[1992]
Кристофер Фаулер
Норман Уиздом и ангел смерти

К четвертой редакции бумажного издания в Великобритании Robinson Publishing приделали теперь уже привычную эмблему. К счастью, для стильного издания в твердом переплете в США Carroll & Graf выбрали другой, малоизвестный рисунок.

Как ни странно, в тот раз в Америке не вышел вариант в бумажной обложке – насколько мне известно, – зато Best New Horror 4 стал первой книгой серии, пошедшей на переиздание за границей, несмотря на то, что права на перевод более ранних томов за прошедшие годы продавались в Россию и Японию. Horror: Il Meglio – фраза, которую я всегда хотел увидеть на футболке – издали в Италии в следующем году в варианте для массового рынка с суперобложкой с рисунком моего старого друга Леса Эдвардса.

«Предисловие», разросшееся до семнадцати страниц, впервые оказалось больше одиннадцати страниц «Некрологов». Вынужденные возразить рецензенту «Локуса» прошлого года, мы с Рэмси жестко оспорили замечания Пола Брезье в британском научно-фантастическом журнале Nexus. Он утверждал, что «мясной аспект фантастики ужасов доминирует в жанре. Кажется, мы дождемся, что со страниц закапает кровь».

Роберта Лэннес запоздало присоединилась к серии с рассказом Dancing on a Blade of Dreams, и среди двадцати четырех рассказов впервые в цикле присутствовали выпускники «Восставшего из ада» Клайв Баркер с Питером Эткинсом. М. Джон Харрисон был представлен двумя рассказами, включая соавторский с Саймоном Ингсом.

Имя Нормана Уиздома может быть не слишком знакомо американским читателям – в Британии к нему тоже в некотором роде не сразу привыкли, – но в своей дебютной для Best New Horror работе о маниакальной одержимости Кристофер Фаулер вдохновлялся именно британским комиком.

Прошлое безопасно.

Будущее неизвестно.

Настоящее – та еще сука.

Позвольте мне объяснить. Я всегда считал прошлое прибежищем приятных воспоминаний. Давным-давно я довел до совершенства способ высосать плохие воспоминания, оставив только те образы, которые меня устраивают. В моем разуме остается плотная мозаика лиц и мест, которые при рассмотрении вызывают теплые чувства. Конечно, она так же несовершенна, как те подправленные фотографии сталинской эпохи, с которых вырезали неугодных товарищей, забыв в углу ботинок или руку. Но этот метод позволяет мне возвращать к жизни времена, проведенные с дорогими друзьями в счастливой Англии пятидесятых. Последняя эпоха невинности и достоинства, когда женщины еще не высказывались о сексе, а мужчины осознавали подлинную ценность добротного зимнего пальто. Это время завершилось с приходом Битлз, когда молодость пришла на смену опыту в качестве желанной национальной черты.

Я не фантазер – напротив, этот метод имеет практическую ценность. Помнить только то, что когда-то приносило мне счастье, позволяет сохранить рассудок.

Во всех смыслах.

Будущее, однако, – птица совершенно иного окраса. Разве не ждет нас там то, что еще хуже настоящего? Ускорение уродливого, безвкусного, невежественного времени, в котором мы живем. Американцы уже создали жизненный стиль, моральную философию, основанные всецело на идее потребления. Что же осталось кроме изготовления еще большего количества вещей, которые нам не нужны, рухляди на выброс, волнующих переживаний для эгоистичного поглощения? Национальное сознание встрепенулось было на краткий миг, когда показалось, что зеленая политика – это единственное средство избежать превращения планеты в огромную кучу забетонированного дерьма. И что? Рекламный бизнес увел все разговоры о действительно важных вещах в сторону и превратил в крайне подозрительный концепт продажников.

Нет уж, исцеляет прошлое, не будущее.

А что с настоящим? Я хочу сказать, прямо сейчас.

В эту секунду я стою перед ростовым зеркалом, поправляя узел на галстуке и созерцая собственную хилую и довольно усталую личность. Меня зовут Стэнли Моррисон, я родился в марте 1950-го в Восточном Финчли Северного Лондона. Я – старший служащий в отделе продаж в большой обувной компании – так они пишут в тестах. Живу один, и всегда жил один: не встретилось пока подходящей девушки. У меня есть жирная кошка по кличке Хэтти – назвал так в честь Хэтти Жак, к которой я питаю особую нежность за роль Гризельды Пью в сериале «Полчаса Хэнкока» (пятый сезон, серии с первой по седьмую), – а также просторная, но слегка захламленная квартира примерно в ста пятидесяти ярдах от того здания, где я родился. В мои увлечения входит собирание старых радиопередач и британских фильмов. В коллекции их огромное количество, а кроме того есть еще практически неисчерпаемый запас занятных и подробных баек об иностранных и британских звездах прошлого. Больше всего на свете я обожаю пересказывать эти многословные истории моим хворым одиноким пациентам и медленно уничтожать в них волю к жизни.

Я называю их пациентами, но, разумеется, это не так. Я всего лишь по мере способностей приношу этим бедным неудачникам утешение в качестве официального представителя ГД – это значит, Госпитальные Друзья. Я полностью уполномочен на подобное Советом Харинги, организацией, заполненной людьми такого уровня тупизны, что они не способны увидеть дальше своих программ по поддержке лесбиянок и убрать собачье дерьмо с улиц.

Но вернемся к настоящему.

В текущий момент я чувствую себя весьма уставшим, поскольку провел половину ночи, подчищая последние прекрасные кусочки жизни семнадцатилетнего парня по имени Дэвид Бэнбюри, попавшего в тяжелую аварию на своем мотоцикле. Очевидно, он проскочил на красный на вершине Пастушьего холма и попал под грузовик, который вез уцененные стереопроигрыватели для азиатских магазинов на Тоттенхэм-Корт-роуд. Его ноги были полностью раздавлены – врач сказал мне, что они не смогли отделить остатки его кожаных мотоциклетных штанов от костей, – позвоночник сломан, но лицо осталось почти целым, а шлем на голове спас череп при ударе.

Как ни крути, особой жизни у него не было. Последние восемь лет парень провел на лечении, и у него не было родственников, которые могли бы его навещать. Сестра Кларк говорила, что он еще вполне может восстановиться и вести частично нормальную жизнь, но только при условии минимального количества мучительно медленных движений. По крайней мере, последнее поможет ему устроиться работать на почту.

Сейчас он, разумеется, не мог говорить, но мог слушать и чувствовать, а также меня заверили, что он понимает каждое сказанное слово. Это стало огромным преимуществом, поскольку я смог рассказать ему до мельчайших подробностей весь сюжет шедевра Нормана Уиздома «Ранняя пташка», первого его цветного фильма для «Ранк организейшн». Должен сказать, это один из прекраснейших образчиков послевоенной британской комедии, какой только можно отыскать на вертящейся планете, которую мы гордо называем домом.

Во время второго посещения этого мальчика мой насыщенный деталями отчет о закулисных сложностях во время съемок ранней работы Уиздома под названием «Неприятности в лавке» (там Маленький Комик, Завоевавший Сердце Нации, впервые снимался вместе со своим прежним компаньоном и комик-партнером) грубо прервала медсестра. Она выбрала ключевой момент повествования, чтобы опустошить пакет для мочи, который, как казалось, заполнялся кровью. К счастью, я сумел отомстить. При описании лучших моментов фильма, в котором снимались Мойра Листер и Маргарет Рутерфорд, я подчеркивал свои слова, слегка сгибая трубку капельницы, чтобы убедиться, что мальчик уделяет мне все внимание.

Вчера в половину восьмого вечера меня навестил координатор, не слишком связанный психически с реальностью, который занимался назначением посетителей. Мисс Крисхольм относится к типу женщин, которые носят карандаши в волосах и наклейки «ЯДЕРНАЯ ВОЙНА? СПАСИБО, НЕТ» на портфеле. К своим обязанностям она подходит с мрачной целеустремленностью, как моряк, пытающийся заделать дыры в быстро идущем на дно корабле.

– Мистер Моррисон, – сказала она, пытаясь бросить взгляд за дверь, вероятно, в тщетной надежде, что ее пригласят на чашку чая, – вы у нас один из самых опытных Больничных Помощников, – эту часть ей пришлось проверить в пухлой от бумаг папке. – Поэтому я подумала, что мы могли бы на вас положиться в случае внеочередного посещения с уведомлением за довольно короткий срок.

Она рылась в записях, уткнув край папки в подбородок и балансируя портфелем на поднятом колене. Помощи я не предложил. – Мальчик-мотоциклист…

Она попыталась найти имя и не преуспела.

– Дэвид Бэнбюри, – услужливо выдал я информацию.

– По-видимому, он говорил врачу, что больше не хочет жить. Это обычная проблема, но они думают, что этот случай особенно серьезен. У него нет родственников.

Мисс Крисхольм – если у нее и было имя, данное при крещении, я в это посвящен не был – перенесла вес на другую ногу. Несколько незакрепленных листов выскользнули из папки на пол.

– Я совершенно точно знаю, что нужно делать, – сказал я, глядя, как она с трудом собирает записи. – Требуется немедленный визит.

По дороге в госпиталь, чтобы утешить бедного паренька, я размышлял о способах, которыми мог бы избавить мальца от нездоровых мыслей. Для начала я собирался в подробностях изложить весь сюжет до мелочей, все технические детали и пустяки, какие только смогу собрать – все, окружавшее карьеру на большом экране и все закадровые терзания этого Маленького Человека, Который Завоевал Все Наши Сердца, Чарли Дрейка. Пиковой точкой станет детальное описание величайшего шедевра 1966 года, комедии «Взломщик», в которой он снимался рядом с великолепным эрудитом Джорджем Сэндерсом, человеком, которому хватило здравого смысла убить себя, когда мир ему наскучил. А после этого я внушу юноше желание сдаться, совершить достойный поступок и умереть во сне.

Как оказалось, вечер вышел удачным.

К одиннадцати тридцати я завершил описание фильма и засек определенную нехватку внимания со стороны мальчика, чей единственный отклик на мой пересказ просто до истерики смешной сцены с канализационными трубами заключался в выдувании пузырей слюны уголком рта. Отчаявшись привлечь его внимание, я надавил на швы на его ногах сильнее, чем намеревался, заставив распуститься кровавые цветы на покрывалах, укрывавших его прискорбно искалеченные конечности.

Я излагал общее описание сюжета классической работы Нормана Уиздома 1962 года «В ногу», не отводя взгляда от неистово вращающихся на восковом сером лице глаз мальчика – до тех пор, пока состояние изломанных остатков его ног уже очевидно нельзя было игнорировать. Тогда я позвал ночную сестру. Дэвид Бэнбюри скончался спустя несколько минут после ее прихода.

Он стал одиннадцатым за четыре года.

Некоторым не требовалось тихого вмешательства с моей стороны, они просто переставали карабкаться, теряя волю к жизни. Я отправился домой и сделал себе кружку Хорликса, тихо празднуя тот факт, что еще один молодой человек ушел повидаться с Создателем, узнав во всей полноте поздние фильмы Нормана Уиздома – исключая «Что хорошо для гуся», похотливой комедии, снятой Менахемом Голаном. Я считаю этот фильм оскорбительной и постыдной пародией, недостойной такого великолепного актера семейных фильмов.

Теперь, стоя перед зеркалом и пытаясь расчесать последние упрямые пучки волос на преждевременно лысеющей башке, я готовлюсь покинуть дом и сесть на автобус до работы. Еще я делаю то, чем, как я предполагаю, время от времени занимается большинство людей, стоя перед своим отражением. Я привожу себя в спокойное состояние духа для предстоящего дня, вспоминая звезд из Выступлений Королевского варьете 1952 года. Пока я набираюсь решимости встать лицом к лицу с эгоцентричными юными подонками, с которыми вынужден работать, мой разум полнится знакомыми лицами дуэта Нотан-и-Голд, Вика Оливера, Джуэлла и Варрисса, Тэда Рэя, Винифред Этвелл, Рега Диксона и Девочек Тиллера.

Не секрет, что меня несколько раз обходили повышением в должности, но самый ужасный удар по моему самолюбию наша новая – заграничная – администрация нанесла на прошлой неделе, назначив моим начальником мальчишку всего лишь двадцати четырех лет! Он любит, чтобы к нему обращались «Мик», ходит, улыбаясь как идиот, по дороге на работу слушает плеер, в котором под бессмысленную долбежку орут друг на друга черные мужики, и носит черные джинсы в обтяжку, которые, кажется, специально сшиты так, чтобы обрисовать форму его гениталий. Он демонстрирует крайне невеликое чутье в работе и не имеет буквально никакого представления о британских комедийных радиопостановках до шестидесятых.

Удивительно, но он всем нравится.

Разумеется, ему придется уйти.

Мик мне больше не угроза.

Я просто дождался, пока появилась подходящая возможность – знал, что рано или поздно она подвернется. Я смотрел и слушал, терпеливо снося ох-какие-тонкие замечания, которые он выдавал на мой счет офисным девушкам – большинство которых напоминают проституток из чрезмерно вульгарного и неуместного фильма Майкла Пауэлла 1960 года «Подглядывающий». И утешал себя воспоминаниями из счастливого солнечного детства, представляя ряды домов с террасами, меж которыми бродят улыбчивые полисмены, молочники в форме и девушки, помогающие детям переходить через дорогу. Место из прошлого, когда Изобель Барнетт все еще угадывала профессии конкурсантов в шоу «Чем я занимаюсь?», Альма Коган пела на радио «Fly me to the moon», в пакетах кукурузных хлопьев попадались красные пластиковые гвардейцы, а люди знали свое место и, черт их подери, на нем и оставались. Даже сейчас, если я слышу веселый перезвон «Зеленых рукавов», возвещающий о прибытии осаждаемого орущими детьми фургончика с мороженым, у меня наступает болезненная, до дрожи сильная эрекция.

Но я ухожу от темы.

В последний вторник, перекладывая в подвальной мастерской обмотанный сеткой ящик, Мик вывихнул и довольно неприятно порезал мизинец. Естественно, я предложил проводить его в травматологию. Моя квартира удобно расположена по дороге к больнице, и я смог придумать какой-то банальный нелепый предлог для небольшой задержки. Наконец, после больше чем часа ожидания, моего заклятого врага осмотрел доктор МакГрегор, медик почтенного возраста и случайный мой знакомый, имя которого я помню только потому, что оно заодно принадлежит персонажу Джона Ле Мезюрье в серии Хэнкока «Переигрывание на радио». Опыт в ГД позволил мне ознакомиться с процедурами при простых несчастных случаях, и я знал, что доктор, вероятнее всего, сделает пареньку в руку укол антибиотика – чтобы предотвратить заражение.

Иглы для шприцов поставляются в бумажных пакетиках, запечатанными внутри маленьких пластиковых трубочек, которые должен вскрывать только медик при исполнении. Это для того чтобы предотвратить инфекции, передающиеся с кровью.

Обойти это было непросто; действительно, на протяжении последних месяцев на это ушли десятки попыток. Пакетики сами по себе было достаточно легко вскрыть и запечатать заново, проблемой стали трубки. Приложив множество стараний, я обнаружил, что могу расплавить кончик закрытой трубочки, не оставив никаких следов вмешательства. Для верности я подготовил таким образом три иглы (вы должны помнить, что кроме доступа к медицинским запасам – эти штуки на самом деле никто и не запирает, – я также обладаю неограниченным запасом терпения и готов при необходимости ждать достижения цели годами).

Пока мы ждали явления доктора МакГрегора, парень трепал языком о работе, рассказывая, как он «искренне ценит мой вклад». Пока он был этим занят, мне не составило труда подменить свободно валявшиеся на докторском поддоне иглы на свои – особым образом подготовленные.

Какое-то время назад я выдавил жизнь из очень больного молодого человека, чья привычка колоть себе наркотики в туалете моей станции подземки довела его до разрушительной смертельной болезни. Я хотел бы заметить, что его смерть должна была сделать мир более безопасным, чистым местом, но, если честно, мы отправились вместе выпить и я убил его во внезапном приступе ярости по причине того, что он не слышал о Джойс Гринфел. Я все еще гадаю, как он мог пропустить Женщину, Которая Завоевала Сердце Нации своим тройным исполнением роли в фильмах о Сант-Триниан.

Как бы там ни было, я удавил омерзительного уличного мальчишку его собственным шарфом и выжал из его руки полную чашку крови. В нее я бросил несколько игл, заполнив их капилляры ядовитой жидкостью. После этого я аккуратно вытер иглы насухо, вложил в трубочки и тщательно запечатал пластик.

Треща со скоростью тысяча слов в минуту, доктор МакГрегор ввел то, что он считал чистой иголкой, в вену на внутренней стороне руки Мика. Он сделал это практически не глядя. День остался за переработкой и силой привычки. Хвала Господу за нашу загнивающую государственную систему здравоохранения, потому что если бы у парня оказалась частная медицинская страховка, мне бы такое никогда не удалось. Пока ему штопали палец, мой ничего не подозревающий соперник сохранял на лице выражение веселого бесстрашия, а я смеялся всю дорогу до дома. К настоящему моменту Мик уже несколько недель плохо себя чувствует. Несколько дней назад он не смог явиться на работу.

Как оказалось, он заполучил сложную и крайне опасную форму гепатита Б. Как говорится, возраст и коварство всегда одержат верх над юностью и энтузиазмом.

Ни к чему не пригодный координатор вернулась с новой просьбой.

Вчера вечером я открыл дверь квартиры и обнаружил ее топчущейся по площадке, словно она даже неспособна была решить, где удобнее встать.

– Чем могу помочь? – неожиданно спросил я, зная, что звук моего голоса заставит ее подпрыгнуть.

Она застала меня в не слишком хорошем настроении. Месяц назад Мика вынудили уйти в отставку по состоянию здоровья, но мое повышение официально все еще не рассматривали.

– Ой, мистер Моррисон, я не знала, что вы внутри, – ответила координатор, вскинув руку к плоской груди.

– Лучший способ это выяснить – позвонить в дверной звонок, мисс Крисхольм, – я открыл дверь шире. – Не зайдете?

– Спасибо, – она осторожно пролезла мимо меня вместе с портфелем и папками и начала осматриваться.

Хэтти бросила на нее один взгляд и умчалась в свою корзинку.

– Ой, какая необычная комната, – женщина изучала ореховый буфет с креслами и одинаковые масляно-желтые лампы по обе стороны небольшого дивана. – Вы собираете ар-деко?

– Нет, – коротко отозвался я. – Это моя мебель. Полагаю, вы не откажетесь от чашки чая.

Я отошел, чтобы поставить чайник, оставив ее неловко переминаться с ноги на ногу в гостиной. Вернувшись, я обнаружил, что она все еще стоит, склонив голову набок, и изучает корешки моей коллекции послевоенных «Радио Таймс».

– Прошу вас, сядьте, мисс Крисхольм, – мой голос звучал настойчиво. – Я не кусаюсь.

Я и в самом деле не кусаюсь: следы зубов легко сличить. После такого побуждения она устроилась на краю кресла и воззрилась на бурбон. Последовавшая за этим речь явно была отрепетирована.

– Мистер Моррисон, я уверена, вы читали в газетах, что из-за урезания расходов на здравоохранение местные больницы испытывают острую нехватку мест.

– Боюсь, что не читаю газет с того момента, как в «Дэйли Миррор» перестали печатать «Трепыхания» на страничке комиксов, – признался я, – но слышал что-то в этом духе.

– Ну, это значит, что некоторые из тех, кто приходят в больницу на обследование, больше не могут остаться там на ночь. Поскольку в прошлом вы были всегда готовы оказать помощь, мы хотели бы поинтересоваться, не могли бы вы взять к себе одного из таких пациентов.

– Как надолго? – уточнил я. – И что за пациент?

– Самое долгое – две недели, а пациент, которого я вам подобрала… – она закопалась в содержимое своего отвратительного портфеля, чтобы найти папку своей несчастной жертвы. – Это очень милая юная леди. У нее тяжелая форма диабета, и передвигается она в коляске. Не считая этого, она ничем не отличается от вас или от меня.

Женщина одарила меня теплой улыбкой, потом быстро отвела взгляд. Возможно, почувствовала, что я не похож на других людей. И протянула мне фотографию, которая крепилась к медицинской истории толще, чем обычный еженедельный сценарий «Паренька Клитеро» – популярной радиопостановки BBC, по неизвестной причине так и не выпущенной потом на аудиокассетах.

– Ее зовут Саския, – сказала мисс Крисхольм. – Не имеет достойных упоминания родственников и живет далеко от Лондона. Наша больница одна из немногих, где есть необходимое оборудование для сложного экспериментального лечения и испытаний препаратов, которые требуются таким людям. Ей отчаянно нужно место, где можно остановиться. Мы можем организовать для нее транспорт на каждый день. И будем крайне признательны, если вы решите помочь. Ей в самом деле некуда больше обратиться.

Я внимательно изучал фотографию. Девушка оказалась прискорбно узкой в кости, с желтоватой, почти прозрачной кожей. Но у нее были красивые светлые волосы и строгие черты лица, напоминавшие молодую Сьюзи Кендалл в комедийной гармошке Роберта Хартфорд-Дэниса 1966 года «Человек-бутерброд», где Наш Норман играл – не наилучшим образом – ирландского священника. Более того, она идеально соответствовала моим планам. Женщина.

Это определенно будет иначе.

Я с улыбкой вернул фотографию:

– Уверен, мы что-нибудь придумаем.

Саския здесь, и я должен заметить, что для настолько больного человека она просто живчик. В ночь прибытия я наблюдал, как она с трудом пытается управлять креслом в квартире, не портя краску на плинтусах. Несмотря на много неудачных попыток, она справилась без единого слова протеста. Кстати, она тут уже два дня и, кажется, ни разу ни на что и ни на кого не пожаловалась. По-видимому, всю свою жизнь она была очень болезненной, и немногие врачи предполагали, что у нее будет шанс повзрослеть, так что она просто счастлива тому, что живет.

Я разместил ее в свободной комнате, и девушка настояла на том, чтобы заполнить ее купленными в киоске у госпиталя цветами. Ее приняла даже Хэтти, которую никогда нельзя было назвать самой сговорчивой кошкой в мире.

Поскольку моя квартира находится на втором этаже большого викторианского дома, Саския буквально заключена в четырех стенах – исключая проведенные в больнице часы. На визиты и обратно ее и кресло-каталку носят вверх и вниз санитары. В самую первую ночь я зашел в гостиную и обнаружил, что она просматривает мои размеченные и занесенные в каталог коробки с архивами комедий BBC. Только я начал раздражаться, как она повернулась ко мне и спросила, нельзя ли ей прослушать некоторые из них. Прежде никто и никогда не выказывал интереса к моей коллекции. Чтобы проверить Саскию, я спросил, какие передачи ей бы больше всего хотелось послушать.

– Мне нравится Лесли Филлипс в «Военно-морской потехе», а еще Четверо Фрейзера и Хейеса, когда они играли для «Вокруг Горна», – она провела тонким пальцем по коробочкам с пленками. – И, разумеется, «Полчаса Хэнкока», хотя мне больше нравятся серии после того, как Андре Мелли заменили на Хэтти Жак.

Внезапно я ощутил прилив подозрительности.

Крошечной девушке не могло быть больше двадцати двух лет. Каким образом она могла быть настолько хорошо знакома с радиопрограммами, о которых тридцать лет было почти не слышно?

– Мой отец был великим коллекционером, – пояснила она, словно подслушала мои мысли. – У него была привычка ставить старые передачи почти каждый вечер после обеда. Это одно из немногих постоянных воспоминаний, оставшихся у меня о родителях.

Что ж, как и следовало ожидать, во мне зародилось сочувствие к бедному ребенку.

– Я полностью понимаю твои чувства, – сказал я. – Стоит мне услышать, как Кеннет Вильямс говорит «Добрый вечер», и я сразу же вспоминаю о доме и камине. Это были такие счастливые дни.

На протяжении следующего часа или около того я расспрашивал ее о других любимых воспоминаниях, связанных с фильмами и радиопрограммами. Несмотря на то, что больше общего между нами не нашлось, она по-прежнему с готовностью слушала мои веселые истории и училась. В одиннадцать она зевнула и сказала, что хочет лечь спать, так что я выпустил ее из гостиной.

Прошлой ночью Саскию задержали в госпитале допоздна, и я уже лежал в постели, когда на лестнице раздалась тяжелая поступь санитара. Утром Саския спросила, не хочу ли я, чтобы она приготовила ужин. После первоначальных сомнений, связанных с проблемой гигиены – возникающих, когда твою еду готовит кто-то другой, – я согласился (в ресторанах я без устали расспрашиваю официантов о санитарных мерах).

Более того, я предложил купить продукты для планируемого пира, но она настояла на том, чтобы зайти в магазин по пути из больницы. Несмотря на хрупкость, она требует независимости. Я куплю бутылку вина. После того как я столько времени оставался наедине с моими воспоминаниями, жить в квартире еще с кем-то очень непривычно.

И все же это весьма замечательно.

Какой захватывающий вечер!

Я словно впервые по-настоящему живу. Сегодня вечером Саския вернулась рано. Она выглядела истощенной и бледной, но все равно трогательно прекрасной с ее увязанными в прихотливую косу светлыми волосами – и тут же отправилась на кухню, где провела несколько часов. Я организовал там рампу из досок, чтобы ей не пришлось подниматься из кресла, чтобы дотянуться до конфорок.

Хэтти, которая чуяла, что готовился что-то вкусное, терлась у двери, пофыркивая и облизывая щеки. Чтобы развлечь Саскию во время готовки, я ставил на проигрывание диалоги из постановок «Паспорт в Пимлико» и «Банда с Лавердер Хилл», которые ребенком записал в местном кинотеатре. Правда, качество пленок было таким плохим – запись шла на катушечный магнитофон, который я тайком пронес в зал, – что тонкости кинофильмов, вероятно, по большей части остались ею незамеченными, особенно если учесть, что кухонная дверь была закрыта, а Саския гремела кастрюлями.

Ужин оказался совершенно изумительным. Сначала мы ели вкуснейший суп с томатами и базиликом, а в роли основного блюда выступил замечательный лосось en croute, за которым последовали сыр и печенье.

Саския рассказала мне о себе, пояснив, что ее родители разбились насмерть на машине, когда она была маленькой. Из-за этой трагедии она вынуждена была переезжать от одних дальних и престарелых родственников к другим. Когда тот, с кем она оставалась, умер, ее швырнули в детский дом ожидать удочерения. Но поскольку проистекающие из диабета сложности обещали стать огромной нагрузкой для любого приемного родителя, ее никто не желал брать.

Пока Саския говорила, она почти ничего не ела, скорее гоняла еду по тарелке. Диабет мешал ей наслаждаться многими вещами, но была надежда на то, что исследования, которые она проходит, откроют новые возможности в ее полной ограничений жизни.

Обеденный стол был слишком низким для инвалидной коляски Саскии, так что мне пришлось пообещать сделать его повыше к завтрашнему обеду – который я, по собственному настоянию, собирался приготовить. Перспектива меня смущала, но потом я подумал: если с этим справилась калека, то и у меня получится.

Саския настолько добрая и внимательная, такая отличная слушательница. Возможно, настало время ввести в обеденную беседу мою любимую тему.

Произошла катастрофа!

Все пошло не так с первой секунды – и это когда мы начали так хорошо ладить. Позвольте мне объяснить с самого начала.

Еда. Еда, приготовленная мною этим вечером, была не так тщательно продуманна и далеко не так вкусна как то, что творила Саския. Частично это произошло потому, что я вынужден был задержаться на работе допоздна – все еще никаких признаков моего повышения, – так что большая часть магазинов оказалась закрыта, к тому же мне никогда не приходилось готовить для женщины. Результатом стал обед из микроволновки, который в середине оставался ледяным, но если Саскии это и не понравилось, она определенно не стала жаловаться. Вместо этого она одарила меня очаровательной широкой улыбкой – той, что она все чаще улыбается в моем обществе – и начала неторопливо жевать, слушая подробное описание оскорблений, ежедневно сыплющихся на меня в конторе.

Я купил еще одну бутылку вина и, возможно, выпил слишком много – Саскии нельзя было пить до конца недели, – поскольку поймал себя на том, что начал излагать предмет беседы, Нашего Нормана, Маленького Человека, Завоевавшего Все Наши Сердца, еще до того, как мы покончили с главным блюдом. Желая представить тему в нужных рамках, я решил сперва затронуть основную хронологию съемок Нормана в кино, начиная с тринадцати с половиной секунд в «Свидании с мечтой» 1948 года. Из опасений утомить Саскию, я заблаговременно принял решение пренебречь всем, кроме наиболее существенных появлений Маленького Человека на сцене и в телевизоре, и в своих описаниях в основном придерживался классических вещей, обратив особое внимание на чудесный выход «Учась ходить» из фильма «В ногу» и десятиминутную серию «Чаеделание» из «Ранней пташки».

Собираясь упомянуть появление Нормана с Руби Мюррей в 1956 в «Палладиуме» на постановке «Раскрашивая город», я ясно понял, что интерес Саскии угасает. Она беспокойно ерзала в кресле, словно страстно желая выйти из-за стола.

– Кто-то мог бы сказать, что тебе не нравится Норман Уиздом, – шутливо сказал я.

– На самом деле, я не слишком большая его поклонница, это так, – неожиданно ответила она и добавила: – Простите, Стэнли, но у меня внезапно разболелась голова.

С этими словами она удалилась в свою комнату, даже не предложив помыть посуду. Прежде чем лечь, я постоял у ее двери, прислушиваясь, но так ничего и не услышал.

Дурные у меня предчувствия на этот счет.

Она меня избегает.

Я понимаю, в это трудно поверить, но другого объяснения быть не может. Прошлой ночью она вернулась поздно и отправилась прямиком в свою комнату. Когда я сунул голову в дверь, чтобы поинтересоваться, не желает ли она ночную чашку какао – признаю, на часах было три часа ночи, но я не мог заснуть, потому что беспокоился о Саскии, – она, кажется, едва могла удержаться в границах вежливости. Стоило мне войти в комнату, как ее глаза расширились, и Саския, словно защищаясь, подтянула одеяло, как будто мое присутствие вызывало у нее страх. Должен признать, я не в состоянии ее понять.

Могла ли она меня обманывать, всего лишь притворяясь, что разделяет мои интересы, для какой-то тайной цели?

На работе сегодня сообщили о смерти Мика. Осложнения после гепатита; деталей, к своему раздражению, я не узнал, но получил отчетливое впечатление, что они были неприятны. Когда одна из секретарш начала плакать, я отпустил легкомысленное замечание, которое, боюсь, неверно истолковали; девушка посмотрела на меня с выражением крайнего ужаса на лице. Эта неряшливая маленькая проститутка запала на Мика и втайне строила с ним заговоры против меня. Мне захотелось дать ей какой-нибудь повод поужасаться, и я мимоходом задумался, как бы она выглядела связанной упаковочной веревкой и подвешенной в ливневом коллекторе. О чем только мы не думаем, чтобы скоротать день.

Дома положение стало хуже. Сегодня Саския вернулась с приятелем, доктором, которого пригласила на чай. Пока она была на кухне, мы остались в гостиной вдвоем, и я заметил, что он вроде как изучал меня краем глаза. Вероятно, это была лишь профессиональная привычка, но все же взгляд заставил меня задуматься, не озвучила ли Саския каким-то образом подозрения в мой адрес – если предположить, что они у нее были, но это я считал маловероятным.

После его ухода я объяснил Саскии, что приводить в дом мужчин, неважно, насколько хорошо ей знакомых – совершенно непозволительно. И ей хватило наглости развернуть кресло и обозвать меня старомодным!

– Что, черт побери, ты имеешь в виду? – спросил я.

– Стэнли, это нездорово – окружать себя вот этим всем, – пояснила Саския, жестом указав на расставленные в алфавитном порядке аудио- и видеокассеты и катушки, заполнявшие полки позади нас. – Большинство этих людей давно умерли.

– Шекспир давно умер, – ответил я. – А люди его все еще ценят.

– Но он писал пьесы и сонеты бесконечной красоты, – настаивала она. – А люди, которых ты слушаешь, просто работали комиками. Стэнли, это мило – коллекционировать вещи, но эти вещи никогда не предназначались для того, чтобы их воспринимали всерьез. Нельзя строить на них свою жизнь.

Тембр ее голоса меня раздражал, чего я не замечал прежде. Она самодовольно откинулась в кресле, и на секунду мне захотелось ее придушить. Думая об этом, я чувствовал, как мое лицо неуклонно краснеет.

– Почему нельзя ценить этих людей? – крикнул я, подбежал к полкам и достал несколько любимых лент. – Большинство из них вели грустную жизнь, наполненную трудностями и болью, но они вызывали у людей смех – во время войны и последовавших за ней лет суровой экономии. Они прошли через бедность, болезни и муки. Все включали радио, чтобы их услышать. Они помогали людям выжить. Они дарили стране счастливые воспоминания. Почему бы не помнить их за то, что они сделали?

– Хорошо, Стэнли. Извини – я не хотела тебя расстраивать.

Она протянула руку, но я ее оттолкнул. Только тогда я заметил, что мои щеки мокры, и отвернулся, стыдясь. Только подумать, меня довели до такого состояния, заставили защищаться в моем собственном доме – и сделала это женщина, да еще прикованная к инвалидной коляске.

– Наверное, сейчас не лучшее время об этом говорить, – сказала Саския. – Но я покину Лондон раньше, чем предполагалось поначалу. Точнее, я уеду домой завтра. Обследования не заняли столько времени, как думали доктора.

– Но каковы результаты? – спросил я.

– Они уже составили список рекомендаций и отправят его моему семейному врачу. Он примет решение, какое лечение необходимо.

Я поспешно взял себя в руки и издал ряд подобающих вежливых звуков, выражавших разочарование ее скорым отбытием. Но внутри частичка меня ликовала. Понимаете, я наблюдал за ее руками, лежавшими на подлокотниках кресла. Они дрожали.

И она лгала.

Мне нужно многое рассказать.

После вечерней ссоры мы оба понимали, что достигли нового уровня в наших отношениях. Игра началась. Саския отвергла примирительную чашку чая и укатилась прямиком в спальню, неслышно заперев за собой дверь. Я знаю это потому, что пытался открыть ее в два часа ночи и слышал в темноте, как у Саскии перехватило дыхание в тот момент, когда я повертел ручку.

Я вернулся в спальню и принудил себя там и оставаться. Мы лежали в кроватях, не сомкнув глаз от тревоги, и ночь тянулась медленно. Утром я ушел рано, чтобы мне не пришлось обмениваться с Саскией лицемерными любезностями за завтраком. Я знал, что к тому времени, как вернусь домой, ее уже не будет. И это, думаю, устраивало нас обоих. Я не обманывал себя: она была опасной женщиной; слишком независимой, слишком свободомыслящей, чтобы стать моим другом. Мы могли быть только врагами. И я для нее был опасен. Я наслаждался ее обществом, но теперь она окажется в безопасности только вдали от меня. К счастью, я никогда больше ее не увижу. Или так мне казалось – поскольку тем вечером все изменилось со скоростью наступающего будущего.

О, как все изменилось.

Утром по прибытии на работу я обнаружил короткую записку, призывавшую меня в кабинет начальника. Естественно я предположил, что мне – наконец-то – собираются объявить о повышении. Представьте себе мое потрясение, когда в ходе пятиминутной беседы выяснилось, что я вовсе не получу должности – меня увольняли! У меня «не складывалось» с новыми сотрудниками, и, поскольку отдел «оптимизировался», они меня «отпускали». В зависимости от моей реакции на новости, они готовы были выдать мне щедрое выходное пособие – при условии, что я уйду сразу, чтобы они могли тут же приняться за «производственные изменения».

Я не стал жаловаться. Подобное происходило много раз в прошлом. Я «не вписываюсь». Это просто факт, я говорю это не с целью добиться сочувствия. Интеллект – всегда помеха популярности. Я принял деньги. Расстроившись, но одновременно радуясь избавлению от подлых коллег, я отправился домой.

К тому времени, как я добрался до парадной, пошел сильный дождь. Подняв взгляд, я с удивлением увидел сквозь ветви темных платанов свет в окнах. Потом я понял, что Саския полагалась на организованный советом транспорт, и, поскольку совет никогда не был в состоянии назначить конкретное время, все еще находилась дома.

Я знал, что придется выжать самоконтроль досуха, чтобы и дальше вести себя как полагается вежливому и цивилизованному человеку.

Поворачивая в замке ключ, я внезапно услышал внутри звуки ударов.

Резко распахнув дверь, я прошел в гостиную и обнаружил, что там никого нет. Звуки исходили из моей спальни. Чувствуя, как в груди поднимается волна оцепенения, я на цыпочках прошел по коридору, старательно избегая скрипучих досок.

Я медленно встал на пороге. Саския в своей коляске оказалась на противоположном конце комнаты, спиной ко мне. Дверцы гардероба были широко раскрыты, и она смогла вытащить на пол один из тяжелых массивных ящиков. Каким-то образом почуяв, что я стою позади, она развернула кресло. На ее лице застыло выражение глубокой тревоги.

– Что ты сделал с остальными? – тихо спросила она дрожащим голосом.

Она вытащила из мешков несколько освежителей воздуха, и в комнате воняло лавандой.

– Тебе нельзя сюда заходить, – объяснил я так спокойно, как только мог. – Это моя личная комната.

Я вошел и закрыл за собой дверь. Саския подняла глаза на картинки, пришпиленные к стенам вокруг. Блеклая монохромность фотографий тысяч знаменитостей, казалось, вбирает свет.

– Саския, ты же умная девушка. Современная девушка. Но в тебе нет почтения к прошлому.

– Прошлому?

Она смахнула упавшие на глаза тонкие волосы, и я увидел, что Саския вот-вот разрыдается.

– Какое отношение прошлое имеет к этому? – она пнула пластиковый мешок и тот упал на бок, вывалив на ковер гниющие человеческие останки.

– Абсолютное, – ответил я, сделав шаг вперед. Я не нападал, мне просто нужно было добраться до шкафчика у кровати. – В прошлом все было на своем законном месте.

– Я знаю о твоем прошлом, Стэнли! – крикнула Саския и крутанула колеса коляски, прижавшись спиной к гардеробу и отвернувшись от вонючей массы. – Сестра Кларк мне все рассказала.

– Что рассказала? – искренне удивившись, я остановился. Сестра Кларк едва со мной разговаривала.

– Я знаю, что с тобой случилось. Вот почему я здесь.

Она расплакалась и вытерла нос тыльной стороной руки. Мешок осел, и из него что-то выпало, непристойно булькнув.

– Она говорит, у тебя было просто ужасное детство. Сексуальное насилие, жестокость. Каждый день ты жил в страхе. Прежде чем власти вмешались, отец тебя почти убил. Не понимаешь? Вот почему ты так одержим такими вещами, этой ерундой. Это как болезнь. Ты просто пытаешься снова привести все в порядок.

– Это чертово вранье! – закричал я. – Мое детство было идеальным. Ты придумываешь!

– Нет, – она потрясла головой, роняя сопли. – Тогда, в первую ночь на кухне, я видела знаки. Сигаретные ожоги на твоих руках. Порезы, такие глубокие, что шрамы никогда не зарастут. Я подумала, что знаю, что ты чувствовал. Что это похоже на меня. Постоянно отпихивают, всегда все выше тебя, постоянно боишься. Я не ожидала ничего подобного. О чем ты думал?

– Ты уверена, что не понимаешь? – я снова двинулся к шкафу. – Я такой человек, которого никто не замечает. Я невидим, пока на меня не укажут. Я живу в своем мире. Я даже не ординарный, я ниже этого.

Добравшись до шкафа, я медленно выдвинул ящик и начал на ощупь копаться внутри. Саския пыталась скрыть панику, пыталась найти выход.

– Но я не один, – объяснил я. – Таких как я много. Я вижу их просящими милостыню на улицах, выпрашивающими еду в пабах, колющимися в подворотнях. Для них детство – это шрам, который никогда не заживет, и все же они пытаются ковылять дальше. Я прекращаю это ковыляние, Саския. Мисс Крисхольм говорит, что я – ангел.

Мои пальцы обхватили рукоять ножа для разделки мяса, но его кончик застрял в дальней стенке ящика. Приложив усилие, я его высвободил и опускал руку, пока лезвие не прижалось к бедру. Услышав звук за спиной, я обернулся. Эта способная довести до белого каления девица с поразительной скоростью открыла дверь и выкатилась наружу. Я выбежал в гостиную и обнаружил ее кресло у полок с архивами. Саския, наполовину вывалившись из кресла, сжимала в пальцах пачку невосстановимых пленок семьдесят восьмого года с талантами из шоу Фланагана и Аллена.

– Оставь их! – заорал я. – Ты не понимаешь!

Она повернулась ко мне с выражением расчетливой злобы на лице и подняла записи над головой. Если я нападу на нее сейчас, она наверняка их уронит.

– Почему ты убил этих людей? – просто спросила она.

На миг я растерялся. Она заслуживала объяснения. Я провел по острию ножа большим пальцем левой руки и вздохнул, когда плоть медленно расступилась, открывая дорогу боли.

– Я хотел исправить их прошлое. Дать им то, что может утешить. Тони Хэнкока. Воскресные обеды. «Семейных любимцев». Улыбчивых полицейских. Нормана Уиздома. Дать им свободу воспоминаний.

Должно быть, я был небрежен, и Саския заметила нож. Кассеты выскользнули из ее пальцев на пол. Не думаю, что хоть одна разбилась, но Саския прокатилась вперед, и несколько кассет хрустнули под колесами.

– Я не могу вернуть тебе прошлое, Саския, – сказал я и направился к ней, размазывая по лезвию кровь из пульсирующего болью пальца. – Сожалею, потому что мне бы этого хотелось.

Она закричала, вываливая на себя с полок кассеты и катушки, раскидывая их по ветхому ковру. Потом ухватилась за металлическую раму всего шкафа, словно пытаясь оторвать его от стены. Я стоял и смотрел, завороженный ее ужасом.

Услышав знакомый стук тяжелых ботинок, торопливо поднимавшихся по лестнице, я повернул нож и резко вонзил его в свою грудь. Это было рефлекторное действие, словно я все время собирался так поступить. Как я и предполагал, боли не было. Те из нас, кто страдал так долго, больше не испытывали боли.

И вот я сижу на скамье с чистой гибкой повязкой на животе. Щетинятся камеры с микрофонами. Передо мной двадцать испытующих лиц, и уже начали задавать по-настоящему глубокие вопросы.

Глупая полисменша, которая, не проявив и капли воображения, допрашивала меня в начале срока заключения, невероятно напоминала Ширли Абикар, австралийскую цитристку, роскошно сыгравшую роль возлюбленной Нормана в модной комедии 1954 года «К лучшему» – хотя критик «Вечерних новостей» счел их совместные сентиментальные сцены неловкими.

Думаю, мне понравится новая роль. Газеты дерутся за мою историю. Они уже сравнивают меня с Нильсеном и Сатклиффом, хотя я бы предпочел сравнение с Кристи или Криппеном. Забавно, что все помнят имена убийц, и никто – жертв.

Если они хотят знать, я скажу все – пока они позволяют заодно рассказывать о прочих моих любимых вещах.

Мое прошлое безопасно.

Мое будущее известно.

Мое настоящее принадлежит Норману.