ГЛАВА 23
16 января, пятница, Дармоншир
Люк
После ухода короля Инландера Люк подозвал дворецкого, предупредил, что будет обедать в Вейне, поднялся в свои покои, стянул рубашку и развалился на кровати. Нужно было спать, но он не мог: на душе было погано и тревожно.
Не привык он проигрывать, а чем, как не проигрышем можно назвать ситуацию, когда он узнал, кто преступник, но не узнал, почему? И если по поводу покушений на себя он мог сделать предположения — и делал их, — то с мотивацией убийств аристократов было глухо и даже опереться было не на что.
Черт бы побрал эти темные омуты королевских тайн!
Мозг никак не мог смириться с тем, что перед отгадкой захлопнули дверь — и он, Люк, не полезет туда, хоть и мог бы. Не из чувства самосохранения, нет — когда это оно было ему свойственно? — а из мрачного понимания, что некоторые двери нужно оставлять закрытыми.
Его светлость то замирал, почти погружаясь в дрему и силой заставляя себя забыться и не задавать вопросов, то поднимался и принимался хмуро, с оттяжкой, курить, бросал сигареты, вертел телефон и наливал себе коньяк — напиться было бы лучшим выходом. Но и алкоголь казался пресным и ненужным, и он, сделав пару глотков, отшвыривал бокалы.
Ему хотелось драться или жадно, безудержно любить женщину, или сесть в машину и погнать на пределе, или прыгнуть со скалы… или совершить еще какое-нибудь безумство. Усталость сменялась настоятельной потребностью выплеснуть куда-нибудь невостребованную энергию, смыть привкус гнили от итога расследования острым вкусом настоящей жизни.
Люк знал это состояние — похожее на лихорадочную ломку от наркотиков, знал и то, что если его сорвет, то плевать будет на все запреты и правила… он швырнул телефон куда-то в угол комнаты, разделся донага, ушел в ванную, встал под горячий душ и попытался успокоиться.
Сейчас. Он пообедает, запрется в спальне и напьется. Или вернее будет попросить врача вколоть ему снотворное, чтобы наверняка проспал до завтра.
Сон все вылечит.
Да, точно.
Люк вышел из душа, посмотрел на себя в зеркало — красные глаза, сжатые губы, — потер черную щетину на подбородке.
Точно. Так он и поступит.
Марина
Внезапно в нашем отделении оказалось слишком много хирургов и медсестер — не обошлось, видимо, без вмешательства моей венценосной сестрички — и нагрузка резко снизилась. Главврач настоятельно попросил, а точнее, приказал Эльсену отгулять переработанное время. Не знаю, как он уговорил его — льстил, угрожал, выговаривал, что не может позволить, чтобы лучший хирург свалился от переутомления, — но Сергей Витальевич, выйдя из его кабинета, хмуро зыркнул на дожидавшихся его ассистентов (и меня, затесавшуюся между ними) и пробурчал:
— Всем три дня отдыха. В понедельник плановая операция. Всех срочных у нас отобрали, распределили по коллегам.
И удалился, раздраженно стуча подошвами ботинок.
Мне бы радоваться и благодарить Васю, но эта забота вызвала лишь глухое раздражение. Опять вмешательство в мою жизнь, опять манипулирование. Да и что там делать, во дворце? Месить снег в парке, выгуливая Бобби до состояния замерзшей собаки и чувствуя спиной взгляды охранников? Ныть Марту в трубку, чтобы он вывел погулять уже меня? Не получится выехать ни на ипподром, ни в торговый центр — снять стресс безудержными покупками, ни встретиться с Катей.
При мысли о Кате сердце заныло.
— С ней все хорошо, — сказал мне Мартин в нашу прошлую встречу, — она в монастыре на побережье, Марин. Вместе с детьми. Жива и здорова. Не переживай — за ней приглядывает Данилыч.
Боги, как хотелось увидеть ее, поболтать, обсудить все, что случилось, пообниматься, поплакать вместе, в конце концов. Но ее телефон не отвечал, и мне она не звонила. У Мартина я не стала просить ее номер — он не откажет добыть его, но не хватало еще, чтобы мне и с Мартом запретили встречаться.
Вместо этого накануне после в кои-то веки вовремя завершившегося рабочего дня я вышла из телепорта и направилась прямиком к Тандаджи. Крокодил в звании полковника сидел за заваленным папками столом и пил чай.
— Ваше высочество, — он встал, увидев меня, поклонился. — Рад видеть вас в добром здравии.
Его лицо выражало что угодно, только не радость.
— Полковник, — я остановилась у стола, не предложила ему садиться. — Мне совершенно необходимо поговорить и встретиться с герцогиней Симоновой. Дайте мне ее телефон. И я очень рассчитываю, что вы скажете ее величеству, что не видите причин препятствовать нашим встречам.
Он бесстрастно смотрел на меня — самодовольная рептилия, понимающая, что чирикающая у ее носа птичка ничего ему не сделает. Я, пожалуй, знала ответ, уже когда шла сюда. Не к нему мне нужно было обращаться.
«Но я никогда и ничего больше не попрошу у Василины».
«Правильно, упрись рогом — это так по-взрослому».
— Прошу прощения, моя госпожа, — ответил он ровно, — но я не могу этого сделать. Как и рекомендовать королеве допустить ваши встречи. Герцогиня определенно опасна. Ваша безопасность — основная задача и гвардии, и секретной службы, и если есть хоть малейший риск, я вынужден ограждать вас от него.
— Я настаиваю, — проговорила я сухо.
Глупая чирикающая птичка.
Он покачал головой — и я мгновенно вскипела, взмахнула рукой — полетели со стола папки, бумаги, посыпались карандаши и ручки. На краю каким-то чудом удержалась, не опрокинувшись, его кружка с чаем.
«Отыгрываешься на тех, кто не может тебе вмазать?»
— Вы можете разнести мой кабинет или все управление, — почти сочувственно — насколько рептилии вообще могут сочувствовать — произнес тидусс, — но без приказа ее величества я не могу дать вам эту информацию.
— Я знаю, — рявкнула я и швырнула об стену его кружку. Посмотрела на осколки, на стекающую янтарную жидкость и раздраженно влепила ладонями по столу.
В глазах крокодила наконец-то мелькнула эмоция. Кажется, он жаждал меня выпороть. Но вместо этого он открыл ящик стола, достал пачку салфеток, отошел к стене и начал вытирать ее.
Боги, какой стыд.
Я сбежала оттуда, хлопнув дверью, струсив даже извиниться. На ужин не пошла — не хотела встречаться с Васей. Ангелина все еще пропадала в Йеллоувине, и тревожно было от ее отсутствия — хотя я злилась и на нее тоже. Заглянула было к Алинке, но ребенок, успешно сдававший экзамены и почерневший уже от учебы не заслуживал нервных излияний старшей сестры. И я просто посидела рядом, молча, наблюдая, как бормочет она что-то непонятное над учебниками.
Алина очень повзрослела за то время, пока я ее не видела, пропадая на работе — то ли вступление ее в девичью пору свершило метаморфозы, произошедшие как-то молниеносно, то ли тяжелая учеба наложила свой отпечаток, но сейчас она казалась старше своих лет и очень напряженной.
Я тихо попрощалась, погладила ее по голове, поцеловала в макушку и ушла.
И со вчерашнего дня совесть и злость за свое поведение в кабинете Тандаджи глодали меня, заставляя кривиться и ругать себя последними словами. Нужно будет извиниться. Потому что поступила я, прямо скажем, недостойно.
Эльсен уже ушел, ушли и его ассистенты, а я все слонялась по отделению. Мне было проще и свободнее здесь. И я прицепилась к старшей сестре, заставив ее выдать мне задание — в результате она отослала меня сортировать и раскладывать в кладовой прибывшее после обработки белье.
Хоть какое-то дело. И пусть оно не уберегло от ставшей верной спутницей злости за ограничение моей свободы, пусть не исцелило от горечи из-за мыслей, что мне не хочется возвращаться во дворец, что я не чувствую теперь себя в нем комфортно. Зато оно придало смысл начавшемуся дню.
Звонок раздался, когда я, нагруженная целой башней из простыней, пыталась утрамбовать их на полку. Приближалось обеденное время — часы за наведением порядка пролетели быстро. Я, придержав стопку плечом, запихнула ее наконец-то, полезла в карман, прижала трубку к уху.
— Марина, — сказал он хрипловато и непривычно резко, — где ты сейчас?
— На работе.
— Во сколько заканчиваешь сегодня?
— В шесть, — я прислонилась спиной к полке и закрыла глаза.
— Подари мне этот вечер. Я хочу показать тебе что-то красивое.
— Но…
— В шесть ноль пять поднимись на крышу. Или не поднимайся.
— Выход закрыт, Люк.
— Он будет открыт.
— Выкрадешь меня? — спросила я тихо.
Он хмыкнул — и вдруг лопнуло напряжение, в котором я находилась все эти дни, и снова стало все ярким и наполненным смыслом. И я улыбнулась, коснулась пальцами губ.
— Давно нужно было это сделать, — чуть помедлив, проговорил Кембритч своим невозможным голосом. — К черту все. Дай мне увидеть тебя.
Я доделала все дела в совершенно безмятежном и чуть оглушенном состоянии. Выслушала выговор от главврача, сетовавшего на то, что Эльсен отучил нас отдыхать. В пять меня начало потряхивать, а минуты потянулись с вязкостью смолы, в половине шестого я уже захлебывалась от эмоций и ожидания — и все же нашла в себе силы спокойно со всеми попрощаться, переодеться и выйти в шесть на черную лестницу.
Интересно, через сколько охранники сообразят, что я иду не туда, куда надо?
Топот ног на нижних этажах я услышала уже на середине железной лестницы, по перекладинам которой лезла наверх, к задраенному люку, ведущему на крышу.
— Марина Михайловна, пожалуйста, остановитесь!
Я поднялась впритык, попыталась поднять люк, заколотила в него ладонью — и он со скрежетом распахнулся. Сверху порывом ледяного ветра сорвало водопад сухого снега, обжегшего лицо, а меня выдернули в свежесть и сумрак, потянули за собой по крыше — крепкая рука на запястье, не позволяющая проваливаться в сугробы, широкие шаги.
И маленький двухместный листолет с открытыми дверями, к которому мы бежали.
— Марина Михайловна!
Люк помог мне забраться в листолет, прыгнул на сиденье пилота с другой стороны, закрыл двери — и аппарат загудел, чуть завибрировал и поднялся в воздух.
На крышу выбрался один из охранников, что-то закричал мне вслед. Тут же достал рацию, начал что-то говорить в нее.
Я отвернулась и посмотрела на Люка — его лицо скрывала полумаска. Он нажал на какие-то кнопки и, потянув руль к себе, от чего мы взмыли почти вертикально, наклонился ко мне и поцеловал, царапая щетиной. И тут же отстранился, кинул мне на колени тонкую полумаску.
— Надень. Может понадобиться.
Я все же оглянулась — далеко над городом мелькали огоньки патрульных листолетов. Люк тоже увидел их. Выругался весело и послал аппарат вниз, почти к проезжей части.
— Так труднее обнаружить нас, — объяснил он, каким-то чудом сворачивая меж домов и сияющих желтым светом фонарей, проносясь над толкающимися в пробках автомобилями.
Ожил приемник на приборной панели.
— Срочно! Всем листолетам, находящимся в воздухе, спуститься на ближайшую посадочную площадку! Всем спуститься! Нарушившие приказ будут оштрафованы и лишены прав! Повторяю…
Люк протянул руку и вырубил звук. Посмотрел на меня, усмехнулся так, что у меня дрожь пробежала по телу, и нырнул в какой-то переулочек. Попетлял — и вылетел к небольшому ангару с открытыми дверями.
— Здесь я арендовал листолет, — сказал он хрипло. — Маска, Марин.
Я поспешно надела маску — он уже приземлялся в ангаре, глушил мотор.
— Я еще могу вернуть тебя обратно, — проговорил Кембритч перед тем, как открыть дверь.
— Правда? — c иронией поинтересовалась я.
— Нет, — пробормотал он с веселой безуминкой в глазах и улыбнулся краем рта. — Такую добычу не отпускают, Маришка.
Вышел, приложил к уху трубку, открыл мне дверь. Кивнул подбежавшему удивленному работнику, бросил ему ключи и помог мне выбраться.
— Готов, — сказал в телефон и прижал меня к себе. — Открывай.
Через пару мгновений в ангаре появилось Зеркало — и я с отчаянно бьющимся сердцем шагнула в него, крепко держась за руку его светлости герцога Дармоншира.
Мы вышли у какого-то широкополосного шоссе, на освещенной фонарями парковке. Маг, открывший Зеркало, кинул на меня быстрый взгляд, поклонился Люку и без лишних слов ушел в переход. Мимо по расчищенной трассе со свистом проносились редкие машины, где-то далеко позади виднелись облака, подсвеченные сиянием большого города. Вокруг дороги плотной стеной стояли заснеженные ели. Было холодно.
— Где мы?
— В Блакории. Там, куда успели отогнать машину. Садись в салон, Марина, замерзнешь.
Я послушно двинулась в сторону автомобиля… и замерла, не дойдя нескольких шагов. Уставилась на машину. Обернулась к Люку.
— Не может быть!
Он хмыкнул.
— «Колибри» последней модели!
Я прикоснулась к красному крылу с трепетом, погладила и со вздохом признала:
— У тебя хороший вкус.
— У тебя тоже отличный автомобиль, — с намеком отозвался Люк и прислонился спиной к двери. — У меня был такой же.
— Но не «Колибри», — я умоляюще посмотрела на него. Он со смешком покачал головой.
— Нет, Марина.
— Я хочу ее попробовать.
— Ты уже одну попробовала. Я слишком дорого заплатил за ключи.
Я очень старалась не улыбаться.
— По моему опыту, одна сломанная нога — и ты становишься сговорчивей. Не жадничай, Люк.
— Я подарю тебе потом такую птичку.
— А я, — сказала я с нажимом, — хочу сейчас. Ну же, Кембритч. Обещаю, я буду аккуратной, и тебе не придется визжать.
Он захохотал и открыл мне двери.
— У тебя есть пятнадцать минут, детка. Отрывайся. Но сначала дай мне телефон Байдека. Не стоит начинать в Рудлоге широкомасштабную полицейскую операцию.
Я помрачнела, достала свою трубку, нашла контакт и протянула ему. Люк шагнул в сторону, и я уселась на сиденье, оставив ноги на земле, бросила куртку назад, закурила. Он набрал номер на своем телефоне, отдал мне мой — и я отключила его.
Несколько мгновений тишины. Я нервно сжала руки.
— Ваше высочество, — проговорил Люк, — это Дармоншир. Марина со мной. Я пригласил ее на прогулку. Вы старший мужчина в семье, я обязан сообщить это вам.
Я прислушивалась изо всех сил. В трубке почти рычали. Лицо Кембритча оставалось спокойным, лишь губы чуть дергались.
— Я обещаю вернуть ее в целости и сохранности.
Снова низкие, резкие отзвуки слов — как удары.
— Нет, это полностью моя инициатива. Марина не знала, что я планирую. Я попросил просто встретиться. Не стоит винить ее. Позвонил, чтобы уберечь вас и ее родных от беспокойства.
Пауза.
— Да, она не против. Я клянусь вам, что буду оберегать ее не меньше, чем вы супругу.
Послушал еще немного.
— Я дам ей трубку, если вы пообещаете не угрожать ей и сдерживаться.
В трубке что-то рявкнули. И он усмехнулся, протянул телефон мне.
— Да, — проговорила я тихо.
— Марина, — в голосе Байдека проскальзывало рычание, он явно пытался успокоиться. — Ты с ним по своей воле?
Я посмотрела на Кембритча — он закурил, прислонившись к автомобилю и поглядывая на меня сверху вниз.
— Да, Мариан.
— У него хотя бы достало смелости позвонить, — рявкнул Байдек. — Я поговорю с твоей сестрой. Но…
— Я все понимаю, — быстро сказала я. — Я люблю ее, Мариан, но не могу так жить. И если бы я попросила, она бы отказала. Я вернусь и повторю это ей в лицо. И прости, что поставила тебя на передовую. Я вернусь. Но, прошу, — голос все-таки сорвался, — дайте мне немного вздохнуть!
— Марина, — голос Мариана звучал глухо, и он поколебался перед тем, как продолжить. — Хорошо подумай, прежде чем что-то сделать. Дай мне Дармоншира.
Снова трубка перекочевала из рук в руки. Люк выслушал то, что ему говорили, очень спокойно.
— Не нужно озвучивать мне это, ваше высочество, — он взглянул на меня и отошел, выбросил сигарету. — Да, — снова усмехнулся. — Как всегда, в любое время сочту за честь, ваше высочество.
Люк сунул телефон в карман, хлопнул дверью с пассажирской стороны, вывернул регулятор громкости на радио — и зарычала, заорала музыка, застучали в ушах ритмы.
Я закрыла дверь и дрожащими руками взялась за руль.
— Успокойся, — хрипло сказал герцог, — с капризными механизмами нужно сохранять спокойствие. Вздохни.
Я хищно втянула в себя воздух — запах табака и чуть горьковатой туалетной воды, кожи и металла.
Газ.
Машина завибрировала, отзываясь, и понеслась вперед, к трассе. И через несколько секунд я с головой отдалась божеству по имени скорость.
То самое ощущение, когда летишь так быстро, что не чувствуешь ускорения, когда машина словно парит над землей. Когда слушается движения пальцев и почти предугадывает мысли.
Мне кажется, я забыла дышать, растворившись в черной ленте дороги и смазанных, остающихся далеко позади огнях других авто. Фонари у шоссе превратились в единую светящуюся линию, а я ускорялась и ускорялась, пока не почувствовала предел — еще немного, и я не смогла бы справиться с управлением. Задохнулась от адреналина, шумящего в ушах, и медленно стала отпускать газ, пока плавно не остановилась у обочины.
Сердце стучало так громко, что заглушало музыку. И я повернулась к Люку — он смотрел на меня с выражением: «Ну как, поигралась?»
— Как тебе моя скорость? — спросила сипло.
Он усмехнулся и выключил радио. И как он понял, что я люблю нестись по трассе под громкую музыку?
— Неплохо. Вылезай.
Я молча вышла — слишком много счастья было сейчас во мне, слишком слабы были ноги. Пересела на пассажирское сиденье, достала сигарету. Люк поправил кресло, ласкающим движением погладил руль.
— Сейчас я покажу тебе, что такое скорость, детка, — сказал он мне хрипло, и от тона этого и от предвкушения у меня холодок пробежал по телу.
Я щелкнула зажигалкой — а «Колибри» завизжала, заныла от восторга и полетела вперед. И я, вжавшись в кресло, так и не подожгла сигарету.
За пару минут Люк достиг моего предела и преодолел его, и разгонялся все сильнее, пока я не вцепилась свободной рукой в дверную ручку, глядя, как шоссе превращается в черный космический тоннель, изредка освещаемый вспышками проносящихся навстречу метеоров-машин, и понимая, что по сравнению с Кембритчем я просто неумелый ребенок.
Холодок, разливающийся по коже, собрал мои мышцы дрожащими струнами, потек по венам покалывающими разрядами, прокатился по затылку и спине волнами страха, делая тело слабым, отозвался внизу живота и в груди тянущим возбуждением — я смотрела вперед, задыхаясь от удовольствия и кусая пересохшие губы и, кажется кричала и смеялась от того, что могу чувствовать весь этот невозможный и невыносимый коктейль эмоций и оставаться в живых.
Люк был богом, гением скорости, и дорога с готовностью покоренной женщины подчинялась ему, укладываясь на землю и сжимая в объятьях. Выгибалась поворотами, низко стонала под шинами, сотрясалась холмами и напряженно застывала прямыми участками — чтобы снова вздохнуть, уходя вверх, лукаво блеснуть неожиданным изгибом или извернуться, попробовать вырваться из-под контроля — но сжимались на руле крепкие руки, чуть сужались темные глаза на спокойном лице — и дорога опять признавала мужское превосходство.
Боги, он был прекрасен. И, похоже, чувствовал мои взгляды, исполненные священного ужаса — потому что губы его дергались в усмешке, а я выдыхала раскаленный воздух и ревновала его к машине, и желала запрыгнуть на него, впиться, поцеловать до боли, до крови — так сжималось все внутри от этих кривых улыбок.
Люк затормозил перед каким-то крупным поселением, взглянул на меня и свернул к обочине. Я хотела сказать что-то остроумное — но мысли остались далеко на трассе, разметанные скоростью. Он открыл окно, закурил, снова обжег меня взглядом темных глаз — и я дернула ремень и сделала то, чего так хотела — перебралась к нему на колени, оседлала, оказавшись мучительно близко — он с низким смешком откинулся на кресле, чуть отодвинул его назад и потерся об меня бедрами. Я облизнула губы, забрала сигарету и вдохнула терпкий дым. И наконец-то смогла говорить.
— Умеешь ты ухаживать за девушками, — я провела большим пальцем по его щеке, нажала на уголок рта — и Люк лизнул мой палец, забрал сигарету обратно.
— Так только за тобой, — сказал он хрипло, делая затяжку, надавил большой ладонью мне на поясницу, прижимая к своим бедрам еще сильнее — так, что я изогнулась, застонала, сжала пальцы в черных волосах, потянула его к себе и поцеловала. Все напряжение, скопившееся в моих жилах, вылилось в этот поцелуй — и это было лучше, чем лететь по трассе, потому что он покорял дорогу — а я покоряла его, и он, со своими жесткими губами, смелыми руками и терпким вкусом принадлежал мне.
— Нам еще около двух часов ехать, — проговорил он мне на ухо тихо, когда я уткнулась лицом в его плечо, стараясь успокоиться и слыша свое тяжелое, сиплое дыхание. Губы его, касающиеся моей кожи, были горячими, и дышал он так же прерывисто, пытаясь отстранить руки — и снова гладил по спине под блузкой, сжимал мне ягодицы. — Мы могли бы перенестись туда телепортом, но я не мог отказаться от возможности опробовать сквозную трассу Блакории вместе с тобой.
— Куда мы едем? — спросила я — только ради того, чтобы отвлечься.
— Тебе понравится, — Люк провел носом по моей шее и со вздохом отстранился, закинул руки за голову. — Теперь я в этом абсолютно уверен.
Два часа пролетели как один миг. Мы то молчали, стараясь не смотреть друг на друга, то обменивались колкостями, то болтали, как старые друзья и хохотали, как безумные. Машина ровно гудела, оставляя позади сотни километров, разговор начинался и прерывался, и это казалось уместным и комфортным.
— Хочешь есть?
— Да.
— На заднем сиденьи посмотри, мне должны были положить бутербродов и термос.
Я отстегнулась, перевалилась назад, светя попой в лобовое стекло, достала пакет — и следующие несколько минут ухаживала за водителем, подавая ему бутерброды и наливая содержимое термоса в стаканчик. В салоне пахло кофе и хлебом, Люк ел, откусывая огромные куски с такой жадностью, будто голодал несколько суток, а я любовалась им и улыбалась.
После, сытые и довольные, мы отряхивались от крошек и ехали дальше — к одному Люку ведомой цели.
— Я смотрела записи твоих гонок.
Хмыканье.
— Честно! Не все, конечно. Чемпионские заезды.
— Это было давно, Мариш.
Немного горечи в хриплом голосе, и хочется, чтобы он усмехнулся.
— У тебя были длинные волосы. И ты носил чудовищно огромные очки.
— Я вообще был стильным парнем, — наконец-то улыбка.
— И проколотые уши. Хотела бы я быть знакома с тобой тогда.
— Я бы тебе не понравился. Я был чудовищно самоуверенным сукиным сыном. Считал, что весь мир лежит у моих ног.
— Почему был?
Опять смешок.
— Впрочем, я тогда была младенцем семи лет от роду. Куклы меня еще интересовали больше, чем плохие мальчики.
Он повернул голову и сверкнул глазами.
— Хорошо, — сказал он медленно, — что сейчас это не так.
Снега вокруг все прибавлялось, впереди поднимались горы — с темнеющими ущельями, с пятнами поселений и курортов. Дорога тоже шла вверх.
— Ответишь на вопрос?
— Да?
— Откуда у тебя машина? Та, на которой вы подвозили меня летом. Как я понял, вы очень бедно жили.
Я усмехнулась.
— Не можешь оставить без ответа ни одной тайны?
— Люблю, когда все понятно.
Потянулась, потерлась щекой о свое плечо.
— Сама бы я никогда не скопила, конечно. Это подарок. Эльсен — хирург, с которым я работаю — оперировал мужика, попавшего в аварию. У него вместо ног было месиво, на что я привычная, а смотреть было страшно.
— У меня после аварии на ралли прошлой зимой тоже была отбивная вместо ноги. Мясо с осколками костей. Врачи и виталисты сотворили чудо. Очень долго хромал.
— Вот-вот. И тут не думала, что ноги можно спасти — удивительно, что он в живых-то остался. А Эльсен спас. Конечно, и виталисты работали, да и несколько повторных операций было. Пациент после выписки пришел к Сергею Витальевичу и сказал, что больше за руль не сядет. И что хочет подарить вторую машину, старую, ему. А Эльсен ответил, что всю жизнь не водил и сейчас не собирается. Посмотрел на меня — я карты заполняла — и говорит: «А вот отдайте Марине Станиславовне. Ей нужнее». Вот так. Я не смогла отказаться. На бензин почти всегда хватало, а времени мне это экономило очень много.
— Один раз не хватило.
— Да, — немного едко проговорила я. — Я только недавно перестала считать это несчастливой случайностью.
Он задумчиво улыбался, глядя на дорогу, и я протянула руку, погладила его по плечу.
— Сколько всего произошло, Люк. А меньше полугода, как мы встретились. Как меняет жизнь случай.
— Я бы все равно нашел тебя. Вас, — проговорил он с небрежной уверенностью, рассмешившей и разозлившей меня одновременно. — Но да, даже с моей удачливостью не могу не признать, что на случайность наша встреча не тянет. Ты знаешь, что мне дали задание найти вас через день после того, как ты остановилась рядом на парковке торгового центра?
В груди что-то сжалось, как всегда со мной бывало, когда речь заходила о вещах, неподвластных людям.
— А что ты там делал, кстати?
— Заскучал, решил посмотреть себе новый автомобиль, — он постучал пальцами по рулю. — И купил его, но мне собрали и доставили его из Блакории только к концу сентября. На нем я и поехал в Лесовину.
— Мой Птенец?
— Да.
— Вот черт, — несколько нервно заключила я.
— Вот и я так же думаю.
Окончательно стемнело, и небо рассыпалось острыми белыми звездами, налилось голубоватым лунным сиянием — полнолуние, месяц яркий, огромный. Мы въехали в какую-то долину — то тут, то там на склонах светились редкие огоньки домиков. Вскоре пошел снег, и я вовсе перестала понимать, куда мы движемся — а Люк спокойно рулил, поглядывая на меня — и обнимающая наш великий побег тишина, приправленная влажной дробью бьющего в стекла бурана, становилась все напряженнее и громче. Уже не хотелось ни курить, ни разговаривать — только поскорее приехать бы, и будь что будет.
Люк свернул — и как только увидел поворот в этой метели? — и через несколько минут оказался перед светящимся шлагбаумом. Нажал какую-то кнопку на брелке — и штанга поднялась вверх, а мы, проехав во все усиливающемся снегопаде еще сотню метров, оказались в ярко освещенном тоннеле под горой.
Еще несколько минут и еще поворот в отходящую от основного тоннеля дорогу — и машина остановилась.
— Почти приехали, — сказал Люк. — Теперь нужно выйти.
Здесь было светло и очень холодно — искусственная пещера глубоко под горой, — и я мгновенно замерзла, задрожала, несмотря на то, что надела куртку. Сразу вспомнились недавние приключения после другого тоннеля под другой горой, и стало совсем не по себе. Кембритч взял меня за руку и повел к стене, в которой находилось нечто, больше всего напоминающее двери лифта.
Это и был лифт. Зазвенел сигнал, открылись створки, мы вошли внутрь — здесь было чуть теплее, но пар все равно шел изо рта, — Люк нажал на кнопку, привлек меня к себе, и мы понеслись наверх, сквозь гору, вдоль проложенных вертикально светящихся полос.
Я сунула руки ему под куртку, греясь, прижалась щекой. Горячий, какой же горячий.
Стен у «лифта» не было — просто площадка, возносящаяся в словно выплавленной каменной трубе.
Над нами распахнулись створки — и мы, как пробка из бутылки, выскочили в узком помещении, облицованном зеркалами. Я посмотрела на наши отражения — два бледных, обнявших друг друга человека с горящими голодными глазами.
Здесь было теплее, и я прижалась сильнее — и как только за какие-то минуты ухитрилась промерзнуть насквозь?
— Сейчас согреешься, — голос Люка звучал тихо и глухо. Наконец-то звенькнула дверь «лифта», и мы вышли наружу.
— Вот это да, — я остановилась, огляделась. Огромная квадратная комната со сферическим сверкающим потолком и стеклянной стеной, за которой разворачивался во всю мощь снежный буран, рисуя на стекле узоры сухим снегом. Здесь царил мрак — только по углам горели светильники. Я прошла дальше — мимо огромной ванны в полу, почти бассейна, подсвеченной синим и зеленым, мимо широкой кровати, застеленной черным бельем. Повернулась — Люк наблюдал за мной, прислонившись к стене, и взгляд у него был тяжелым, пугающим.
— Где мы?
— В моей холостяцкой берлоге, Марина.
— Впечатляет, — сказала я тихо. — Идеальное место для одиночества.
— Поэтому и купил, — он подошел к ванне, присел, нажал на какие-то кнопки — и с ровным гулом полилась в нее толстая, размером с руку, струя горячей воды — аж пар шел от нее. — Раздевайся, согреешься. Я принесу халат. Потом накормлю тебя ужином, — он кивнул в сторону огороженной стойкой бара кухни, перед которой стоял роскошно накрытый стол — со свечами, двумя скатертями, полной выкладкой приборов. — Слуги постарались.
Я беспомощно переступила с ноги на ногу.
— А где они сейчас?
Люк остро взглянул на меня — и я как загипнотизированная медленно расстегнула куртку, бросила ее в кресло. Потянулась к тонкой блузке — и он отвернулся, дав мне еще немного времени подышать.
— Они нас не побеспокоят, — ответил Кембритч, открывая какую-то еще дверь и скрываясь в комнате. И уже оттуда донеслось: — Сейчас вокруг на километры нет ни одного человека. Только ты и я.
Я успела раздеться и забраться в ванну — боги, как же хорошо, когда тепло! — и лежала в темноте, в подсвеченной ванне, смотрела на бьющийся в стену снег и лениво шевелилась, чтобы не уснуть от блаженства. Люк все отсутствовал, а мне было страшно и захватывающе, и предвкушение заставляло прислушиваться, осаживать сотни мечущихся мыслей, сжимать руки на краях чаши, останавливая паническое желание выскочить, спуститься вниз и угнать еще одну машину.
Буран все усиливался — и я заморгала, присматриваясь. Показалось, что там, за стеной, в гуще снега, полыхнула белая вспышка. Только я решила, что разыгралось воображение, как дом завибрировал от оглушительного раската грома. А когда наступила тишина, я услышала шаги. Рядом со мной лег аккуратно сложенный халат, звякнул ножкой бокал с красным вином.
Люк стоял у ванны и смотрел на меня, а я не поднимала на него глаз — даже чуть отвернулась, чувствуя, как воздух холодит шею. Нервно перевела дыхание — и Кембритч дернулся то ли вперед, то ли назад — и отошел во мрак. Краем глаза я увидела, как он подошел к креслу у стены, сел сбоку от меня, взял пульт.
Вздохнула аудиосистема — и полилась по дому тихая органная музыка. Низкие вибрации, неистовые волны высоких звуков, все убыстряющиеся, торжественные, пронизывающие. Расслабляющие своим нервом и эмоцией, дарящие ощущение полета.
Я знала эту композицию. «Великий шторм» маэстро Олиерина.
Снаружи снова полыхнуло — и опять загремел гром, вплетая свой рокот в божественную мелодию бури, воплощенной в музыке.
— Началось, — раздался хриплый голос. — Смотри, Марина.
Люк говорил так тихо, что я едва слышала его — будто ушел далеко-далеко, чтобы не трогать меня. Я закрыла глаза и провела под водой кончиками пальцев по коже — от груди к бедру.
Глупый. Я давно заклеймила себя им — и даже великая музыка не заставляла так дрожать и вибрировать мое тело, как звук его голоса. Идеально резонирующего со мной.
Над нами беззвучно открывалась крыша, смещаясь в сторону и оставляя под собой прозрачный стеклянный купол, над которым белым маревом бился буран. И в снежном безумии вдруг полыхнула одна короткая молния, другая — загрохотало — и над куполом потекло электричество, непрерывно вспыхивая белыми ветвистыми разрядами под аккомпанемент «Великого шторма».
Я застыла и потеряла счет времени — так это было красиво и страшно, что хотелось уйти с головой под воду — и в то же время выбраться туда, наружу, ощутить эту мощь кожей, кончиками пальцев, впитать ее в себя.
Люк пил вино, сидя в кресле, в сумраке, напряженный, собравшийся. Сверкали молнии, отпечатывая на сетчатке глаз обнаженную девушку, лежащую в истекающей паром ванне. Он прикрывал глаза — и видел под веками контуры ее тела, откинутую голову, тонкую шею, круглую и острую грудь, показывающуюся из воды. Открывал — и затягивался сигаретой, запивал дым вином и почти рычал от того, что он сейчас не рядом с ней.
— Почему ты молчишь?
— Смотрю на тебя, Марина.
Как же трудно говорить.
— Ты привез меня сюда полюбоваться на снежную грозу?
— Нет. — Она повела плечами, будто собираясь оглянуться. — Привез, чтобы посмотреть, как ты любуешься грозой.
Музыка закончилась. Наступила тишина. И в тишине этой она поднялась из воды — белое тело во мраке, — не вытираясь, накинула на себя халат, подошла к стеклу. Приложила ладонь — Люк со своего места видел, как образовался вокруг туманный след, как сухо, совсем близко к стене сверкнул разряд, потек к ее пальцам, словно она приманила к себе молнию, побежал от них ломаной паутиной в стороны — и Марина на мгновение стала ярче, будто пила эту мощь, поглощала ее без остатка.
Он еще уговаривал себя оставаться на месте, но ноги уже сами несли его к ней. Остановился в нескольких шагах позади.
— Марина, — голос царапал нёбо, прерывал дыхание. — Покажи мне.
Она каким-то чудом поняла его. Склонила голову с влажными волосами на затылке, повела плечами, спустив с плеч халат. Обнажила спину. И вздрогнула — вот теперь он подошел почти вплотную. По спине ее от светлых волос вдоль позвоночника бежала капля воды — и Люк провел пальцами по ее следу, повторил контуры огненного цветка.
— Все время вспоминаю его, — сказал он хрипло, — и днем и ночью. Не могу выбросить из головы. Марина… я привез тебе кое-что.
— Что же?
Люк достал из кармана длинную жемчужную нить, обвил вокруг ее горла, спустил руки на обнаженную грудь и застегнул украшение. Поцеловал в шею, провел ладонями по плечам и повернул к себе.
— Я очень хотел увидеть его на тебе.
— Смотри, — принцесса отступила на шаг назад, почти прижавшись к стеклянной стене. Вызывающе подняла на него огромные испуганные глаза.
Поздно, милая. Сегодня я тебя уже не отпущу.
Жемчужная нить тускло мерцала меж ее грудей, спускаясь к пупку, под полы халата, и он коснулся украшения пальцами — закачались молочные бусины на молочной коже, проигрывая ей и красотой, и желанностью.
— Боги создали тебя идеальной.
Она нервно вздохнула.
— Откуда оно у тебя?
Люк задумчиво закрутил одну из нитей вокруг ее соска, полюбовался, отвел халат в сторону. Развязал ослабевший пояс — Марина безвольно опустила руки, только плечи держала прямо — и за спиной ее сверкали, переливались белым и фиолетовым близкие молнии, и непрерывно, оглушающе гремел гром.
— Выкупил в Лесовине, — проговорил он, касаясь еще одной татуировки под левой грудью. — Летящий сокол?
— Набила под грудью на втором курсе. Как еще одно напоминание себе о том, кто я.
Погладил и этот рисунок. Коснулся халата — и он с мягким шелестом лег на пол.
— Люк…
— Тссс…тише…
В глазах ее ужас и странное предвкушение. А его руки все ниже — исследуют, гладят, играют.
— Не смотри.
Она закусила губу, прижимая ладонь справа к низу живота, почти над лобком.
— Не буду, если не хочешь.
Наконец-то коснуться губами груди, попробовать, ощутить, вспомнить ее вкус. Наконец-то обнять, прижать к себе — чтобы уже не вырвалась, — впечатать ладонь в ягодицы, вжаться в нее. И никого и ничего на целом свете, кроме снежной грозы вокруг них. Никого и ничего, что бы помешало ему.
Подняться выше, найти ее губы, впиться в них — самые желанные на Туре и во всей Вселенной, вжать ее в стекло — вокруг нее ореолом разлились ломаные линии разбегающихся молний, закололи его острым льдом — помни, кто сейчас с тобой, помни, кто она! Больно и до дикости возбуждающе, до тьмы, поднимающейся из самых глубин тела, до хрипа и сжимающихся на запястьях пальцев — не отпущу, ни за что, никогда.
Марина вдруг отвернула голову, с каким-то отчаянием толкнула его в плечо — он шагнул назад, тяжело дыша, готовый уложить ее тут же, у стены — и медленно, глядя ему в глаза, отняла руку от живота.
И он опустил взгляд и замер, заметив, как дрожит она, сжав в кулаке жемчужную нить.
Там, на тонкой коже над тазовой косточкой было выбито его имя, стилизованное под извивающегося кольцами, поднявшего голову змей. И не узнать свой почерк было невозможно — выглядела татуировка так, будто он взял острое перо и вырезал на Марине свое клеймо.
Lucas.
Змей атакующий.
Прокричи она свое признание — и то оно не произвело бы такого эффекта.
Он коснулся рисунка пальцем, повторяя движение руки при росписи, вздохнул, тряхнул головой, ослепленный вскипевшим желанием, притянул ее к себе за жемчужную нить, как за ошейник — она спрятала лицо у него на плече — подхватил под ягодицы, и понес к кровати.
Марина, Марина…
Ты сама отдала себя мне в руки — и я не пожалею тебя.
Горячие губы на солоноватой от изнеможения коже — жемчуг мешает, и ты рвешь его под грохот громовых раскатов.
Я не прошу жалости. Только касайся меня вот так, обжигай темными глазами, царапай щетиной, сжимай, хрипя, как зверь. Только не останавливайся.
Грудь — покрасневшая, набухшая, ноющая — а тело тяжелое сверху, и пальцы жадны, и губы неистовы, и снова и снова терзают тебя.
У тебя ведь никого не было? Скажи мне! Скажи…
Болезненный и злой женский укус в шею — и сдавленное ревнивое рычание, и пальцы там, где все уже влажно и горячо. И ее растерянный, ошалевший от удовольствия взгляд, когда она прекращает вздрагивать и выгибаться.
Скажи!
Не… было… никого…
Свирепая, бессмысленная радость — не ты ли растрачивал себя, тебе ли требовать того, что требуешь? И нежность — насколько ты еще вообще способен на нее — потому что от одного ее низкого голоса, шепчущего что-то отрывистое, от бесстыдно торчащих вверх сосков, от атакующего змея под губами голову сносит напрочь.
Она, как миллионы покоренных женщин до нее, ложится на спину, вытягивает руки над головой и приоткрывает губы, и разводит бедра, и выстанывает мужское имя — сейчас это твое имя — Люк, Лююююк, — и кажется, что за одной ею ты охотился всю жизнь, одну ее искал во всех остальных. Приподнимается, царапает ногтями черные простыни — потому что наконец-то ты в ней, и никакой крик и мольбы не могут остановить тебя.
Но она и не кричит — лишь сжимается от боли и всхлипывает, закусив губу. Пахнет кровью и солью.
«Марина», — шепчешь ты ей во влажный висок, задыхаясь от темной страсти и руки твои дрожат, и голос срывается, и ты не можешь не двигаться.
Она не отстраняется — тяжело дышит и комкает ткань, и ищет твои губы — дай, дай мне поддержки, дай мне себя.
Марина. Марина.
Она застывает, распахнув глаза и вцепившись тебе в плечи — а ты продолжаешь бешено, неистово рваться вперед — и видит вас обоих в объятьях снежной грозы, и судорожно, рычаще выдыхает в твои губы — и от звука этого все вокруг сжимается в горячий плотный комок и взрывается, заставляя тебя слепнуть и глохнуть от удовольствия.
Мир погрузился в тишину. И время перестало существовать.
Сколько раз после они шептали, кричали, выстанывали имена друг друга на черных простынях затерянного в горах логова? Сколько задремывали в обнимку — чтобы через какие-то минуты снова жадно тянуться к горячему телу рядом? Она снова ложилась на спину, и становилась на колени, и выгибалась — и двигался навстречу его бедрам огненный цветок, доводя его до исступления — а он поил ее вином и кормил фруктами, обтирал влажными полотенцами, целовал ее лоно, чувствуя уколы вины и возбуждения, и гладил длинными пальцами свое клеймо на тонкой коже. Снова засыпал, не в силах оторваться от нее — и ощущал ее ладонь на своей щеке, и мягкие усталые губы на плече.
Гроза, громыхая, уходила, открывая сереющее небо, когда силы покинули их, и они заснули, прижавшись друг к другу — мужчина и женщина, наконец-то познавшие друг друга.
Марина
Я проснулась от жажды и от бьющего в глаза яркого солнца. Мне было жарко — Люк спал рядом, обхватив меня рукой поперек талии, закинув ногу на бедра.
Тяжелый.
Заморгала, зажмурилась — над нами разливалось ослепительно-голубое небо, и если бы не тонкие струйки снега, стекающие по куполу, было бы полное ощущение лета. Пошевелилась, застонала сквозь зубы.
Все тело болело.
Люк задышал мне в волосы, потянулся поцеловать с закрытыми глазами.
— Нет-нет, — голос у меня был каркающий, сорванный, — никаких поцелуев с нечищенными зубами. Медсестра внутри меня категорически протестует.
Он усмехнулся, подул мне на висок и отстранился, закинув руки за голову. Я же попыталась встать.
За спиной щелкнула зажигалка, потянуло дымом.
— Отдам невинность за кофе, — простонала я, поднимаясь. Ноги дрожали.
— Отнести тебя?
— Отнеси, — я рухнула обратно на кровать. — Боги, как все болит. Кто-то вчера постарался.
С его стороны раздался сытый смешок. Я обернулась — Люк лежал расслабленный, довольный и улыбался солнцу. Выглядел он таким помятым, что мне резко расхотелось видеть себя в зеркале.
— Ты знаешь, — пробормотала я лениво, подползая к нему и утыкаясь губами куда-то под мышку, вдыхая его запах и запах нашей близости, — что у тебя глаза светятся?
Ох, Люк, Люк.
Меня накрыло оглушающей, почти животной нежностью и я прижалась еще сильнее.
Теперь я знаю, какой ты в любви — неистовый, сильный. Как завораживающе темны и беспощадны твои глаза, как искажается твое лицо в моменты наслаждения и срывается голос, как беспомощно подрагивают губы после. Как уязвим ты передо мною.
Я все знаю о тебе, даже то, что ты еще не понимаешь. И о себе тоже.
— Светятся, — отозвался он после недолгого молчания и провел рукой по моей спине. — После ранения началось. Когда я тха-охонга усмирить пытался.
— Ааа, — успокоилась я. — Тогда это моя кровь действует.
— Кровь? — переспросил он хрипловато.
Я потерла глаза, морщась от ноющих мышц.
— Тебе не сказали? Этот муравей не только тебя проткнул, но и ядом отравил. А наша кровь способна нейтрализовывать яд. Она еще усиливает родовую магию. Только не говори никому, это семейный секрет. Мариан вон после того, как Васиной крови глотнул, начал оборачиваться, а в тебе, значит, тоже какие-то семейные способности проснулись. Вряд ли они заключаются только в светящихся глазах. С тобой больше ничего странного не происходило?
— Я начал видеть ветер, — проговорил он медленно.
— Ого, — я поцеловала его куда дотянулась. — Ветер — это вроде вотчина Инландеров. Есть родня?
— Дальняя, — ответил он небрежно. Сел, погладил меня по животу, задержал руку на змее. — Откуда?
— Ты подписывал документы на дарение Пастуха, Люк. Полным именем. Просто скопировала, увеличила — и мне нарисовали, что хотела.
Он молча и почти по-хозяйски гладил меня по животу — и я к ужасу своему снова почувствовала теплое тянущее желание, будто за одну ночь безудержной страсти Люк усилил потребность в себе в сотни раз. Тоже села, провела рукой по его волосам — он охотно склонил голову, улыбаясь. Потеребила ухо, ощущая кончиками пальцев зажившие дырки от серег. Потянулась к своей мочке, вынула золотой гвоздик — крошечный цветок шиповника с белой окантовкой и маленьким рубином в центре.
Он наблюдал за моими действиями с любопытством — а его руки опять не давали мне покоя.
— Будешь носить мои цвета, Люк?
Он усмехнулся, склонил голову.
— Чьи же, если не твои, Марина.
— Дай мне вина. Нужно простерилизовать.
— Детка, — хрипловато проговорил он, — после этой ночи говорить о стерилизации нелепо.
— Не спорьте, ваша светлость, — я прибавила строгости в голосе, и он пожал плечами, отклонился, пошарил рукой у кровати и протянул мне недопитый бокал.
И я оседлала Люка, окунула в вино серьгу — плотная красная жидкость потекла по моим пальцам — и с усилием вставила гвоздик в мочку. Кембритч едва заметно поморщился. Под серьгой выступила красная капля — или это было вино? Я слизнула ее, поцеловала его в шею и прошептала:
— Теперь и я пустила тебе кровь.
Он молча обнял меня, прижал к себе. И поднялся, понес в ванную комнату.
Следующий день незаметно перетек в ночь. Мы долго и лениво лежали в ванне, пока голод не выгнал нас к столу — и меня наконец-то напоили кофе. Мы выходили на заснеженный склон и наблюдали, как несутся в долине машины, как двигаются тени от гор на слепящем снегу, и дышали свежим морозным воздухом — чтобы потом вернуться в теплый дом, скинуть с себя одежду и снова свалиться в постель. Не включали ни радио, ни телевизор, и казалось, что мы одни на Туре. Болтали, рассказывая друг другу о себе — и теперь, после нашей близости, я понимала его гораздо лучше. Поведала я и о своих недавних приключениях — он страшно ругался и курил, и пришлось отвлекать надежным способом. Кажется, я вошла во вкус.
Нам было хорошо. Но нужно было возвращаться.
— Выходи за меня замуж, Марина, — сказал он ближе к утру, когда я, измотанная, уже почти дремала на его груди, ощущая как сладко тянет тело и вдыхая мужской запах.
— Ну уж нет, — пробормотала я и потянулась, — ты обещал мне свободу, а не брачные браслеты.
— А если серьезно?
— А если серьезно, я подумаю. Вдруг через месяц мы друг другу опротивеем?
Он усмехнулся.
— Я бы на твоем месте на это не рассчитывал.
— Рано, Люк. Мне всего двадцать три. И есть еще Ани. Мне нужно поговорить с ней.
— Я сам поговорю. Это мое дело и моя ответственность, Марин.
— У меня дурной характер. Невыносимый. И злой язык.
— Знала бы ты, сколько людей думают так же обо мне. А с характером, — он легко сжал мне пониже спины, — мы что-нибудь придумаем. Не так уж он и страшен.
Я потерлась об него щекой. Теперь мне все время хотелось прикасаться к нему.
— Это потому, — сказала я ехидно, — что с тобой я почти всегда была кроткой овечкой. И Вася никогда не даст согласия на нашу свадьбу.
Он засмеялся.
— Это да. У ее величества я на плохом счету.
— Заслужил, — буркнула я лениво.
— Заслужил, — согласился он. — Так что, ты говоришь «нет»?
— Я говорю «давай спать». С чего это ты озаботился женитьбой?
Он помедлил.
— Ты — Марина Рудлог.
— Хочешь заглушить муки совести? Совратил невинную деву благородных кровей?
— Это будет честно.
Я подняла голову и насмешливо посмотрела ему в глаза.
— А если бы я была простой медсестрой Мариной Богуславской, ты бы тоже рвался жениться?
Темные глаза на мгновение стали задумчивыми, он пробежался пальцами по моему запястью.
— Я хочу привязать тебя к себе. И хотел бы, кем бы ты ни была.
— Это почти «я люблю тебя», — с иронией проговорила я, поцеловала его в губы, провела носом по шее. — Врешь, но приятно. — Он дернул уголком рта. — Спи, Люк. Я подумаю. Только не торопи меня. Моя жизнь и так только что круто изменилась.
— Придется за тобой побегать.
— Угу.
— Я люблю тебя.
Столько изумления в хриплом голосе, что пришлось сдержать довольный вздох. Наконец-то ты догадался.
— Я тоже тебя люблю, Люк.
Мы выехали из долины, ставшей нашим убежищем, в середине следующего дня. Перед выездом я включила телефон — пусто. Ни звонков, ни сообщений. Набралась смелости и из машины позвонила Василине.
— Да, Марина, — голос ее был грустен.
— Я еду домой, Вась. Жива и здорова.
— Хорошо. Мы ждем тебя. Мы всегда ждем тебя, Мариш.
Я покосилась на Люка — он вел машину, сосредоточенно глядя на дорогу. Не хотел мешать разговору, видимо.
— Ты не сердишься?
— Сержусь. Но этого следовало ожидать. Хорошо, что с тобой все в порядке. И хорошо, что вы сообщили Мариану. Я бы не восприняла это… достойно.
— Прости.
— Не за что. Я вспомнила себя, Марина.
— Да. Я тоже думала о тебе. Ангелина не вернулась?
— Нет еще.
— Плохо.
— Ты не ощущаешь ее сейчас? Чувствуешь, в какой она стороне?
Я покрутила головой.
— Она жива. Но я не очень соображаю, в каком направлении мы сейчас двигаемся. Она где-то на юге, да?
— Да, — моя венценосная сестра тяжело вздохнула. — Она опять в Песках, Марина
Май — октябрь 2016 года.
Друзья, приятного вам чтения и много-много волшебных дней в любимом мною мире «Королевской крови»! Спасибо вам за любовь к истории и героям. Без преданных читателей, без вашей поддержки и энергии этой истории бы не было.
Присоединяйтесь к авторской группе вконтакте https://vk.com/kotovafantasy — там можно следить за новостями, продолжениями, видеть иллюстрации, обзоры и буктрейлеры к «Королевской крови»
И традиционная авторская просьба — пожалуйста, не делитесь файлами со знакомыми в интернете, не размещайте их на других сайтах, потому что после этого, к сожалению, сразу же встают продажи и мы оказываемся в тяжелом положении. Книги — единственный мой заработок, и все деньги с книг мы тратим на дорогостоящие процедуры для моей дочери. Если же вы все же нашли эту или другие книги в сети, не поленитесь отблагодарить автора (как, можно узнать здесь http://vk.com/topic-52510824_32178367) В общем серия КК пишется уже два года, днями и ночами, это масса энергии и сил — и если вам понравились книги, призываю поддерживать автора.
Всем желаю счастья, здоровья — особенно деткам — и замечательных книг!
Ваш автор, Ирина Котова
Назад: ГЛАВА 22
На главную: Предисловие
