ГЛАВА 11

Катя вернулась домой от Александра в четыре утра. Первым делом посмотрела почту за день — письма лежали на подносе в ее спальне, как и журнал записи звонков на домашний телефон от экономки.

Никто не пытался с ней связаться. Неужели что-то случилось и она им больше не нужна?

Она похолодела.

А вдруг девочек уже нет в живых?

Ни на что особо не надеясь, она вышла из спальни и побрела вниз, к почтовому телепорту. Маленький шар на двух ножках над чашей искрил, как обычно — она пригляделась и трясущимися руками вынула из сферы плотное письмо без каких-либо надписей на конверте. Тут же, в свете телепорта, распотрошила его — на вспотевшую от ужаса ладонь вывалилось несколько фотографий и записка. И медленно пошла наверх.

Снимки дочек — улыбаются, играют в какой-то детской комнате. Сердце немного отпустило. Непохоже, что их обижают. Няня — нахмуренная, встревоженная. На фотографиях время — сегодняшний вечер. Прямо тогда, когда она платила Александру собой за то, что принесет его в жертву. И записка с адресом. С двумя. Первый — бунгало в Эмиратах, на берегу океана. Второй, для Марины — горнолыжный курорт в Блакории.

Катерину начало трясти и она прислонилась к стенке, прямо на лестнице. Тело ныло, помня крепкие мужские руки и прошедшие несколько сумасшедших часов, но на удивление Катя чувствовала себя бодро — будто не дремала какой-то час, а то и меньше, после последнего раза. Спать не хотелось вообще.

Тут же вспомнилось, что и как с ней делал Свидерский — щеки запылали, и она опустила голову. Куда проще было бы, если б он оказался таким же мерзавцем, как Симонов. Но нет. Увы. Пусть с ним не было так весело и немного безумно, как с памятным ей Инклером, чтоб ему хорошо было по жизни. Но в ее состоянии довести ее почти до беспамятства… да, дело свое он знал. И нежным быть умел. И, такое ощущение, вообще комплексами не обладал. И как хорошо и как ужасно, что ей, понятия не имеющей, как соблазнять мужчин — а где бы она этому научилась? — это удалось так быстро. Хоть и тяжело было… и противно до мути. И сейчас противно — потому что на какое-то время она забыла обо всем.

Что же теперь делать? Что делать? Как она сможет его — который в ответ на ее молчание так стонал и так шептал горячие, возбуждающие слова — отдать тем людям?

Она еще раз посмотрела на фотографии и заплакала. А что еще ей остается? Девочки важнее, и никто ей не поможет. Опять она одна. Совсем одна. Бессильная и жалкая. Не в состоянии даже защитить своих детей. Да и как защитишь, если не знаешь, где они?

Катерина вытерла влажную ладонь о платье и, держась за стенку, поднялась наверх. Сняла одежду, глядя на свое отражение в темном зеркале. И пошла в душ.

А через несколько минут выскочила оттуда, не вытираясь, накинула халат и побежала на чердак — босиком, тихо, оставляя за собой мокрые следы и стараясь не привлекать внимание слуг, чьи комнаты находились на третьем этаже. Наверху, среди вещей, перевезенных из старого дома и еще не распакованных, находилась и старая бабушкина шкатулка. В ней лежал и клятвенный камень, который она брала на встречу с Инклером, и другие запрещенные в Рудлоге артефакты.

Она долго рылась в коробках, и, когда, наконец, наткнулась на тяжеленькую черную деревянную шкатулку, перевела дыхание, чтобы успокоить сердце. Спустилась вниз, прижимая ее к себе, как сокровище.

В спальне Катерина первым делом откинула с пола ковер. Взяла из шкатулки черный мел и одну старую свечу, оплывшую, уже начавшую расслаиваться, зажгла ее. И в свете свечи, очень приблизительно, на память, стала быстро рисовать на полу карту Туры, точнее — двух материков, Рики и Манезии, делить Рику на страны.

Пока нет бумажной карты, попробует так. А если пойдет… если получится, то завтра купит и бумажную, и другие нужные ингредиенты.

Последними она достала из шкатулки толстую иглу и маленький, крепко связанный моток шерстяных ниток. Когда-то шерсть была белой, но сейчас клубок был побуревшим, грязным. Катя прокалила иглу на свече, проколола палец и приложила его к ниткам. А затем зашептала тихо, прямо в клубок, чувствуя губами свою кровь, так, как учила бабушка.

Поди, найди, кого хочу. Заклинаю, найди, кого хочу. Заклинаю кровью своей.

«Пользуйся только в исключительных случаях, — учила бабушка, — нам нельзя увлекаться. Сойдешь с ума, потеряешь себя».

Заклинаю кровью своей… Найди кого хочу. Поди найди, заклинаю….

Горестный упрямый шепот и запах крови. Неправда, что она бессильна. Есть сила, есть. Только страшная, для нее самой прежде всего. Кому нужна сумасшедшая мать? Но если выбирать…клубочек, клубочек… заклинаю тебя кровью своей…

Катерина медленно вытянула руку над нарисованной картой и, замирая от страха, перевернула ладонь с клубком. Ее начало тошнить, закружилась голова — но клубок не упал. Завис над рисунком, закрутился как волчок — Катя остро ощутила, как он тянет из нее силы — и покатился кругом над картой, медленно, дергаясь, как машина у неумелого водителя, но захватывая все больше пространства.

Она наблюдала за ним, затаив дыхание, хотя желудок уже схватывало судорогой и желчь плескала в горло. Ждала и терпела. Но живот сжало, ее скрутило и вырвало — и клубок с мягким шлепком упал на пол.

Сил не хватило.

Конечно, когда крови только четвертиночка, да еще и младшая дочь, откуда возьмется достаточно силы?

«А ведь у тебя есть откуда взять, — пронеслось у нее в голове. — Нельзя, да, плохо может кончиться — но там энергии столько, что и дочек найдешь, и спасти их сможешь сама. А там… главное что они будут в безопасности, и ты никого не предашь…»

Она поднялась, достала салфетки, вытерла рот, пол, тщательно затирая карту. И заперла клубочек с иглой обратно в шкатулку.

«Если используешь ритуалы, обязательно сразу принимай настойку, — говорила бабушка, — и в храм триединого на следующий день иди, проси благословения. В нас живет зло, девонька, не выпускай его».

Старая ведьма, всю жизнь прожившая благочестиво и часто посещавшая храм, тем не менее не унесла семейные секреты с собой в могилу. Она начала учить Катю в двенадцать, когда у внучки пошла женская кровь. Мать и отец были озабочены старшими сестрами, которые начали выезжать, а Катя все больше оставалась у бабушки, матери отца. Внучке старушка и оставила свои вещи, когда умерла. Мать покопалась-покопалась, забрала несколько старинных шалей, почти все золото, а шкатулку не тронула, как и не увидела ее. Там, помимо артефактов, лежала тетрадка, исписанная сначала прабабушкой, потом бабушкой, с рецептами и ритуалами, которые они помнили еще с тех пор, когда семья жила в Блакории. Катя иногда листала ее и удивлялась — в себе она точно силы никакой не чувствовала. Но настойку варила регулярно, пила ее раз в месяц, по выработанной бабулей привычке.

Она заклеила кровоточащий палец пластырем и легла спать, не приняв настойку. И в храм она завтра не пойдет. Потом сходит. Если сможет.

Рано утром, когда не было еще и семи, она позвонила на дом нотариусу, с которым работала после смерти Симонова, и потребовала немедленно подъехать к ней с двумя поверенными. Дождалась, подписала все необходимые бумаги и направилась в Университет, по пути заехав в магазин и купив карту. Теперь нужно было отсидеть на работе день. И как-то постараться без смущения глядеть в глаза Свидерскому. И не шарахаться от него, раз теперь она официально его любовница.

Ректор появился только к обеду. Катерина просматривала список звонков, полученных вчера ее сменщицей, параллельно договаривалась с деканами о вечерней встрече с ректором по вопросам свободной практики на зимние каникулы для особо усердных студентов. Вежливо объясняла редким посетителям, что Александра Даниловича на месте нет, что будет он во второй половине дня, тогда и можно подходить.

Щелкнул динамик, и голос ректора произнес:

— Добрый день, Екатерина Степановна. Вы на месте?

— Добрый день, — ответила она спокойно. — Да. Мне зайти?

— Пожалуйста, — сказал он и отключился. И Катерина привычно посмотрела сначала в маленькое зеркальце, потом в большое на дверце шкафа. В строгом, темно-фиолетовом, почти черном платье ниже колен выглядела она безупречно. Ничего вызывающего, ничего провоцирующего. Взяла список звонков и, внутренне холодея, пошла к начальству.

Но Свидерский, не успев прийти, уже ухитрился начать телефонный разговор. Кивнул Кате, застывшей от неловкости, взглядом показал положить список на стол и сделал умоляющие глаза и жест, как будто подносит ко рту кружку.

— Да, Всеволод Игнатьевич, думаю, экскурсия для гостей из Инляндии по университету вполне возможна.

Катя чуть улыбнулась — видимо, звонил Всеволод Игнатьевич Машков, министр образования, — и направилась к маленькой кухоньке, чтобы сварить кофе.

— Да, конечно, Екатерина Степановна может сопровождать нас, — уверенно сказал Александр и чуть хмыкнул. Катя обернулась — он с усмешкой смотрел на нее, и ее отпустило и от неловкости, и от стыда. — Конечно, я тоже считаю, что она — украшение нашего университета. Да и сам не знаю, как так мне повезло.

Кофе она сварила с запасом. И вернулась с двумя чашками.

— Теперь вы не только студентам сердца разбиваете, но и министрам, — весело сказал Алекс, пока она шла к его столу. — Мне позвонили исключительно чтобы спеть вам дифирамбы. Думаю, экскурсия — предлог, чтобы снова увидеть вас, но зато под это дело нам выдадут немалую сумму на благоустройство территории.

— Рада, что оказалась полезна вам, — отозвалась Катя, аккуратно наклоняясь рядом с ним и ставя на стол одну чашку.

— Порезались где-то? — ректор погладил ее по ноге — от коленки вверх по внутренней стороне бедра, накрыл ладонью ладонь с уколотым вчера пальцем, и она дернулась, стремясь отстраниться — чашка взлетела вверх, и кофе россыпью окропил стол со всеми бумагами. Алекс вскочил, тряся обожженными пальцами — а Катерина отшатнулась, сжалась от ужаса, согнулась, закрыв рукой лицо. Однажды такое случилось с мужем.

— Боги, Катя, — растерянно проговорил Свидерский, приближаясь к ней, — да что ты… Да ты что, думаешь, я бы ударил тебя?

Он обхватил ее, прячущую от стыда глаза, прижал к себе — и она разрыдалась, ощущая, как изливаются из нее и переживания за детей, и постыдный, липкий ужас. Никогда и никому не могла бы она рассказать, что закрыть голову, живот, согнуться инстинктивно — это еще не самое страшное. Стыдно и страшно, когда после побоев приходится менять белье, когда сорван голос, когда в соседней комнате дети, и ты зажимаешь себе рот, чтобы не кричать. Когда за какую-нибудь провинность муж начинает бить девочек и ты кидаешься наперерез, с боем вытягиваешь их из-под кулаков — и получаешь и за них, и за себя. Когда после этого терпишь тирана на себе, потому что его это возбуждает.

Она плакала и плакала, выплескивая с солью и горечью все пережитое, все эти семь лет, превратившие ее в психического урода, который может жить и делать вид, что у него все в порядке, но это никогда так не будет. И которого жизнь никогда не оставит в покое, ударяя по самому ценному, что у него есть.

— Все, Катюш, все, — проговорил Свидерский минут через пятнадцать, когда она стала затихать, уверенно гладя ее по спине и крепко придерживая второй рукой, — все, клянусь, я не буду тебя трогать больше. Прости. Я не хотел тебя пугать. Что же ты… если я так тебе неприятен. Забудем, Кать. Было и было.

Эта доброта и то, что он не шевелясь, стоял так долго, кольнула ее, заставила дрожать и прижиматься ближе в поисках тепла.

— Нет, нет, — лихорадочно проговорила она и обняла его, потянулась к его губам, заговорила прямо в них, — мне надо, Саш, надо. Саша, Саша… пожалуйста!

— Кать, — сказал он терпеливо, глядя ей в глаза и не отстраняясь, — тебе не надо. Это откат после срыва. Я, конечно, люблю секс, но пользоваться тобой в таком состоянии — это слишком. Пойдем, умоемся, я за тобой поухаживаю. У меня в холодильнике торт стоит, глюкоза — самое то после слез.

— Теперь ты меня не хочешь, да? — сказала она и опустила голову. Тело отпускало от страшного напряжения, но она никак не могла себя заставить сделать шаг назад — очень тепло рядом было. А то, что отказывается — понятно. Конечно, кому нужны истерички?

Свидерский невнятно выругался.

— Женщины! — пробормотал он с досадой, взял на руки и понес в ванную. — У нас с вами, Екатерина Степановна, уже традиция вырабатывается — что я постоянно ношу вас на руках.

— Извините, — прошептала она, и он снова выругался.

— Убил бы урода! Почему не ушла от него, Кать?

— А куда бы я ушла от детей? Узнавал про меня, да? — грустно сказала Симонова. Он поставил ее около раковины, включил воду. Катя посмотрела на себя в зеркало. Да уж. Красная, опухшая жаба с глазами-щелочками, потекшей тушью и размазанной помадой. Чисто привидение из фильма ужасов. Такую и захочешь — не захочешь.

— Да если бы и не узнавал, — резко сказал он, — все бы понятно было. Умывайся. А лучше иди в душ, я буду снаружи. Заблочу кабинет, чтобы никто не вошел.

— Не уходи, — попросила она жалобно и вцепилась ему в рубашку. — Мне надо, чтобы кто-то рядом был.

— Две секунды, — сказал он. — Подожди две секунды.

Конечно, отсутствовал он дольше — она успела и умыться, и стянуть платье и чулки с бельем, и зайти в душ. И когда Свидерский появился в ванной, позвала сипло:

— Иди ко мне. Я уже успокоилась. Иди, Саш.

Он нахмурился. Но начал расстегивать пиджак. И через минуту уже стоял рядом с нею. Прижал к себе спиной — она откинула голову ему на грудь, закрыла глаза — и стал медленно гладить по телу вверх-вниз. Очень целомудренно и спокойно, как ребенка, и эти движения и исходящее от него тепло привели ее в совершенно сонное состояние — и вода льющаяся шумела мерно, омывая тело горячими струями, и было ощущение, что они не в университете — где-то далеко, только вдвоем. Было так хорошо, что ей снова захотелось плакать. И она повернулась, обняла его за шею, ткнулась губами куда-то в ключицу, лизнула.

— Ты просто недоласканная, — сказал он глухо ей в макушку — руки его так же спокойно гладили ее по спине, по ягодицам, — вот оно что. Пуганая и недоласканная маленькая девочка. С тобой не сексом надо заниматься, а баловать и сладким кормить. Какая из тебя любовница, Кать?

— Мне вчера было хорошо, — лениво возразила она, подняла голову и поцеловала в губы. Он был такой горячий, что хотелось вжиматься, впитывать это тепло. Забросила ногу ему на бедро, потерлась об него. — А тебе разве нет?

— Честно, — сказал он после небольшой паузы, заполненной ее поцелуем — Александр не отвечал, но и не отталкивал, а рука его прошлась по бедру, придержала ее за коленку и мягко опустила ногу вниз, — чувствую себя чудовищем. Зачем ты вчера пошла со мной, Кать?

— Захотела, — сказала она как можно честнее. Свидерский чуть напрягся, но кивнул.

— Хорошо, — ответил он задумчиво.

Несмотря на внешнее спокойствие, глаза его темнели, но он все так же размеренно двигал руками, оглаживая ее, правда, поднимался теперь и до плеч, и до груди, и от поцелуев не отказывался. Но когда она потянулась ладонью вниз, покачал головой.

— Откат, — повторил он сухо.

— Вместо сладкого, — шепнула Катя и заглянула ему в глаза, — Саш, пожалуйста… правда, нужно.

Ей было очень важно, чтобы ее не отталкивали, чтобы сделали то, что хочет она. И очень-очень было нужно сейчас зарядиться от него силой, уверенностью, спокойствием. Внутри было холодно и пусто, и она тянулась к единственному источнику тепла и почти снова готова была заплакать от разочарования, что он ей отказывает.

— Тебе домой сейчас нужно, — возразил он и откинул голову назад, сглотнул — она все-таки добралась до цели.

— Середина рабочего дня, — она прижалась к его плечу лбом и завороженно смотрела на свою руку и на его пальцы, вытянутые по бедрам. — Саш… Саша… неужели правда больше меня не коснешься? Считай, что это терапия…

Он вздохнул, подхватил ее под бедра, сделал несколько шагов и прижал к стене. И застонала она сразу — хоть двигался он медленно, аккуратно, очень бережно. И правда, лечебная процедура, а не секс. Впрочем, какая разница, если через несколько минут пришла разрядка и стало так же пусто в голове и хорошо, как вчера?

Потом, когда Катерина сушила волосы и наблюдала, как Александр одевается, и пока он ходил за ее сумкой, где была косметика — нужно было привести себя в приличный вид, — она окончательно поняла, что никак и никогда не сможет отдать его тем страшным людям. И утвердилась в своем решении. Все равно ей не жить нормально. Зато она сможет сама спасти детей и дать возможность нормально жить им.

Волосы пришлось убрать в узел, зато лицо выглядело теперь как обычно, хотя красные глаза портили все впечатление.

Они все-таки выпили кофе, и съели торт, и испорченные бумаги она забрала с собой — переделать, исправить. Александр не возражал — он внимательно наблюдал за ней и опять не по себе становилось от этого взгляда, хотя говорили они о вещах нарочито отвлеченных.

Катерина задержалась до конца рабочего дня. Свидерский проводил совещание с деканами, и оно грозило затянуться надолго. Герцогиня собралась, спустилась на первый этаж. И, поколебавшись, открыла дверь в подвал.

Там было темно, и по стенам вниз шли волны энергии, накопленной за день. Катя постояла несколько минут, решаясь. Вспомнила девочек, и то, что у нее осталось каких-то два дня. И приложила ладони к стене.

Только бы получилось.

Несколько минут ничего не происходило. А затем она почувствовала, как зарождается внутри ледяной голод, очень похожий на тот, что она днем испытывала рядом с Александром — но гораздо сильнее, как стена начинает казаться горячей, и заурчала, когда между мерзлой пустотой внутри и напоенным энергией зданием рухнула перегородка и внутрь хлынула бодрящая, играющая, как штормовое море энергия. Некоторое время Катерина держалась, а затем глаза ее закатились и воля рассыпалась в пыль, и она растворилась в этой энергии, жадно захватывающей ее.

По первому этажу пронесся гул. У каменов синим цветом засветились глаза и потухли, и они застыли, замолкли разговоры — словно разом все умерли. А в подвале Катерину вдруг отбросило от стены — она отлетела на пол и осталась лежать там. К ней приблизились два сияющих шара, переплавились в тонкие призрачные тела.

— Жива, — сказал один.

— Как не уследили-то, Арик? — спросил другой. — Много взяла-то?

— Сейчас, — ворчливо ответил первый, склонился над лежащей Катериной и легко подул ей на лоб. — Много, Полик. Ой, быть беде… Данилыч прибьет девку, не посмотрит, что ласкался недавно.

— А мы ему не скажем? — предложил Ипполит.

— Сам узнает, — отмахнулся Аристарх. — Вон, спускается уже. Почуял неладное. Боевик хренов. Ты что делаешь?

— Помочь хочу, — огрызнулся Ипполит. — Хоть немного контроль ей вернуть. Сорвет, конечно, но вдруг справится? Счааас… из зала энергии зачерпну… Не лезь под руку!

— Да у тебя и рук-то как таковых нет, — философски заметил соучастник преступления. — Мне что делать?

— Данилыч наш далеко?

— Да на втором этаже уже.

— Быстрый, паразит. Открой Зеркало. Я увидел, где ее дом. Ну, помоги ей Боги…

Александр Свидерский торопливо обошел первый этаж. Поинтересовался у каменов, что за перебой в привычном стихийном фоне здания был недавно.

— А это Арик чихнул, — глумливо сказал Ипполит. — Скажи спасибо, что Университет на воздух не взлетел. Вот не моют нас, Александрушко, ноздри не чистят — того и гляди, катаклизма случится.

— Распоряжусь, — коротко ответил Свидерский и с сомнением посмотрел на каменов. Но те глядели честно и немного недоуменно.

Он открыл Зеркало и вернулся к себе в кабинет. Деканы уже разошлись. Катерина тоже ушла — и как-то ему было тревожно и очень не по себе. Он вышел в приемную, выглянул в окно и нахмурился. Ее машина была на парковке. Набрал ее номер. Но телефон не отвечал.

Он уже закрывал кабинет изнутри, собираясь уйти домой, когда зазвонил его телефон. Катя?

Но это была не она.

— Александр Данилович, доброго вам вечера, — прозвучал в трубке чуть надтреснутый голос нотариуса Синеусова. Усы у него действительно были примечательные — седые, пышные, и во время разговора он любовно оглаживал их, покручивал. Алекс вел с конторой Синеусовых дела с давних-давних времен, еще когда дед нынешнего нотариуса там командовал.

— Доброго, Семен Карлович, — ответил Алекс. — У вас какое-то дело?

— Да… — старик смущенно покряхтел. — Вы знаете, Александр Данилович, как мы вас уважаем, и как благодарны всей семьей, что вы пользуетесь нашими услугами. И на помощь вы всегда к нам приходили… Да вот приходится мне ради вас преступать через честь профессии. Но как же иначе…

— Что-то важное? — спросил Александр терпеливо.

— Да… — снова протянул старый нотариус. — Вы уж не сдавайте меня, Александр Данилович. Но дело вас касается. Сегодня нас вызывала клиентка, герцогиня Симонова. — Алекс насторожился. — Дело-то деликатнейшее. Ээээх… вот. Потребовала заверить ее заявление об опекунстве. Вы, дражайший Александр Данилович, назначены одним из двух опекунов над ее детьми, на случай, если с герцогиней что-то случится. Хочу сказать, что хоть она была явно взбудоражена, но совершенно точно в здравом уме. С поверенными подписали, все как положено…

— Спасибо, Семен Карлович, — медленно сказал Свидерский. — Спасибо, что не промолчали. А второй опекун кто?

— Ээээ, — расстроенно пробормотал Синеусов, — и так много сказал, Александр Данилович. Могу лишь намекнуть, что особа, очень к трону приближенная. А кто, не могу, сами понимаете…

— Да, — проговорил Алекс. — Спасибо, Семен Карлович. Доброго вам вечера.

Он положил трубку на стол и крутанул ее, задумчиво наблюдая за движением, тронул пальцем не замеченное во время уборки, уже высохшее пятнышко от кофе. Если женщина почти две недели от тебя держится на расстоянии и прямо дает понять, что твое внимание ее тревожит, а затем вдруг меняет отношение и фактически настаивает на близости — то что можно подумать? Особенно если врет про свое «захотела». Можно, конечно, предположить, что она вспыхнула внезапной любовью или решила так отвлечься. Точнее, можно было бы так решить, если бы ему было двадцать лет. Но вывод один — ей что-то от него надо. И это опекунство радужных мыслей никак не прибавляет. Решила свести счеты с жизнью и таким образом привязать его, чтобы заботился о детях? Но почему его? Он ей не друг, фактически незнакомый человек, да и любовником, если бы не ее каприз, мог бы не стать. Да, красивая женщина. Да, приятно смотреть — и представлять, какова она будет под тобой. Но он легко бы обошелся без этого.

А теперь, как ни крути, она в его зоне ответственности.

Он усмехнулся. Темная, с холодной, обостряющей все чувства аурой. Надломленная, очевидно, многое скрывающая, не переставшая быть опасной. Вполне возможно, подосланная теми же, кто надоумил юных демонят подпитаться от ректора университета и выжидающая, чтобы завоевать его доверие. Вызвавшая-таки сегодня в нем желание решать ее проблемы просто потому что откровенно, не обманывая, нуждалась в нем — да и мог бы он теперь ее оттолкнуть? Чтобы сломать ее окончательно?

Темная. В его зоне ответственности.

Так и есть.

Он поколебался, но набрал номер начальника разведуправления.

— Тандаджи, слушаю.

— Господин Тандаджи, я не отниму много времени. Мне опять нужно ваше содействие.

— Касательно чего, Александр Данилович?

— Вы ведь следите за Катериной Симоновой, полковник?

— Да, — сухо отозвался Тандаджи. — Какие-то проблемы? Если это касается ее высочества Марины Рудлог…

— Не думаю, — Алекс встал, прошелся по кабинету. Не мог он долго сидеть на месте. — Скорее, меня беспокоит ее состояние. Это не вопрос первостепенной важности, но я буду благодарен, если вы поинтересуетесь у наблюдающих, не происходило ли за последнюю неделю-две чего-то необычного.

— Мне бы доложили, — недовольно сказал тидусс.

— И все же, — настойчиво произнес Александр, — я прошу вас помочь мне.

— Личная заинтересованность, господин Свидерский? — небрежно вопросил Тандаджи.

— Пусть будет так, — покладисто согласился ректор магуниверситета. Тидусс, которому до всего было дело, хмыкнул.

— Ждите. Скоро перезвоню.

И положил трубку.

Александр снова набрал Катю. Телефон она по-прежнему не брала. Может она там уже вены режет?

«Или в ванной и не слышит звонков. Или играет с детьми. Или ужинает».

Тандаджи перезвонил через три минуты.

— Ничего странного, Александр Данилович. Ходит на работу, вечера проводит дома, за исключением вчерашнего дня… и ночи, — добавил он с едва заметной иронией. — Единственное, что может насторожить — наш человек в ее доме утверждает, что два дня назад герцогиня внезапно решила отправить детей с няней в санаторий. Слуги удивлены, так как няня уехала за детьми в сад, ни слова не сказав, и обратно уже не вернулась, а вечером хозяйка объяснила, что они на отдыхе. Но ее светлость склонна к перемене настроения и некоторой истеричности, поэтому пообсуждали и затихли. Это все.

— Благодарю, полковник.

— Обращайтесь, — с ледяным радушием ответил Тандаджи и отключился. А Алекс остановился у окна и покачал головой.

Когда она говорила, что не может остаться из-за детей — их уже не было дома. Катя, Катя, откуда ты взялась на мою голову?

Перед тем, как открыть к ней Зеркало, Алекс набрал ее еще раз. И уже готовился отключиться, когда трубку взяли.

— Да, — раздался в телефоне хриплый и какой-то растерянный голос Симоновой.

— Катерина Степановна, — позвал он, — вы дома?

— Да, — повторила она с удивлением.

— Почему не берешь трубку?

Она вздохнула.

— Я… заснула. И еще посплю. Чувствую себя слабой.

— Твоя машина у университета.

— Я вызвала такси… поняла, что не в силах сесть за руль. Устала днем… с тобой. Сплю.

Говорила она словно через силу, и ему все происходящее совершенно перестало нравиться.

— Я зайду сейчас к тебе.

— Нет, Саш, — жалобно и хрипло попросила она, — не надо. Не хочу тебя сейчас видеть. Мне надо побыть одной. Завтра увидишь меня. И на выходных… отвези меня на море, Саш. В Эмираты. Желаю побыть дорогой любовницей. Буду выполнять твои прихоти. Все прихоти, Саш, — он с усмешкой почувствовал, как его кольнуло возбуждением. — А ты мои. Да?

— Да, — сказал он, сам себе удивляясь — смесь жалости, настороженности и вожделения была довольно свежим ощущением. — Куда-то конкретно хочешь?

— В один отель… вспомню адрес, скажу. Если не передумаю. Может ночью позвоню… если захочу тебя.

— Звони, — согласился он. — И, Кать. Послушай меня внимательно. Если тебе нужна помощь. Любая помощь, понятно? Ты обратишься ко мне. Ты услышала меня? Катюш?

— Да, — проговорила Катерина.

— Хорошо. Следующий вопрос. Тебе нужна сейчас помощь? Для меня почти нет невозможного, Кать.

Она помолчала и судорожно вздохнула.

— Нет, Саш. До завтра.

Он отнял от уха затихший телефон. Перемены настроения, все эти непонятки и странности, притягивания-отталкивания, должны были его раздражать. Но любопытство — куда же это она его тянет — перевешивало все. Что же, подождем завтра.

Екатерина Симонова выронила телефон и ошалело потрясла головой. Несколько минут назад она очнулась от звонка, достала трубку, ответила на автомате. А сейчас приходила в себя.

В комнате было темно, но видела она все отчетливо, объемно. А зрение работало необычно — все предметы вокруг казались вылепленными из оттенков тьмы. Катерина лежала на кровати, в своем пальто, в сапогах, с сумкой на локте, и совершенно не помнила, как она сюда попала. Зато помнила жадно заполняющую ее энергию. Сила и сейчас была с ней, но Катя могла двигаться, могла управлять собой — потерянный у стены Университета контроль, слава богам, вернулся. Она приподнялась, встала и покачнулась — ноги не держали и кружилась голова. Испугалась, ухватилась за тумбочку — и та посыпалась под ее пальцами трухой. Страшно стало до безумия, и герцогиня отдернула руки, отряхнула с них древесный прах.

Что же она наделала?

Ручка двери, ведущей в ванную, от касания покрылась пятнами ржавчины, и Катерина быстро толкнула дверь локтем. И уставилась на свое отражение. Белое лицо. Черные волосы. И светящиеся ядовитой зеленью глаза.

Пресвятые боги, Великая Мать, что же она наделала?

Она, зажав пальцами ткань пальто — рукав стал расползаться — повернула кран и протянула под воду дрожащие руки. И зашипела от облегчения — с потоком воды уходила избыточная энергия, глаза тускнели. Но внутри слабо, тихо, заворочался голод.

Закрывала она кран осторожно, но он уже не сыпался ржой, только почернел немного. Как решать эту проблему, думать будет потом. Сейчас нужно сделать то, ради чего она пошла на риск.

И Катерина снова достала шкатулку, свечу, клубок. Расстелила на полу купленную карту — бумага немного скукожилась, хотя брала ее Катя за уголок, кончиками пальцев. Измазала шерсть кровью, прошептала заветное «Поди найди кого хочу» — и клубок сам рванулся с ее ладоней, понесся над картой и застыл над севером Блакории.

Новообращенная ведьма, не долго думая, ткнула под клубок окровавленным пальцем, подула на своего помощника — и тот бессильно упал. Затушила свечу и включила свет.

Клубок остановился над широкой долиной Хорндорф, славящейся на весь мир своими горячими источниками и целебными водами. Санаториев там сотни. В каком из них дети? Теперь нужно найти карту долины… или хотя бы список лечебниц.

В конце концов, если не успеет узнать до субботы, поедет с Александром в Эмираты. Там дождется того, кто должен забрать его. И уж тогда пригодится приобретенная сила и бабушкины заговоры. Только бы не сорваться до тех пор.

Зазвонил телефон. Она взяла его с опаской — хотя как-то аппарат выдержал же разговор со Свидерским? Может, пластик и стекло защищают от ее разрушительного воздействия? Звонила Марина.

— Кэти, — сказала она с забавными интонациями, — мы с тобой что-то совсем потерялись. А давай-ка выберемся сейчас в кафе или на ипподром, подруга? Растрясем кости верховой ездой? Я соскучилась!

— Я тоже, — грустно сказала Катерина. — Но я не могу, Мариш, я что-то плохо себя чувствую. Давай на следующей неделе? Если выздоровею?

— Могу прийти померить тебе температуру и принести апельсинов, — бодро предложила Марина. — Надену маску, болтать это не помешает.

— Я сплю, — уже привычно соврала Катя. — Не обижайся только, Рудложка.

— Да ты что, сон — это святое! Отсыпайся, Катюш. Виталист был у тебя?

— Был, — сказала Катя и вытерла ладонью глаза. Сколько можно плакать? — Ничего страшного. Скоро все будет хорошо.

Она успела убрать ритуальные предметы в шкатулку, переодеться — видимо, ритуал забрал силы, потому что под пальцами больше ничего не расползалось и глаза уже приобрели нормальный цвет. Зато внутри все сильнее разгорался голод. Еще слабый, но уже мучительный.

И когда она спускалась к ужину, отчетливо видела слабенькое сияние вокруг слуг. Теплое, сытное. И руки начинало покалывать, и голова становилась пустой. Пища телесная лишь немного притушила желание прикоснуться к кому-нибудь. Но она держалась. Послала горничную за картой долины Хорндорф, дождалась ее, изнывая от нетерпения. И повторила ритуал.

Ее девочки были в санатории Вармбассер. Сейчас она еще пролистает бабушкину тетрадь и повторит заученные еще с детства слова. А завтра пойдет в университет и зачерпнет там еще силы — сколько сможет выдержать. Нужно больше, больше, чтобы она могла защитить себя и вытащить детей. Обязательно спасет их. Осталось только продержаться до завтрашнего вечера. Не выдать себя и не сойти с ума за это время.