27

Терехов почему-то был уверен — перед ним костлявый, худосочный боярский шут, поэтому крикнул возмущённо:

— Ты что, с ума сошёл?!

Но услышал истеричный голос женщины:

— Убью! Я тебя зарежу!

Она всё ещё исступлённо тыкала в его грудь несуществующим ножом.

Терехов перевернул её на живот, придавил коленом и потрогал рану на шее. Кровь текла, но не сильно, лезвие вроде рассекло кожу.

— Всё из-за тебя! — надсадно хрипела женщина, стараясь вывернуться, словно мускулистая, прижатая к земле змея. — Это всё из-за тебя! Ты лишил шамана силы! Ты похитил мою любовь! Но я тебя не боюсь! Всё равно убью!

Он содрал с её головы спальник, схватил за волосы и повернул к себе. И даже в потёмках узнал — старшая жена Мешкова Дарута, что подавала на стол! Глаза её светились в темноте, как у кошки, а жёлтые жидкие волосы стояли дыбом.

В это время кунг осветило, от стана соседей неслась машина, на подножках висели люди. Терехов лишь на мгновение отвлёкся, ослеплённый фарами, но Дарута успела вывернуться из спальника, причём совершенно голая. Подоспевшие женщины схватили её, грубо повалили и стали спутывать бичом, кто-то поднял спальный мешок. Андрея окружили, какая-то женщина зажала платком рану на шее, кровью уже залило одежду.

— Надо обработать рану! Где моя сумка?

Вокруг суетились одни женщины, Мешкова не было, а бородатый мужик безучастно сидел за рулём. Терехов стал подниматься в кунг и ощутил головокружение, женские руки подталкивали в спину.

— Осторожно! Осторожно!

За ним следом вошла только одна, с вместительной сумкой, остальные заталкивали голую Даруту в машину.

— А свету нельзя добавить? — спросила женщина, высыпая содержимое сумки на кровать.

— Надо запускать станцию, — отозвался Андрей чужим голосом, наконец-то узнав жену шамана Лагуту, которая однажды осматривала Севу Кружилина.

Она сняла с него куртку, безжалостно разрезала ножницами окровавленную майку, потом всадила три укола в мягкое место.

— Не бойтесь, я медсестра, — сорвала абажур с ночника, осветила шею и промокнула рану бинтом. — Ничего, думала хуже... Вам повезло! Сонная артерия не тронута.

Терехов хотел спросить, отчего у них на стане такой переполох, и вдруг понял — нет голоса. И словно в подтверждение, услышал заключение женщины, изучающей рану:

— Скорее всего, голосовой нерв затронут... и щитовидку задело, правую долю. Сейчас остановим кровотечение!

Действовала она и в самом деле профессионально, чем-то сначала оросила, затем присыпала рану, накрыла салфетками, крепко зажала, стоя в изголовье.

— Что у вас там стряслось? — шёпотом спросил Терехов. — Что за шум?

— Вам лучше молчать! Макута сбежала.

Это имя в тот момент напрочь вылетело из памяти.

— Кто это?

— Молчите! Третья жена боярина. Любимая... Мы пригрели одного хохла, скомороха, а он похитил Макуту и исчез. Впрочем, не похитил — сама с ним убежала. Оба воспылали!

— Почему же Дарута...

— Потому! У неё тоже пламенные чувства.

— Неужели к скомороху?

— К Макуте... Понимаете, да?

Терехову почему-то стало больно глотать.

— Я-то при чём? — прошептал он.

— Дарута решила, что вы возбудили у них страстную любовь, — женщина говорила с пренебрежением. — Глупость полная... Макута тоже с Украины, вот и сошлись. Долго скрывали отношения, а тут не сдержали порыва... Дарута пыталась утопиться. Потом на вас бросилась... Вы заявлять будете?

— Что заявлять?

— В милицию... Если можно, не заявляйте. Дарута — больная женщина. С психикой не всё в порядке... А рана у вас не опасная, я швы наложу, у меня даже кетгут есть. Полежать придётся несколько дней. Шею не напрягать и молчать.

Она сняла пропитанные кровью салфетки, обработала рану и приготовилась шить.

— Шить буду без наркоза, — предупредила. — Вы сильный, выдержите. Всего-то пять швов.

Репьёвский спирт пригодился для обработки рук и инструментов, но после первого шва захотелось принять внутрь — Терехов вытерпел.

— Повторяйте моё имя, — посоветовала она. — Шепчите: Лагута, Лагута, Лагута. Это сработает, как наркоз.

Мешков давал им похожие по звучанию имена, верно, для того, чтобы отзывались все сразу, и все они напоминали собачьи клички. Но Дарута любила Макуту, а что делала в этом гареме профессиональная медсестра Лагута?

Она тоже умела получать «мыслеформы».

— Герман Григорьевич больной насквозь, — ни с того ни с сего призналась средняя жена. — У него была инвалидность. Теперь с печенью проблемы, с сердцем и простатой. Он же чужие болезни на себя принимает... А ещё геморрой, кровотечения... Но это от сидячей работы, пишет много.

Терехов произносил её имя про себя, и это в самом деле помогало: пятый шов накладывала уже почти безболезненно, кожа на шее будто онемела. Поверх раны Лагута наклеила толстый слой салфеток и велела прикладывать что-нибудь холодное, лучше снег и лёд в пакете.

— Если обратитесь в санчасть, будет криминальное сообщение в милицию, — предупредила Лагута, обтирая кровь проспиртованной ватой. — Ножевое ранение... Я могу несколько дней понаблюдать, делать перевязки... Не ходите в больницу. Даруту жалко... Да и Германа Григорьевича.

Он услышал в этом глубокое бабское сострадание.

— Пусть придёт Мешков, — прошептал Терехов.

— Слёг с приступом, — ответила она, собирая свою сумку. — Как встанет, скажу... С тремя-то жёнами и сердца надо три.

Ещё одну его мысль она уловила уже на пороге, открыв дверь, и изложила ответ по-житейски просто:

— Куда мне деваться? Ребёнок от него. Уж лучше так, чем без мужа и отца. Он нашу дочку обожает. Ладно, я утром приду.

И ушла, старательно затворив за собой дверь.

Весь остаток ночи Андрей лежал на царском ложе и слушал биение крови в ране. После ухода средней жены шамана он вспомнил своё язвительное или, скорее, шутливое пожелание, чтобы Иван-царевич влюбился в установительницу атлантов Макуту и увёл её от Мешкова. Эта мысль была сформирована спонтанно, несерьёзно, но с чувством мести. И надо же — донеслась до мозгов обоих беглецов! Значит и в самом деле следовало быть осторожнее в своих желаниях, хотя он по-прежнему отказывался верить в подобные возможности человека, а в свои — тем более.

Шаман так и не пришёл, хотя на улице начало светать, причём день зарождался солнечный, чистый и почему-то вселял радость бытия, хотя Андрей валялся с порезанной и заштопанной шеей. В какой-то момент ноющая боль затушевалась или отступила, потому как он, скорее всего, задремал, ибо не засёк восхода, и очнулся, когда солнце било в окошко.

Первая мысль, возникшая в стерильном со сна мозгу, была не о вчерашнем происшествии, не о ране, а о том, что слепая художница сейчас затворилась в подземных чертогах, дабы переждать день, что солнце для неё смертельно. Повисла в каменном мешке, как летучая мышь, и замерла. Возможно, всё это было навеяно рисунками совы, разбросанными по кровати, — именно так он чаще всего мысленно называл Ланду.

В десятом часу Терехов вспомнил всё и понял, что и Лагута не придёт, потому что за бортом кунга установилась странная, звенящая тишина, исключающая присутствие людей. В ушах шаманским бубном стучала кровь, и сейчас это было единственным звуком на всём плато Укок. Этот стук отдавался в ране и в сердце, как некий болевой метроном, словно повторяя одну и ту же фразу: я жив, я жив...

Терехов встал с ложа, осторожно повертел шеей: шов чувствовался, стянутая кожа не позволяла делать резких движений и отзывалась жжением, однако не слышалось привычного хруста позвоночника, будто его смазали, как смазывают скрипучие дверные петли.

Стан беспокойных соседей был виден из окна, однако там торчал лишь покосившийся остов сгоревшей палатки с длинной кривой печной трубой, похожей на рекламу пожарной охраны. Ещё оставалась маленькая кучка дров возле дымящегося кострища и забытый раскладной походный стол, за которым кобыла щипала траву.

Шаманская команда покинула Укок по-английски, оставив Терехова в лёгком недоумении: неужто последние события повлияли так, что Мешков отказался от мысли заполучить картину? Может, наступило разочарование — прихватило сердце, развалился полигамный брак? Или наступило прозрение, когда выяснилось, что в этой семье никто единственного мужа не любит?

Терехов напился воды и вышел из кунга, с удовольствием подставившись солнцу. Стоял и думал о своих ощущениях: вчера чуть горло не перехватили, а сегодня переполняет бесконечное чувство радости жизни, словно и не было ночного кошмара. И нет в душе ни обиды, ни злости, ни тревоги и прочих неприятностей, которые могли бы поколебать это жизнелюбие.

Хотелось продлить до бесконечности такое состояние блаженства, но взгляд случайно упал на землю, где что-то блестело ярче солнца. Подумал, что осколок зеркала, но сделал несколько шагов и увидел в примятой траве широкий кухонный нож, которым обычно шинкуют капусту. И лишь потом обнаружил повсюду красные пятна и брызги: они покрывали почти всю площадку перед кунгом и тянулись дорожкой по лестнице. Было удивительно, что вчера он и не почуял, как хлещет кровь, и раны сначала не ощутил, пытаясь усмирить Даруту. Первый раз шатнуло, когда стал подниматься в кунг, и сейчас нет ни слабости, ни вялости; напротив, ощущение свободы и энергии во всём теле.

И сколько же тогда в человеке лишней крови?!

С этой удивлённой мыслью он поднял нож, попробовал пальцем остроту — бритва! Голова бы, конечно, не слетела, как кочан, но не помешай торец двери — и Лагуте было бы уже бесполезно штопать дыру.

Ощутимая и осязаемая близость смерти ничуть не омрачила Терехова, но в следующий момент он услышал далёкий рокот дизеля и даже вздрогнул, словно застигнутый врасплох неким вторгающимся в его беззаботные мысли миром. Он почему-то напрочь забыл, что сам подал сигнал Репьёву, и вот теперь, спустя почти сутки, Жора соизволил явиться, когда уже помощь его не требуется.

«Урал» медленно выполз на пригорок и уверенно направился к кунгу. Терехову отчего-то захотелось скрыть следы вчерашних событий, но убрать кровь с земли и травы было невозможно, тем паче скрыть рану на видном месте. Поэтому он спрятал только нож, засунув его в выдвигающийся блок электростанции.

Мешки под глазами Репьёва набухли от переполнявшей их бессонницы, служебных хлопот и невыплаканных мужских чувств. Было ощущение, что он уже всё знает или, будучи хладнокровным воином, не реагирует на мелкие «боевые царапины»: не отрезали же голову — ходит, дышит, смотрит...

— У тебя есть что пожрать, Шаляпин? — вместо приветствия спросил он. — Кишки сводит...

Терехов открыл рот и понял, что голос пропал окончательно. Жора наконец-то глянул осоловевшими глазами на заклеенную салфетками шею и понимающе пробурчал:

— Голоса нет... Ничего, слушать можешь. Но сначала дай чего-нибудь. Мне же после ранения кишки вырезали, всё время жрать охота... Ты совсем бессловесный? Шёпотом можешь?

— Шёпотом могу.

Андрей пошёл в кунг. Репей не отставал. Состояние духа у него было на сей раз приподнятое, даже бравурное, и мучил только голод. В кунге он повалился в кресло, расшнуровал берцы и, стащив их, вытянул ноги. Сразу же запахло солдатской обувью, точнее немытыми ногами, чего терпеть не могла Палёна. Терехов выкатил из рваной коробки три замасленные банки консервов, вскрыл ножом — все с мясом! — и включил конфорку плиты. Голубой венчик посиял несколько секунд, начал истончаться и погас, как только оказался под сковородой. Про газ, как и про воду, Репьёв забыл.

Меланхолично последив за угасанием благ цивилизации и как-то весело дёрнув плечами, он заявил:

— Где я тебе газу возьму? У себя в Газпроме проси. Вон твои коллеги собрались газопровод через плато тянуть. Машины каждый день шастают... Ладно, так съем!

Это можно было считать юмором и проявлением высоко приподнятого духа. Репьёв поставил сковороду на колени, взял ложку и стал жадно есть холодную, с желтоватым застывшим жиром тушёнку. Даже фуражку забыл снять, и она ходила ходуном от мощной работы челюстей. Зубы у него были белые, крепкие и крушили подсохший хлеб, как жернова, перемалывая его с мясом.

— А ты что стоишь? — спросил с набитым ртом. — Ешь давай... Или не можешь?

От вида чужого аппетита появился и свой. Терехов тоже взял ложку, но глотать было ещё больновато.

— Наряд задержал эту парочку, — вдруг сообщил Репьёв скучным голосом. — Пытались уйти в Монголию... В колючке запутались, сигналка сработала.

Андрей понял, о ком идёт речь.

— Это я виноват, — шёпотом признался он и замолк.

Если бы понёс ересь про свои «мыслеформы», однокашник подумал бы, что Терехов спятил.

— Они тоже на тебя все валят, — подтвердил опасения Репей. — Будто жили и не замечали друг друга... Тем более этой... как её? Шаман надавал имён! Не имена — собачьи клички. Ведь ещё заставил паспорта сменить! Ну как её?

— Макута, — шепнул Терехов.

— Этой Макуте мужики вообще не нужны. Она сама мужик, ей бабу подавай. В детстве, говорит, порнухи насмотрелась... Мешков-то сам себе жён не выбирал. Ему старшая подыскивала. Как её?

— Дарута...

— Вот эта самая Дарута и подыскала себе мужа! Змеиный клубок, честное слово! А тут Макута втрескалась в мужика, первый раз! Но каков хохол-то этот? У шамана жену увёл! Младшую, любимую... Кстати, тоже на тебя валит. Мол, ты надоумил, внушил... Всё равно герой!

Он перестал есть, вдруг отставив сковородку, достал платок и аккуратно вытер рот.

— Ты мне вот что скажи: чего шаману надо было от тебя? Только честно.

— То, что и тебе, — прошептал Андрей. — Но это сначала...

— А потом?

— Потом картину просил, «Слияние» называется...

От столь долгого шёпота заныло в гортани.

— Картину? — изумился Жора. — На что ему картина?

— Не знаю...

Было заметно, это сильно озадачило однокашника, ввело в недоумение, поскольку он начал размышлять вслух:

— Если только её картины обладают какими-то свойствами... Медитировать собрался? Лечиться? Но ведь это же плацебо, слабое утешение. Картиной силу не вернёшь! — Репей опомнился, снял фуражку. — Эти беглецы говорят, что Мешков полностью утратил свою шаманскую силу. Оно и заметно: свита его распоясалась, жёны вообще с ума посходили. Раньше он всех в кулаке держал... Кстати, приехал в Кош-Агач и первым делом в райотдел, своими руками сдал старшую жену... Ну, как её?

— Дарута, — опять подсказал Терехов.

— Ишь ты, всех шаманских жён знаешь! — ухмыльнулся Жора. — Сдал эту Даруту с потрохами. Для него любовь двух жён как гром среди ясного неба. Он себе жён набрал, чтобы подпитываться энергией. Вот они и в самом деле шаманки. А тут ему вентиль перекрыли! Говорят, он всё время задавал вопрос: а кто из них любит меня? Не хилый вопрос многожёнца! Так что жди, следователи приедут.

Средняя жена его, Лагута, тоже показания дала, мол, шею тебе заштопала. Вот, наверное, довольная! Гарема больше нет. Единственной и неповторимой стала! Она, и правда, единственная здравомыслящая. У них даже совместный ребёнок...

Андрею только теперь пришло в голову, отчего Репьёв цветёт и пахнет, и отчего не спирт пьёт, а мясо ест: его соперник терпел одно поражение за другим! Можно сказать — в одночасье свергся с пьедестала, рухнул и стал не опасен.

— Да, кстати, ты здесь работы закончил? — спохватился он. — Тебя же перебазировать надо?

— Надо, — признался Терехов.

— Сейчас зацепим, перетащим... Ты со следователями разберись пока, уже на новом месте, а вечерком я подскочу.

Теперь даже от шёпота отдавалось в горле.

— Не хотел заявлять...

— Хотел не хотел, менты сами возбудили дело, — отрезал Жора. — Покушение на убийство, тяжкие телесные. А если ты голос потеряешь, Шаляпин?

— Дарута психически больная...

— Пусть прокуратура и разбирается! Вечерком ты свою кобылу мне дашь?

— Зачем?

У Репьёва все-таки оставалась совесть: когда врал, не смотрел в глаза, говорил в сторону.

— Вспышку над горами видел? Зарево? И дымный след?

— Видел...

— Ступень от ракеты упала. Приказали найти, солдат послал... Службу надо проверить.

И только сейчас до Терехова дошло: если Мешков потерял шаманскую силу, то нет на путях в чертоги его заклятий. Заклятий, в которые, несмотря ни на что верил Репьёв и много раз безуспешно пытался их преодолеть. Видимо, вздумал и на сей раз попытать счастье, самому отыскать бункер. Если это так, то в услугах однокашника он больше не нуждался.

Жора тут же и подтвердил его догадку:

— А тебе, Шаляпин, будет ещё особая благодарность и награда. Здорово ты тут накамлал! Правда, по горлу чиркнули, но шкура заживёт! Ты и в самом деле великий шаман!

И впервые за всё время искренне расхохотался.