[1995]
Нил Гейман
Королева ножей

 

Последующее появление дамы – дело личного вкуса.

Уилл Голдстон. Трюки и иллюзии

Когда был маленьким, время от времени
Я жил у бабушки с дедушкой.
(У стариков подолгу лежал шоколад,
до моего приезда; вот какова она, старость.)
Дедушка на рассвете завтрак всегда готовил:
По чашке чаю, и тосты, и мармелад
(в фольге золотой и серебряной). А обед и ужин
готовила бабушка. Кухня
вновь становилась ее наделом; сковороды все
              и кастрюли,
ложки, ножи и мутовки – челядью были ее.
Готовя, песенки пела обычно:
Дейзи, Дейзи, ответь мне, —
или, порой:
Ты заставил меня полюбить, а я того не хотела,
я не хотела.
Петь не умея вовсе. Да и готовка ей трудно давалась.
Дедушка дни проводил наверху,
В крохотной темной каморке, куда мне не было хода,
переводя на бумагу чужие улыбки.
С бабушкой мы ходили на скучные променады.
Обычно я изучал поросший травой пустырь
сразу за домом, заросли ежевики и садовый сарай.
Трудно было им управляться с наивным мальчишкой,
ему развлеченья придумать. И вот однажды
взяли они меня в королевский театр,
             в варьете!
Огни погасли, занавес красный поднялся.
Известный в то время комик
вышел, побормотал свое имя (в обычной своей манере),
выставил зеркало, встал с ним вровень,
поднял руку и ногу, и в отраженьи
видели мы, он как будто летел;
то был коронный номер, и хлопали все и смеялись.
Потом он шутил, неудачно
и несмешно. Его неловкость и странность,
вот на что мы пришли смотреть.
Бестолковый лысый очкарик
немного похож был на деда. Но наконец он ушел.
Танцовщиц ряд длинноногих сменил исполнитель песни,
которую я не знал. В зале сидели
все старики, как мои, усталые пенсионеры,
и все они были довольны. Дедушка в перерыве
очередь отстоял за шоколадным мороженым. Съели
мы свои порции, когда уже гасли огни.
Поднялся пожарный занавес, а потом настоящий.
Вновь танцовщицы вышли на сцену,
а затем прокатился гром, и дым заклубился;
из дыма возник человек и кланялся. Мы захлопали.
Вышла дама, сама улыбка, переливаются крылья,
мерцают. А пока мы следим за улыбкой,
у фокусника на кончиках пальцев вырастают цветы,
             и шелка, и флажки.
Флаги всех стран, локтем толкнув, сказал дед.
Все в рукаве уместилось.
С юности (я с трудом представлял
дедушку юношей или ребенком) он был одним из тех,
кто в точности знал, как делают вещи.
Сам собрал телеприемник, сказал он, когда женился;
тот был огромным, с крошечным экраном.
И не было тогда телепрограмм;
но все равно они его смотрели,
не зная точно, люди ль то иль тени.
Он что-то изобрел, патентовал,
но в производство это не внедрили.
На выборах в совет он третьим был.
И починить мог бритву и приемник,
и пленки проявлял, печатал фото, построил куклам дом.
(Для мамы: чудом сохранился – потрепанный,
стоял в саду, мок под дождем и снегом.)
Тут выкатился черный ящик,
на нем сидела женщина, вся в блестках.
Тот ящик был высоким и объемным —
вполне мог поместиться человек. Открыв,
            они его вертели
и так и сяк, стучали по нему. И ассистентка
в него зашла, сияя. А фокусник закрыл за нею дверцу,
и когда открыл – там было пусто. Поклон,
                аплодисменты.
Зеркала, мне дедушка шептал. На самом деле
               в ящике она.
По мановенью ящик вдруг сложился как домик
            карточный.
Есть потайная дверца, мне дедушка сказал;
Бабуля шикнула, мол, молчите.
А фокусник в улыбке показал
нам мелких полный рот зубов
и медленно приблизясь, вдруг указал на бабушку
               с поклоном
и пригласил подняться с ним на сцену.
Все хлопали и веселились. Смутилась,
растерялась моя бабуля. Ну а я, сидевший
так близко, что чуял запах его лосьона,
шептал: «Меня, меня возьмите…»
Он ждал. «Перл, что же ты? – ей дедушка сказал. —
      Иди…»
Так сколько же ей было? Шестьдесят? Недавно
бросила курить. Еще худела. Гордилась,
что у ней все зубы целы, прокуренные, желтые, – свои.
У дедушки зубов как не бывало: он в юности еще,
            катаясь
на велике, удумал прицепиться
к автобусу, чтоб ехать побыстрей.
Автобус повернул, дедуля
поцеловал асфальт на мостовой.
А она жевала лакричник,
глядя в телевизор; сосала леденцы, его дразня.
Но вот она встает; стаканчик
с мороженым и палочкой оставив,
и по проходу к лестнице идет.
Уже на сцене фокусник ей хлопал. Молодчина.
                Вот кто она была.
А из кулис выходит ассистентка в сверкающей одежде,
и ящик выкатывает, красный в этот раз.
Она, ты видишь? Дедушка шептал,
Та самая, которая пропала. Она.
Возможно, что она. Все, что я видел —
сверкающая женщина, а рядом – моя бабуля
(смутившись, жемчуг теребя).
Та женщина нам улыбнулась и замерла,
Как каменная или из пластмассы.
А фокусник тут ящик подкатил,
туда, где бабушка ждала, поставил.
Тут он заговорил с ней: где живет, откуда, как зовут,
           и все такое.
И: мы случайно раньше не встречались? Бабуля покачала
        головой.
Открыл он ящик, и она зашла.
Нет, кажется, не та, тут дедушка продолжил,
размышляя, у той, кажись, темнее волос.
Я ничего в ответ сказать не мог.
Гордился бабушкой и был смущен,
надеясь, не сделает та ничего такого, за что краснеть
       придется;
песен петь не станет. Тут дверцу
за ней захлопнули, а наверху, где голова, открыли
оконце. Перл! С тобой там все в порядке? С улыбкой
она кивнула, фокусник прикрыл оконце. Ассистентка
дала ему футляр, и из него достал он меч, и тем мечом
       разрезал
тот ящик, а потом еще, еще,
и дедушка, смеясь, мне пояснял:
Лезвие там не закреплено, вместо него другое,
фальшивое, его-то мы и видим.
Тут фокусник достал лист из металла
и им разрезал ящик пополам.
И верхнюю взяв половину,
где половина бабушки была,
поставили ее на сцену.
Вот эту половинку.
Открыл он вновь окошко на минутку,
оттуда бабушка на нас смотрела
доверчиво. Когда закрыл окошко в прошлый раз,
она спустилась вниз по лесенке,
теперь стоит там,
мой дедушка мне тихо сообщил.
Она потом расскажет, как это делается.
Лучше б помолчал он: мне так хотелось волшебства
       тогда.
Теперь в тот ящик воткнули два ножа, туда, где шея.
Вы там еще, скажите, Перл? А может,
хотите песню нам исполнить?
Она запела «Дейзи, Дейзи». Он поднял ящик,
стал ходить по сцене, и голос доносился
то с одного конца, а то с другого.
Но это он поет, сказал дедуля, ведь голос-то его.
Похож на бабушкин, я возразил.
Конечно же похож, конечно! Он умеет.
Он в этом дока. Он собаку съел.
Тут фокусник открыл вновь ящик,
теперь размером с шляпную коробку.
Бабуля песенку свою допела и затянула новую:
Э-эй, а вот и мы, возничий пьян, лошади еле плетутся,
и мы возвращаемся, мы возвращаемся
назад, назад, обратно в город Лондон. Бабуля
там родилась, бывало, вспоминала
вдруг что-то страшное из детства. Как однажды дети
ворвались в магазин ее отца, крича: Жид, жид порхатый!
Еще не разрешала она носить мне черную рубаху,
ей были памятны те марши через Ист-энд:
чернорубашечники Мозли
сестре под глаз поставили фингал.
А фокусник неспешно, взяв нож,
разрезал поперек коробку. И пение в тот миг оборвалось.
Потом, соединив все части, достал из них свои ножи
       и меч,
открыл окошко сверху; там бабушка моя нам улыбалась
смущенно, приоткрыв в улыбке
прокуренные зубы. Вновь закрыв окошко,
достал он нож последний, а потом
открыл и дверцу, но там было пусто.
Он сделал жест – и красный ящик тоже
исчез. Там, в рукаве, услышал шепот деда,
но что хотел сказать, он сам не знал.
Два голубя через кольцо огня летали, по его веленью,
        а после
сам фокусник в дыму вновь растворился.
Она под сценой или за кулисой,
сказал мне дед, пьет чай теперь,
с цветами к нам вернется иль коробкой
конфет. Я б предпочел второе.
На сцене танцовщицы отплясали, в последний раз
к нам вышел грустный комик.
А на поклон в финале вышли все.
Отличная работа, сказал мне дедушка. Твои глаза вострее,
смотри внимательно, сейчас, наверно, выйдет.
Но нет. Не вышла. А на сцене пели:
Тебя несет волна на гребне,
все выше и вперед,
и солнце светит.
Занавес упал, мы протолкались в холл и там слонялись.
Потом спустились к входу в закулисье
и ждали там, пока бабуля выйдет.
Но вышел фокусник, одетый по-простому,
и ассистентка – не узнать ее без грима.
Мой дедушка его остановил, но тот пожал плечами:
     по-английски
не говорю, достал
из-за уха моего полкроны, а дальше
во тьму и дождь он вышел.
И бабушку я больше не увидел. Мы домой вернулись
и стали жить как прежде.
И дедушка готовил нам еду. А это значит,
что на завтрак, обед и ужин и на файв-оклок мы ели
тосты и мармелад в серебряной фольге
и пили чай. Пока я не вернулся
к родителям.
Мой дедушка так резко постарел, как будто годы
над ним возобладали в одну ночь.
О Дейзи, Дейзи, пел он, дай мне ответ.
Если б одна ты была на свете и я один,
Отец сказал бы, не робей, мой сын.
В нашей семьей голос был лишь у дедушки,
его прочили в канторы,
но ему приходилось печатать снимки,
починять приемники и электробритвы…
Братьев – известный дуэт «Соловьи» —
по телевизору мы раньше смотрели.
Дед свыкся с одиночеством как будто. Но однажды,
когда за леденцами, вниз, на кухню,
по лестнице спустился ночью, я увидел
дедулю. Он там стоял босой,
метал в коробку нож и пел:
Ты заставил меня полюбить, а я того не хотела.
Я не хотела.

Отправить