К.

– Меня там не было. Адрес ты назначил, – Илья набирал уверенности. – Думаешь, я под тебя копаю?

– Я не удивлюсь, Хазин.

– Ересь, – Петиным словом харкнул Илья.

– Я за вас с ДС всю работу сделаю, и его же люди меня на ней примут. Такой план?

Илья притормозил: тут совсем топко.

Какие люди могут принять Игоря? Кого он – допустим, оперативник отдела по контролю за наркотиками, может вообще бояться? Управления собственной безопасности.

– Ты там вообще ничего не оставлял, да? – спросил у него Илья. – На помойке?

– Полчаса опоздания, Хазин. Я там был по времени. А он нет.

– Псих, – решился Илья.

– Ага. А Синицын? Денису привет, – скривился Игорь. – Приезжайте вместе забирать.

– Я-то не спешу никуда.

Даже и хорошо было сейчас рассориться с Игорем: чем дольше не видаться бы с ним, тем и верней. Игорь схватил и притих.

Илья подождал-подождал, посчитал: не успел он сейчас случайно раскрыться?

По осколкам-огрызкам, которые он в мессенджерах за Петей и его товарищами насобирал, можно было догадаться, что там вообще творилось у них – в целом; но дьявол-то сидел в деталях.

Ясно было, что Игорь Хазину не верил и боялся предательства. Видимо, имел основания. И черт бы с ними со всеми: Илья в их помоечные игры даже вникать не хотел. Про эти игры надо было только знать, как про карту минного поля, чтобы внимательно к блеску паутинок приглядываться – вдруг растяжка?

Не дождавшись больше от Игоря ничего, вышел наверх.

* * *

Погода переменилась: из проталин в облаках сквозило солнце, в небесной породе открылись золотые прожилки. Стали падать блики на землю, и придавленная серым камнем Москва зашевелилась. Люди под солнцем улыбались, ветер смягчался, снег был теплей.

Стало плевать на Игоря с его интригами, на помоечную сумятицу, на то, что закладка сорвалась. До четверга придумает еще, что врать. Выкрутится как-нибудь. Все это были мелочи в сравнении с тем, что Нина передумала.

Повертел головой: куда идти? И пошел по бульварам вниз. Просто гулять. Гулять, пока кто-нибудь еще из телефона Петю с того света не дернет.

У памятника Гоголю постоял, подумал. Там всепогодные алкаши толклись, помесь рокеров с бомжами. Один, в косухе и с седым хвостом, подобрался к Илье бочком, попросил на пиво. Настроение была слишком праздничное, чтобы отказывать. Отсыпал копеек. Пьянь улыбнулась, заметила светски:

– Распогодилось!

– Жизнь налаживается, – пошутил Илья.

Посмеялись.

Бульвары украшали к праздникам: развешивали и пробовали синие гирлянды, устанавливали снежинки какие-то в человеческий рост, собирали избушки-ларьки – торговать сладким. Илья шагал мимо суетных рабочих, мимо прогуливающих тонконогих студентов и студенточек в изящных очках и несуразных шапках, мимо праздных стариков, которые, как и он, надышаться вышли, и улыбался. Москва все-таки прекрасная была, хоть с похмелья и немного отечная. Как только над ней раздвигали мраморный купол и впускали небесный свет, она сразу очеловечивалась.

Бросить бы тогда филфак и пойти в Строгановское училище, куда сам хотел, а мать не пускала: мол, все художники – пропойцы и бездельники. Пойти бы на живопись и скульптуру. Писать Москву с крыш, писать Москву старую против Москвы новой: Илья бы не стал мудрить, ни перформансов, ни акций устраивать. Он бы улицы превращал в масло, людей бы сохранял – кто этим простым теперь занимается? Работал бы где-нибудь вечерами, продавцом или барменом, снимал каморку-студию на чердаке в одном из бульварных домов, водил бы к себе друзей новых, настоящих, веселых – пить, наверное, вино, и ночи напролет разговаривать, вот таких, как эти – тощих, джинсы в облипку, чубатых. Встречался бы с какой-нибудь девушкой – поджарой, стрижка каре, загар, а там, где люди крестик вешают – наколка, кью-ар код. Жили бы под крышей вместе: диван, телик, плейстейшн, альбомы правильных западных художников, бар со всякой текилой.

Захотелось курить.

С самых субботних окурков Илья дыма не глотал, соскучился. У скамейки впереди паслись модные прогульщики, хохотали и прихлебывали горячее красное из открывшегося уже ларька.

Он сбился с курса, чтобы у них стрельнуть, потом засомневался. И все-таки решился.

– Пацаны… Сижки не будет? – следя за языком, спросил он у них.

– У нас только вейп, – сказала рыжая девчонка с рюкзаком.

– Засада, – Илья улыбнулся; слова не понял, но не стал переспрашивать; понял, что отказ. – Ну ладно. Благодарю.

– Погоди… У меня вот. Но дамские, – тоном извинился пухлый парень в синтетической ушанке.

– Ничего, – пожал плечами Илья. – Я в себе уверен.

Чиркнули зажигалкой, втянул смолу из тоненькой сигареты, зажмурился: хорошо! И совсем разжало – раскрутили тиски, еще у Триумфальной арки завинченные.

– Короче, я первую и последнюю страницу только в реферате переделал, потому что она дальше ничего не гуглит, ей вломак, – продолжил стриженный совсем мальчик в желтой куртке-аляске.

– Рискуешь, брат! – затягиваясь яблочным паром из яркой коробочки, сказала рыжая.

Илья сначала думал: что он им может сказать такого, чтобы сразу не распознали в нем чужака? Но они его сами пожалели. Просто не стали при нем молчать-запираться, а говорили дальше свой разговор, как будто Илья не мозолил им глаза своей сутулостью, загнанностью, землистостью. Вдохнул еще, поблагодарил их и дальше зашагал. И вслед ему не шушукались, словно бы он был для них нормальный человек.

Сладко курилось. И легко мечталось о прошлом, которого не случилось.

Но хотелось еще о настоящем размечтаться.

Что-то бы еще Нине написать, поделиться с ней этой легкостью, этим часом весны в ноябре. Доставал телефон – и убирал, не придумав ничего.

Шел среди деревьев, увитых лампочками, хотел вернуться сюда в ночь, поглядеть, как они горят. А еще лучше бы в лето, когда деревья будут на себя похожи. Сейчас-то казалось, что настоящие деревья вниз, в землю проросли и там, в изнаночном мире, зеленеют – а это вот, вдоль бульваров – их голые корни, чтобы за воздух держаться.

Вернуться летом.

Вспомнил Нинино весеннее пальто, купленное с прицелом на март-апрель. Ничего, дорастет еще.

Солнце било в прореху, стало можно шапку снять. Подошел к расчищенной от киосков Кропоткинской: из-за крыш выплыли золотые шары храма Христа Спасителя, стали подниматься в вышину. Дома распахнулись, за ними оказалось пространство. Открылось сразу много направлений: только направо две улицы уходили, а еще вниз к реке вело, и налево к музею – широкая просека.

Москва была из всего смешана: самых несовместимых зданий, самых неподходящих друг другу людей, из времен противоположных: в одних верили в душу и храмы, а в других – в тело и в бассейны; и все в ней уживалось, ничего полностью не переваривалось и навсегда не уничтожалось. Как будто жило в разных слоях, на разных уровнях – и одновременно. Удивительный был город – Москва. Отовсюду понадерганный, скроенный из ворованных лоскутов, пестрый и потому настоящий.

Прав был Илья-двадцатилетний: тут бы нашлось для него место. Для всех находилось, и для него нашлось бы.

У храма были скамейки в солнечном пятне. Илья присел – пощуриться и погреться. Хороший был день, чтобы выбрать жить. Нина, может быть, сейчас тоже гуляла и напевала что-нибудь. Может, первые испанские строчки.

Все он сделал правильно, что отправил ей это письмо.

Петя был бы доволен.

Зудело сказать. Взял телефон. Повертел в руках. Написал матери:

– В общем, с Ниной все нормально. Она с собой ничего не сделает. Я с ней поговорил. Хорошо, что я не стер твое письмо, которое ты сказала не стирать.

Поколебался и отправил; солнцем напекло. Через несколько минут мать отозвалась.

– Петя, какое облегчение! Я все думаю, как и когда лучше сказать об этом отцу. Лучше всего было бы на его юбилей. Ты же придешь?

Илья оправился, сел прямо. Пришел бы Петя на отцовский праздник? Пришел бы Илья к такому отцу?

– Как ты себе это представляешь?

– Петя, это все-таки юбилей. Шестьдесят лет, такая дата. Для него очень важная дата, ты сам понимаешь. Не только, потому что просто круглое число. А еще из-за пенсии.

В шестьдесят должен был выходить с почетом на пенсию, хотя и надеялся еще немного на службе задержаться, еще немного успеха перед старостью урвать. А вышел – преждевременно. Связано это с Петиными новогодними выходками? Он ведь требовал у Пети сдаться замминистерской дочке для собственного спасения. А Петя? Остался с Ниной. Как тогда все получилось?

– Я понимаю.

– Я очень боюсь, что если вы сейчас с отцом не помиритесь, то уже не помиритесь никогда. У меня сердце кровью обливается, когда я думаю, во что превратилась наша семья.

Петя бы сейчас коротко рявкнул: «Мать!» Илья понимал это, но сказал по-своему:

– Я этого не хотел, мам.

– Петя, тебе нужно перед ним извиниться. Просто извинись, а дальше я уже сама постараюсь. Он этого ждет, я знаю. Ему эта ситуация тоже в тягость. Но ты должен сделать первый шаг. Если ты покаешься, он тебя простит.

Перекосило, перекрючило бы сейчас Петю от одного слова «покаешься», конечно. А Илья не мог с матерью спорить.

– Думаешь?

– Посердится и простит. Ты ведь его единственный сын. Ты сейчас только поговори с ним, заранее. Ты совсем не можешь по телефону разговаривать?

Илья собрался.

– Мать, тут очень стремные люди вокруг. Я в сортире заперся, чтобы они мои эсэмэски не читали, а ты предлагаешь выяснять с отцом отношения!

– Когда это уже кончится? – Илья так и увидел, как она хмурится; как хмурится его собственная мама.

– Думаю, в четверг или в пятницу. Скоро, мам. Скоро кончится.

Написал и замерз.

Нахохлился; встал, решил идти дальше.

– Поговоришь с отцом? – не отпускала она.

– Напишу! – пообещал ей Илья.

И напишет. Почему, в конце концов, не написать? Почему на остатки хорошего настроения не помириться с отцом, чтобы замирить мать?

Петя был упрямый, Петя не стал бы просить прощения. Петя с отцом родился, никогда не смотрел на него, как на чудо, и никогда не думал, что отца может и не быть. Это у Ильи всегда земля не целая была, а только состояла из одной половины: до середины дойдешь, а там темная сторона, как у Луны. И не увидеть ее толком, и не ступить туда; что дальше, можно только догадываться. Вот всю жизнь и гадаешь, как это – когда отец. Каким он тебя сделал бы, если бы был.

Пете отца было чересчур много. Он был очень избалован круглой землей. Петя не стал бы извиняться. А у Ильи не было права за него дальше воевать. И желания.

Он притулился к ограде Пушкинского музея, разыскал Хазина Юрия Андреевича, выслушал его последний окрик и вывел ему по букве: «Хочу перед тобой извиниться за все».

За все.

Что не слушался, что хамил, что на хер слал, что своим малым умом жил, что твою мудрость за мудозвонство почитал, что не согнулся, а сломался.

Что вашему единственному сыну горло пробил, что сложил его, еще живого, в колодец и закрыл над ним, все слышащим, железную крышку.

Отец молчал, насупившись. Или просто не замечал телефона – футбол глядел, или чем там занимаются на пенсии. Ток-шоу смотрел про Украину, про Ротшильдов или про какую-нибудь Росгвардию. Пропустил, когда сын к нему из ниоткуда приходил на поклон.

Ну ма, я сделал, что мог. Что ты просила.

* * *

Дошел до конца. Показалась Боровицкая площадь, а на ней каменный гость с крестом в руке, этажей в семь до шапки.

Написано, князь Владимир.

Исторический новострой.

Крест был могучий, на нем обычных людей, из мяса, можно было бы запросто распинать. Смотрел он продреленными своими зрачками прямо в Илью. Но не осуждал и не спрашивал: глаза были остановившимися, их хотелось закрыть рукой. И лицо у него было красивое, но равнодушное, как посмертная маска. За ним лентой вилась красная стена. Но князь ее ни от кого оборонять не собирался. Стоял потерянный, ноги ватные, опирался на крест, как на костыль. Он от живых очень отвык, он обратно в склеп просился.

Он бы с Ильей, наверное, был не против поменяться.

От Владимира можно было прямо идти, к Манежу, но Илья повернул направо и пошагал по Каменному мосту к «Красному Октябрю». Знал, куда идет.

По правую руку храм Христа Спасителя не летел в небо – был слишком земной, чтобы его золотые шары могли поднять. Застрял на берегу реки на вечном приколе.

По левую расходился Кремль со своими дозорными вышками и зубатой стеной.

А впереди островом отплывал «Октябрь». Театр Эстрады, составленный из серого и прямоугольного, хмурый Дом на набережной, молотилка судеб. Кафе и бары: ласточкины гнезда на асфальтовой скале. Красные цеховые кирпичи. Пестрые муравьи-гуляющие. Кинотеатр «Ударник», у которого в прошлый раз поворачивал – с Верой. Теперь вот один.

Тянуло сюда.

Тянуло пройти след в след за самим собой семилетней давности: сравнить и вспомнить. Тогда ночь была, а теперь день. При солнце было видно, конечно, что соблазн плохо оштукатурен, и краска на нем трещинами шла. Зона Илье хрусталик в глазу отшкурила: стал изъяны резче видеть, трещины, плесень. Но сейчас он из кармашка свои прежние глаза достал и видел «Октябрь» тогдашним, первозданным.

Повернул в том месте, где с Верой поворачивал.

«Рай», конечно, давно закрылся. Был какой-то другой клуб в этом месте, для тех, кому двадцать сегодня, а не тогда. Назывался «Icon». Тоже про бога, значит. Илья ухмыльнулся: опять вспомнил наколотые иконы у тюремных пауков. Про что бог, спросил себя. Почему, где самый ад, его так любят приплести? Бог про то, как надо, ответил себе сам. Про то, как в детстве рассказывали. Ни у кого в жизни так не получается. Вот и смеются над богом, наверное: помнишь, ты-то как наивно и глупо нам все про свой мир объяснял?

Потом понял, что это он не свою мысль думает, а матери. Петиной. Из пасхального письма. Но сам довел дальше.

За богом грешники гоняются, мусолят его, с рамсами пристают. Праведному человеку с богом, как с водителем автобуса – не о чем разговаривать. Маршрут ясен: довез – вышел.

Обошел «Икону» кругом: все закупорено, понедельник. Внутри драят ее, наверное, отмывают полы и диваны от всего, что люди из себя выплеснули. Икона как икона. Можно и на такую перекреститься. Жалко, креститься не о чем.

Сделал шаг до реки, перегнулся через парапет.

Ну вот это: точка исхода. Что ты тут хотел? Себе двадцатилетнему что-то крикнуть? Чтобы остановился, чтобы в очереди не унижался? Чтобы Веру не спасал, идиот? Домой чтобы ехал или просто в другой клуб двинул, куда Сука не приедет через два часа?

Нет: нет.

Там музыка слишком громко играет, там печальную Веру нужно Илюшиной болтовней отвлекать, оттуда будущего не слышно, никак не докричаться.

Депо. Жалко, что жить хочется.

Плюнул в воду.

* * *

Повернул в проулочек и задержался.

Там была витрина турагентства. Бали, Таиланд, Шри-Ланка: яркие листки приклеены к стеклу. В них пальмы, белые отели, море голубым фломастером. Цены высокие: одному отдохнуть в Тае – как двоих по классу «Стандарт» похоронить.

Но захотелось погреться. И Илья зашел.

Комната была небольшая, на стене плазма с прибоем, окно в тропики. Под окном стоял конторский стол, на нем складной компьютер с яблоком, за компьютером, как за бруствером, пряталась некрасивая еврейская девушка с тщательной прической.

– Погреться? – спросила она.

– Помечтать, – ответил Илья.

– Мечты сбываются, – обнадежила некрасивая девушка. – Какое направление рассматриваете?

– А какое есть?

– У нас все есть. Мы же называемся «Роза миров».

– А вы, наверное, Роза? – пошутил Илья.

– В точку. Слишком очевидно, да?

– Нормально. Это просто я очень прошаренный. Ну я не знаю, куда.

– Шенген есть?

– Виза европейская? Нету. Никакой нет.

– Ладно. Тогда давайте безвизовые рассмотрим варианты, – ничуть не смутилась Роза. – В Шенгене все равно сейчас холодно…

– И педерасты, – закончил Илья. – Мне так в троллейбусе один человек сказал.

– Что? Ладно. В общем, у нас, на самом деле, с кучей стран есть соглашения о безвизовом въезде. Таиланд, Индонезия – это Бали, Мальдивы, Сейшелы, Израиль. Там везде сейчас прекрасно.

– Наверное.

– Если хочется чего-то более экзотического, то Новый Свет можно обсудить. Ну не Штаты, а Латинскую Америку. Кофе будете?

– Давайте обсудим, – согласился Илья.

В тепле его развезло; он расстегнул ворот, принял с благодарностью кофе, положил три ложки сахара.

– Можно в Аргентину, в Бразилию, Венесуэла, в принципе, тоже без визы, хотя там сейчас такая жесть творится, что лучше бы виза была. Хлеб по карточкам и революция вот-вот грянет.

– Ага.

– Ну что еще… Никарагуа, Гватемала, Перу, – подглядывая в шпаргалку, перечисляла она. – В Перу Мачу Пикчу. Колумбия.

– Вот, – неожиданно для себя сказал Илья. – В Колумбию.

 

Я огонь, что твою кожу жжет

Я вода, что напоит тебя

 

Зеленый океан. Белое небо. Школа колумбийской жизни. Хазин туда хотел бы съездить? Илья захотел.

– Ну что про Колумбию сказать? Очень красивая страна, небезопасная, конечно, но уже не то, что раньше. Джунгли, приключения, кока, ФАРК, очень красивые девушки. Мы в частном порядке делали одному клиенту тур в Медельин, на родину Пабло Эскобара. Сейчас сериал идет…

– Знаю, – сказал Илья.

– Ну, в общем, по местам боевой славы. Но это, конечно, не бюджетный вариант совсем. По джунглям на джипах, по клубам из кино, и романтический финал: заход солнца на могиле дона Пабло, где хорошим тоном считается прямо с могильного камня в память о покровителе Медельина…

– У меня заграна нет, – сказал Илья.

Послушал сказок – и хватит. Кто-то другой поедет в тур по Колумбии. Не Петя Хазин и не Илья Горюнов. Кто-то, кому жить.

– Ну это не беда, – не услышала Роза. – Можно сделать. Мы работаем с агентством, которое занимается как раз. Денег это стоит, конечно, но можно за неделю сделать. А старого образца вообще за три дня.

– Меня не выпустят.

– Милиционер? – сочувственно спросила она.

– Наоборот. Судимость не погашена.

Кофе с сахаром размыл осторожность. Сболтнул и пожалел. Сейчас она захлопнет свой компьютер и скажет, что закрывается на обед.

– Ну хотите, я наберу им, прямо сейчас спросим. По-моему, на этот счет ничего такого.

– Я… Точно нельзя.

Но она уже проматывала какие-то свои связи в телефоне.

– Я пойду.

– Наталья Георгиевна? Это Гуля из «Розы Миров». Да. Тут вопрос. У человека судимость не погашена. Да. Сделаете? Какой закон? – она записала на бумажке цифры. – У вас срок полностью отбыт или УДО?

– Полностью, – застегиваясь, сказал Илья.

– Ясно. Спасибо! Ну я к вам его тогда, если что, направляю, да? По тарифам проинформирую. Спасибо еще раз!

Илья смотрел на нее глупо.

– Говорит, что, если срок полностью отбыт, то выезжать можно. Сто четырнадцатый федеральный закон, пятнадцатая статья. Если по административному надзору ограничение не наложат на выезд, – по бумажке прочла она. – Визы в приличную страну с судимостью не получите, но нам же в неприличную надо, так?

– Я могу уехать из страны? – сказал Илья.

– Вы можете сгонять в Колумбию, я бы так это сформулировала. Паспорт если срочно делать, то пятьдесят тысяч рублей. Двое суток будут делать. Если две недели, то десятка.

– Вы Гуля? – зачем-то спросил Илья. – Не Роза?

– Возьмите визитку. Думаете, надо было «Гуля Миров» называть?

– Мне могут дать загран? Я могу в Колумбию поехать?

– Имеете право. Наталья Георгиевна так считает. А у вас на Колумбию-то еще останется?

Илья дернул плечами. Ему было жарко, голова трещала.

– Останется.

– Ну давайте я вам их адрес прямо на карточке запишу. Они на Смоленке сидят. Правда, хорошая фирма. У них в ФМС своя золотая рыбка прикормлена. Только скажите, что вы от нас, ладно? Не забудьте.

– Благодарю, – сказал Илья. – Я подумаю.

Прибой доиграл до конца, включился синий экран.

Вывалился на улицу, остался стоять на месте с непокрытой головой.

Имеете право, считает Наталья Георгиевна. Так просто она об этом сказала, как будто Гондвана только что обратно не срослась и Илья посуху не мог теперь перейти на обратную сторону Земли.

Имею право? Спросил себя.

А почему не имею?! А он имел право – меня?! Какое?!

Три последние дня Илья к занавесу себя готовил. Всех амбиций было – за собой прибраться и мать пристроить.

А теперь вот это.

Слишком чудно-чудесно, чтобы с лету поверить. Но чтобы не поверить – тоже.

Сбежать в Колумбию, потеряться там. Забрать абрековские деньги, похоронить мать – и сбежать. Стать там кем-нибудь другим. Выучить испанский. Не Петину неделю доживать, а свою бесконечную жизнь. Там у них такой бардак, что его, наверное, никогда не найдут.

Надо было только найти деньги на этот срочный паспорт, только заранее все приготовить – и в четверг-пятницу, после сделки, исчезнуть. Сколько денег? Сто тысяч? Двести? Если удастся перехватить Петину сделку с абреками, может ведь на все хватить!

А сейчас нужно только на паспорт. Найти на паспорт, рискнуть.

И – жить?

Будущее разверзалось перед ним, железный люк над головой сдвигался, обнажая космос.

Солнце грело. Телефон не мешал.

– Охуеть! – робко прошептал он.

Шел и пел.

 

Ты тот воздух, которым дышу

И на море дорожка Луны

И глоток, чтобы горло смочить

 

* * *

Когда дошел до метро «Полянка», тогда только прожужжало. Тихо, а песню перебило.

Заглянул в телефон – это Петин отец наконец ответил на его извинения.

«ДАЖЕ НЕ НАДЕЙСЯ СЛЫШАТЬ ТЕБЯ НЕ ХОЧУ И ЧТОБЫ НЕ СМЕЛ ПОЯВЛЯТЬСЯ В МОЕМ ДОМЕ».

Вот так. Ожгло.

Запасмурнело даже, как будто солнце привернули. Разве мог чужой отец испортить ему радость побега? Испортил.

Почему ты не хочешь его простить, пап? Почему меня не хочешь. Что я тебе сделал? Это все из-за коржавинской дочки? Или из-за того, что я тебя тогда послал? Или из-за чего?

Саднило. Мать хотела прирастить отрезанную руку обратно, а там уже гниль пошла по краям, поздно спохватились. Шей не шей, все отсохнет. Кровь уже черная.

Как нам помириться? И зачем уже.

«Мне правда жаль, что так все получилось!» – набрал ему все-таки. Потому что матери как-то должен. Обещал.

«ДЕНИСУ СВОЕМУ РАССКАЖИ ОБ ЭТОМ ПОДСТИЛКА ФЭЭСБЭШНАЯ» – ревел отец. «ИУДА».

Илья отступился от него.

Кажется, Петиным отказом вернуться к дочери замминистра еще не кончилось. Что-то Хазин другое еще сделал над отцом, жутче и злей. Надо глубже было в телефон спуститься, чтобы узнать, что.

А надо Илье?

И вот еще там – про подстилку.

Вот еще ниточка-заусенец, можно потянуть – и распустить пряжу.

Денис – Денис Сергеевич. Который привет отцу передавал. Хорошо, наверное, что Илья не довел до него этот привет. Потому что отец Дениса Сергеевича, кажется, ненавидел.

И никакое там не Управление собственной безопасности, достроил мостик Илья. Как там мать ему в больницу писала на те праздники? Поднял письмо, перечел: «Люди, которые тебя задержали в таком состоянии, не из папиного ведомства, как ты теперь уже понимаешь. А совсем из другого». И тут же, пока след горячий, перепрыгнул в другое письмо, с материного адреса отправленное отцом: «Теперь они копают под меня, угрожают, что на тебя заведут дело, требуют, чтобы я ушел». Сам знаешь, какого.

И ушел – а Петя остался; и стал дальше расти.

Теперь стало сходиться, вычерчиваться.

Петю на праздники не свои задерживали, а чужие. Сам знаешь, какого: ФСБ? Федералы, точно. Петя папой хотел прикрыться, а им это как раз оказалось в масть. Завели на него дело, отца принудили уйти, а сынка взяли под крыло. На ком вина, тот послушный. На этом и зона стоит, и все Государство Российское, да и целый земной шар.

Федералы в ментах живут, как бычий цепень в карасе. Удобно: и кормит, и катает. На зоне если слушать, всякого наслушаешься о пищевой цепочке, в которой ты планктон.

Так?

Поэтому и Игорь Пети боится. Не Пети-сопляка, а того, кто за ним, кто ниточки дергает и говорит, куда плыть. Боится, что не видит всей их живоглотской игры и что поэтому может проиграться.

Благодарю, отец. Объяснил.

Но Иуда?

* * *

Теперь назад надо было, в Лобню. Добровольно пойти в местное ОВД, встать на учет. Порядок такой: иначе начнут искать.

С Савеловского вокзала написал Игорю.

– Ладно. На Кутузовском был человек от ДС, не парься его искать.

Борзости набрался из открывшегося неба. Теперь было за-ради чего рискнуть.

– И автобус от него стоял? Пасли? – спросил Игорь К.

– Автобуса никакого не было! С какой стати? – правду сказал Илья.

– Синицына с какой стати приняли?

Видно, рвало его изнутри, если осторожность потерял, подумалось Илье. Пишет обо всем открыто, не боится, что чужие прочтут.

А потом, уже в электричке, предположил: это он Хазина на откровенность разводит. Страхуется так. Может, у них чистка там идет, и Петиными как раз руками чистят – Петя испачкаться не боится.

Что Игорю подсунуть?

Крутилось в голове разное. Набрал сначала: «Так то Синицын!», но одумался. Как понять, важен ли Синицын им всем был. Синицын это тот, кто предлагал Пете конфиската налево сгрузить.

Который должен был уйти абрекам. Тому самому Магомеду, в назначенный четверг. А Синицына взяли, если Игорь правду говорит.

Хазин знал вообще, что Синицына принимали? Когда это все успело стрястись? С ним, кажется, в Сигнале общались. Разыскал Синицына там, припомнил ему разговор:

– Не торопи, вась! Серьезный чел, нельзя давить. Я скажу, когда.

– Долго не могу ждать. Че если фэсэры? – дергался Синицын.

– Не ссы.

Вот. Боялся фэсэров – и не зря. Приняли, значит – и недавно. Возможно, при Петиной помощи и участии. Так, по крайней мере, Игорь думает. Не ссы, Синицын.

Теперь где все, что абрекам полагалось? Пропало вместе с Синицыным? Синицын в мессенджерах исчез разом, будто мешок ему на голову во сне надели и уволокли. Не успел он Хазину ни пожаловаться, ни предъявить: был человек и нет человека. И ни даже кругов по воде.

У кого спрашивать? У Игоря если только?

К Денису Сергеевичу Илья теперь точно не хотел Петей являться. Если Денис Сергеевич – Петин куратор от ФСБ, лучше прятаться от него столько, сколько получится.

С какой стати приняли Синицына?

Протелеграфировал Игорю: «Я не в курсе». Может, ты ошибаешься, Игорь, и я не знаю об аресте ничего. А может, знаю, но кокетничаю с тобой. Или не кокетничаю даже, а просто окорачиваю тебя так: ты же чуешь, под тобой табурет шатается. Стой ровнехонько, не дрыгайся, а то ведь потом запишут – самоубийство. Как всегда пишут.

Игорь, однако, этого не вытерпел.

– Ты и про отца родного не в курсе был, а, Хазин?

– Не борзей, – цапнул его Илья.

Пришлось так сказать: в Петином характере. Хотя хотелось иначе – не в курсе, давай, просвети.

Но Игорь не собирался его больше учить. Вместо этого, промолчав до самой Лобни, последним словом ужалил:

– Короче, товар только тебе в руки лично. Иначе своим абрекам можешь стиральный порошок загонять. Чисто тайд, бля.

* * *

У самых дверей ОВД Илья притормозил: телефон пищал. Разблокировал, заглянул.

Пришло сообщение от Нины.

«Ну ты уже тогда смотри теперь, береги себя как следует!»