11

Если это был дух ископаемой шаманки, то обитал он в той же реальности, что и Терехов, был вполне плотным, имел современные модельные формы и даже определяемый на глаз возраст — эдак лет до тридцати. И кофе варил соответствующего нынешней цивилизации вкуса и качества, а судя по мокрым ботинкам и рюкзаку, передвигался пешим и всё своё носил с собой, вплоть до маленькой ручной кофемолки и двух керамических чашек на три-четыре маленьких глотка. Кроме всего, этот дух ещё тянул сигареты «Кэмел» и после первых затяжек покашливал, выдавая тем самым значительный стаж курильщика.

Это была не та девица, которую звал в бреду несчастный турист и перед которой благоговел Сева Кружилин, но впечатление на мужчин она производила и притягивала внимание не только ярким костюмом и высоченным ростом. Если смотреть издалека, то вроде бы воздушная, приблизишься — приземлённая, без комплексов, которые бы воздвигали некие барьеры. Обычно такие люди с первой минуты вызывают чувство, будто их давно знаешь. Оставалось лишь гадать, откуда, с каких подиумов Репьёв снял эту деву и так оперативно послал на помощь одинокому геодезисту в каменистую дикую пустыню.

Они выпили по чашке кофе, прежде чем Терехов спросил имя.

— В прошлой жизни звали Полиной, — призналась она, разглядывая его скользящим неуловимым взглядом. — Но можешь звать Палёна.

У неё в одной реальности шла вторая жизнь. Женщины на Укоке носили имена редкие, замысловатые и наверняка верили, что по своей или чужой воле поменяв его, меняли и судьбу.

— Сама придумала? — усмехнулся Андрей.

— Нет... Так окрестил Репьёв, а мне нравится — Палёна... В их деревне так называли анютины глазки, цветы.

— Красиво звучит...

— Ты же сейчас гадаешь: откуда Георгий взял такую девицу? — провидчески спросила она и усмехнулась. — Хочешь, сама расскажу?

— Потом, — уклонился он, ощущая некую паутинную завораживающую липучесть её голоса. — Нам давно пора на работу.

Она словно не услышала, продолжая плести кокон из вкрадчивых, легко слетающих с уст слов.

— Знаешь, Репьёв предложил назваться Ландой. Поэтому ссадил за километр, чтобы явилась сама... Ты слышал про Ланду? Так называют дух принцессы Укока.

— Слышал. И что же не назвалась?

— Ты бы не поверил, правда?

Терехов окинул её взглядом.

— Не поверил бы. Её вон милиция ловит — поймать не может. А тут является сама...

— Вот, а Георгий просил сыграть, — Палёна улыбнулась. — Хотел приколоться. Нет, я бы смогла, и даже репетировала, пока шла. Не впрямую назваться, а всего лишь намекнуть, чтоб сам догадался. Но когда увидела, поняла: у тебя высшая степень самоконтроля. Репьёв плохо тебя знает. Про таких говорят: себе на уме. Я права?

— Абсолютно.

Подыгрывание вызывало у неё доверительный тон.

— Георгий не учёл ещё одно обстоятельство. Назовись я Пандой, взяла бы на себя карму шаманки!

Почти все, кто приезжал на плато в поисках «мест силы», порталов и прочих эзотерических фантазий, оперировали стандартным набором специальных терминов, типа: карма, эгрегор, чакры, реинкарнация. И когда говорили между собой, произнося эти хрустящие слова, понимали друг друга с полуслова, что сразу сближало незнакомых людей. Когда подобные обсуждения случались в присутствии Терехова, а туристы возле стана геодезистов останавливались часто, то он тоже натягивал на себя маску посвящённого мистика, многозначительно кивал или даже сдержанно ронял одно слово:

— Согласен.

И сейчас, услышав о карме шаманки, он оценил поступок засланной Репьём помощницы, покивал и сказал:

— Карма шаманки — это сурово.

Тем самым подвиг гостью на ещё большую открытость и откровенность.

— Всякие такие игры остались в прошлом. Алтай перевернул всю жизнь! Поставил с головы на ноги. Тебе нравится Алтай?

Терехов посмотрел на её ноги.

— У тебя какой размер?

— Сорок четвёртый, — спокойно произнесла она. — А что?

Андрей внутренне изумился, но виду не показал. В кунге была солдатская пара сапог, но сорок третьего.

— Ботинки для работы не годятся. Здесь мокро, — он вынес крепкие, ещё советские кирзачи. — Примерь!

Большой размер обуви, видимо, тоже относился к прошлой жизни, поскольку её стройная ножка легко вошла в сапог.

— Как в футляре! — надела второй и прогулялась, словно на подиуме. — Надену ещё шерстяные носки.

Имея на короткой связи таких послушных принцесс, да ещё лёгких на подъём, Жора поразительным образом оставался холостяком и вёл чуть ли не казарменную солдатскую жизнь. Или комплексовал относительно её роста, будучи на полголовы ниже, или сержант Рубежов прав — Репей до сих пор не успокоился, рыщет в поисках сбежавшей загадочной подруги Ланды.

В кунге она поозиралась и вроде бы осталась довольна предстоящими условиями жизни.

— Готовить умеешь? — спросил Терехов. — Завтракаем — и на работу.

Похоже, ей нравился сухой деловой тон или искусно делала вид: за таким типом женщин обычно начинают сразу же ухаживать, либо вовсе игнорируют, если мужчины чувствуют, что такую высоту не взять. И даже не пробуют брать, не желая быть отвергнутыми или, хуже того, посрамлёнными. Она привыкла к обеим реальностям, и, кажется, обе они помощницу не устраивали. По тому, как Палёна готовила завтрак, стало ясно, что большую часть прошлой жизни она была одинока и всеядна, и почти то же самое испытывала в новой, исключая лишь мясную пищу. Терехову на травоядных в этом сезоне везло. Из яичного порошка, сухого молока и муки она сделала болтушку, после чего вылила на сковородку — и получилось что-то вроде омлета. К мясу она не прикасалась принципиально, поэтому Андрей демонстративно разогрел себе тушёнку.

По пути к первому объекту он коротко объяснил, что требуется от рабочего-реечника, отлично зная, что первую пару дней всё равно будет беготня, нервотрёпка и бесконечный громкий монолог вперемешку с матом, поскольку не было раций. Однако опыт прошлой жизни Палёны сильно повлиял на сообразительность и подчинение воле мужчины. Помощница довольно скоро поняла, что от неё требуется, и скакала от пикета к пикету крупной рысью — только великоватые голенища сапог хлопали. И сама напоминала нивелирную рейку, когда замирала в выжидательной позе.

Терехов иногда рассматривал её лицо в теодолит, пользуясь большим расстоянием, и отмечал старательность и спокойствие. При этом она не знала, что за ней пристально наблюдают через оптику. Иногда губы Палёны шевелились, причём как-то однообразно — то ли говорила сама с собой, то ли пела, и он не утерпел, спросил, что делает.

— Читаю мантры, — был ответ. — Помогает сосредоточиться.

И на блаженных в этом сезоне тоже везло.

К концу дня они уже сработались, и Терехов мысленно ругал и благодарил Репьёва: мог бы ведь сразу прислать девицу, а не двух солдат! Должно быть, жадобился, как с кунгом, и, когда припёрло, соблаговолил. И при этом, со скрываемым от себя же трепетом, ждал конца дня, точнее, начала ночи, когда они останутся в кунге вдвоём. Это же непременно случится! От одной мысли его, как юношу, бросало то в жар, то в холод: мужская, изголодавшаяся по женщине природа одолевала разум. Он, словно смакуя вкус, напивался вина, хмелел и чувствовал, что Палёна начинает ему нравиться. Она была выше него ростом, но это Терехова ничуть не смущало, напротив — добавляло азарта.

И так продолжалось до тех пор, пока он, словно физиологический толчок изнутри, не ощутил сначала тошноту, затем резкий приступ головокружения. Андрей успел присесть, спрятаться за камни, когда его вывернуло с такой неотвратимой силой, будто желудок вместе с кишками выпал наружу. Дыхание перехватило, перед глазами поплыли круги: первой мыслью было, что дело всё-таки в некачественной тушёнке из армейских мобзапасов полувековой давности. Хотя он уже знал, что солдатский сухпай здесь ни при чём.

Андрей вытер выступившие слёзы, умылся, срывая мокрую траву, но облегчения не ощутил. Девица выжидательно стояла с рейкой, замерев, как солдат у полкового знамени. Терехов снял показания и махнул рукой, давая команду перейти на новую точку. Помощница ушла к другому пикету, а он сделал доворот инструмента и, когда прильнул к окуляру, увидел, что она поставила рейку вверх ногами: за целый день первый раз ошиблась. Андрей показал жестом, чтобы перевернула, и невооружённым глазом видел, как она переворачивает, но, когда глянул в оптику, ощутил некую тупость в мозгах.

Рейка осталась в прежнем положении, но главное было не в этом: держала её не помощница, не Палёна, а какая-то ярко-рыжая, с волосами наотлёт женщина в легкомысленных кожаных одеждах с ажурным узором, сквозь который просвечивало голое загорелое тело.

Если верить Севе Кружилину, он сейчас видел другую реальность, где тепло, как в индийских тропиках. Только голубых попугаев не хватало.

Терехов отпрянул от окуляра, проморгался — нет! Если смотреть невооружённым глазом, то с рейкой стоит помощница в оранжевом костюме и бейсболке козырьком назад. И при этом ещё курит.

Он протёр глаза, склонился к теодолиту и ощутил головокружение. Незнакомка не исчезла — напротив, виделась отчётливее, и почудилось, будто смотрела в трубу инструмента, по крайней мере, лицо было обращено к нему. Андрей отвернулся спиной и сел на камень: то, чего он тайно опасался, глядя на Севу Кружилина, замороченного туриста или рядового Ёлкина, кажется, начиналось и с ним. Стоит только чуть-чуть поддаться этому искушению, на секунду поверить в существование того, что тебе грезится, и все — слетишь с катушек! Будет тебе тут и запах ландыша, и рогатые кони, и параллельный мир...

Он стал жевать сухую траву, одновременно смаргивая видение и стараясь оттянуть, оторвать липнущее к нему сознание. И вроде бы удалось: горьковатая, жёсткая осока отвлекла, вернула к реальности. Ко всему прочему, он порезал травой язык и ощутил солоноватый вкус своей крови, которая окончательно привела в чувство. Но едва Терехов прильнул к окуляру, как от неожиданности у него застопорился шейный позвонок. Рыжеволосая была на линии прицеливания и теперь вроде бы манила рукой, протягивая ему повод, поскольку рядом стояли лошади — гнедой жеребец и серая в яблоках! Ещё он заметил у неё на глазах светлую повязку или маску с прорезями.

Советский оптический теодолит переворачивал картинку, однако женщина и кони стояли на ногах и, судя по обстановке, были в том же пространстве, что и он. На сей раз Андрей подавил в себе протест и осторожно, словно боясь спугнуть изображение, оторвал глаз от инструмента.

Женщина и лошади отдалились, но существовали! Они находились между ним и пикетом, где торчала рейка, при этом заслоняя помощницу, и всего шагах в семидесяти.

И не надо было смаргивать, трясти головой или есть осоку. Ветер трепал огненные волосы женщины, гривы и хвосты коней, под их ногами колыхалась жёлтая трава — та же самая, что была повсюду, и всё это на фоне заснеженных гор на горизонте и пасмурного неба.

Терехов кое-как выпрямил застопоренную шею, не отрывая взгляда, спрятал полевую книжку и карандаш в сумку и хотел уже пойти навстречу, но видение вдруг словно перечеркнулось длинной рейкой. Исполнительная помощница не выдержала, снялась с пикета и направлялась к нему, проходя сквозь лошадей, как сквозь мираж, который растаял прямо на глазах.

Ещё минуту Терехов разминал шею, озирался, искал привидевшуюся картинку, меняя угол зрения, потом отвернулся и сел на землю, под треногу. Приблизившись, ничего не подозревающая Палёна положила рейку и закурила.

— Кричу, кричу тебя... Замёрзла! Разве можно морозить женщину, Терехов?

Сигаретный дымок разбудил старое и уже отболевшее пристрастие.

— Дай закурить, — попросил Андрей.

— Уже темнеет, — почему-то предупредила она. — В тепло хочется.

— Когда сейчас шла... ничего не заметила?

— Нет. А что?

Терехов курил так, словно не бросал никогда, и, к своему удивлению, ощутил, что головокружение постепенно прекратилось, хотя никотин должен бы его усилить.

— В глазах двоится, — попытался оправдаться он. — И шею замкнуло...

Мысли не закончил, но она понимающе покивала и своими тонкими ледяными пальчиками прощупала шейные позвонки.

— Надо атлант ставить на место, — заключила тоном хирурга.

— Кого? — спросил он.

— Не кого, а что. Атлант, верхний позвонок, к которому крепится череп.

— Он что — свихнулся?

— Свихнули ещё при родах, — и позвала тем манящим голосом, от коего шалеют мужики. — Пойдём, я сварю кофе. Ты плохо выглядишь.

— Будешь меня лечить?

Она как-то легкомысленно усмехнулась и сказала с намёком:

— Это смотря от чего... Атлант поставить не смогу. Это может единственный человек на свете — третья жена Мешкова.

Не вставая, Терехов подгрёб её рукой, прижался к бедру и ощутил под одеждой твёрдое тренированное тело.

— У кого-то три жены, — завистливо проворчал он, — а у меня ни одной.

Вместо ответа она запустила пальцы в его волосы, потрепала бороду, но коротко и почти без чувств и страсти. Рука была ледяная, однако всё равно было приятно ощущать реальность и испытывать некое состояние предвкушения, вместо того чтобы взирать на плавающие миражи. И он держался за Палёну, как утопающий за соломину, но с великой опаской, ибо опять подступала тошнота. Не хватало ещё рыгнуть в её присутствии, скажет ещё, что его от неё тошнит...

— У тебя тоже была прошлая жизнь, — заключила она.

— Была, — признался он, отстраняясь от Палёны.

— И имя было — Шаляпин?

— Погоняло...

Странное дело: отстранившись, он сразу же ощутил успокоение в организме, словно и не было тошноты.

— Прозвища тоже даются не случайно. В прошлой жизни ты был великим певцом.

— В прошлой я был офицером. Три месяца...

Она не вняла его закоренелой тоске.

— Спой мне что-нибудь. Луноход говорил, что у тебя оперный голос.

— Я в этой жизни не пою.

— Сделай исключение, для меня...

— Даже для тебя не могу.

У Терехова в сознании все-таки торчал гвоздь противления. Словно кто-то подсказывал: нельзя поддаваться искушению, покупаться на примитивную замануху, однако воля ослабла и трепетала, как оторванный пустой карман. Ещё бы немного, пожалуй бы, и запел, но в этот момент пришла, а точнее вернулась мысль, которая вертелась целый день, и опять касалась она вопроса небывалой щедрости Репьёва. Сначала кунг с солдатами, потом чуть ли не самое драгоценное — женщину в помощницы. Только чтобы скорее убрался с плато и не мешал! Возможно, это у однокашника последний и самый неубиваемый козырь: изголодавшийся мужик непременно увлечётся модельной девицей! По гусарским нравам, грех такую отпускать, тем паче, что созданы все условия для романтических приключений.

Но вот же какая зараза: стоит приблизиться — так и подступает тошнота!

Ужинали они и пили вечерний кофе возле костра, на улице, нерачительно растрачивая драгоценный запас дров: Терехову показалось, будто оба отдаляют минуту, когда придётся забираться в замкнутое пространство кун-га. Оба думают об одном и том же и сопротивляются искушению, которому бы в прошлой жизни легко поддались или вовсе посчитали за взаимное и естественное влечение друг к другу.

— Может, пожалеем топливо? — предложила она, не желая отрываться от живого огня.

Вероятно, вспомнила, зачем сюда явилась. А он только что бросил в костёр три крупных полена, выхватывать которые уже было поздно.

— Догорят — и пойдём, — обречённо ответил Терехов. — Не пропадать же добру.

Дрова полыхали, как в кузнечном горне с поддувом, хотя ветер ещё был вечерний, слабый, и догорели быстро, ничуть не оттянув время и крамольные мысли. Печку в кунге он разжигал лишь на ночь, опять же из экономии дров, и теперь как-то туго, с напряжением соображал, как лучше сделать. Если вообще не топить, сослаться на забывчивость, появится искус забраться в один спальный мешок, натопить — через четверть часа не только из спальника выскочишь, а придётся раздеваться до трусов. Репей всё продумал в своей дачке на колёсах, путешествуя с подругой по Укоку, не учёл лишь подобной ситуации. А может, учёл и такой коварно сближающий момент...

Пока он боролся с собой, заметил ещё одно движение души помощницы: она перестала поднимать глаза от огня, стала покорной, как овца, которую привели на заклание. Должно быть, уговорила себя и теперь сидела, торопливо курила. Терехову вспомнилось, что французы дают приговорённому к казни рюмку водки и зажжённую сигарету, прежде чем сунуть головой под нож гильотины. Усмехнулся про себя и уже хотел озвучить пришедшую мысль, но Палёна прикурила от головни очередную сигарету, затянулась уже без удовольствия и вдруг вложила фильтр в губы Андрея.

— Жалко выбрасывать, — виновато объяснила она.

Он уловил вкус её губ и ощутил рвотный рефлекс. Но подавил его, набрав в грудь дыма и воздуха, вынес, вытерпел, переборол! И сразу стало легко, мгновенно отлетели жидкие кисельные мысли о сопротивлении. Швырнул окурок в огонь и сказал твёрдо:

— Пошли спать.

Взял руками за талию, развернул и подвиг встать на ступеньку лестницы в кунг. И даже сквозь толстую куртку ощутил трепет её тугого тела. Причём кожа под одеждой была какой-то очень гладкой, даже скользкой и холодноватой, как у рыбы. Но это всё было надёжнее, реальнее, спаси-тельнее, чем нетающий призрак рыжеволосой с лошадьми.

Она уже поставила ногу, но встрепенулась.

— Там холодно!

— Затоплю печь.

Помощница всё же высвободилась из его рук и отступила к костру.

— Нагреется — приду.

Хотела побыть одна, видимо, продолжая борьбу со старой жизнью. Терехов разжёг чугунную буржуйку и присел возле открытой дверцы. Мысли были такими же гудящими и пламенными: не Репьёв, а сама судьба делала ему подарок, и принять его было справедливо. И пусть будет то, что будет, главное сейчас — не думать ни о чём, тем паче о миражах, смакуя послевкусие её сигареты, как первый поцелуй.

Тесное помещение кунга нагревалось за десять минут, но она пришла раньше, и даже в тускловатом освещении ночника он узрел или, точнее, ощутил волну её решимости. Она поднималась и накатывалась из её уставшего взгляда и притомлённого голоса.

— Как здесь тепло!

— Сейчас будет жарко, — пообещал Терехов, помог снять куртку и подвернул плавающее кресло. — Ваш трон, сударыня.

А самого покривило от собственного кривляния.

Выданные ей солдатские сапоги и шерстяные носки она сняла сама, протянув к печке узкие ступни с мозолистыми твёрдыми пальчиками. Несмотря на размер, они были изящны и притягательны.

— Замёрзли? — он взял их в ладони.

— Чуть-чуть, — одними губами прошептала она и прикрыла глаза от удовольствия. — Какие у тебя руки горячие.

Теперь вместо рвоты жаркий ком подкатил к горлу и там застрял, враз усилив биение сердца. Палёна согрелась и сняла толстый свитер, оставшись в майке и обдав манящим запахом тела. Толстый двухслойный лыжный комбез ей тоже мешал, однако избавиться от него она сразу не решилась и ещё минуту сопротивлялась неким своим тайным мыслям. Даже лоб вспотел и чёрная прядка волос прилипла к виску.

— Мы же взрослые люди? — спросила сама себя.

И долго, испытующе смотрела ему в лицо, словно ждала каких-то слов или действий. Может, признаний в любви, пусть лживых, сиюминутных, но признаний. Не дождалась, решительно встала, освободилась от лямок и выпуталась из штанин. И он тотчас понял, отчего Палёна казалась скользкой на ощупь: балетное шелковистое трико в обтяг обрисовало её светившуюся в полумраке фигуру. Ткань не просвечивалась, однако телесный цвет добавлял ощущения обнажённости, и даже в полумраке было видно, что это ещё не кожа, а некая обманчивая вторая шкура, натянутая, чтобы подчеркнуть формы и одновременно защитить тело. Терехов ощутил знобящий толчок крови и демонстративно стал подкидывать в печку мелкие поленья.

— Ты занималась балетом? — спросил он.

— Да, в прошлой жизни! Это ещё заметно?

— Остались следы. У тебя походка танцовщицы.

— Балерины из меня не получилось, — вдруг призналась она, — как из тебя Шаляпина. Хотя я занималась с детства. Но это помогает по жизни.

Она насладилась свободой тела, теплом, неким трепетным блаженством, после чего как-то пронзительно взглянула на него и сказала совершенно трезвым, даже немного чужим голосом:

— Только давай не так сразу. Не люблю грубости.

— Я тоже, — согласился он. — Надо откинуть кровать, чтобы согрелась.

— Откидывай...

Он оттянул защёлки, плавно разложил царское ложе во всю ширь кунга и расстелил спальник. Палёна развернулась в кресле и посмотрела восхищённо.

— Даже зеркало во всю стену! Ну, Репьёв! В этом вагончике они жили, когда Ланду привёз... Любит вспоминать.

Хотела ещё что-то добавить, однако увидев, что зеркало затуманилось и стало непроглядным, замолчала. Терехов уловил всплеск некоего мстительного, ревностного мотива и только сейчас подумал, что Жора прислал в помощницы свою бывшую любовницу. Пусть даже не любовницу, но у них были какие-то отношения, даже взаимные обязательства. Ещё заметил, как на зеркале вызрели мелкие капли, а затем обильно хлынули слёзы. И это всё как-то невзначай отрезвило, снизило градус ожидания близости.

Палёна ничего этого не заметила, сидела спиной.

— Вокруг безмолвие и каменная пустыня, — мечтательно, словно читая строчки стихов, заговорила она. — Уютный тёплый вагончик и почти незнакомый, но сильный мужчина. Брутальный, влекущий, загадочный, с каменными ягодицами. Это признак мужской силы, а впереди целая ночь... Наверное, то же самое предвкушала Ланда. Тысячи женщин хотели бы испытать эти чувства.

Он ничего не ответил, но её собственные слова добавили решительности. Не дожидаясь, когда согреется постель, Палёна посмотрелась в плачущее зеркало, но не узрела в этом никакого знака и, словно парашютистка в открытую самолётную дверь, раскинув руки, прыгнула всем телом на ложе.

Сделала она это так мягко, легко, будто потеряла земное притяжение — кровать даже не содрогнулась. И ничто не могло хоть как-то поколебать пространство кунга, однако в миг её приземления раздался сильный электрический треск, как при коротком замыкании проводки.

Зеркальное мутное полотно на стене сначала покрылось радиальными трещинами, словно от мощного тупого удара в середину, затем, по спирали, выстрелило сотнями кривых осколочных ножей, густо осыпая пространство вокруг.