28

Первой мыслью было: массаж груди ему пригрезился. Спали, прижавшись друг к другу, грелись и, хоть были в одежде, фантазия всё равно во сне разыгралась. Он достал из мешка свою руку и ощутил, что ладонь, точнее, заскорузлая от топора, рукояти руля и бензина кожа странным образом помнит эти прикосновения, которых никогда не было и не могло быть в реальности.

Терехов сел, потряс головой и, оглядевшись ещё раз, сообразил, что видит во тьме. Пусть не чётко, однако просматриваются очертания всех предметов, а в чуме холодрыга и даже печь не топится, нет отсветов, которые бы хоть как-то озаряли пространство. Он расстегнул спальник и, только сбросив его с плеч, спиной ощутил сквозняк и причину открывшихся способностей: клапаны входа оказались неплотно застёгнутыми, и сквозь косую щель у пола вместе с холодом сочился свет.

Лишь теперь он сообразил, что Алефтина вышла или опять поспешно выскочила из-за приступа тошноты и не заделала вход. Андрей прислушался и не уловил никаких звуков. Даже ветра не было и привычного шуршанья позёмки. Явно потеплело.

Он вскочил, набросил куртку — в чуме было прохладно — и начал растапливать печь, всё ещё востря слух. Попытка определить, сколько он спал, не увенчалась успехом, время растёрлось, расползлись его формы, как и очертания предметов. Он напрочь забыл, во сколько они легли, но если на улице серенькие охвостья последнего полярного света, то спал долго, ибо светает лишь в первом часу дня.

«Чудо отопительной техники» разжигалось плохо, из-за умеренной тяги происходили спонтанные выхлопы дыма, и только нагревшись, печка начинала работать. Пока Терехов с ней возился, не услышал, а почувствовал, что на один из алюминиевых шестов чума что-то упало сверху. Не очень грузное, будто ком снега с лиственницы, однако шест заметно дрогнул. А Терехов, когда устанавливал чум, как раз и обезопасился, чтобы в отдушину, куда выходит труба, ничего не валилось. На прежней стоянке не проследил — и в результате снег с деревьев то и дело летел в жилище, сшибаемый ветром. И если топилась печь, то он плавился и стекал ручьём на раскалённое железо, превращая чум в парную. Андрей завернул винт на дверце и, разодрав «липучки», выскочил наружу.

И сразу же увидел белую сову! Крупная, головастая и нахохлившаяся, она сидела на конце шеста, не обращая внимания на дым, и лупала большими круглыми и зрящими глазами. Она явно видела Терехова и не улетала! Скорее всего, никогда не встречалась с человеком, не боялась его, а горячая труба и вовсе её привлекала. Показалось, что она греется возле неё, поворачиваясь то одним боком, то другим.

Наблюдая за ней, Андрей сначала даже забыл, зачем вышел, и лишь спустя несколько минут стал озираться — Алефтины нигде не было. Серенький, блёклый рассвет не в силах был выдавить темень из леса и каменистых обрывов; он едва побелил заснеженные вершины дальних гор, кроны убелённых лиственниц и сову на чуме, а всё остальное на земле теряло форму и содержание. Отойди на десяток метров — и сам растворишься во мгле.

В тот момент Терехов ещё не встревожился, к тому же отвлекала любопытная и безбоязненная сова. Он вернулся в чум, чтобы одеться, и уже задней мыслью отметил, что на ночной пороше нет никаких следов, за исключением его собственных, ещё вчерашних, когда он валил сушняк и таскал чурки. Если бы спутница вышла на улицу несколько часов назад, следы бы всё равно остались, хотя бы на утоптанной площадке возле чума или на гусеничной дорожке снегохода. Их бы наполовину занесло снегом, но характерные отпечатки торбасов на плоской подошве всё равно бы остались. Дальше лежали целинные, нетронутые снега, глубиной уже около метра, и от всякого передвижения был бы не след — глубокая борозда, лоток. Единственные лыжи, что Терехов взял с собой, лежали привязанными к нарте.

Когда он оделся и снова вышел из чума, все умозаключения подтвердились. Затаиться и спрятаться тут негде, разве что улететь по воздуху. Последняя надежда, что Алефтина ушла по следу снегохода назад, спустившись на лёд озера, не подтвердилась: широкая гусеница машины не так и плотно прессовала снег, отпечатывая характерный рубчатый рисунок, как контрольно-следовую полосу.

К этому времени день истаял, сумрак выдавил из пространства остатки света, и сразу же начался ветер, особенно на озёрном просторе. Терехов взял фонарик, ещё раз, увязая в снегу, просмотрел след снегохода — нет, чисто! Словно на крыло поднялась и умчалась!

Он опомнился, глянул на чум — белой совы не было. Мистический ужас погнал лёгкую позёмку от затылка к спине, однако Андрей отмёл его: чудес не было и быть не могло! Скорее всего, он чего-то не заметил, упустил какую-то важную деталь. В гору на плато спутница пойти не могла: без лыж нереально, снег ещё не спрессованный ветрами, рыхлый, а в долганском наряде по убродному снегу далеко и тем паче бесследно не уйдёшь. Значит она каким-то образом спустилась на лёд, продутое ветрами поле битого и промороженного хрусталя, где следов не остаётся, как на воде. Может, опять ушла кататься? Навернулась же она грудью, и так, что образовались затвердения...

Воспоминание о ночном бреде, а он уже был уверен, что это был бред, опять навеяло холодок мистики, которая в этом случае была неуместной, вредной и даже опасной: только начни верить в чушь — подымется волна паники и мозг разнесёт в прах. Конечно же, Алефтина из-за своей самоуверенности вышла на лёд. Возможно, мягкие торбаса вовсе не оставляют следов, к тому же, гусеничная дорожка за ночь промёрзла и окрепла. Вышла, а там ветер! Она же и так неустойчиво ходила со своим синдромом, наверняка упала — и её могло унести, укатить по льду, поскольку большеватая оленья малица здорово парусит, при хорошей метели будет с ног валить.

Терехов отцепил нарту и запустил снегоход. Сразу же врубил дальний свет и съехал на лёд. Для начала он заложил круг в пару километров близ чума и ничего не обнаружил. Озеро в этом месте было самым широким, искать маленького человека на таком поле, что иголку в стогу сена: фарами не осветишь, да она может и уйти из-под луча света, сделав всего несколько шагов в сторону! Если её понесло, то вдоль озера, до ближайшего тороса и снежного перемёта, где может зацепиться. Далеко от берега уйти не могла, значит надо искать где-то вдоль него.

Он проехал километров девять по ветру, когда заметил среди льда каменный остров, от которого в обе стороны к берегам тянулись снежные заструги. Ловушка для унесённых ветром была надёжной! Терехов проехал вдоль неё до острова, затем до противоположного берега, а это ещё километров шесть, и тут двигатель взревел на высоких оборотах и заглох. Снегоход прокатился несколько метров и встал. Только сейчас Андрей вспомнил, что не заправил машину, и это верный признак, что кончилось топливо. Для убедительности он глянул на приборы, потом посветил фонарём в бак — пусто...

А к вечеру потеплело градусов до пяти мороза, и ветер набирал силу, причём, если всё время дул в спину, то теперь будет встречным. Он прикинул, как далеко уехал от чума и нарты с бензином, получалось по прямой — километров пятнадцать, если не больше. И сразу же определил направление — идти против ветра, постепенно прижимаясь к своему берегу.

Озёрная долина, врезанная в горный массив плато, была ещё и руслом воздушных потоков. Здесь наверняка летом гудели шторма, а зимой свирепствовали метели, и дыхание Ламы было дыханием его ветров. Утеплённые сапоги с рубчатой пластиковой подошвой нормально держали чистый лёд, но сухая снежная позёмка только напоминала с виду соль, на самом деле становилась скользкой прокладкой. Чтобы не падать, приходилось идти, как на лыжах, не отрывая ступней, и это сильно сбавляло скорость. Он в буквальном смысле брёл по льду, как бредут по воде, и ещё при этом надо было успеть пригнуться, встать в бойцовскую стойку, дабы принимать удары порывов ветра, иначе сшибёт с ног и укатит назад.

Теперь он был уверен, что чёрную сову ночью унесло, и она где-то борется со стихией на ледяном поле. И надо же случиться такому, что он впопыхах выехал со стана, не проверив топливо, что делал всегда. Одна ошибка — и бездарно потеряно много часов!

Он не боялся, что Алефтина замёрзнет: в оленьем наряде да в такую погоду можно спать в снегу. Иное дело — выбьется из сил, впадёт в отчаяние, а тут ещё шалит вестибулярный аппарат, похмельный синдром... В любом случае её придётся искать, бороздя всё пространство ледяного поля вдоль и поперёк, сама она не вернётся. Утешало единственное: прихватив канистру с бензином, на обратном пути можно было встать на лыжи-голицы и лететь по ветру, как на крыльях.

Иногда встречный напор ветра ослабевал, Терехов прибавлял шагу и пробовал бежать, однако улёгшаяся позёмка тотчас же опрокидывала на лёд. А любое падение выбивало из ритма и отнимало силы.

За первые два часа он кое-как вышел к своему берегу и сошёл с голого льда на заснеженную полосу припая. Здесь можно было идти нормальным шагом и всё равно с осторожностью, потому что часто попадали заметённые торосы, плавник и камни. Попутно он продолжал искать Алефтину, освещая фонариком все тёмные предметы, если они напоминали лежащего человека. Но всё оказывались вмороженные топляки и продолговатые булыжники.

Однажды он вздрогнул, когда в луче фонаря отчётливо мелькнула шерсть, набитая снегом. Терехов кинулся к полузаметённому бугру у припая и с облегчением узрел оленью тушу, вмёрзшую в лёд и уже наполовину изгрызенную песцами.

К чуму он добрался лишь через пять часов беспрерывной ходьбы, и уже замороченный, отупевший, проскочил мимо берегового откоса с хорошо намятым снегоходным следом. И отшагал уже сотню метров, прежде чем до сознания дошёл его вид, отмеченный зрительной памятью, и ещё белая решётка «зубов кашалота», слабо светящаяся во тьме. Андрей добрёл до нарты, достал канистру, лыжи и всё-таки присел, дабы перевести дух. Он не собирался заходить в нетопленный чум, поскольку печка и еда отняли бы ещё час, а Терехов рассчитывал за это время докатиться по льду до снегохода. Он не верил в чудеса, через несколько минут надел лыжи, но всё-таки прежде чем скатиться с откоса на лёд, заглянул в чум, посветил фонариком — Алефтины не было.

Весь обратный путь он летел по ветру: иногда, при сильном напоре, садился верхом на канистру и ехал, раскинув полы куртки, как парус. Однажды в такой по-мальчишески восторженный и бездумный момент, когда тебя влечёт стихия, Андрей внезапно услышал голос. Показалось, это его окликает, зовёт чёрная сова, находясь где-то близко. Он попытался затормозить и полетел кубарем, выпустив канистру, которую понесло вперёд. И тут надо было выбирать: или тормозить ногтями и зубами по льду, слушать звуки и гадать, не почудилось ли, или догонять канистру с топливом. Он выбрал второе, и когда заправил снегоход, вернулся примерно в это место и навертел там столько зигзагов и петель, что закрутился сам.

Упустив момент, когда в озёрном ущелье сменилось направление ветра, Андрей потерял ориентиры. Он дул здесь, как по расписанию, плато Путорана продолжало дышать, даже будучи замороженным, и это заставило воспринимать его, как живое существо. Эта мысль вкралась незаметно и укреплялась медленно, отвоёвывая рубежи в сознании. Ожившее озеро потянуло за собой белую сову, что прилетала, чтоб погреться возле трубы на чуме. И теперь мысль, что чёрная сова обратилась в белую, не казалась такой уж фантастичной. Может, и в самом деле Путорана излучает какую-нибудь космическую энергию? И существует некий портал, где она излучается, и возможно перевоплощение? Почему-то здесь не живут туземцы, а ещё, говорят, геофизики где-то в этом районе устроили два подземных ядерных взрыва. А что проверяли, что изучали — молчок!

Когда на датчике топлива загорелась лампочка и блуждать по ледяному полю стало бессмысленно, Терехов наконец-то остановился, пытаясь по наитию определить, в какой стороне чум. Определил, проверил по направлению ветра, а когда вынул компас — оказалось в противоположной стороне. Разум подсказывал, что ветер так быстро не меняется, и, напротив, может врать компас, угодив в аномальную зону, и надо повиноваться рассудку. Как сказочный витязь на распутье, он постоял, глядя в непроглядную мглу обеих сторон, выбрал в советчики компас и поехал по нему.

Теперь двигатель заглох возле откоса, по которому он поднимался на площадку с чумом. Снова испытывать судьбу и бросаться на бесполезные поиски он больше не решился ещё и потому, что вымотался до изнеможения и едва заполз в чум. Кое-как растопил печку, выпил глоток спирта, закусил снегом, а разогреть пищу и поесть уже не хватило сил — уснул в верхней одежде, сидя, уронив голову на грудь.

Ещё во сне у него и начался похмельный синдром, которым он никогда не страдал и чем гордился. Но не от шизоидной дури — от спирта, который медленно усваивался в пустом желудке и требовал воды. Ждать, когда натопится снег, не хватало терпения, ел его, доставая рукой из-под стенки чума, и никак не мог погасить внутреннего пожара. При этом не пьянел — становился вялым, кислым: надо было съесть что-нибудь, заставить желудок работать.

В полусне он достал кусок мёрзлой колбасы, погрыз её, и стало ещё хуже, началась тошнота и дремотные, бредовые видения. В отдушину чума вдруг залетела белая сова с чайником, откуда торчали плотно набитые сосульки. Таких птиц на самом деле не бывает: метрового роста, с головой, украшенной сизоватым высоким гребнем из тончайшего пуха. Над маховыми перьями у неё были маленькие и цепкие человеческие ручки, но лапы оказались настоящими, когтистыми и до пальцев покрытыми «штанишками» из пуха. Она поставила чайник на печь и сказала:

— Сейчас растает вода, я тебя напою и всё пройдёт. Это священная вода. Она течёт по реке времени. Только замёрзла.

Голос был нежный, надтреснутый и знакомый ещё с плато Укок.

— Это у меня от спирта, — пожаловался Терехов, желая оправдаться. — Я не страдаю похмельем.

— Все страдают, — не согласилась сова. — Если живут, как пьяные, а потом трезвеют.

Он и в бреду помнил, что так говорил когда-то Репьёв и что не нужно поддаваться искушению безумства. Лучше всего бы проснуться, отринуть наваждение, раздеться и растереться снегом — выгнать дурь. Думал так и не мог пошевелиться, ибо от любого движения кружилась голова и начинало мутить.

— Ты лежи, — посоветовала сова, безбоязненно подбрасывая дрова в открытую дверцу. — Сейчас будет целебная вода. Ты напьёшься и уснёшь.

Поленья были тяжеловатыми для её ручек, и она рисковала подпалить себе перья, когда набивала топливом печку. Но как-то всё обошлось.

— Ты нашла портал, — спросил Андрей, — если превратилась в белую сову?

— Это ты нашёл портал, — ответила она, глядя на него круглыми совиными глазами.

— А зрение к тебе возвратилось? Нормальное, человеческое?

Она завинтила дверцу и охлопала свои ручки.

— Пока не знаю... Надо дождаться, когда взойдёт солнце и начнётся полярный день.

Сова поднесла к его губам носик чайника.

— Пей!

Он пил большими глотками и много, а вода в чайнике не кончалась. Причём он не чувствовал ни её вкуса, ни запаха, ни наслаждения — было лишь чувство утоления жажды. С ним он и уснул, вернее, провалился в приятную пустоту и откуда-то знал, что уходит в другую реальность.

Но проснулся Терехов в обычной и привычной реальности — в чуме и без чувства жажды. Набитая дровами печка тихо светилась из нижних продыхов и излучала тепло, а на плите уже шумел и закипал чайник. Андрей огляделся и сел: в чуме никого не было. И вход в него был заделан изнутри, как заделал он его ещё вчера, ввалившись на подгибающихся ногах.

Он поднял глаза к узкой отдушине, потом подхватил за ручку и взвесил чайник — полный, булькающий и живой от кипятка.