5

Кунг сняли со списанного «Урала», закрепили на шасси от тракторной телеги, утеплили цветным войлоком и начинили так, что можно было жить зиму, как на даче. Главное — есть стационарная радиостанция, импортная электростанция и даже биотуалет с умывальником, который превращался в душевую кабину. Это, не считая газовой плиты, набора посуды, запаса дров в специальном ящике и ещё множества всякой бытовой всячины, до обязательных обувных щёток и обилия солдатской ваксы: у Жоры был культ блестящей обуви. Даже российский флаг трепетал на крыше! Репей похвастал: дескать, снаряжал для себя как передвижной пост и на рыбалку ездить, но для старого друга ничего не жалко.

Статус Терехова рос на глазах, щедрость однокашника стремительно повышалась и зашкалила, когда он отдал в подчинение двух погранцов-контрактников, сержанта и солдата, при полной амуниции и вооружении. Приказ звучал так: в дневное время они выполняют топографические работы под началом Терехова, но об этом никому ни звука. В ночное поочерёдно несут службу по охране «учёного», патрулируют и контролируют приграничную запретную зону с Казахстаном, а заодно скручивают в бухты старую колючую проволоку разрушенных запретных зон, поскольку чабаны жалуются, что овцы животы вспарывают.

И всячески уточнял: неделя срока!

— Ну, ты доволен, Шаляпин? — Репей сам тащился от своего великодушия. — Говори, что ещё надо, чтобы выполнить задачу и отбыть на зимние квартиры?

— Такое ощущение — избавиться от меня хочешь! — засмеялся Терехов. — Чтоб не маячил на вверенной тебе границе.

Сказал так, бездумно, однако потом, по пути в верховье Ак-Алаха, зацепился мыслью и уже осознанно сделал такое же заключение. Щедрость Репьёва ничем иным объяснить было невозможно. Даже сам провожать вышел за ворота, чуть ли не платочком помахать и слезу утереть.

В это время и подошёл к нему конюх Мундусов с рыжей загнанной лошадью в поводу. Намертво уставший, сам словно запалённый, солдат был вывалян в жидкой грязи пополам с травой, поэтому с него текло, как с половой тряпки. Невзирая на это, он невозмутимо доложил начальнику заставы, что серую в яблоках поймать не удалось. И показал разорванную узду: мол, в руках держал, но упустил по этой причине.

— Что с тобой? — хмуро спросил капитан, готовый взорваться.

— Падал, — односложно сказал конюх.

— С коня падал?

— Хозяин уронил, по земле катал...

Репей спрятал гнев под носовой платок, хотя насморка у него не было.

— Приведи себя в порядок, — приказал он. — Возьми свежего коня и езжай! Чтоб к вечеру кобыла была в стойле! И не только кобыла — гнедой жеребец! Моему другу придётся сдавать арендованных лошадей. А их нет в наличии!

Благородство несказанное — в друзья записал!

Солдат вдруг встал перед капитаном на колени и что-то сказал по-алтайски, будто прощения просил, клялся или каялся — не поймёшь.

— Ты мне брось эти свои обычаи! — прикрикнул Репьёв. — Отвечай, как положено. Ты можешь найти коней, я знаю. Если захочешь. Можешь ведь?

— Духи коней взяли, — Мундусов вскочил на ноги. — Обоих коней взяли! Назад не дают, товарищ капитан.

— Опять у тебя духи?!

Конюх произнёс фразу на алтайском и тут же перевёл:

— Хозяин пришёл. Хозяин дна земли встал!

— А ты забери! Ты сам хозяин тут. Боец и пограничник. Короче: иди, договаривайся с духами.

— Есть! — сказал конюх.

— Удивительный народ, — как-то многозначительно произнёс Репьёв, провожая взглядом солдата. — У них везде свой хозяин... Но не бойся, этот в доску расшибётся, а приказ выполнит. Сейчас уйдёт в степь и начнёт камлать! Кони сами придут... Стой, чуть не забыл! Меня в Новосиб вызывают, на пару дней. Может, что передать? Гостинец, например, сыновьям?

— Ничего не нужно передавать, — выразительно произнёс Терехов. — И вообще: они сейчас в Подмосковье, у дедушки.

Тот намёк понял и жёсткость пожелания уловил, попытался оправдаться:

— Это так, ностальгия... Давай, трогай, Шаляпин! Поеду проверять наряды — заверну.

И даже по-братски приобнял, после чего достал баранку из кармана и стал жевать.

Погранцы заскочили в кабину «Урала», а Терехов поехал, как барин, в кунге, в мягком плавающем кресле, возле топящейся чугунной печки, для безопасности обнесённой поручнями из нержавейки. Век бы так жить! Только от тряски и качки зашаталась импровизированная барная стойка, которую использовали ещё вместо посудного шкафа и стола. Репьёв остался возле ворот: то ли сморкался, то ли впрямь ностальгические слёзы утирал, при этом глядя на дорогу. Если Жора не задумал побыстрее избавиться от нежелательного соседства, то с однокашником творились чудеса!

Кунг потащили сразу на новое место, ближе к монгольской границе, под заснеженный горный хребет, где было ещё холоднее. Солдаты приспустили колёса, подложили камни, после чего поехали забирать палатку и экспедиционное имущество.

Едва Андрей остался один, как внезапно увидел кобылицу! Глазам не поверил, схватил бинокль: серая преспокойно паслась возле озера, в полукилометре, уже без узды и седла. С уздой всё было понятно — Мундусов порвал, видимо, пытаясь удержать за повод, но освободиться от кавалерийского седла с двумя хорошо затянутыми подпругами сама кобыла никак не могла! Если конюх расседлал, то зачем? И почему не сказал? Впрочем, докладывал в спешке, может, и забыл...

Испытывая охотничий азарт, Терехов перерыл хозяйственные ящики в кунге и случайно отстегнул фиксатор убирающейся в нишу кровати. Из стены выпала не узкая солдатская койка — мягкое брачное ложе, и само разложилось во всю ширь пространства, от стены до стены! Довольно строгий армейский вагончик превратился в спальню, в дамский будуар с зеркальной стенкой, спрятанной в нише. Не службу нести готовился этот кунг и не на рыбалку ездить — скрашивать походное существование подруг начальника заставы, ни одна из которых так и не стала его верной офицерской женой. Показалось, что от кровати ещё веет тонким запахом женщины, каких-то очень знакомых духов, хотя изобретение какого-нибудь солдата-умельца давно не отстёгивали, не раскладывали, поэтому поднялся столб пыли

Он даже забыл, что искал, и на какой-то миг стало жаль однокашника — вот же не везёт мужику! Но вспомнилось училищное прошлое, прыжок из окна и вместе с тем невероятное трудолюбие, индивидуализм — и всякую жалость будто кислотой разъело: этот не пропадёт и своего добьётся.

Сама кровать была собрана из мягких толстых подушек, которые Андрей вытащил и выбил из них пыль поленом, приоткрыв дверь. В одной из них он нащупал какой-то тонкий пакет, спрятанный под обшивкой, и, когда расстегнул «молнию», обнаружил пластиковую папку с карандашными и акварельными рисунками. Рассматривать их было некогда, Терехов сложил и убрал в нишу кровать, оставил папку на барной стойке и всё-таки случайно нашёл, что искал, — моток скалолазного каната. Заарканить лошадь с большого расстояния, как это делают алтайцы или ямальские оленеводы, он не рассчитывал, поэтому сделал петлю, спрятал аркан под куртку, взял с собой кусок свежего солдатского хлеба, посыпал солью и пошёл к озеру.

Серая заметила его и перестала щипать вытаявшую зелёную траву, словно поджидала, и, судя по всему, убегать не хотела. Андрей сбавил шаг, заговорил ласково, протягивая хлеб:

— Ах ты, красавица! На-ка вот — любишь? Ах, умница! Конюха в грязи изваляла!

Кобылица подпустила его шагов на пять, потянула носом и даже трепетными губами заперебирала от предвкушения. Однако, как и прошлой ночью, резко встала на дыбы, развернулась и с места взяла в карьер. Отбежала недалеко, метров на полтораста, и, словно заманивая, встала к Терехову передом и призывно заржала.

— Нет, ты стерва, — он выбрал сухой камень, сел и машинально откусил хлеба. — Думаешь, бегать за тобой буду? Сама придёшь!

Кобылица взошла на плоский курган, тот самый, месторасположение коего надо было уточнить на карте, и замерла, как изваяние. Холодный ветер с заснеженных гор трепал хвост и гриву, казалось низкие рваные тучи достают её головы, в воздухе опять запахло зимой.

Андрей положил хлеб на камень и направился к кунгу. Шёл с оглядкой, серая все ещё стояла в прежней позе, в какой-то миг обернулся — курган был пуст. Желтоватое плато без лошадиной статуи сразу же сделалось тоскливым и безжизненным, а синее озеро налилось белёсой мраморной мутью. Вероятно, кобылица спустилась в болотистую низину, за которой тянулась каменная гряда, где значился ещё один объект топосъёмки — древние рисунки, наскальная живопись.

В это время на горизонте появился «Урал», солдаты перевозили экспедиционное имущество с предыдущей стоянки. Пока Терехов шёл к кунгу, тренировался метать аркан, и с трёх-четырёх метров совсем неплохо получалось набрасывать его на торчащие из земли камни. Важно было точно рассчитать расстояние, чтобы канат развернулся и петля накрыла цель. Погранцы за это время успели разгрузить и отправить машину на заставу, теперь сидели и ждали следующего приказа.

Репьёв поставил жёсткие сроки: ровно через сутки грузовик должен был прийти, чтобы перетянуть кунг на новую точку. Поэтому за остаток светового дня и завтрашнее утро следовало инструментально привязать все пять археологических объектов, разбросанных по округе. Прикомандированные тридцатилетние контрактники оказались сообразительными и, хоть теодолита прежде никогда не видели, понятие о картографии имели по долгу службы. Главное было — правильно поставить перед ними задачу. Сержант носил фамилию, из-за которой наверняка и попал в пограничники, — Рубежов.

— Мы твердолобые, — предупредил он, убеждённый, что имеет дело с учёным человеком. — Вы нам растолкуйте, что делать. А то мы умеем только быстро бегать, стрелять и ломать кости.

— А танцевать? — спросил Терехов.

— При чём здесь танцы? — опешил сержант.

Во всем чувствовалось Репьёвское воспитание: тот говорил примерно так же, если речь шла о том, что должен уметь настоящий вояка. Однако они явно скромничали, поскольку второй погранец, рядовой Ёлкин, довольно скоро отыскал на местности геодезический пункт — особый знак, оставленный предыдущей топосъёмкой, и работа началась.

Бегали они и в самом деле хорошо, причём опасались оставить оружие в кунге и носили автоматы за спинами, подсумки и штык-ножи на ремнях и ничуть этим не тяготились. Просьбы исполняли безукоризненно, в чём тоже ощущалась Жорина подготовка и желание всё делать лучше других. Терехов наказал почаще осматриваться и сообщать, если заметят серую лошадь, сам он видел окружающее пространство больше через трубу теодолита, да и то перевёрнутым.

К вечеру они завершили уточнение координат как раз тех объектов, что были у озера, где Андрей пытался поймать лошадь, однако кобылица исчезла. Он решил, что серая ушла низиной к Ак-Алахе, но заметил одну странность: сначала отчётливо услышал тихое ржанье и цоканье кованых копыт о камни, потом случайно обнаружил, что оставленный на камне хлеб съеден. Пять минут назад лежал, а тут нету, да ещё и просыпавшаяся соль вылизана, отчего остались влажные следы, не успевшие просохнуть. Полное ощущение, что кобылица стала невидимкой или передвигается ползком между камней; в любом случае бродит где-то рядом и точно выбирает время, чтобы не показываться на глаза людям. Увлечённый работой, он мог и не заметить её, но зоркие пограничники бдели и были на страже.

— Лошадь не видели? — недоумённо спросил их Терехов.

— Лошадь не наблюдаем, — был ответ. — На горизонте появились козлы.

— Какие козлы?

— Горные, — сержант Рубежов указал на ближние скалы. — Козероги. В пределах досягаемости прямого выстрела.

— Это бараны, — не согласился рядовой Ёлкин. — То есть архары. Товарищ учёный, свежатинки хотите?

— Этот район плато объявлен зоной покоя, — строго напомнил Андрей, хотя не прочь был поесть свежатинки.

— Нам стрелять разрешено, — со скрытым сарказмом заявил Рубежов. — Мы защищаем рубежи нашей Отчизны.

Ближе к вечеру начал подниматься туман и съёмку пришлось свернуть, что вызвало протест бойцов: мол, не темно же, ещё часа три можно работать. Терехов объяснил им, что такое оптика атмосферы и какие из-за неё происходят погрешности. Бойцы выслушали молча, взялись готовить ужин, а он прихватил армейский тепловизор и пошёл осматривать окрестности.

Лошадь с помощью прибора он обнаружил почти сразу — паслась там же, у озера, где и днём, только вот в зелёном изображении на экране нельзя было в точности опознать серую в яблоках. Ветер утих, но из низины наносило лохмотья тумана, иногда делая мир однообразно зелёным.

Андрей взял аркан, покидал на прицепной шкворень кунга, чтоб набить руку, затем засёк точное направление, выключил прибор и стал приближаться к озеру, пытаясь сморгнуть запечатлённую зелень экрана. Он почти избавлялся от неё, но, чтоб не сбиться, приходилось вновь включать тепловизор и получать новую, более яркую дозу излучения. Кобылица по-прежнему щипала траву, изредка встряхивала головой и замирала с настороженными ушами — должно быть, слушала ночное пространство. Приблизившись к ней шагов на сто, Терехов подождал, когда с белых заснеженных гор сползёт туча, накроет звёзды, и далее пошёл смелее.

Серая паслась на месте, а он помнил науку старшины ещё со срочной службы: когда все травоядные щиплют и пережёвывают траву, становятся глуховатыми. Пища отнимает слух и их самих делает пищей для хищников. Поэтому он подкрадывался теперь, как к поющему глухарю: едва кобылка вскидывала голову — замирал. От тепловизора в глазах стало зелено, мир словно перекрасился, и сморгнуть это свечение сразу было невозможно. Лошадь уже просматривалась и без прибора, но она тоже была салатного цвета, с крупными ярко-зелёными яблоками, а сверху ещё прикрыта дымчатым туманом, словно попоной. Терехов подходил с подветренной стороны, низкая облачность и вовсе погасила небесный свет и звуки, сделала пространство каким-то нарисованным, однотонным. Шуршание конских губ и треск срываемой травы будто не совпадали с движениями — отставали на полсекунды, вызывая ощущение нереальной сдвоенности мира.

До кобылицы оставалось метра три и уже без тепловизора ощущалось наносимое тепло крупного животного. В это время ему и почудился конусный луч, выходящий из лба лошади, явно возникший в глазах под воздействием свечения прибора, поэтому он внимания на него не обратил. Расправил верёвку, изготовился и стал ждать момента. Едва серая приподняла голову, Терехов метнул аркан, невзирая на этот призрачный рог.

И тут произошло невероятное: лошадь резко сдала назад, норовя уклониться, и сразу же прыгнула в сторону. И показалось, что этот бесплотный луч помешал, не позволил заарканить кобылицу за шею. Петля вроде бы не долетела до головы, а словно захлестнулась на лучистом роге, но при этом Андрей ощутил мощный рывок — даже шея хрястнула, а потом аркан натянулся в струну. Он машинально упёрся ногами, сдерживая рвущуюся кобылицу, затем, перебирая канат, подтянулся к ней так близко, что мог бы рукой достать или накинуть на её шею другой конец аркана, повиснуть на морде, усмирить, вынудить повиноваться человеческой воле. Однако в следующий миг где-то рядом трубно заржал жеребец, послышался отчётливый набегающий топот копыт по гремучему щебню. Кобылица отозвалась жалобным голоском, резко мотнула головой вниз, словно поклонилась, тугая крепчайшая верёвка порвалась и, будто резинка, стеганула по лицу. В глазах полыхнуло красным — и на минуту всё исчезло.

Пока Терехов пережидал боль и промаргивался от потока слёз, обе незримые лошади носились по кругу и перекликались торжествующими звучными голосами. Они будто надсмехались, куражились над неудачливым ловцом, и Андрей в тот миг вспомнил конюха-алтайца, вывалянного «хозяином дна земли» в грязи и траве, будто в смоле и перьях. И вдруг серьёзно подумал, что ещё легко отделался.

Потом уже, в кунге, при электрическом свете, он осмотрел аркан: петля была словно ножом срезана, а канат выдерживал тонну! Дабы не привлекать внимания солдат, Терехов спрятал верёвку, однако они всё равно узрели след от удара каната по лицу. Когда он отстегнул царское ложе и заглянул в зеркало, глаза оказались красными, а на носу была длинная ссадина.

Погранцы строго исполняли приказ: после ужина рядовой Ёлкин лёг спать, расположившись в спальном мешке на полу, в узком пространстве за импровизированной барной стойкой, а сержант оделся в бушлат, покрыл плечи плащ-накидкой и, зарядив автомат, отправился в дозор. Физиономию Рубежова Терехов запомнил хорошо: именно он укладывал его в грязь лицом, когда задерживали «нарушителей», поэтому и сейчас испытывал к нему неприязненное чувство.

— Там кони ходят, — на пороге предупредил Терехов. — Не вздумай стрелять на звук.

— Знаю, — самоуверенно обронил Рубежов. — Увижу — пригоню.

На ложе начальника заставы спалось по-царски, шея не затекала, ни один суставчик не ныл, как бывало наутро в палатке. Проснувшись, Андрей забыл даже о вчерашней попытке поймать серую, но едва разлепил веки, как ощутил резь, верёвкой попало по глазным яблокам, особенно по рабочему правому, который припух. А глаза для геодезиста — тот же оптический инструмент! Он встал, тщательно промыл их водой из умывальника, но всё равно предметы двоились и радужно расплывались. Было уже светло, оба солдата спали в своей конуре, в обнимку с автоматами, поэтому Терехов на цыпочках вышел и осторожно притворил за собой дверь.

От яркого уличного света сразу же потекли слезы и поплыли тёмные пятна: если к обеду не проморгаешься, ещё один ясный день потерян! Он вернулся в кунг, отыскал в рюкзаке тёмные очки, давно заброшенные за ненадобностью, и смотреть стало чуть полегче, по крайней мере, светобоязнь пригасла, но глаза слезились.

Немного обвыкнувшись, Терехов попытался ещё раз осмотреть аркан, но всё двоилось. Он зашёл в кунг за лупой, однако солдаты от его хождений всё-таки проснулись, рядовой уже стоял у плиты, сержант чистил обувь.

— Вопрос на сообразительность, — озадачил их Андрей. — Кто определит: канат оторван или отрезан?

Сержант Рубежов поднёс конец верёвки к свету и осмотрел.

— Отрезан, — заключил тоном следопыта. — Очень острым ножом или опасной бритвой. Концы нитей не размочалены.

Рядовой Ёлкин вытер руки о белый фартук и тоже уставился на верёвку.

— Срезан, — подтвердил он. — Только не ножом и не бритвой, а чем-то типа лазера, причём мгновенно.

— Ладно тебе, лазером... — ухмыльнулся мрачноватый сержант. — Вы Ёлкина не слушайте, он наговорит...

— Ты пощупай! — посоветовал Ёлкин. — Русский глазам не верит, ему щупать надо. Канат на срезе твёрдый. Капроновые нити мгновенно оплавились и остыли.

В пограничники дураков по-прежнему не брали, и это было отрадно. Терехов пощупал: место среза и впрямь слегка затвердело, мог бы и сам догадаться.

Он достал нож и тут же срезал другой конец каната — срез был мягким, шелковистым...

По глазам солдат понял: всё видят, понимают, но лишних вопросов не задают.

— Ну и кому мне верить?

— Своим глазам, — многозначительно заметил рядовой Ёлкин и встал к плите. — Здесь только этому и можно верить.

Чем сразу как-то расположил к себе, тем паче, что звали его Андреем — тёзка.

— У меня в глазах двоится, — признался Терехов.

— Ещё бы! — обронил Рубежов. — Тут у всех двоится...

Видимо, они обсудили вчерашнюю попытку поймать лошадь и пришли к некоему своему заключению. Но озвучивать свои домыслы не хотели.

— Не проморгаюсь, день актируем, — сказал Андрей и открыл дверь.

— Это как? — не понял сержант.

— Отдыхаем.

Погранцы переглянулись, но восторга не выказали.

Терехов пошёл к озеру, где вечером паслась кобылица, и, насколько смог, осмотрел всё вокруг. Ни на траве, ни на камешнике никаких особых следов поединка он не нашёл, отпечатков копыт вокруг было множество, и ему не грезилось вчера, что лошади носились вокруг него. Сырая зелёная трава ближе к озеру была выбита большим полукругом, который не терялся даже на крупном щебне широкой высыпки, подёрнутой лишайником.

Андрей прошёл рядом с этой тропой и нашёл то, что искал, — петлю аркана. И по тому, как она была срезана — возле самого узла, стало понятно, что вчера он и впрямь набросил её на что-то тонкое, толщиной в руку — уж никак не на лошадиную шею.

Конец верёвки так же был оплавлен...

Это никак не укладывалось в голове, поэтому Терехов старался не думать, как и чем отсекли аркан. Ответ мог быть самым простым: например, из-за свойств химволокна, из которого свит канат, при резком и сильном натяжении может произойти мгновенный разогрев. Явление известное: при текучести материала температура в зоне разрыва резко повышается. Это касаемо стальных тросов, но вот к верёвкам относится это или нет?

День и впрямь пришлось актировать: Андрей специально поставил теодолит на треногу и заглянул в трубу. Обе части сдвоенного мира допускали слишком большую погрешность. Погранцы заметили его опыты и предложили свои глаза: мол, если научить, как измерять эти злосчастные углы, считывать показания по верньерам, то под чутким руководством мы смогли бы... Терехов этот лепет и слушать не стал, а к обеду на стоянку завернул «Урал», дабы перетащить кунг на новое место. Пришлось дать отбой.

Терехов заварил крепкого чая, после чего слегка отжал нифель, завернул в бинт и наложил на веки. Говорили, что примочки чайной заваркой помогают от глазных болезней, особенно, если насмотришься на сварку. Пролежал час и незаметно уснул — натопленный кунг и кровать располагали. Проснулся уже затемно и в поту, служивые дров не жалели и перестарались. Заварка хоть и не вернула зрение, однако глаза начали гноиться, и почти исчезла светобоязнь. Погранцы заступили на службу, то есть рядовой спал, сержант ушёл в дозор и, вероятно, забрал с собой тепловизор.

Андрей не собирался искать лошадей, хватило вчерашнего опыта, хотел проветриться на улице, благо ночь выдалась звёздная, тихая и с морозцем.

Он отошёл от кунга на сотню метров, когда из-за горы выкатилась луна и расчертила плато длинными редкими тенями. В такую минуту хотелось замереть, дабы не нарушать редкостного покоя на плато. И вдруг среди замерших теней появился частокол движущихся, и Терехов догадался — идут два коня, один за другим! Причём глазом самих не увидеть, мешал призрачный лунный свет, вызывая резь в глазах, но тени от восьми ног чёткие и два колеблющихся пятна над ними.

Он присел, затаился: лошади бесшумно двигались наискосок, в сторону кунга, словно предлагая ещё раз погоняться за ними. Луна поднималась быстро, тени укорачивались, становились контрастнее, да и расстояние до лошадей сокращалось. Оставалось шагов двадцать, когда Андрей внезапно увидел, что тень впереди идущего коня имеет длинное и острое продолжение — всадник! Очертания его колыхались на неровностях земли, но отчётливо виднелась голова в островерхом, как будёновка, шлеме, плечи и даже руки. Фигура казалась богатырской!

Лошади уже были совсем близко, но из-за луны оставались пока что незримыми и шли бесшумно. Однако угол освещённости быстро менялся, и вдруг — словно серебро в темноте засветилось — заиграли переливчатые отблески чёрной масти! Всадник ехал впереди на гнедом! А мутная, призрачная серая в яблоках шла за ним, словно привязанная. И ещё пахнуло острым весенним запахом ландыша, который тут не встречался, да и цвести в это время никак не мог! Ещё бы несколько секунд — и тот, кто оседлал жеребчика, выехал бы из-под слепящего лунного света, предстал во всей красе, но в этот миг из-за кунга с шелестом взлетела красная ракета, и чуть позже послышался хлопок.

Андрей вздрогнул от неожиданности, тени забегали, завертелись, и в этой мешанине он потерял их из виду. Остался лишь едва уловимый запах ландыша. Скорее всего, кони резко повернули назад — эхом откликнулся глухой удаляющийся топот по заиндевелой, но ещё мягкой земле.