16
День за полярным кругом длился всего часа три, и большую его часть Терехов просидел в комнате для допросов. Когда же привели в камеру, то в окошке под потолком начало синеть, и пока он пребывал в некотором отупении после того, что услышал от опера, небесный свет погас, и над дверью загорелась мутная лампочка за железной сеткой. В первый момент после возвращения ситуация казалась безвыходной: Алефтина из своих искупительных побуждений признала вину и заявила, что находится в розыске. А что она ещё могла сделать?
И виноват был он, Терехов: не предупредил, не научил, не заставил её исполнять строгие инструкции, например, молчать, что бы ни предъявляли и чем бы ни шантажировали, стать не только слепой — глухонемой. А не сделал этого из-за примитивной самонадеянности, даже гордыни, полагая, что сумеет провезти и доставить её на Таймыр без таких вот приключений с тюремными решётками.
На последней войсковой стажировке Терехов застрелил нарушителя, и это каким-то образом повлияло на то, что его списали в запас, лишив офицерской судьбы. Он не любил вспоминать этот случай и старался вообще вытравить его из памяти: девять часов гнал по каменистой горячей таджикской пустыне афганского моджахеда с грузом героина, несколько раз вступал с ним в перестрелку и, когда у того кончились патроны, попытался из той же самонадеянности взять живым — очень уж хотелось отличиться. Уже поздно вечером загнал в полузаброшенный кишлак, в глинобитный неказистый дом и благородно предложил сдаться. Моджахед согласился, пообещал выйти с поднятыми руками, но никак не выходил, а что-то бухтел на фарси — то ли жаловался, что ранен, то ли вообще просил помощи. Курсантов на практиках вооружали, как солдат, автоматами, и вот Терехов, выставив вперёд длинный Калашников с прикладом, пошёл по каким-то дворовым лабиринтам. И благодаря своему музыкальному слуху остался жив. Услышал тончайший звон лезвия топора, который поднимают с глиняного пола, и, самое главное, угадав природу звука, выстрелил на секунду раньше. Причём наугад, в темноту, из которой выпал убитый наповал моджахед с топором в руке.
Потом начальство допытывалось:
— Ты видел у него в руке топор?
— Нет, — честно признавался Терехов. — Темно было.
— А как же узнал, что идёт с топором?
— Услышал...
— Как можно услышать топор? — негодовали командиры, которым кровь из носа этот моджахед нужен был живым.
Сейчас он потерял не только голос, но и слух, и не уловил звона топора, который явственно слышался ещё по дороге, когда выбирались с плато Укок.
И это был крах всех планов. Чёрную сову Алеф вернут на место преступления, то есть на Алтай, откуда она с такими трудами вырвалась, осудят и посадят в клетку. Да, помочь ей можно, например, нанять хорошего адвоката, но совсем уберечь от тюрьмы — уже нет, а значит, нет никакой надежды на её скорое выздоровление.
А была! Фантастическая, призрачная, почти нереальная, но она, эта надежда, существовала. И самое главное — Алефтина верила в неё неистово, как всякий, уже отчаявшийся и обречённый человек.
Вряд ли со своим странным, неизлечимым иначе заболеванием она вынесет лагерную жизнь.
От этих тоскливых мыслей приговорённого к казни Терехов ощутил естественную реакцию организма — сонливое, цепенящее состояние. Срабатывал некий предохранитель перегрузки, отрубало сознание и чувства. Он лёг на матрац, подвернув его край вместо подушки, и не задремал — на минуту забылся. И скоро встрепенулся: краткий, мимолётный сон, будто свежий ветер, смёл хмарь сознания и чувств, развеял давящий тяжёлый туман. Андрея будто озарило: организовать побег! И это единственный способ спасти чёрную сову. Пойти на сделку, которую предложил опер, признаться: дескать, жена, будучи ещё невестой, что-то такое говорила. А оказавшись на свободе, приготовить всё для перехода на плато Путорана: купить горный снегоход, топливо, нарты, чум в комплекте и ждать момента, когда Алефтину повезут в аэропорт. Отбить её по дороге на Алыкель несложно, машины из-за снежных заносов идут медленно, устроить пробку — запросто. А полярная ночь поможет! Вряд ли будет большая охрана, чтобы перевезти женщину, скорее всего, водитель и один сопровождающий. Милиционеры в Норильске особой расторопностью не страдают, в самолёте брали хоть и жёстко, но не очень-то профессионально, мешали друг другу, пыхтели от волнения и усердия. Настоящие бойцы не пыхтят, и вообще не услышишь, как дышат, словно музыканты духового оркестра.
Выхватить из рук конвоира, кинуть поперёк седла снегохода и умчать в лихую и снежную круговерть. Попробуй, догони в метельной ночной тундре, когда под руками нет другого снегохода! Даже если предположить невероятное, что погоне станет известно, куда направляются беглецы, сыскать их на Путоране полярной ночью, в этой безлюдной горной стране размером с Францию — нереально. Полк МВД не поможет.
Решение было и нравилось Терехову, но он чуял его незрелость, ибо слишком уж складно всё получалось, в расчёт не входили поправки на отклонение луча по метеоусловиям — он мыслил, как геодезист, поэтому несколько часов ещё прорабатывал деталировку плана, разбивая его пошагово, на этапы. Затем подвергал критическому анализу, прокручивал в центрифуге каждый, чтобы отсеять лишнее, и ещё раз беспощадно шерстил сухой остаток. Скомплектовал в уме даже все вещи, которые следует купить, вплоть
до мощных кусачек, которыми придётся сразу же перекусывать наручники, если повезут закованной. Ей нужны будут свободные руки, чтоб удерживаться на снегоходе. Первые километры побега гнать придётся по целине, вслепую, по намётам. Машину будет кидать, как на трамплинах.
Пока он строил планы, принесли ужин — рыбный суп из ряпушки. Обед тоже приносили, но эмоционально униженный и растерзанный, он даже не запомнил, что съел. А тут с удовольствием выхлебал алюминиевую миску и голода не утолил, но пища добавила решимости.
— Позови опера, — потребовал Терехов у надзирателя, выдавая пустую посуду.
— Какого опера? — опешил тот.
— Который меня допрашивал!
— Это не опер, — был ответ, — это прокурор.
— Прокурор?!
— Ну да, дежурный прокурор города.
— Зови его. Хочу сделать заявление.
— Так он отдежурил и уже дома. Утром будет другой — сообщу.
Терехов думал, сидя на полу у двери, и прислушивался к шагам в гулком коридоре. Он знал, что Алефтина передвигается бесшумно, как и полагается чёрной сове Алеф: почему-то надеялся услышать и узнать её шаги, если поведут на допрос или с допроса. Несколько раз он улавливал стук армейских ботинок и некий шорох, вторящий им, напрягался, готовый окликнуть её по имени, однако музыкальным слухом угадывал природу смутного звучания.
Милиционеры в изоляторе не заправляли штанин в бер-цы, и они шаркали при ходьбе о бетонный крашеный пол. Он стал наконец-то опять слышать пение лезвия топора, но слишком поздно...
Лишь к полуночи, к концу первых суток, ему пришло в голову, что с ним очень уж лениво и неохотно работают. Или не желают заниматься чужими делами, тем паче преступлением, произошедшим несколько лет назад в другом регионе, или своих дел невпроворот. Но было бы что предъявить, не раз бы дёрнули на допросы и очную ставку с женой организовали бы. А то манежат, тянут что-то, время же идёт, и ещё через сутки по закону его должны выпустить. Сева Кружилин, сидевший за решёткой, просветил: задерживать без обвинения положено всего на сорок восемь часов. Они же не торопятся, замороженные какие-то! И слишком долго ждут материалов дела, будто у них тут электронной почты нет, бумаги на оленях возят. Скорее всего, они вообще не знают обстоятельств уголовного дела, по которому Алефтину объявили в розыск. Иначе прокурор хотя бы назвал фамилию шамана Мешкова, которого она укатала на аркане.
Вторая ночь в Заполярье оказалась ещё длиннее, Терехов успел выспаться дважды и на свежую голову ещё раз продумать детали побега. Он снова сидел возле двери, слушал шаги и думал. Вариант оставался единственный: отбить чёрную сову по дороге в Алыкель, но сам он из застенков Норильска мог выйти двумя путями. Основным оставался признательный, то есть покаяться перед прокурором, принять его предложение, перейти на роль свидетеля, освободиться и ждать, когда жену повезут в аэропорт. Второй вариант — самый желанный, щадящий, но маловероятный: подождать истечения вторых суток, выйти на волю по закону о задержании и сразу же готовиться к приёму Алефтины на дороге. О том, что и её могут выпустить, он и мечтать не смел: службы в органах действовали хоть и вяло, однако с результатом, и Севу Кружилина сыскали и арестовали на второй день, как прибежал на Укок. Правда, напарник сломал руку офицеру ФСБ, а здесь женщина всего лишь чуть не убила мужика, да ещё какого-то шамана с Алтая.
До полудня Терехова не допрашивали, и он помалкивал, не делая попыток вызвать следователя через надзирателя. Пусть всё пока идёт, как идёт, требовать освобождения можно в полночь, когда истечёт время. Опять принесли супчик из ряпушки, слипшиеся макароны, и после обеда, когда он прилёг на матрац, вдруг загремела дверь.
— Терехов, на выход!
Его привели в ту же допросную комнату, где теперь сидела женщина лет тридцати, с тонкими ручками и птичьей шейкой. Показалось, что это назначенный ему адвокат, но по одному только её взгляду понял — не угадал.
— Я дознаватель, — представилась эта птичка. — Подпишите протокол. И собирайтесь в суд.
— Какой протокол? — слегка опешил Андрей, и голос совсем сел.
— Говорите громче! — потребовала она.
— Не могу.
Дознаватель наконец-то вгляделась в задержанного, заметила пятно засохшей крови на свитере.
— Что у вас с шеей? — спросила чуть испуганно.
И косвенно подтвердила: в Норильске ничего ещё не знали об обстоятельствах дела!
— Ваши костоломы! — опять пожаловался Терехов.
— При задержании вы оказали силовое сопротивление сотрудникам милиции, — голосок у дознавателя тоже был птичий. — Оторвали погон и пуговицу.
— Ничего я не рвал! — мгновенно взвинтился Терехов, чуя, как рушатся все его замыслы. — Нас схватили внезапно! И грубо!
— Из салона самолёта вы вышли добровольно?
— Меня вытащили!
— Потому что вы сопротивлялись!
Так кричали тоскливые зимние синицы в лесу.
— Ничего подписывать не буду! — филином пробухтел Андрей. — Сейчас вы тут напридумываете причин!
— Хорошо, запишем: от подписи отказался, — пропищала она. — Это ничего не меняет. В суде получите пять суток ареста.
— Откуда вы знаете?! — уже совершенно напрасно взъелся он. — Вы за судью решаете? Да вы тут оборзели от чувства власти! Я свою шею судье покажу!
— Знаю, сколько дают за сопротивление, — невозмутимо прочирикала она.
У Терехова тут же родилась мысль: бежать, когда повезут в суд. Он понимал, родилась от бессилия и отчаяния, но ничего другого в тот момент в голову не приходило.
— Где моя жена? — урезонивая чувства, спросил он. — Хоть что-нибудь человеческое вы можете сказать?
— Вероятно, она в прокуратуре, — подумав, сказала дознаватель. — Я въезжала во двор ИВС, навстречу попалась прокурорская машина.
— Ей тоже шьют сопротивление? И повезут в суд?
— Ну, почему же шьют? Мы не портные. Мы выполняем приказы и свой долг.
Вступать с ней в пикировку не имело смысла, но очень уж хотелось выдернуть из её хвоста хотя бы одно распушённое перо.
— Ваш долг — мытарить в клетках безвинных птиц? — спросил Терехов.
— Безвинных не бывает, — заученно пискнула синица. — А вы — птицы ещё те. Неизвестно, что за вами тянется...
И замолкла. А Терехов окончательно убедился: они ещё ничего не знают об уголовном деле против Алефтины! Значит, не всё потеряно, если что — и пять суток можно отсидеть.
Он думал, что его сразу же повезут в суд, но отправили обратно в камеру, лишь через два часа пришли два здоровых конвоира с дубинками и наручниками, сковали руки и вывели во двор. Терехов глотнул свежего снежного воздуха — и закружилась голова, будто выпил рюмку на голодный желудок. Он стоял между этих красномордых верзил в охраняемом дворе изолятора, дышал глубоко и уже ощущал свободу: ждали автозак. Конвоиры тоже дышали, видно, насидевшись взаперти, и выглядели вполне миролюбиво. В это время ворота отъехали в сторону, и во двор вкатилась залепленная снегом старая «Волга». Андрей не увидел — почувствовал, что сейчас перед ним явится Алефтина. И в самом деле: из салона выскочил худой милиционер и вывел её, галантно подав руку!
Терехов не раздумывал ни одного мгновения — оттолкнул конвоиров, и те, как подрубленные, одновременно рухнули на снег. А он, уже случайно, сшиб худого возле машины и сграбастал Алефтину, обхватил, перекинув скованные руки через её голову, как спрут добычу. Кожаная маска покрывала лицо и часть головы, но она, никогда не бывшая в его объятьях, мгновенно узнала его руки и сжалась, влипла в них, прижавшись щекой к бороде. Чёрная сова ещё не пропиталась запахами тюрьмы и по-прежнему источала насыщенный аромат ландыша, особенно её припорошенные снегом влажные волосы.
— Держись, сова, — прошептал он ей в самое ухо. — Я вырву тебя отсюда!
Первым вскочил её тощий конвоир, но вместо того чтобы растащить супругов, стал охлопываться от снега. Поелозив на земле, встали и верзилы, выхватили палки, кинулись к машине, но почему-то тоже не посмели разорвать эти объятья.
— Спасибо, что женился на мне, — прошептала Алефтина и вжалась губами в бороду. — Не думала, что это так важно. Мне сидеть будет легче...
— Я украду тебя из тюрьмы, — повторил он слова, кем-то подсказанные в этот миг и прозвучавшие выспренно.
— Мне светит десять лет темноты, — её губы щекотали лицо. — Сейчас в прокуратуре сказали. Но теперь я их вытерплю.
— Вырву из темноты!
— В этом мире за всё надо платить.
— А другой существует?
— Существует — там, где живут белые совы.
У него вдруг сердце сжалось.
— Я не оставлю тебя!
Договорить он не успел, потому что их всё-таки растащили в разные стороны и развели по углам двора, но как-то участливо, беззлобно, как тренеры разводят боксёров на ринге. Было ощущение, будто конвоиры прижали его к канатам, заслоняя вид.
— Благодарю тебя! — напоследок крикнула Алефтина в пространство тесноватого изоляторного двора.
Терехов услышал её, но не увидел. И ещё услышал пистолетный выстрел защёлки автоматического замка стальной двери.
