15

– Это многое меняет.

Виктор Васильев хмуро смотрел в окно. Старое дело, невесть откуда появившееся, может оказаться подделкой – но Виктор понимал, что подделка именно то дело, что он получил в архиве.

– Как я мог не заметить! – Виктор щелкнул пальцем по фотографии. – На фотографии не Анна Штерн, эта женщина явно же выше ростом, плотнее – это можно определить, высчитав размер по половицам, они стандартные, а лица лежащей ни на одной фотографии не видно. Постановка, от начала до конца, и сделано это было именно следователем, причем с ведома начальства.

– Если начать это копать, дерьмо по трубам понесется так, что не расхлебаем. – Семенов сердито посмотрел на стопку страниц со старым делом. – И мы не можем пустить это в работу, дела-то по сути нет, так что доказать подлог уже невозможно: свидетелей нет. Эта… Тина Тобольцева – она никакой не свидетель, насколько я понимаю из того, что о ней известно, – там чуть сильнее надавить, и она слетит с катушек, просто с балкона сиганет, и все, пишите письма. Да и расспрашивать ее… Я бы не стал, вот честно, грех на душу. Ни один человек на свете не заслуживает того, чтобы намеренно вспомнить такое.

– Но она единственный свидетель, если не считать экономку.

– Ищем, Андрей Михайлович, ищем, но тетка как в воду канула. – Виктор вздохнул. – И пока ее не нашли, да и найдем ли мы эту Елену Игоревну живой? Пока Тина Тобольцева и правда единственный свидетель тех событий. Но, тут Виталька прав, свидетель она ненадежный. Кто знает, что сделали с ее мозгами, чтоб она смогла забыть такие стрессовые вещи, и если заставить ее вспомнить – что из этих воспоминаний будет правдой, а что – просто чем-то вроде ее интерпретации? А самое главное, что потом будет с ней самой? Мы и без нее выясним, что там случилось, просто время нужно, а времени, конечно, у нас практически нет.

– Вы оба правы. Причин поднимать то старое дело у нас нет, свидетеля фактически нет, а часики тикают, и в расследовании убийств мы не продвинулись, но я думаю, мы должны все-таки выяснить как можно больше о той давней истории, а потому у меня есть санкция на эксгумацию тела Анны Штерн. – Бережной усмехнулся. – Езжайте на Бородинское кладбище, там она похоронена.

– Андрей Михайлович, да что там осталось-то после стольких лет?!

– Вот и посмотрите, что осталось. – Бережной поднялся и подошел к окну. – Витя, иногда остается больше, чем мы ожидаем. С вами поедет патологоанатом Норейко, я попросил его оказать всяческое содействие. Шуметь о мероприятии не надо, так что сделаем все тихо. Когда выяснится, что смерть Анны Штерн наступила совершенно не по тем причинам, которые указаны в протоколе, а это выяснится, мы сможем задать вопросы некоторым людям, и люди эти будут вынуждены сотрудничать. Но пока у нас на руках просто невесть откуда взявшиеся страницы бумаги, которые могут быть подделкой.

– Но вы же так не думаете?

– Нет, не думаю. – Бережной вздохнул. – В те годы всякое творилось, так что вполне могли подменить дело, переквалифицировав на несчастный случай, подменить все улики. Но если это было сделано, то только с согласия самого Штерна. Если его не убрали вместе с женой, то он должен был согласиться все замять, предал свою жену и продал дочь – за какие ништяки, а главное – кому? Вот это нам и предстоит выяснить, и тогда, я думаю, мы узнаем, что произошло в доме на Веснина и кто виноват. Идите, работайте, вечером собираемся здесь же.

Бережному требовалось подумать. Конечно, никто не знает, в какую сторону начала копать группа – кроме молодого прокурора, крестного сына Бережного, который и дал санкцию на проведение эксгумации, да патологоанатома Норейко, большого друга покойного Петровича. Эти люди трепаться не станут, они заинтересованы в результатах расследования следственной группы, но Бережной понимал, что стоит поползти слухам, и расследование прикроют, а всех причастных, включая его самого, вполне могут на протяжении короткого времени просто убрать. Кто знает, кто и что стоит за той старой историей? Но у некоторых преступлений срока давности нет.

Телефон в кармане требовательно зазвонил, и Бережной с тревогой поспешил принять звонок – звонила Василиса.

Геннадий закончил поиск и откинулся в кресле. То, что он нарыл, перевернуло его представления о мире и безопасности. И теперь Геннадий точно знал, что никогда не станет делать, когда у них с Машкой появятся дети, – он ни за что не позволит своим детям учиться в закрытых школах, даже в самых лучших и известных. Потому что эта закрытость иной раз позволяет процветать вещам, которым среди людей и названия-то нет.

– Гена, тут пришла эта дама.

«Этой дамой» Машка называла Инну Шатохину. Геннадий ухмыльнулся – его Машка очень сложно относится к людям, а Инна ее, скорее всего, просто пугает. Но Машка никогда не позволяет себе проявлять на работе личные эмоции, и только по напряжению в ее голосе, не слышному посторонним, Геннадий понимает, что Машке неуютно, когда приходит Инна Шатохина.

– Геннадий, твоя девушка меня боится, – Инна плюхнулась в кресло и положила на стол папку с документами. – Скажи ей, что я кусаюсь только в полнолуние.

– Вот сама и скажи. – Геннадий заглянул в чашку, надеясь, что в ней остался кофе, но надежды оказались напрасны. – Откуда ты знаешь, что она моя девушка?

– Тоже мне, бином Ньютона. – Инна хмыкнула и тоже посмотрела на чашку. – Кому тут надо заплатить, чтобы получить чашку кофе и печенье?

Геннадий обрадованно вскинулся – можно оттянуть неприятный разговор.

– Маша!

Машка материализовалась моментально, с кофейником и вазочкой печенья в руках.

– Тебе цены нет. – Геннадий с обожанием взглянул на Машу. – Я только лишь подумал о кофе, а ты уже все знаешь.

– А я уже все знаю. – Маша улыбнулась и поставила на стол кофейник и печенье. – Сливки?

Вопрос был обращен к Инне, потому что Геннадий пил только черный кофе, и Маша об этом знает.

– Да, будьте добры, и сливки, и сахар, – Инна улыбнулась Маше. – Спасибо, я убить была готова за чашку кофе.

Некоторое время они молча пили кофе. Говорить о неприятном и странном деле не хотелось, и они оба понимали, что тянут время, но снова погружаться в вещи, находящиеся за гранью понимания, им не хочется.

– Ладно, Ген, торжественную часть объявляю закрытой. – Инна отставила чашку и вздохнула. – Переходим к нашему делу.

– Как там Дэн?

– Уже лучше. – Инна старалась не думать о том, что будет дальше, и будет ли все по-прежнему, сейчас главное, чтобы Дэн вернулся. – Заезжала в больницу, говорила с доктором, прогнозы осторожные, но они уже есть, и это радует. Ген, я виделась с этой девицей, дочкой Штерна.

– И?

– Если только она не величайшая в мире актриса, то дама сия очень мало нам поможет. – Инна вздохнула. – Видимо, пока она могла ездить туда-сюда, она была стабильна, но чем дольше она варится в этом котле, тем ближе момент, когда она сорвется, и тогда помоги ей, боже. Не то чтоб она была не в своем уме, но кто-то научил ее защищаться от неприятных и травмирующих вещей, просто отсекая их. Пока Тина ездила по миру, замещая эмоции новыми впечатлениями, у нее получалось отсекать, но сейчас у нее вагон и маленькая тележка неприятностей, и внятной перспективы избавиться от них не видно, и отсекать уже не получается. Она держится, но я бы сказала, что держится на грани. Вряд ли она и сама это осознает, но я повидала всякого, так что могу судить. Думаю, дело закончится либо дуркой, либо суицидом.

– Что она тебе сказала?

– Ничего интересного, чего бы мы сами не знали. – Инна долила себе кофе. – Я объяснила ей, что могу выяснить, как случилось, что она передала свое имущество непонятно кому. Сказала, что вполне возможно, все можно переиграть – просто мне нужно изучить документы. Она меня слушала, кивала, потом прямо спросила, сколько это будет стоить, учитывая, что вопрос с деньгами у нее открыт. Внешне она очень спокойная, очень упорядоченная девица, даже, я бы сказала, чопорная – это как раз та матрица, в которую она себя поместила, чтобы выжить. Но когда я спросила об убийстве, она слегка занервничала – ровно настолько, чтобы понять: она что-то скрывает.

– Любой бы занервничал. И каждый что-то скрывает. Инна, не каждый человек готов изливать душу первому встречному, особенно человек, получивший классическое английское воспитание.

– Может, ты и прав. Но дело в том, что нам надо знать, что именно она скрывает. – Инна взяла печенье и задумчиво постучала им о край чашки. – Возможно, это вообще ерунда, ничего не значащая мелочь, имеющая значение только для тараканов в ее голове, но возможно, что она знает что-то такое или догадывается, и сама не подозревает о важности своего знания, что существенно продвинет нас в расследовании. А вот что это, я так и не вытащила из нее – все-таки классическое английское воспитание страшная вещь. Думаю, Бережной пока не понял, что она темнит, иначе он бы из нее душу вынул, а вытряс нужное, так или иначе.

– И до чего вы с ней договорились?

– Договорились, что Тина выдаст мне доверенность на представление ее интересов. Я заверила ее, что мой интерес в этом деле не денежный. И знаешь, что я поняла о ней… – Инна задумалась. – Когда я пыталась ей лгать, она тут же закрывалась.

– Интуитивно чувствует ложь?

– Да, просто третий глаз какой-то. Скорее всего, она этот момент не осознает. И я бы хотела отвезти ее в тот дом – ну, в тот, где они жили всей семьей, и она, может, что-то вспомнит.

Геннадий покачал головой – нет, нельзя. Это равносильно тому, чтобы взять и пристрелить Тину, а она не заслужила такого обращения.

– Инна, я тут кое-что нарыл. – Он подал Инне стопку страниц с убористо напечатанным текстом и цветными фотографиями. – Ты это изучи, а возможно, и Бережному надо показать, чтоб он тоже понимал происходящее.

– Что это?

– Это как раз причина того, почему Тина Тобольцева такая, какая есть. – Геннадий вздохнул. – Ты почитай, а потом скажешь, прав я или нет. Вкратце расскажу: Штерн привез Тину в классическую частную школу, но дело в том, что это не просто школа. Это школа для проблемных детей. То есть там находятся дети с отклонениями в поведении, и их там типа «корректируют» – при помощи препаратов, различных методик, в том числе и при помощи гипноза, а в некоторых случаях даже при помощи электротока, и результатов добиваются очень значительных. На сайте школы сотни благодарственных панегириков от счастливых родителей и выпускников, фотографии улыбающихся подростков и прочая лабуда такого рода. Но есть и другая статистика, внутренняя – число самоубийств среди выпускников этой школы в целом в четыре раза превышает аналогичные показатели по другим школам. Дело в том, что психиатры, работающие в этой школе, годами отслеживают своих подопечных, документируя то, как их выпускники справляются в социуме, и статистика эта их внутренняя, закрытая, но на ее основании некоторые методики были запрещены.

– То есть фактически эта школа – полигон для испытаний различных методов подавления стресса, агрессии и прочих расстройств личности?

– Да. – Геннадий поежился. – И родители, которые отдавали туда своих детей, были все до единого в курсе, что это просто эксперименты. Они все сознательно отдавали своих детей в эту школу, соглашались, чтоб на них испытывали разные методики. Справедливости ради надо сказать, что многим детям там помогли, и они живут если не счастливо, то по крайней мере, в рамках социума, а это уже немаловажно. Всех этих детей врачи и психологи признали безнадежными, и та школа стала для родителей последней надеждой. Я нашел дело Тины Штерн. Ей особенно не повезло, Тиной занималась сама доктор Эмили Томпсон – чтоб ты понимала, впоследствии ее осудили за доведение до самоубийства нескольких пациентов психиатрической клиники, в которой она работала. Намеренность действий была доказана, и на суде она поясняла, что это было частью эксперимента, который будет иметь огромное значение для человечества. Ее признали вменяемой и осудили, но вред уже был нанесен. Параллельно она работала и в школе, и как раз Тина Штерн оказалась в числе ее подопечных. Из записей следует, что доктор Томпсон пыталась помочь, просто методы, которые она использовала при этом, жуткие.

– То есть?

– После случившегося Тина не говорила вообще. Настолько замкнулась, что достать ее из этой раковины не удалось никому. Доктор Томпсон не нашла ничего лучшего, чем подключить к ее голове электроток.

– То есть пытки?

– Да, что-то типа «клин клином». Шоковая терапия, после которой Тина месяц провела на препаратах, подавляющих психику. После такого из нее можно было лепить что угодно, и это было проделано. Воспоминания подавили при помощи гипноза, а потом научили методикам замещения и отсечения эмоций. – Геннадий нахмурился, сердито глядя на стопку распечатанных страниц. – Они научили ее переводить неприятные воспоминания в образы безопасных вещей. Например, вспомнила насильника – но пусть он будет, например, каким-то предметом, который не несет опасности и который ты можешь выбросить. Потом отсеки эти эмоции, а с ними вместе и воспоминания, потому что на самом деле этого предмета больше нет, ты его выбросила. А если что-то тебя беспокоит, начинай защищаться – строить воображаемую стену, или, например, рисуя воображаемую картину, или включи в голове музыку. Это многоуровневая методика, которую используют при подготовке агентов спецслужб, тренируя их на умение справляться со стрессом, и если человек ею овладевает, он при желании реально может забыть некоторые вещи, интерпретировав их по-своему. Так что ни на какие воспоминания Тины я бы не надеялся, она давно перевела их в безопасные образы и похоронила на воображаемой свалке. Правда, я сомневаюсь, что у нее был выбор – забывать или нет.

– То есть все методики, которые к ней применили, жестокие и незаконные, но без них она с большой долей вероятности просто пускала бы слюни где-нибудь в психушке?

– Именно. – Геннадий развел руками. – Методы эти применили насильно, хотя Штерн, как и остальные родители, знал о них. Так что воспоминания в голове Тины, перемешавшись за эти годы с ее интерпретацией, не имеют ценности. Даже если мы каким-то образом заставим ее вспомнить, мы не можем быть уверены, что она вспомнила все в точности, а не то, что интерпретировала. Тем более она тогда была ребенком, дети по-другому видят мир.

– Ты прав, но попробовать стоит. – Инна допила кофе и поднялась. – Ген, я признательна вам с Олегом за помощь.

– Это для Дэна. Он очень помог нам, когда никто бы не стал заморачиваться – а он не отвернулся, поддержал нас с Олегом и рисковал ради нас, хотя мы тогда были даже толком незнакомы. Ради него мы с напарником готовы постараться и рискнуть готовы.

Инна кивнула и, забрав документы, вышла. Со стола Геннадия слетели разноцветные стикеры.

Тина сидела в комнате с работающим телевизором, но не слышала, что бубнит диктор. Она прислушивалась к музыке, которая рождалась в ее голове. Когда накануне ночью у нее не получилось сосредоточиться, она попыталась снова и снова, и вдруг оказалось, что на фоне работающего телевизора она может вызвать состояние пустоты и музыки.

И все, что происходило плохого, осталось где-то там.

Тина раскачивалась и медленно кружилась в пустоте – она просто лепесток, летящий по ветру вместе с другими лепестками. Она падает и падает, но пустота не имеет ни начала, ни конца, и музыка гремит пассажами скрипичного концерта Моцарта. И Тина отчего-то думает о Моцарте и о его музыке, такой простой и ясной, потому что он был так молод, когда начал писать, и эти величайшие музыкальные шедевры увековечили его, хотя сам он умер в нищете и был похоронен в общей могиле, вместе с другими бедняками. Отравил его Сальери, или это просто инсинуации, уже неважно, все свидетели давно умерли, так уж водится, все умирают, хотя когда умирает Моцарт, это кажется несправедливым – а может, это и есть несправедливо, ну и что?

Но его музыка осталась, а значит, и Моцарт тоже остался. Это его голосом поет скрипка, это его радости и надежды звучат в аккордах рояля. Он ушел, чтобы остаться навсегда в своей музыке, которую не спутаешь ни с чьей больше, и плевать, что богатые идиоты платили гению, чтобы поставить свое никчемное имя под гениальной музыкой. Когда-то Тина читала сказку о злой сестре, которая убила свою младшую сестричку и зарыла ее под кустом, а пастушок срезал веточку и сделал свирель, и свирель запела голосом убитой сестры, рассказывая о преступлении.

Истину не скроешь, а музыка – это всегда истина.

– Что ты делаешь?

Это Аленка села рядом и взяла Тину за руку.

Они сидели под столом, под складками скатерти, на ковре валялись кусочки шоколадного печенья и крошки. Печенье пахло шоколадом и ванилью.

– Тихо. – Тина прижала палец к губам. – Нам нельзя разговаривать.

– Это игра? – прошептала Аленка, усевшись рядом. – Тогда я тоже играю.

Но Тина знает: Аленке нельзя здесь быть, никому нельзя, потому что в их доме чужие и очень кричит мама – где-то там, наверху.