Прогулка с заряженным ружьем по незнакомому лесу, в котором, судя по всему, бродит и твоя добыча, вызывает сильное волнение. Мне неловко это писать, но это правда. Я по природе человек не очень наблюдательный, но здесь и сейчас полон внимания ко всему, что происходит вокруг меня, и совершенно глух ко всему остальному. Ничто в моем жизненном опыте (возможно, за исключением некоторых опьяняющих веществ) не подготовило меня к насыщенности этого внимания. Я замечаю, как первый утренний бриз с тихим посвистыванием расчесывает сосновые иголки, которые отбрасывают волнующиеся тату-узоры из света и тени на стволы деревьев и на землю. Я замечаю, что воздух удивительно густ и плотен. Но это не пассивное или эстетическое внимание; это – внимание изголодавшегося существа, которое тянется окрест, как пальцы, как нервы. Мой взгляд глубоко погружается в такие заросли, куда никогда не сможет проникнуть мое тело. Он пробирается среди переплетенных ветвей, скользит по скалам и вокруг пней, пытаясь уловить тончайшей намек на движение. В слишком затененных местах, где бессильны глаза, в работу по собственному желанию включаются мои уши. Скоро они докладывают о том, что на дне оврага хрустнула ветка, что кто-то там посапывает или… Подождите! А это что было? А, просто птица… Все ощущения усиливаются. Даже моя кожа стоит настороже, поэтому, когда на меня падает тень от внезапно вспорхнувшей птицы под названием гриф-индейка, я чувствую (клянусь, я чувствую!), как кожа моментально холодеет. Я становлюсь супербдительным.

Анджело, мой Вергилий в этом мире, научил меня искать на земле следы свиней. Видите свежевзрытую почву у основания этого дуба? Посмотрите: она еще не высушена до хруста полуденным солнцем. Это означает, что свиньи были здесь либо ночью, либо сегодня ранним утром. Видите эту плавно очерченную лужу? Обычно в таких лужах валяются свиньи, но вода совершенно прозрачная, откуда ясно, что сегодня свиньи лужу не тревожили. Можно было бы подождать их здесь: Анджело говорит, что свиньи передвигаются группами примерно по полдюжины голов и что они следуют более или менее фиксированному распорядку дня – переход с места на место, кормление, сон, купание в прохладной грязи. В этой дубовой роще они подрывают корни в поисках желудей, клубней и личинок. В дневную жару свиньи любят вздремнуть в овальных ямах, которые они вырывают в грязи под защитой густых кустов толокнянки. Окрестности «грязелечебниц», в которых охлаждают себя свиньи, испещрены изящными, напоминающими клинопись отпечатками их копыт. Вот у этой сосны они соскребали со спин грязь: нижняя часть ствола потемнела и стала гладкой. Из одного такого места в другое свиньи перемещаются по узким тропинкам, ненадолго приминая растущую по сторонам траву трясунку. Поскольку на солнце эта трава распрямляется и скрывает дорожки через несколько часов, достаточно легко определить, когда свиньи прошли здесь в последний раз. Двигаясь своими круговыми маршрутами, свиньи за день могут покрыть территорию площадью сорок квадратных миль (чуть более десяти тысяч гектаров).

Охотившийся в этих местах много лет Анджело пришел к выводу, что в дубовом лесу и на гряде, поросшей травой, живут три разных группы свиней, три пересекающихся «народа», каждый из которых построил собственную карту хороших «свиных» мест. Сам же охотник держит в уме собственную карту этой территории, на которой плюсами помечены места, где он видел свиней раньше, и соединяющие их маршруты. Таких ориентиров на карте Анджело, конечно, гораздо меньше, чем в памяти свиней, но зато в отличие от «свинячьей» карта охотника содержит правовую информацию – например, границы участков, находящихся в частной собственности, и сведения о праве прохода через них.

Охотник должен постоянно держать свою карту в голове и накладывать на нее «карту свиней», причем уметь делать это мгновенно и в самый неподходящий момент. Ибо, какими бы обширными сведениями о свиньях и местах их обитания ни обладал охотник, он ничего не знает о том, что произойдет здесь и сейчас, состоится ли встреча, желанная для одних и опасная для других, и если состоится, то как она закончится.

Поскольку охотник не может сделать так, чтобы эта встреча обязательно произошла, его энергия тратится на подготовку к возможной встрече и на усиленную тренировку внимания, призванного обнаружить присутствие животного. Вообще, связи между действующими лицами охотничьей драмы, хищником и жертвой, возникают задолго до их непосредственного контакта. Разыскивая свою жертву, охотник инстинктивно старается все более походить на животное: быть менее заметным, менее слышимым, более бдительным и т. п. И хищник, и жертва двигаются в соответствии с собственными картами этой территории, собственными формами внимания, наконец, собственными системами инстинктов, которые эволюционировали как раз для того, чтобы ускорить или предотвратить эту встречу.

Стоп, стоп. Неужели это я написал последний абзац? И без иронии? Нет, это я оконфузился. Словосочетание «охотник инстинктивно» предполагает, что охота изначально представляет собой своего рода взаимодействие между двумя видами животных. Так что же, один из них – я? Похоже, это уже перебор. Знаю я такого рода прозу: этот жанр называется «охотничье порно». Читая в прошлом подобные опусы, я никогда не закатывал глаза от восторга. Меня никогда не привлекали произведения Ортеги-и-Гассета, Хемингуэя и всех этих бородатых американских описателей дикой жизни, которые до сих пор тоскуют по временам плейстоцена. Я никогда не мог понять их упоение прямолинейным примитивизмом, их едва скрытую кровожадность, все это чванство мачо, все эти утверждения о том, что подлинная встреча с природой начинается с прицела винтовки и заканчивается большим мертвым зверем, распростертым на земле, то есть убийством, которое нам предлагается считать жестом уважения. Это ведь испанский философ Ортега-и-Гассет написал в своих «Размышлениях об охоте», что «в некоторых случаях самой большой и самый нравственный поступок, который мы можем совершить в отношении животных, – это убить их». Нет, каково?

И вот теперь я сам при описании охоты сползаю к экстатической и витиеватой прозе в духе Ортеги-и-Гассета! Может быть, дело в том, что для описания охоты у нас нет лучшего языка, так что все, кто пытается это делать, рано или поздно сдвигаются в сторону вычурной, «перегретой» эпитетами прозы, в которой невозможна ирония? А может быть, дело в том, что охота – одно из тех явлений, которые изнутри выглядят совершенно иначе, чем снаружи? Помню, как после второй охоты с Анджело, когда мы провели долгий и удачный день в лесу, мы зашли в маленький сетевой магазинчик взять бутылку воды. Мы были уставшими, грязными, вдобавок джинсы у обоих были спереди залиты темной кровью. Да и запашок от нас шел – хуже не бывает. Под яркими флуоресцентными лампами магазина 7-Eleven в зеркале, висевшем за кассой, позади сигаретной стойки, я мельком увидел пару вонючих и самодовольных убийц животных и заметил, что другие клиенты с радостью пропускали нас без очереди. Нас! Без очереди! Удивительно, что кассир не поднял руки вверх и не предложил нам забрать содержимое кассового аппарата…

Занесенная извне ирония легко убивает все рассказы об охоте, поскольку сужает это занятие до мальчуковой игры или атавизма. В то же время я обнаружил, что в опыте охоты есть что-то такое, что обращает в бегство даже иронию. Правда, в целом опыт изгнания иронии легче реализуется в жизни, чем в тексте. Но оставим эти рассуждения. Забегая вперед, скажу: охота на свиней доставила мне гораздо большее удовольствие, чем я ожидал.

Я раздвоился. Одна часть меня никуда идти не хотела. Накануне ночью мне снились кошмарные сны об охоте. В одном из них я с какой-то верткой лодочки целился из винтовки в эсминец, который, в свою очередь, палил в меня изо всех своих орудий. В другом по лесу ползали сицилийские родственники Анджело, а я, хоть убей, не мог вспомнить, как стрелять из ружья и когда оно стоит на предохранителе: когда маленькая кнопочка сдвинута влево или смещена вправо…

Прежде чем пойти с винтовкой на охоту, я ее опробовал. Один раз. Было это на полигоне в Окленд-Хиллсе. К обеду, когда закончились стрельбы, выяснилось, что бумажной мишени был нанесен значительно меньший ущерб, чем моему левому плечу, которое потом болело еще неделю. Я не был готов купить собственное оружие, поэтому Анджело взял напрокат достаточно основательную винтовку с подвижным цевьем под патрон калибра.270. Винтовка была старомодной, тяжелой, и я никак не мог к ней привыкнуть. После первой сессии тестовых стрельб мое беспокойство первого порядка (я не смогу сделать все, что от меня требуется, чтобы выстрелить из винтовки в животное) сменилось беспокойством второго порядка (даже если я ухитрюсь нажать на спусковой крючок, то с животным все равно ничего не случится).

Наш план состоял в том, чтобы организовать охоту на свиней в малонаселенных северных районах округа Сонома, на территории площадью тысячу акров (405 гектаров), принадлежавшей на правах собственности другу Анджело, которого зовут Ричард. Анджело охотится также на оленей, индеек и уток, но по ряду причин я решил, что буду чувствовать себя более комфортно, охотясь на диких свиней. Эти животные во многих частях Калифорнии считаются вредными, и мне показалось, что будет гораздо легче оправдать убийство вредных животных, чем охотиться на представителей других природных видов, например на водоплавающих, которые в наши дни в результате охоты находятся под угрозой потери среды обитания. Свиньи тоже живут здесь достаточно долго, но они не относятся к исконным жителям этих мест и даже, строго говоря, не являются дикими животными; точнее было бы называть их одичавшими. К тому же у этих животных неважная репутация: так, одно из местных прозвищ калифорнийской свиньи – «потрошитель собак».

К концу следующего столетия испанцы стали разводить домашних свиней на американском Юге и в Калифорнии. Испанцы же стали выпускать животных в лес, где они откармливались на желудях и травах, а затем по мере необходимости на них охотиться. В 1840-е годы русские поселенцы привезли с собой домашних свиней в Северную Калифорнию, а спустя несколько лет землевладельцы завезли на эти земли неизвестное количество особей евразийского дикого кабана – вероятно, для целей большой охоты. Дикие кабаны и одичавшие свиньи в Калифорнии уже давно перемешались, и теперь их выносливые и умные потомки во множестве проживают в местных дубовых лесах и в чапаралях – зарослях кустарников, типичных для этой территории. (Обычно этих животных называют кабанами, но, судя по их виду, в них преобладают гены местных одичавших свиней. Дикие свиньи Калифорнии имеют более длинные рыла, прямые хвосты и намного более толстую щетину, чем их местные прародители.) В отсутствие серьезных хищников популяция диких свиней освоила множество новых мест обитания и стала угрожать сельхозугодьям, виноградникам и лесам. Свиньи перерывают большие участки земли, подвергая ее эрозии и способствуя распространению инвазивных сорняков.

Вот такую историю я мог бы рассказать себе, если бы искал экологическое обоснование охоты на дикую свинью в Калифорнии. Но была еще одна причина, по которой я обратился к этому виду охоты: мне больше хотелось попробовать мясо дикой свиньи, чем оленину, утку или более мелких птиц, на которых любит охотиться Анджело. Я люблю свинину, а после переезда в Калифорнию мне много раз рассказывали, что мясо дикой свиньи намного вкуснее и мяса домашней свиньи, и мяса настоящего дикого кабана, на которого охотятся на юге штата. (Мясо последнего я однажды попробовал в рагу и пришел к выводу, что оно слишком мускусное.) Когда я спросил Анджело, почему он охотится на диких свиней, тот ни секунды не колебался (и, кстати, не сказал ни слова об окружающей среде). Он просто поцеловал кончики пальцев и произнес: «Да потому что это самое вкусное мясо! Ничто не сравнится по вкусу с прошутто из кабанятины! Вот увидишь! Ты завалишь большую свинью, и мы сделаем из нее прошутто».

Итак, оказалось, что в определенном смысле Анджело охотился не столько на свиней, сколько на прошутто. В ходе одной из наших поездок в Соному он немного подробнее рассказал мне о своей философии охоты и рыбной ловли: «Для меня главное в этом деле – еда, а не спорт. Я не охотник за трофеями. Я беру только то, что мне нужно, чтобы сделать хороший обед для меня и моих друзей, ну, может, еще для того, чтобы сделать салями и прошутто, но потом говорю: все, я пошел домой. Мы с моим другом Ксавьером всегда спорим, когда идем на охоту или рыбалку. Ксавьер остается рыбачить даже после того, как выбрал квоту: он бросает рыбу обратно, а потом снова ее ловит. Ну, ты знаешь этот принцип: “поймал – отпусти”. Я говорю ему: “Что ж ты ловишь одну и ту же рыбу по сто раз?” Для меня это как игра с едой, а с едой играть нельзя!»

В тот первый мой выход на охоту к нам присоединились Ричард, владелец отеля (его Анджело познакомил с охотой на свиней раньше), и друг Анджело Жан-Пьер, француз, который работал шеф-поваром в ресторане Chez Panisse в Беркли. Жан-Пьер в последние годы не охотился, хотя раньше ходил на кабанов со своими родственниками в Бретани. На нем была мягкая зеленая фетровая шляпа с пером (эту альпийскую шляпу ему удавалось носить с небольшой долей иронии) и высокие черные сапоги для верховой езды. В общем, мы не сильно напоминали команду американских охотников (Анджело был в черных брюках европейского стиля), хотя Ричард был в полном оранжевом обмундировании для охоты, а я – в ярком оранжевом свитере. Мы разделились на пары (меня забрал Анджело) и разошлись, договорившись встретиться и пообедать в машинах. Жан-Пьер и Ричард отправились по просеке в нижний лес, а мы с Анджело собирались подняться на поросшую травой гряду на полноприводном квадроцикле, который Анджело называл «мой байк». «Байк» поднимал страшный шум, но Анджело утверждал, что свиней он не побеспокоит, а нам позволит охватить намного большую территорию, чем если бы мы ходили на своих двоих. Итак, мы закрепили заряженные винтовки на капоте машины, я как мог пристроил часть моего зада на узкой фанерной площадке за сиденьем водителя, и мы с шумом двинулись по грунтовой дороге на поиски Свиньи.

«Ты сегодня обязательно убьешь свою первую свинью!» – прокричал Анджело, перекрывая рев мотора. С учетом характера охоты, не говоря уже о характере охотника, я понял эти слова скорее как молитву, чем как предсказание. Почти на каждом повороте извилистой дороги мы натыкались на «вот это хорошее место» или на «тут мы тоже были», и к каждому такому месту прилагалась своя охотничья история. Вскоре весь пейзаж превратился в эпическое полотно, повествующее о том, где свиньи находили свою смерть и где им удавалось избежать смерти. Один рассказ был о том, что Анджело не смог заставить себя выстрелить в свинью, потому что за ней бежали поросята. («Но потом я узнал, что их забрала бы другая свинья; они всегда так делают, так что, может быть, в следующий раз…») Был в его наборе и такой рассказ, в котором он выстрелил в группу свиней и уложил две хрюшки одной пулей. Проехали место, где он выстрелил издалека в кабана массой триста-четыреста фунтов (140–180 килограммов), но промахнулся… История об огромном звере, которому удалось уйти, имеет в охотничьем фольклоре огромное значение, ибо она насыщает охотничьи угодья мифической возможностью удачи. Большой зверь всегда скрывается где-то там, впереди…

Через некоторое время мы оставили «байк» и пошли дальше пешком. Анджело разъяснил мне маршрут и показал пункт назначения – это была окруженная травой лужа на дне оврага. Мне было наказано найти дерево с хорошим обзором и просидеть совершенно неподвижно двадцать минут, пока я не услышу свист Анджело. Он собирался выйти к той же точке с другого направления, а по дороге найти каких-нибудь свиней и загнать их ко мне в поле зрения.

Когда шаги Анджело затихли, мои уши и глаза самостоятельно начали настройку на… на все. Я ощущал себя так, как будто включил усилитель всех своих чувств или, наоборот, успокоил себя до такой степени, что сам внешний мир стал звучать громче и выглядеть ярче. Я быстро понял, как отфильтровать помехи в виде пения птиц, которых было много в этот ранний час, и настроиться на частоты специфических звуков – треск ветвей или сопение животных. Я обнаружил, что вижу лес как никогда раньше и могу регистрировать в поле зрения малейшие изменения, происходящие на немыслимо далеком расстоянии – важно только, чтобы эти изменения были связаны с движением или с черным цветом. Мой глаз вдруг стал демонстрировать невероятную точность фокусировки и глубину резкости. Это состояние было мне знакомо: как человек близорукий, я испытывал подобные ощущения, когда впервые надевал очки с бо`льшими диоптриями. Когда позже я рассказал обо всем этом Анджело, тот сказал: «Это у тебя открылся глаз охотника». Он, оказывается, знал и об этом…

Найдя тенистое место с видом на лужу, я сел на землю, опершись спиной о гладкий ствол земляничного дерева, положил оружие на колени и постарался соблюдать тишину. Внезапно обнаружилось, что воздух, проходя через ноздри, издает страшный свист, поэтому я начал вдыхать и выдыхать его через рот, и скоро дыхание стало совершенно бесшумным. В мою голову поступало так много сенсорной информации, что, казалось, она выталкивает оттуда фоновый шум, связанный с сознанием. Это состояние было очень похоже на медитацию, хотя я не предпринимал никаких умственных усилий и не делал никаких упражнений, чтобы полностью изгнать из головы мысли. Я просто смотрел и слушал, настраивая свои чувства на частоты скрывавшейся в лесу свиньи. Эта действительность занимала каждый квадрант моего ментального пространства и, как якорь, привязывала меня к настоящему моменту. Должно быть, я потерял счет времени, потому что двадцать минут промелькнули как один миг. Обычно мое тело восстает против долгого сидения в одной позе, но в данном случае мне не хотелось менять положение или перемещать вес на другую точку.

Позже мне пришло в голову, что это психическое состояние, которое мне очень понравилось, во многом напоминало ощущение, вызываемое курением марихуаны. Тогда чувства представляются особенно острыми, а ум, кажется, игнорирует все, что оказалось вне фокуса этих сиюминутных ощущений, в том числе физический дискомфорт и течение времени… Сегодня одним из наиболее интересных направлений исследований в нейробиологии является изучение существующей в мозге «сети каннабиноидов». Эта сеть представляет собой рецепторы нервной системы, которые активируются группой необычных соединений, называемых каннабиноидами. Одним из таких соединений является тетрагидроканнабинол, активный ингредиент в марихуане. Другой недавно обнаруженный нейромедиатор, анандамид, производится в головном мозге (соединение было названо его первооткрывателем по санскритскому слову ananda, означающему внутреннее блаженство). Вне зависимости от того, где они возникли, каннабиноиды усиливают чувственный опыт, отключают кратковременную память и стимулируют аппетит. Ученые до сих пор не определили, в чем может состоять полезность существования такой системы с точки зрения эволюции. Некоторые исследователи полагают, что каннабиноиды, как и опиаты, играют определенную роль в облегчении боли и в «вознаграждении» мозга; другие считают, что они помогают регулировать аппетит или эмоции.

Опыт охотников позволяет выдвинуть еще одну теорию. А что, если сеть каннабиноидов – это своего рода адаптация, которая при естественном отборе помогает эволюции существа, выживающего благодаря охоте? Судите сами: мозг вырабатывает вещества, обостряющие чувства, сужают диапазон интересов, на которых фокусируется человек, позволяют забыть все ненужное для выполнения поставленной задачи (включая физический дискомфорт и течение времени) и, наконец, делают вас голодным. Да это идеальный фармакологический инструмент для охотника. Он обеспечивает для него все и сразу: и мотив, и награду, и оптимальный стиль мышления. Я не сильно бы удивился, если бы обнаружил, что те чувства, которые обрушились на меня, когда я рано утром прижался в лесу к дереву, были вызваны волной анандамида, захлестнувшей мой мозг.

Не знаю, находился ли я на самом деле в тот момент под воздействием каннабиноидов или нет, но перед тем, как в мое сознание ворвался свисток Анджело, я действительно чувствовал себя так, как будто вошел в природу через новую дверь. На этот раз я не был зрителем, я был полноправным участником жизни леса. Позже, перечитывая описание ощущений Ортеги-и-Гассета, я пришел к выводу, что, может быть, он не был таким уж сумасшедшим, когда утверждал, что охота предоставляет нам последний шанс вырваться из истории и вернуться к природе – пусть даже на короткое время. Не случайно же Ортега назвал охоту «уходом в отпуск из человеческого состояния».

Для охотника даже воздух, скользящий по его коже и насыщающий его легкие, имеет другой, более изысканный вкус. У него горы приобретают выразительные черты, а каждая травинка – собственный смысл. И все это благодаря тому, что сидящий на корточках или медленно двигающийся охотник чувствует свою связь с землей и зверем, которого он преследует, причем не важно, виден ли ему этот зверь, скрыт ли он или отсутствует вовсе.

Турист, вышедший «на природу», никогда не достигнет такого состояния погружения и слияния. Все, что он видит, – это пейзаж, в который кто-то внес историю, причем внес сравнительно недавно. Его взгляд обусловлен искусством и ожиданием, турист остается зрителем этой сцены. Он не в состоянии выйти за пределы себя или истории, поскольку созерцает пейзаж как продукт скорее цивилизации, чем природы.

Турист видит обширные пространства, но его взгляд скользит, ничего не схватывая, он не воспринимает роль каждого ингредиента в динамично меняющейся картине природы. Только охотник, имитирующий вечную настороженность дикого животного, для которого все в мире опасно, видит каждую вещь и мгновенно оценивает, что это: средство или препятствие, риск или защита.

Ортега считал, что охота возвращает нас к природе, потому что «это общий для всех способ быть человеком» и потому что зверь, которого человек преследует, будит зверя в нем самом.

Но, может быть, самым ярким его утверждением является мысль о том, что охота – это единственный доступный для нас путь возвращения к истокам. Мы никогда не сможем, указывает Ортега, стать христианами, похожими на Августина Блаженного, потому что, как только начинается история, ее движение становится необратимым. А почему на охоте мы можем вернуться к палеолиту? Потому что наша идентичность как охотников является в буквальном смысле доисторической – она в процессе эволюции была вписана в архитектуру нашего тела и мозга. (Конечно, то же самое можно сказать и о собирательстве, но Ортега на это не решается – думаю, потому, что это способ бытия в природе, на вкус испанца, недостаточно драматичный и маскулинный.) Ортега признает, что многое из того, что сейчас окружает охотника, – полностью искусственное, но сам опыт столкновения хищника и жертвы – это далеко не фикция (спросите у животных). И пусть сегодня охота – это короткие «каникулы», вырванные из современной жизни. Все, что происходит и будет происходить во время этого потрясающего «антракта», навсегда останется подлинным. Ортега не устает повторять это слово…

Итак, как я уже сказал, эта затея с охотой стала казаться мне куда менее безумной после того, как я провел в лесу то первое утро с ружьем, – и задолго до того, как я получил возможность из него выстрелить. С огорчением сообщаю, что случай применить оружие во время первой охоты мне не представился – вернее, когда он представился, я оказался не в состоянии им воспользоваться. Понимаю, что могу показаться хвастливым «мастером охоты на крупную дичь», ибо сравниваю свое поведение с опытом таких людей, как Ортега-и-Гассет, но не рассказать об этом не могу… В тот день я вернулся из леса не только с пустыми руками, что на охоте вполне простительно. Готовясь назвать себя охотником, я не был готов к охоте – а вот это уже никак нельзя извинить.

И вину за это, по крайней мере частично, я возлагаю на обед.

К обеду мы подстрелили одно животное – это была небольшая свинка, добытая Жан-Пьером. Они с Ричардом увидели в нижнем лесу двух свиней, большую и маленькую, но к тому времени, когда сумели договориться о том, кто будет стрелять (Ричард со всей возможной вежливостью уступал это право своему гостю, а Жан-Пьер – хозяину), большая свинка уже успела скрыться. На обратном пути мы с Анджело подобрали эту свинку и увезли на квадроцикле. Трофей Жан-Пьера по размеру немного превосходил пуделя; его черная голова с густой щетиной была покрыта красными пятнами. Анджело повесил его за лодыжку на дерево неподалеку от машин, чтобы спокойно разделать тушку после обеда.

Будучи европейцами, да к тому же практикующими поварами, Анджело и Жан-Пьер подошли к обеду со всей серьезностью, несмотря на то что мы находились в лесу, на некотором удалении от цивилизации. «Я тут взял немного… перекусить», – пробормотал Жан-Пьер. «Я тоже», – в тон ему заметил Анджело. И они начали доставать из пакетов и раскладывать на капоте внедорожника Анджело блюда, составившие самый удивительный пикник, на котором мне довелось побывать в своей жизни. Здесь были паштет из омаров, палтус в желе, домашние салями, прошутто и мортаделла, домашние гратены, которые сделал Анджело из мяса дикого кабана, оливки, корнишоны, салат с куриным мясом, богатый выбор сыров и хлеба, свежая клубника и пирожные, столовые приборы из серебра, салфетки и, естественно, бутылка красного и бутылка белого вина.

Это был вкусный обед, но… Именно он притупил мое охотничье чутье. На экзамене на звание охотника один из самых простых билетов выглядел так: «Допустима ли охота в состоянии алкогольного опьянения? Да или нет?» Когда мы с Ричардом отправились искать другую свинью, я не то чтобы находился в состоянии алкогольного опьянения, но все-таки заметно расслабился и стал излишне словоохотлив. Тем временем Анджело остался свежевать маленького кабанчика, а Жан-Пьер, который его добыл, улегся на траву и погрузился в послеобеденный сон. Перекинув винтовки через плечо, мы спустились по тенистой тропинке к месту, где когда-то Ричарду слегка улыбнулась удача, не переставая вести разговор, типичный для только что познакомившихся людей: о том о сем. Вскоре обнаружилось, что когда-то мы оба работали в одной газете, так что у нас появилась возможность обсудить свежие сплетни и скандалы. Погрузившись в разговор, мы выпустили из виду окружавший нас лес и переключили свое внимание на здание в центре Манхэттена. Так продолжалось до тех пор, пока я случайно не посмотрел вперед и не увидел прямо перед нами, ярдах в тридцати, три или четыре большие черные фигуры, скрытые в тени деревьев. Дорожка находилась в густой тени крутого склона и большого дуба, но свиньи, первые в моей жизни, были видны совершенно отчетливо. Их внезапное появление резко переключило наше внимание на лес «здесь и сейчас». Да, это были четыре больших свиньи. Они копались под дубом, привлеченные желудями, которые засыпали соединявшую нас тропинку. Невероятно, но свиньи не подавали никаких признаков того, что они нас заметили или услышали нашу болтовню.

Я схватил Ричарда за плечо, приложил палец к губам и показал вперед. Он остановился. «Это ваш выстрел, – прошептал Ричард. – Стреляйте!» Традиционно при охоте в группе право первого выстрела принадлежит тому, кто заметил животное. Возможно, это знак признания того, что мастерство охотника состоит не только в том, чтобы убить животное, но и в том, чтобы его выследить. Известно, что во многих традиционных обществах охотников и собирателей первая порция мяса принадлежит не тому, кто убил зверя, а тому, кто первый его заметил. В этом смысле это были мои свиньи.

Но тут возникла маленькая проблема. Перед выходом я забыл зарядить свою винтовку, и в ее патроннике не было патрона. Попытаться зарядить оружие сейчас – значит почти наверняка предупредить свиней о нашем присутствии. Я мог бы рискнуть, но пока я буду возиться, они точно скроются. Я неслышным шепотом объяснил все это Ричарду. Ему оставалось только тихим щелчком снять с предохранителя свою новенькую винтовку со скользящим затвором. Я отдал ему мой выстрел…

Ричард опустился на одно колено и медленно поднял винтовку к плечу. Я приготовился к выстрелу. Может быть, я успею зарядить свою винтовку в тот момент, когда он прозвучит? Может быть, я успею выстрелить по другим животным? Ричард медлил и тщательно прицеливался, ожидая, что одно из животных станет к нему боком. Свиньи, опустив головы к земле, с упоением поедали желуди, совершенно не обращая внимания на наше присутствие. И тогда лес взорвался. Я увидел, как одна свинья зашаталась и упала на землю, а затем снова вскочила на ноги, качаясь, словно пьяная. Я зарядил свою винтовку, но было уже слишком поздно: остальные свиньи пропали из виду. Ричард снова выстрелил в раненое животное, и оно повалилось на землю.

Остальные свиньи кинулись по тропинке прочь от нас, мы несколько минут их преследовали, но они скрылись за поворотом, и мы потеряли их из виду. К тому времени, когда мы вернулись, свинья Ричарда была уже мертва. Она оказалась значительно крупнее, чем «пудель» Жан-Пьера. Пуля попала ей в зад. Тут я почувствовал прилив адреналина; может быть, он начался раньше, но только теперь я почувствовал себя легко и весело. Это был не мой выстрел, но я ощутил, что оказался причастным к чему-то очень важному, чему-то, похожему на войну миров. Темное царство свиней разбилось при столкновении с нашим светлым миром, и представитель этого мира покинул его, став тем, что у нас называется словом «мясо».

Свинья массой около 100 фунтов (45 килограммов) была слишком тяжела, чтобы ее нести, так что весь путь к машине мы по очереди тащили ее за заднюю ногу. Так я выяснил, что раньше не понимал в полной мере значение термина «убойный вес». Держа свинью за лодыжку рядом с тонким копытом, я успел почувствовать, как из покрытой щетиной кожи утекает тепло, как животное теряет остатки своей грозной энергии. Пока я тащил это тело по каменистой земле, мне стало плохо. Пришлось напомнить себе, что, хотя свинья была по-прежнему теплой, она уже ничего не чувствовала. Впрочем, к тому времени, когда мы дотащили тушу до машин, ее кожа уже была холодной на ощупь…

Подбежал Анджело, который хотел увидеть добычу. Он был возбужден, впечатлен и жаждал услышать нашу историю из первых уст. Любопытно, что охотничья история складывается в первые минуты после выстрела, пока вы пытаетесь пробиться через хаотические одновременности, которые переплелись в момент выстрела, и выделить из адреналинового тумана хоть что-то линейное и понятное. Несмотря на то что мы с Ричардом оба были свидетелями этого быстротекущего события, весь наш длинный путь назад мы поочередно и со многими подробностями пересказывали друг другу эту историю. Мы снова и снова обсуждали нашу неготовность к встрече, рассматривали причины, по которым Ричард выстрелил вместо меня, пытались определить точное расстояние и количество свиней, вовлеченных в события. Словом, мы осторожно «распаковывали» тот единственный момент и превращали наши зыбкие воспоминания в последовательность событий, то есть в охотничий рассказ. Я видел, что Анджело упивается нашей охотничьей историей, но заметил и то, как по ходу рассказа его лицо стало выражать все большее и большее разочарование. Это был мой выстрел, моя свинья, но я упустил свой шанс.

«Ты не был готов, – наконец спокойно сказал Анджело. – А на охоте нужно быть готовым всегда. Ну ладно, зато ты сегодня чему-то научился. В следующий раз будешь готов – и обязательно выстрелишь». Он изо всех сил старался не походить на отца, разочаровавшегося в собственном сыне, но мне все равно не удалось избавиться от ощущения, что я – именно такой сын.

Так что же на самом деле произошло? Я не был готов к выстрелу. Но почему? С практической точки зрения причины произошедшего казались достаточно ясными. Конечно, было больше смысла в том, чтобы передать мой выстрел Ричарду, нежели остаться ни с чем. И именно из-за моего бескорыстного решения у нас теперь есть эта свинья.

Мне было ясно, что я не выстрелил, но не было ясно, насколько далеко я смогу зайти в поисках объяснений этой промашки. Нет, я хотел и хочу подстрелить свинью! Она нужна мне для того, чтобы приготовить обед, и для того, чтобы получить так необходимый мне опыт охоты. В общем, остаток времени, отведенного на охоту, то есть всю вторую половину дня, я провел в одиночестве. Я бродил по склонам хребта, сосредоточенно пытаясь найти в тенистых местах признаки присутствия свиней, я изо всех сил всматривался и вслушивался в лес, надеясь на появление другого животного. Когда Анджело объявил, что пора собираться домой, я чувствовал себя совершенно разбитым.

Жан-Пьер великодушно предложил мне несколько кусков от туши добытой им свиньи. Мне действительно нужно было мясо для приготовления обеда, и я был благодарен ему за это предложение, но… Я понял, что принять сейчас это мясо – значит подчеркнуть мой низкий статус в нашем маленьком сообществе охотников. Я часто читал в литературе по антропологии о том, что успешный охотник имел привилегию раздавать скоропортящееся мясо, и о том, сколь важна была для него эта привилегия. Среди охотников и собирателей питательное мясо всегда играло роль дорогой социальной валюты. Поскольку удачливый охотник нередко добывал большее количество мяса, чем мог съесть сам или со своей семьей, то имело смысл передать излишки этого скоропортящегося продукта другим людям в обмен на обязательства будущих благодеяний. Кстати, шимпанзе тоже так поступают… Не сказать, чтобы Жан-Пьер своим предложением подавлял меня или требовал что-то взамен – нет, он ничего такого не требовал. Но это не отменяло того факта, что, принимая мясной дар альфа-охотника, я оказывался на низшей ступени патерналистской лестницы. (Я хотел было немного познакомить Ричарда с теми правами на мясо, которыми в традиционных обществах охотников обладают «корректировщики», но передумал.) В общем, я поблагодарил Жан-Пьера за этот дар и вежливо от него отказался.

В последующие дни я долго размышлял о том, нужно ли мне снова идти на охоту. У меня было мясо, и я уже поохотился, точнее, получил весьма детальное представление обо всем (ну, или почти обо всем), что происходит на охоте. Я понял, как существует охотник в природе, я понял, как чувствуют себя свиньи. Я заметил добычу и стал свидетелем ее убийства. У меня появилась своя, очень хорошая, охотничья история. И все-таки все, кому я рассказывал об этой охоте, были недовольны тем, как она кончилась: «Ты что, даже ни разу не выстрелил?» Я нарушил главный закон драматургии, сформулированный Антоном Чеховым: «Если в первом акте на сцене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить». Я мог говорить что угодно, но ружье должно было выстрелить! Этот нарративный императив оказался крайне важным.

Ну и, конечно, мне не давал покоя сеньор Ортега-и-Гассет. Он не желал принимать меня в братство охотников, пока я по-настоящему не убью животного. Никакие «платонические» аналоги охоты, например фотоохота или наблюдения за птицами, его не устраивали. («Такой “платонизм”, – писал он, – представляет собой крайний случай лицемерного благочестия».)

«Человек может отказаться от охоты, – допускает писатель, – но если он вышел охотиться, то должен принять определенные требования, без которых реальная охота просто перестает существовать». Одним из этих требований является убийство. И хотя Ортега дальше говорит, что на охоту ходят не затем, чтобы убивать, но на охоте обязательно надо убить. Ради чего? Ради той самой «подлинности». Если для меня суть этого предприятия состояла в том, чтобы взять на себя ответственность за животных, которых я поедаю, то в сферу этой ответственности включается и их смерть. А я пока никого не убил, не правда ли?

В общем, я отправил Анджело по электронной почте письмо, в котором попросил дать мне знать, когда он в следующий раз планирует отправиться на охоту. Он ответил, что сообщит мне об этом за сорок восемь часов, чтобы я успел подготовиться.

Примерно через месяц, в мае, в пятницу, пришло сообщение о том, что мы встречаемся на автозаправке в Сономе в следующий понедельник в шесть часов утра. На этот раз нас будет всего двое…

Последние несколько миль мы проехали вместе на внедорожнике Анджело. Пустынная дорога вела на север от города Хилдсбурга, красиво петляя по глубоким долинам между четко обрисованных холмов, цвета которых менялись от зимнего зеленого до летнего золотистого. Мне в то утро все холмы напоминали спины и лопатки больших зверей, а покрывавший их толстый ковер из трав – шкуры животных.

Когда мы проехали последний поворот перед воротами Ричарда, я вдруг заметил на своей стороне большую группу свиней. Она состояла из взрослых особей и молодняка; все вместе они спускались по склону холма прямо к дороге. Анджело навалился мне на плечо, чтобы лучше рассмотреть свиней, и сообщил, что они находятся на земле Ричарда. Я вспомнил руководство для охотника, в котором было написано, что с автомобильных дорог общего пользования стрелять нельзя. Поэтому мы решили попугать свиней, чтобы заставить их перейти через гребень холма и спуститься с другой стороны, где начинался лес Ричарда. Мы сигналили, кричали, мы вышли из грузовика и стали махать руками, как лунатики, и в конце концов свиньи все-таки двинулись вверх по склону.

«У меня сегодня очень хорошее предчувствие», – сказал Анджело, когда мы вернулись в машину. Затем он снова произнес все то же заклинание: «Ты сегодня убьешь свинью. Большую свинью». У меня были немалые сомнения на этот счет, но появление свиней и мне показалось многообещающим знаком. Ведь в конце концов они ушли кормиться туда, куда мы их хотели загнать…

Начало утра прошло за обычным обходом точек Анджело: сначала мы поднялись на гребень холма на внедорожнике, потом пешком пошли в нижний лес. Весь день я держал винтовку заряженной. Сегодня было жарче, чем в прошлый раз, и Анджело предположил, что свиньи будут держаться в тенистых местах. Поэтому мы осмотрели лужу, находившуюся далеко в глубине леса, а затем вышли в заросли папоротника, находившиеся на ближней стороне холма, граничащей с дорогой. Никаких признаков той группы свиней, которую мы пытались сюда загнать, нам обнаружить не удалось.

Вскоре после девяти утра мы вдвоем двигались вниз по просеке, прорубленной на крутом склоне. Внезапно нам пришлось остановиться: прямо возле нас раздалось столь громкое и низкое гортанное хрюканье, что казалось, оно исходит прямо из земных недр. Это была очень большая свинья, и находилась она очень близко. Но где? В каком направлении ее искать? Звук шел отовсюду; казалось, это было всепроникающее ворчание самой земли, которое лучше ощущалось телом, чем ушами. Мы низко присели, стараясь стать как можно менее заметными, и стали напряженно слушать лес. Наверное, я никогда не вслушивался в тишину более внимательно, чем делал это сейчас. Мы полностью обратились в слух, как будто услышали странный звук в ночи.

Наверное, мне не нужно было так напрягаться, потому что следующий звук, который мы услышали, прозвучал почти так же громко, как и первый. Это был резкий, чистый треск сломавшейся ветви, который пришел к нам сверху и справа, с крутого, поросшего дубняком склона, который поднимался к самому гребню холма. Внезапно я увидел какой-то черный поток, который побежал вниз по склону и пересек тропинку примерно в тридцати ярдах (около тридцати метров) впереди нас. Я взглядом проследил серебристую траекторию потока в обратном направлении, через лес – к гребню, и наконец увидел какой-то закругленный черный силуэт, который на фоне восходящего солнца переваливал через вершину холма. Потом я увидел еще одно черное пятно, за ним другое, третье… В общей сложности пять или шесть силуэтов (сколько точно – не могу сказать), вытянувшись в линию, словно нитка огромных черных жемчужин, медленно пересекали гребень холма.

Я тронул Анджело за плечо и указал на свиней. Что мне делать? На этот раз винтовка у меня, конечно, была заряжена, и я даже снял ее с предохранителя. Что делать? Стрелять? «Нет, подожди, – сказал Анджело. – Смотри: сейчас они пойдут вниз по склону». Я отслеживал свиней стволом винтовки, пытаясь сфокусировать взгляд на одной из них.

«Не торопись, – прошептал Анджело. – Они придут к нам». Свиньи так и сделали: прошли по руслу ручья, вышли на дорогу прямо перед нами и двинулись в нашу сторону в мучительно медленном параде. Я понятия не имею, сколько времени потребовалось свиньям, чтобы преодолеть весь путь по крутому склону. Несколько минут? Всего несколько секунд? Наконец первая свинья, большая и черная, вышла на середину грунтовой дороги. За ней появилось еще одно животное, тоже большое, но намного светлее первого. Вторая свинья повернулась к нам боком. «Ну! – прошептал Анджело. – Давай уже!»

Я чувствовал, что Анджело остановился на пару шагов позади меня, готовясь выстрелить сразу после того, как это сделаю я. И он, и я встали на одно колено. Я поднес приклад винтовки к плечу и прицелился. Чувствовал я себя спокойнее, чем ожидал; по крайней мере, ствол винтовки не водило бесконтрольно вправо и влево. Я прицелился в лопатку сероватой свиньи, совместив мушку с верхней частью передней ноги животного, а затем стал медленно опускать мушку вниз, в тень. Так я надеялся исправить свою ошибку: на стрельбище пули из моей винтовки ложились на несколько дюймов выше мишени. Я затаил дыхание, подавил внезапное желание зажмуриться и осторожно нажал на курок…

Хрупкая неподвижность картины мгновенно разлетелась на тысячу смысловых осколков. Свиньи задергались, в панике попытались разлететься во все стороны, напоминая машины с черными бамперами, но тут… Бабах! Выстрел Анджело, прозвучавший прямо за спиной, заставил меня вздрогнуть. Одна свинья рухнула на землю; другая, кажется, зашаталась. Я перезарядил винтовку, чтобы сделать еще один выстрел, но от наплыва адреналина руки дрожали так сильно, что палец случайно нажал на спусковой крючок, прежде чем я начал опускать винтовку. В результате пуля ушла «в молоко», то есть пролетела высоко над головами ошеломленных свиней. Над пейзажем сгустился какой-то туман войны, и что было дальше, я не очень хорошо помню. Думаю, Анджело выстрелил еще раз. Я нашел в себе силы собраться и сделать еще один выстрел. Наконец, свиньи бросились врассыпную; большинство из них скатилось вниз по крутой насыпи слева от нас.

Мы побежали вперед, к подбитому животному. Это была очень большая сероватая самка, которая лежала на боку посреди пыльной дороги; прямо под ее ухом расплывалась лужа глянцевой крови, напоминавшая мрамор. Свинья дернулась, попыталась поднять голову, но потом затихла. Смерть пришла к ней очень быстро, что избавило меня от необходимости делать контрольный выстрел. Мы побежали дальше в поиске других животных. Анджело думал, что он подстрелил еще одну свинью, и я кинулся к берегу, чтобы посмотреть, так ли это, но берег оказался предательски крутым, и Анджело позвал меня обратно на дорогу, чтобы показать, что я натворил.

Прежде всего он похлопал меня по плечу и начал расточать утрированные комплименты: «Твоя первая свинья! Ты посмотри, какая огромная! И выстрел мастерский, прямо в голову. Ты сделал это!» А это точно я? Это на самом деле был мой выстрел? Я видел, что после первого выстрела свинья упала, но в тот же момент у меня в глазах все поплыло, а когда я увидел, что вторая пуля прошла мимо, то и относительно первого выстрела меня начали мучить сомнения. Но Анджело был непреклонен: он стрелял в другую свинью, черную. «Нет, это твоя свинья, Майкл, ты убил ее, у меня нет в этом никаких сомнений!» Наша охотничья история на глазах принимала определенную форму, расплывчатые первые впечатления быстро отвердевали и превращались в нечто более острое и крепкое, чем на самом деле. «Какой выстрел! Супер! – продолжал Анджело. – Завалить такую громадину! Вот уж будет прошутто так прошутто!»

Собственно говоря, мяса я пока еще не видел. То, что я увидел, было мертвым диким зверем; его голова лежала в грязи, в расширяющемся круге крови. Я опустился на колени и прижал ладонь руки к животу свиньи над сосками. Под пыльной щетиной чувствовалось тепло, но сердце уже не билось. Нахлынувшие на меня чувства запутались и завязались узлом, как, наверное, у тех свиней, что стояли на этом месте за мгновение до выстрела. Первой перелился через край мощный поток гордости: «Ура, я все-таки сделал все, что собирался сделать, я застрелил свинью!» Потом я почувствовал прилив облегчения: «Слава богу, дело сделано, не нужно делать его еще раз!» А потом, совершенно неожиданно, пришло чувство благодарности. Но за что и к кому? Мне показалось, что за мой успех и к Анджело, конечно. Но тут возникла благодарность и к животному, которое вышло из зарослей на гребень холма, попалось мне на глаза и стало тем, кого Анджело продолжал называть «твоя свинья». В добыче не было моего труда (ну разве что чувства), это животное досталось мне в подарок (от кого – я не мог сказать), и потому я должен был испытывать благодарность, и я ее испытывал.

Чего я ожидал, но по непонятным причинам не испытывал, – так это раскаяния или хотя бы каких-то похожих смешанных чувств. Они придут позже. Но сейчас – немного стесняюсь признаться – я чувствовал себя абсолютно, потрясающе, однозначно счастливым! Анджело захотел меня сфотографировать, для чего поставил меня за свиньей. Одной рукой я должен был придерживать винтовку, висевшую на груди, другую – спокойно положить на добычу. Я никак не мог решить, стоит ли улыбаться или нужно напустить на лицо более мрачное выражение. Я выбрал последнее, но не смог полностью избавиться от следов улыбки. «Каждый хороший охотник, столкнувшись со смертью, которую он собирается принести очаровательному животному, чувствует в глубине души угрызения совести», – прочитал я как-то в книге Ортега «Размышления об охоте». Но у себя я не смог найти ни следа этого чувства ни до, ни после рокового выстрела. При этом я не заметил ни малейшего отвращения к расплывающейся по земле луже крови животного, ничего того, что Ортега называет «деградацией». Я все еще был слишком взволнован, слишком вовлечен в самую невероятную драму, в которой я каким-то образом оказался в роли главного героя.

Эйфория прошла быстро. Меньше чем через час я оказался в гораздо менее героической роли: я обнимал висящую тушу свиньи сзади, чтобы она не качалась, когда Анджело разрежет ее и будет вынимать внутренности. Иными словами, мне была поручена роль медсестры, которая подает инструменты доктору и держит пациента, чтобы тот не дергался. Используя блок и приспособление в виде вешалки из нержавеющей стали с двумя крючками, которое Анджело выковал специально для этой цели, нам удалось поднять свинью и подвесить ее за задние ноги на прочной ветке дуба. Весы, прикрепленные к «вешалке», позволили определить вес животного: 190 фунтов (86 килограммов). Свинья весила ровно столько, сколько я.

С телами вообще много мороки, а справиться с этой огромной тушей оказалось делом еще более трудным и, как ни странно, каким-то весьма интимным. Некоторое время у нас ушло на то, чтобы затащить свинью на капот машины, подняться на ней вверх по склону, ухитрившись не потерять тушу по дороге, а затем подвесить на дереве. Почти все это время я держал свинью в объятиях – либо давил на нее всем своим весом, когда она угрожала соскользнуть с капота, либо обхватывал ее руками, чтобы она не качалась, когда Анджело делает разрезы. Разделка свиньи осложнялась еще и тем, что мы планировали сделать из нее прошутто, а при его изготовлении нельзя повреждать кожу. Таким образом, вместо того чтобы снять шкуру с задней части туши, нам пришлось ее брить, тщательно сдирая щетину с бедер животного лезвием ножа.

После этого Анджело сделал неглубокий надрез вдоль «экватора», окружавшего живот свиньи, и начал нежно подрезать шкурку. Я оттягивал вниз узкий лоскут кожи, пока он подрезал жир позади него, так что в результате большая часть сливочно-белого жирового слоя осталась на туше. «Это действительно очень хороший жир, – объяснил Анджело, – хороший для салями». По мере того как мы двигались вниз по туше, лоскут кожи становился все больше. В конце концов Анджело медленно стянул кожу через лопатки свиньи и вывернул ее наизнанку. Чем-то этот кусок напоминал свитер, снятый через голову… По-английски разделка туши называется dressing, «одевание», хотя в действительности животное «раздевают».

Когда мы протаскивали кожу вниз по грудной клетке, нам попалась пуля – точнее, то, что от нее осталось. Оказалось, пуля раздробила последнее ребро и там же, прямо под шкурой, застряла. «Вот тебе на память», – проговорил Анджело. Он извлек из кости окровавленный кусок металла, похожий на зуб, и протянул его мне. Пуля была слишком смята, чтобы определить калибр, хотя мне почему-то пришло в голову, что эксперт от судебно-медицинской экспертизы, наверное, все-таки мог бы сказать, что это за пуля, и раз и навсегда определить, была ли она на самом деле выпущена из моей винтовки. Тут у меня в голове почему-то всплыли слова «Комиссия Уоррена» – эта комиссия по расследованию убийства президента Джона Кеннеди тоже выясняла, был ли там второй стрелявший или нет.

Анджело работал, зажав между зубами небольшую сигару – ее дым отгонял мух и желтых ос, которые проявляли неподдельный интерес к мертвому животному. Над головами у нас также кружилась пара грифов-индеек, терпеливо ожидая, когда мы закончим разделку.

Взяв короткий нож, Анджело сделал еще один неглубокий надрез во всю длину живота животного. Он двигался очень медленно, чтобы не проколоть внутренние органы. Проколотый пузырь придает мясу неприятный и неистребимый запах, пояснил он, а повреждение толстой кишки может привести к заражению кишечными бактериями.

Во время этой работы Анджело, представьте, говорил в основном о еде. Когда он разрезал тонкую висцеральную мембрану, которая удерживает в своем тонком прозрачном мешке все органы тела, то рассказал мне все о блюде под названием вентричина, которое делают в Абруццо. Это все та же мембрана, которую начиняют различными «благородными обрезками» свинины, а затем подвешивают и коптят, как салями. «Оболочка легко рвется, но однажды я все-таки попробую ее для тебя сделать», – пообещал он.

Я не мог поверить в то, что Анджело все еще говорил о еде. Свинья теперь была разрезана и раскрыта, и все ее внутренние органы сверкали, словно муляж внутренностей на занятиях по анатомии. Под толстой мышцей сердца, пронизанного паутиной вен, виднелся голубоватый моток кишечника; за ними находилась пара губчатых розовых легких, похожих на расправленные крыльями; ниже располагалась гладкая печень цвета шоколадной плитки. Потроша кур на ферме Джоэла, я перевидал много внутренностей кур, но тут зрелище было иное и более тревожное – вероятно, потому, что внутренние органы свиньи по пропорциям, расположению и цвету выглядели точно так же, как человеческие органы. Вот почему, вспомнилось мне, хирурги оттачивают свое мастерство на свиньях.

Пока я держал тушу «открытой», Анджело успел отрезать массу органов в надежде заполучить печень, через которую проходил неровный разрез: по-видимому, пуля, пересекая грудную клетку по диагонали от верхнего левого угла до нижнего правого, зацепила и печень. Но Анджело все-таки надеялся сохранить ее («Для паштета – отлично!»), поэтому он отрезал ее и бросил в пакет, который застегивался на молнию. Затем он протянул руку и аккуратно вывалил на землю, в кучу, все оставшиеся внутренности. От кучи мгновенно поднялось такое зловоние, что я был вынужден заткнуть нос. Это была не просто вонь от свиного дерьма или мочи – они бы показались сравнительно приличными запахами перед этой сильнейшей первобытной вонью, которую могла испускать только смерть. Я почувствовал, как в моем кишечнике поднимает волна тошноты. Заинтересованность клинициста, с которой я пытался подойти к процессу разделки, сразу куда-то улетучилась. Я почувствовал себя отвратительно.

Я по-прежнему обнимал свинью сзади, стараясь держать ее неподвижной и открытой, но эта поза давалась мне все труднее. Нужно было хотя бы на мгновение оторваться от свиньи, чтобы перевести дыхание. Поэтому я сказал Анджело, что хотел бы сфотографировать, как он свежует свинью. Конечно, в действительности я не горел желанием делать такой снимок (скорее наоборот), но время и расстояние, которые нужно было преодолеть, чтобы сделать эту фотографию, вдруг показались мне невероятно драгоценными подарками судьбы. Я отвернулся от свиньи, глотнул чистого воздуха, а затем отошел от нее и – слава тебе, господи – отправился на поиски камеры Анджело.

И я собирался приготовить, подать и съесть мясо этого животного! Отвращение, которое теперь вызвали его вид и запах, меня, мягко говоря, обескураживали, если не сказать больше. Грандиозный план больше не тешил мое тщеславие: в тот момент, когда я убил эту свинью, я почувствовал себя свободным от тяжелых моральных обязательств. И все же… Съесть мясо этого животного?! Это было немыслимо. Паштет? Прошутто? Вентричина? Да меня вырвет, как только я прикоснусь вилкой к кусочку этого мяса! Да разве я смогу когда-нибудь на это пойти? В конце концов, откуда взялся этот спазм отвращения?

А отвращение, как я понял, – это один из инструментов, который эволюция выработала в людях для преодоления дилеммы всеядного. С его помощью наши чувства предупреждают нас о веществах, которые мы не переварим, например о гнилом мясе или кале. И, конечно же, именно этот защитный рефлекс был ответствен за то, что я почувствовал, когда увидел эти потроха: несомненно, они содержали компоненты, от которых меня могло тошнить. Мой нос, скорее всего, реагировал на содержимое лопнувшего от падения на землю кишечника свиньи, который содержал продукты на разных стадиях пищеварения и разложения. Похоже, мое отвращение представляло собой ту самую «интуитивную микробиологию» в действии.

Но дело было не только в этом. Потом, когда я вернулся домой, я начал перечитывать, что написал об отвращении Пол Розин, и у меня возникло еще одно предположение об источнике моего отвращения. Как написал Розин, большинство вещей, которые вызывают у людей отвращение, имеют источником животных – это жидкости, циркулирующие в их телах, их выделения, наконец, разлагающаяся плоть трупов. Именно они делают употребление в пищу мяса особенно проблематичным, что, кстати, объясняет, почему разные культуры имеют огромное число правил и табу, регулирующих употребление в пищу мяса, – их гораздо больше, чем правил, определяющих прием любой другой пищи. Причем эти правила не только определяют, каких животных есть можно, а каких – нет, но и указывают на съедобные части этих животных и способы их убийства.

Далее Розин предполагает, что кроме санитарных причин избегать определенных частей и выделений животных есть еще одна: эти части противны нам потому, что они открывают перед нами реальность нашей собственной животной природы. Большая часть проекта «человек» была связана с тем, что мы проводили различия между собой и животными. Поэтому мы стараемся усиленно избегать всего, что напоминает нам, что мы тоже звери. Мы – животные, которые мочатся, испражняются, совокупляются, кровоточат, умирают, гниют и разлагаются. Розин рассказывает историю об американском проповеднике Коттоне Мэзере. Этот моралист в своем дневнике описал мощное отвращение, охватившее его в тот момент, когда он обнаружил, что мочится одновременно с собакой. Но Мэзер сумел превратить это отвращение в собственное превосходство: «Тем не менее я являюсь более благородным существом, ибо в то самое время, когда мои естественные потребности хотят унизить меня до состояния зверя (подчеркиваю: в то же самое время!), мой дух стремится воспарить ввысь».

Почему мы так сильно стремимся отдалиться от своей животной сущности – это, конечно, большой вопрос, но несомненно, что одной из причин этого является человеческий страх смерти. Самое страшное, что мы видим у животных, – это их смерть, причем часто они умирают у нас на руках. Животные сопротивляются смерти, но, не имея ни малейшего представления о ней, они не думают о смерти столько, сколько думаем мы. И одна из основных мыслей, которые приходят нам в голову, – это мысль о том, будет ли наша собственная смерть походить на смерть животного или нет? Надежда на то, что человеческая смерть чем-то отличается от смерти животного, для нас бесценна – но это положение нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Думаю, именно на этот вопрос мы пытаемся ответить всякий раз, когда смотрим в глаза животного.

С того мига, как я увидел своего зверя, до того момента, когда Анджело отпилил голову свиньи, ее глаза оставались плотно закрыты. От вида ее пышных ресниц мне стало не по себе. Так или иначе, я не заглядывал животному в глаза. Но все остальные действия, происходившие здесь, постоянно наводили меня на размышления об отвращении и смерти. Что мне показалось самым отвратительным в разделке животного, так это то, каким по-настоящему грязным – во всех смыслах слова – был этот процесс. Мне пришлось увидеть смерть, прикоснуться к смерти, почувствовать запах смерти и даже попробовать ее на вкус. Я держал в руках существо, схожее со мной по размеру. У него были такие же внутренности, как у меня, и вообще оно было сильно похоже на меня. Видимо, особенно тяжко встречаться со смертью тем, у кого (как и у меня) нет религиозной уверенности в том, что у людей есть души, а животные их не имеют. Во всяком случае, грань между человеком и животным, которую я увидел здесь, показалась мне тонкой, как нигде и никогда. Нас глубоко возмущает каннибализм, которому не удается найти никаких разумных причин. Так, может быть, причина в том, что каннибалу удается обмануть свой мозг и он перестает реагировать на человечину так, как он должен это делать, – с отвращением?

Здесь, решил я, и кроется одно из знаковых достоинств охоты. Она ставит перед охотниками большие вопросы: кто есть мы и кто есть животные, какова природа нашей и их смерти? Безусловно, среди охотников есть немало таких, кто не задумывается об этих проблемах, но некоторые задумываются. Как пишет Ортега в своих «Размышлениях об охоте», охота опутывает нас загадками о смерти и о животных, которые не допускают легких отгадок и простых ответов. Для Ортеги это обстоятельство является источником постоянного беспокойства охотника: «Он не уверен окончательно и твердо в том, что ведет себя правильно. Но – это также следует понимать – он не уверен и в обратном».

Двойственность и неоднозначность – вот судьба охотника, и, как считает Ортега, такая судьба была у него всегда. Подобно Джону Бёрджеру, Ортега также полагает, что тайна животных – как они могут быть одновременно так похожи и так непохожи на нас – всегда была одной из центральных тайн человеческой жизни: «Человек видит себя как нечто выходящее из животного состояния, но он не может быть уверен в том, что полностью его покинул. Животное начало остается слишком близко к нам, чтобы мы не чувствовали с ним таинственную связь». Среди мыслителей Нового времени самое четкое представление о животных имели картезианцы. В сущности, они считали их бесчувственными машинами, едва ли не минералами и, как следствие, меньше всего переживали о том, что животных убивают. К сожалению для нас, последователи Декарта оказались неправы…

В результате… в результате я по-прежнему стоял в калифорнийском лесу, испытывая тревогу, отвращение и стыд, вечный спутник отвращения.

Это произошло поздно вечером, когда я вернулся домой, открыл свою электронную почту и увидел, что Анджело прислал мне несколько цифровых фотографий в письме, тема которого звучала так: «Посмотрите на великого охотника!» В сильном возбуждении я бросился открывать картинки, чтобы показать домашним мою свинью, так как она не приехала со мной домой, а осталась висеть в морозильной камере у Анджело.

Изображение, которое появилось на экране моего компьютера, поразило меня, как внезапный удар под дых. Охотник в оранжевом свитере стоял на коленях на земле за свиньей, чья голова была залита кровью. Кровь растекалась от нее, словно дельта реки, и уходила за нижнюю рамку фотографии. Винтовка охотника висела на его груди так, что не оставалось сомнения: он скопировал свою позу с какого-то старого портрета охотника с трофеем. Одна рука властно лежала на широком боку мертвого животного. Человек смотрел в камеру с выражением безграничной гордости, сдобренной самодовольной усмешкой. Такой вид можно было бы оценить или хотя бы понять, если бы прямо перед ним не распростерлась окровавленная туша, которая была так велика, что выходила за пределы кадра. Но окровавленная туша там была, прямо по центру, и она делала ухмылку – не могу найти другого слова – похабной. Я чувствовал себя так, как будто натолкнулся на порно с участием какого-то незнакомца. Я поспешил подогнать курсор к углу изображения и закрыл его так быстро, как только мог. Никто и никогда не должен это видеть!

О чем я тогда думал? Какие чувства испытывал человек на этой фотографии? Наверное, за всю оставшуюся жизнь я так и не смогу себе объяснить, что могло бы заставить меня так безумно оскалиться. Теперь эта «улыбка» казалась такой далекой и чуждой… Если бы я не знал, как было дело, то решил бы, что человек на снимке просто пьян. А может быть, я действительно оказался в своего рода дионисическом опьянении – опьянении кровью? Ортега говорит, что так иногда бывает, особенно с успешными охотниками. Наконец, чем это я так чертовски горд? Застрелил из винтовки свинью! Большое дело!

Подобно зеркалу в маленьком магазине, цифровое фото Анджело показало мне охоту и охотника извне. Такой беспощадный взгляд охота выдерживает с трудом – по крайней мере, в XXI веке. Тем не менее я не готов признать, что такой взгляд дает более правдивое представление о предмете. Дело в том, что эти фото демонстрируют какие-то образы, пришедшие из таких глубин человеческого опыта, что им трудно вписаться в границы современной жизни. Фотографии Анджело – там их было много, и в конце концов я просмотрел их все – в некоторых отношениях напомнили мне военные фотографии, которые отправляли домой солдаты с войны. Такие снимки шокировали их невест и матерей, которые не ожидали увидеть своих парней, с улыбкой сидящих на телах убитых противников. Безусловно, солдаты имели право на гордость, ведь убийство – это то, за чем мы их туда посылали. Но все же… Разве мы обязательно должны рассматривать эти фотографии?

Я снова просмотрел фотографии, сделанные Анджело, пытаясь понять, почему я так их устыдился. Убийства на них не было. Так почему же мне стало так стыдно? Наверное, за проявления радости от совершенного. Для многих на охоте самое обидное (а для некоторых – самое отвратительное) состоит в том, что здесь не только поощряют убийство (по крайней мере, позволяют убивать), но и разрешают получать определенное удовольствие от этого убийства. Это не значит, что остальная часть человечества протестует против санкционированных убийств десятков миллионов животных ежегодно. Но по какой-то причине мы более спокойно относимся к практике механических убийств, которые совершаются на мясокомбинатах – вне поля зрения людей и без лишних эмоций.

А может быть, стоит представить радость охотника в ином свете? Может быть, это радость существа, которое достигло успеха в чем-то, для чего оно предназначено природой? Может быть, это его действие меньше искажает его натуру, его «животную сущность», чем обычная, принятая у людей жизнь? Да, но на фотографии есть еще и убитое животное… Ну, животное тоже имело возможность выявить свою дикую природу, оно жило и, возможно, даже умерло в согласии со своей сущностью. А если это так, то с точки зрения животного такая смерть – хорошая смерть. Но могу ли я сказать это о смерти своей свиньи? Что делать, если окажется, что я не смогу есть ее мясо? Тут я понял, что моя охотничья драма не закончится до тех пор, пока мясо убитого животного не окажется у меня в тарелке…

«Пусть одно живое существо будет оплакивать смерть другого живого существа – и тогда возникнет нечто новое под солнцем!» – предлагал Альдо Леопольд, сам глубоко страдающий от противоречий, с которыми сталкивается охотник. Это очень хорошая идея, но не мешало бы выяснить, насколько она нова и как далеко уведет нас от обычного природного порядка эта траурная церемония. Мне кажется, что у части из нас стыд на охоте вызывают напоминания о нашем происхождении, то есть незавершенность выхода из нашей животной природы.

Так какой взгляд на охотника является правильным? Когда я настоящий – когда смотрю на фотографию и сгораю от стыда или когда на самой фотографии испытываю безграничную радость? Моралист будет стремиться решить этот вопрос раз и навсегда и в конце концов, наверное, присоединится к моралисту Коттону Мэзеру в своем стремлении к полной трансцендентности. Охотник, по крайней мере взрослый охотник, думающий охотник, признает, что истина скрыта в обеих этих ипостасях, и потому его радость смягчает стыд, а его аппетит сглаживает отвращение.

Тот факт, что вы не можете прийти с охоты с однозначно хорошим к ней отношением, хорошо бы использовать на практике. Не стоит возвращаться с охоты с готовностью защищать свою полную моральную чистоту. Если я и узнал что-то об охоте и поедании мяса, так это то, что такие действия куда более грязны, нежели может себе представить любой моралист. Убив свинку и увидев себя на этой злосчастной фотографии, я теперь с нетерпением (если это правильное слово) ожидал, когда мне доведется попробовать ее мясо. В этом состоянии я раздвоился: часть меня просто тихо завидует нравственной ясности вегетарианцев и моральной безупречности любителей соевого творога тофу. Но другая моя часть жалеет этих людей. Мечты о невинности – это только мечты; они, как правило, связаны с отрицанием реальности, которое может считаться своеобразной формой высокомерия. Ортега пишет, что в отсутствии желания прямо смотреть в глаза реальности есть определенная безнравственность, как есть она и в убеждении, что силой человеческой воли можно каким-то образом преодолеть эту реальность. «Озабоченность тем, как оно должно быть, возникает только тогда, когда уважение к тому, что есть на самом деле, уже исчерпано».

«Что есть на самом деле…» Полагаю, что, как и все остальное, как свинья и обед, правда состоит в том, что я на самом деле был на охоте и вернулся оттуда с немного более ясными чувствами. «На самом деле» – это точно не ответ ни на какой вопрос. Это выражение не скажет вам, что делать, или даже не подскажет, что думать. Но уважение к тому, что действительно существует, указывает нам направление, в котором нужно двигаться. И как-то так получается, что этот вектор ведет нас туда, откуда мы вышли. Я имею в виду – ведет к тому месту и времени, когда люди смотрели на животных, которых они убивали, когда относились к ним с почтением и никогда не поедали иначе, кроме как с благодарностью.

В письме, присланном Анджело по электронной почте, был еще один снимок, на который я тогда посмотрел не очень внимательно, потому что он не огрел меня по голове, как тот портрет с трофеем. Это был мой снимок: я сфотографировал Анджело, свежующего свинью, когда мне пришлось отойти от них из-за тошноты. Это был простой снимок свиньи, свисающей с дерева, но он был сделан с достаточно большого расстояния, так что в одном кадре можно было увидеть и животное, и мясника, и дуб на фоне залитого солнцем неба, и перепаханную свиньями землю на берегу ручья. Жаль, на фото не попали жужжавшие осы и грифы-индейки, которые лениво нарезали круги над нашими головами, не попали и усыпавшие землю желуди. Но, рассматривая эту фотографию, я внезапно понял, что здесь можно разом увидеть пищевую цепь во всей ее полноте, весь контур из энергии и материи, создавший ту свинью, которую мы сейчас превращали в мясо и еду. Ибо на фотографии был дуб, стоявший на солнце, свет которого он превращал в желуди. Были желуди, которые падали на землю и превращались в корм для свиней. Была свинья, которая на картине оборачивалась пищей для человека. И был человек, который ничего не сделал для того, чтобы создать эту пищевую цепь, но хорошо исполнил прописанную ему роль хищника. И, независимо от того, каких жертв будет поедать этот хищник, найдутся другие животные, падальщики, они со временем превратят его в почву, которая будет питать дуб, так что он, в свою очередь, сможет питать другую свинью. Солнце – почва – дуб – свинья – человек… Вот так выглядит одна из пищевых цепей, которые миллионы лет поддерживают жизнь на Земле. И здесь они сошлись в одном кадре – лаконичный и красивейший пример того, «что есть на самом деле».