Цирховия. Шестнадцать лет со дня затмения
– Вы – страшный человек, – задумчиво произнесла Петра.
Она сидела за круглым полированным столом напротив Димитрия и только что закончила осматривать содержимое сумки, которую держала на коленях. Теперь ее пальцы ощупывали ровный срез на конце длинного ремешка, предназначенного, чтобы вешать на плечо.
– Ты, – поправил Димитрий, наблюдая, как мягкие розоватые подушечки гладят разлохмаченную строчку из ниток. – Говори мне «ты». Хватит выкать.
Ему до боли хотелось схватить эти пальцы и засунуть себе в рот. Ласкать языком, глядя ей в глаза, задевать чувствительные нервные окончания. Ему вообще много чего хотелось. Голос в башке ровно и монотонно перечислял возможные способы. Димитрий не слушал. Пока еще мог не слушать.
В квартире изменился запах. Он заметил это, как только вошел. Раньше тут пахло пылью, одиночеством, иногда – чужой похотью, иногда – чужой кровью. Шкаф пах средством от моли, а кухня – подгоревшей едой, когда тут хозяйничал Ян. Теперь, вместе с пришлой незнакомкой, тут поселился густой плотный аромат выпечки. Это был запах дома. Не холодной конуры. Не временного пристанища. Дома.
Петра готовила сама, Ян показывал ему все списки покупок. Ничего лишнего, никаких деликатесов, которыми может побаловать себя девушка, которой разрешили все. Хлеб, молоко, яйца, мука, мясо. Новый разделочный нож, потому что – смешно подумать! – в этой квартире не нашлось подходящего. Нардинийские специи, дорогие, но совсем чуть-чуть, для придания вкуса. Моющее средство и тряпки. Наверно, после этой покупки из квартиры куда-то делась пыль, а из шкафа теперь несло цветочным ароматизатором.
И никакой новой одежды. Она по-прежнему носила то, в чем и ушла из гостиницы.
Еще Ян отчитывался о передвижениях Петры. Днем она по привычке бродила по городу, что-то фотографировала, но вечерами всегда сидела дома. Сидела, приготовив слишком много еды для себя одной, и чего-то ждала. Ян уверял, что у нее нет знакомых, с телефона, установленного в квартире, не было совершено ни одного звонка.
Димитрию все это ужасно не нравилось.
– Ты… – Петра произнесла это слово с трудом, словно оно не лезло из ее горла. – Ты – страшный человек.
– Почему? – спросил он без особого любопытства.
Она вынула из сумки кошелек и показала так, словно это все объясняло.
– Здесь в два раза больше денег, чем было, когда меня ограбили.
– Ну… я понятия не имею, сколько там было денег, – пожал он плечами.
– И ее вот именно такой подкинули в полицейский участок? – приподняла Петра бровь. – Вот прямо с набитым деньгами кошельком?
– Да.
– А полицейские отдали ее тебе… почему? Просто потому, что ты попросил?
Димитрий холодно улыбнулся.
– Нет. По знакомству.
Она отвернулась, подперев подбородок кулачком, потом уронила обе руки на стол.
– Ты их убил? Я же описала тебе тех двоих и место, где они напали. Ты все-таки выследил их и убил?
– Нет.
– Ты мне сейчас врешь?
– Да.
Петра вспыхнула. Именно такой реакции Димитрий и добивался. Он не хотел ее благодарности, когда выслеживал в темных подземных коридорах двух воришек с площади трех рынков. И когда в одном из тупиков лабиринта раздался сдавленный крик и по очереди хрустнули тонкие человеческие шеи, он совсем не думал хвалиться этим поступком. Но благодарность сближает, а ужас отталкивает. Все просто.
– А насчет того, как ты достал мои вещи, – Петра справилась с собой и кивнула в сторону чемодана, поставленного здесь же, у стола, – ты тоже соврешь?
– Нет. Я заплатил твой долг за гостиничный номер и забрал их. Никакого криминала.
– А это правда?
Он посмотрел ей прямо в глаза долгим пристальным взглядом.
– Какая разница, если ты все равно не сможешь проверить, что правда, а что – нет?
Петра встала, и ножки тяжелого массивного стула с резким скрежетом проехались по натертому до блеска лакированному паркету. Она нервно обхватила себя руками и отошла к окну. Теперь, когда Димитрию приходилось смотреть на нее против света, ее фигура казалась еще более хрупкой и беззащитной. Он прищурился, любуясь силуэтом в окружении ярких солнечных лучей.
– Скажи мне о себе что-нибудь плохое, – Петра не шевелилась, и ее голос звучал сдавленно. – Что-нибудь плохое-плохое, и чтобы это была правда.
Димитрий усмехнулся. Хороший вопрос. И с чего бы начать по списку?
– Я – наркоман.
– Неправда, – ее маленькие зубки даже скрипнули от негодования, и он это услышал. – Я родилась в стране, где опийный мак свободно растет на полях, а люди употребляют опиум, чтобы разговаривать с богами. Я знаю, как выглядят такие люди. Ты на них непохож.
Голос в башке расхохотался. Она слишком умная. Она никуда не уйдет от тебя. От нас не уйдет. Она будет нашей. Нашей…
– Значит, ты просто раньше не встречала таких, как я, – ответил он и поморщился, пользуясь тем, что Петра стоит спиной. – Или ты просто плохо видишь.
Внезапно она развернулась, подошла, с размаху впечатала ладони в столешницу и подалась вперед, нависнув над ним. Приблизила лицо вплотную к лицу Димитрия, глаза в глаза, и процедила:
– Может быть, я плохо вижу, но зато умею смотреть не на внешнюю форму, а на внутреннее содержание. И вот там, внутри, ты не такой.
Она смерила его взглядом, как победитель – своего поверженного противника, неторопливо выпрямилась и снова отошла к окну, держа голову гордо и прямо. Димитрий так и остался сидеть, откинувшись на спинку стула. Его руки были опущены вниз, под столешницу, сам он оцепенел. В момент, когда Петра наклонилась, ее запах окутал его, и в голове все поплыло. Каким-то удивительным усилием он не швырнул ее на стол, не порвал на ней одежду, не насадил на член. Только непроизвольно выпустил когти, и они пробили ладони, вонзившись до костей. Кажется, она этого даже не заметила.
– Почему ты не приходил так долго? – вдруг спросила Петра совсем другим, тихим и жалобным голосом.
Димитрий хмыкнул, сбрасывая с себя оцепенение.
– А ты ждала?
– Ждала.
– Поэтому и не приходил.
Она опустила голову, посмотрела себе под ноги, будто могла увидеть там что-то новое и интересное.
– А почему твой друг со мной не разговаривает? Молча приходит, молча уходит. Я хотела его ужином покормить, а он только промычал что-то. Он что, немой?
– Нет. Просто он не получал разрешение болтать.
Она вздохнула. Димитрий ждал еще чего-то, других каких-то вопросов, но, похоже, Петра потеряла желание разговаривать. Он поднялся на ноги по привычке неслышно и хотел уйти.
– Может, выпьем чаю? – уже на самом пороге остановил его ее голос.
– Я не хочу чай.
– А чего ты хочешь? Зачем тогда это все?!
Димитрий помедлил, затем так же неслышно вернулся, подошел к Петре, встал у нее за спиной. Она почувствовала его приближение, это стало заметно, потому что мурашки побежали по коже, по оголенной шее, не прикрытой коротко стриженными волосами, и участилось дыхание.
Он положил руки ей на плечи, не обращая внимания, что его собственные ладони испачканы кровью от следов когтей. Склонил голову, прижался губами к позвоночнику над воротником клетчатой рубашки, закрыл глаза. Петра коротко, рвано выдохнула, застыла, подставляя ему шею, не подозревая, что за его теплыми губами прячутся острые зубы, а ее плоть так манит, так сводит его с ума…
– Вопрос в том, чего ты хочешь, маленькая девочка-скала, – прошептал Димитрий в ее кожу. – Залечить чужую израненную душу? Показать свет безумцу, утонувшему во мраке? Пестовать сломавшую крылья птичку? Спасти отверженного изгоя от его одиночества? С этих фантазий начинаются самые красивые истории любви. Но к нашей с тобой истории они не имеют никакого отношения.
Петра сглотнула и облизнула губы.
– А про что тогда наша с тобой история?
Димитрий провел ладонями по ее рукам вниз до локтей и обратно, потерся кончиком носа о выступающий позвонок. Жаль будет терять этот цветочный аромат. И даже запах проклятой выпечки, будь он неладен, жаль тоже.
– Наша история о девочке, которая искала себе богатого покровителя. Именно поэтому она так не торопится домой. Ни разу не сняла трубку и не позвонила родным, хотя телефон позволяет совершать звонки в любые страны. Не попросила купить ей обратный билет, хотя ей разрешили покупать все, что угодно. Она ни с кем не заводит связей, потому что нашла то, что искала. И теперь ей нужно только закрепить свое положение. Лечь и раздвинуть тонкие ножки. Она думает, что у нее там, между ног, нечто особенное. То, что решит все проблемы. Потому что богатые покровители не имеют обыкновения давать в долг, и она это знает.
Петра дернулась, как ошпаренная, и молниеносно отвесила ему пощечину. На ее глазах выступили слезы, как догадался Димитрий, от боли, потому что она сильно отшибла руку при ударе. Он оскалился, глядя на нее тяжелым взглядом исподлобья. Теперь он был победителем, а она – поверженным противником.
– Уходи…те, – губы у Петры задрожали. – Уходите. Пожалуйста.
Он отвесил ей шутливый поклон и вышел, слегка пошатываясь и стараясь не хвататься ладонями за виски. По крайней мере, пока она могла это увидеть.
Ян нашел его в комнатах под темплом темного бога, в ванне, полной горячей воды, куда Димитрий забрался как был: в одежде и обуви. Наметанным глазом мгновенно оценив обстановку, верный друг и помощник хмыкнул:
– Развлекаешься?
– Развлекаюсь, – согласился Димитрий.
Он воткнул лезвие охотничьего ножа, который держал в правой руке, в запястье левой, надавил и повел вниз, вдоль вены, до самого сгиба локтя. Сжал кулак, и порез разошелся, улыбаясь беззубым ртом, истекая вишневыми каплями. Вода в ванне тоже успела стать темно-вишневой, густой и ароматной. В ней будто клубился туман, он переливался, принимая причудливые формы, и если вглядеться, там можно было увидеть много интересного. Димитрий с легкостью читал там всю свою жизнь.
– Помогает? – поинтересовался Ян.
– Не-а, – беззаботно хохотнул он, наблюдая, как открытые края раны начинают потихоньку спаиваться обратно, и беззубый рот схлопывается, чтобы снова онеметь.
– Когда надоест портить себе руки, вспомни о делах, – с укоризной покачал головой помощник.
– Я всегда о них помню.
– Мне сегодня поехать на квартиру? Будут какие-то распоряжения?
Губы Димитрия растянулись в нехорошей, недоброй улыбке.
– Нет. Тебе не надо туда ехать. Совсем.
Он снова провел ножом и склонился к порезу, пристально изучая его взглядом:
– Ну, поговори со мной. Что же ты молчишь? Не нравится? Не нравится, когда так? Чего заткнулся? Говори…
Ян вздохнул, постоял еще немного, а потом тихонько притворил за собой дверь.
Петра ушла. Конечно, Димитрий знал это еще до того, как нащупал ключ в тайнике за кирпичной оградой. Она просто не могла остаться, если бы осталась, он бы сильно удивился. А так – даже порадовался, как легко угадал ее слабые места.
Он отметил эту маленькую победу над ней и над собой без особой помпезности. Упражнялся на ком-то в окулусе под привычный свист и крики восторженных зрителей, после боев с не меньшей яростью трахал кого-то на своей кровати. Не разбирая лиц, не вникая, кого Ян привел на этот раз. Потом проваливался в сон без сновидений, лежал трупом до следующего утра. Наконец, наступил момент, когда больше оттягивать стало невозможно. Петра ушла, и ему надо было убедиться в этом собственными глазами.
На столе в гостиной ровной стопочкой лежали деньги, вся сумма, которую он дал ей. Рядом заметил накрытые крышками тарелки, под которыми обнаружилась еда, уже протухшая на жаре, и записка: «Поешьте. Будет жалко, если продукты пропадут зря». Одним движением он смел все на пол, без крика, без единого звука вообще. Только посуда зазвенела, и прямоугольные банкноты ворохом запестрели, рассыпавшись поверх лужиц соуса.
Димитрий подошел к телефону, снял трубку и набрал номер Яна.
– Приберись тут, – сказал коротко, – и как можно быстрее.
– Прибраться? – кажется, тот понял все по голосу. – Стоп. А ты куда намылился?
Димитрий ухмыльнулся.
– Прокачусь немного. Возможно, придется мотнуться до Нардинии. Посмотрю, как пойдет.
– До Нардинии?! – Ян поперхнулся. – Ты с ума сошел? У тебя завтра бой! Тебе нельзя пропадать так надолго! Ты…
Но Димитрий уже положил трубку и вышел из квартиры.
Петра кормила голубей, сидя на скамейке в привокзальном парке. Она отщипывала крошки от куска черствой булки и кидала под ноги, а жирные круглобокие птицы ворковали и толкались на асфальте. В воздухе плыли паровозные гудки, на перронах провожали и встречали, и девушка с чемоданом тоже казалась одной из путешественниц, которую то ли забыли проводить, то ли не успели встретить. По случаю наступившей жары на ней красовалась белая майка на тонких бретелях и короткие джинсовые шорты, которые Димитрий уже видел раньше. Руки и ноги успели покрыться слабым золотисто-розовым загаром.
– А, это вы, – едва глянула Петра, когда он подсел к ней на скамью.
– Я.
– Мне не нужны ваши деньги. Вы ошиблись.
– А я их и не дам. Самому мало.
Уголки губ Петры дрогнули в полуулыбке, и Димитрий расценил это как добрый знак, попытался взять ее за руку, но девушка мягко отобрала пальцы:
– Извините, они кушать хотят.
– А ты? Ты есть не хочешь?
– А это уже не ваше дело, – голос Петры звучал вежливо, но твердо.
– Да брось. Ну что, так и будешь тут сидеть целыми днями?
– И это уже не ваше дело, – вздохнула она.
Димитрий прожег взглядом ее нарочито спокойное лицо.
– Не простишь?
Петра бросила крошки, игнорируя его взгляды на себе.
– А вы просите прощения?
– Пока нет, – он снова попытался коснуться ее ладони, и на этот раз Петра не стала сопротивляться. – Кто булку дал?
– Старушка одна. Поделилась.
– А работу уже нашла?
– Нет еще. Вы были правы, посудомойки тут не особо в цене.
Он вынул хлебный огрызок из руки Петры и целиком запустил в голубиную стаю. Птицы прыснули во все стороны, поднялись в воздух, хлопая крыльями, а затем так же слаженно кинулись обратно, чтобы растерзать богатую добычу.
– Тебя никто не обижал? Не приставали?
– Нет. Я в зале ожидания ночую. Там полиция дежурит.
– Молодец. Но все равно надолго этого не хватит. Поверь, тебя уже приметили. Остальное – вопрос времени, – Димитрий положил ее ладонь себе на колено, взял Петру за плечи с выступающими косточками, развернул к себе. – Пойдем домой. Хватит тут сидеть.
Она выдохнула и помотала головой.
– Не пойду. Не умеете вы прощения просить.
– Умею, – прошептал он уже в ее висок, двумя руками обнимая так, словно хотел загородить от всего мира, – я все умею, когда захочу…
– А сейчас хочешь?
– Очень.
Щекой она потерлась о его щеку, доверчиво, как котенок. Димитрий чуть повернул голову, не настаивая, но предлагая Петре самой сделать выбор. Она поколебалась, затем медленно приблизилась к его губам, дразня теплым дыханием. Обхватила ладонями лицо, потерлась кончиком носа о его нос, заглянула в глаза, снизу вверх, словно проверяя, ощущает ли он то же самое. Коснулась его губ осторожно, а он не мог уже осторожничать, раздвинул их, завладел ее ртом, стараясь не кусать, не причинять боли.
Моя… Наша… Моя…
Кажется, он шептал ей это вслух, в коротких секундных перерывах между поцелуями. Грань между человеком и чудовищем натянулась, зазвенела и лопнула, Димитрий уже не понимал, кто он есть в данный момент, чьим голосом он произносит эти слова. Обе его половины хотели одного и того же. Петра не слушала, ее руки были вокруг его шеи, спина изгибалась под его пальцами. Красивая, нежная, податливая. Вся его. Вся.
– Дурак ты, – со стоном первой вынырнула она из этого омута, ладошкой зажала ему рот, отгородила его жадные губы, которые хотели продолжать и продолжать. – О, боги, какой же ты дурак!
Он стряхнул ее руку. Недовольно фыркнул.
– Я не дурак. Я – сумасшедший. Это разные вещи.
– Сумасшедший. Точно сумасшедший… на нас же смотрят!
– Ничего. Отвернутся.
Потом они разжились горячими булочками и кофе в пластиковых стаканчиках. Димитрий глотал обжигающий напиток, почти не чувствуя дрянного приторного вкуса, и смотрел, как белые зубки Петры впиваются в сдобное тесто. Она старалась не спешить, но все равно ела чересчур торопливо. Как очень голодный человек, который не хочет этого показывать.
– Никогда бы не подумала, что это так вкусно! – она жмурилась и облизывала пальцы, испачканные в сладкой пудре. – Откуда ты узнал, что здесь продают такую вкусноту?
Он молча улыбался и подвигал ей свою нетронутую тарелку.
– От кого ты бежишь? – спросил, наконец, когда Петра расправилась с обеими порциями.
Она мгновенно переменилась в лице, теплые лучистые искорки в глазах исчезли. Петра спряталась за своим кофейным стаканчиком и сделала вид, что пьет.
– С чего ты это взял?
– Ты так себя ведешь. Как человек, который не хочет возвращаться домой. Не хочет настолько, что готов голодать на улице в чужом, незнакомом и опасном городе.
Димитрий стрелял наугад, но теперь не сомневался, что попал точно в десятку. Петра заметно напряглась и отвернулась. Ему снова стало видно то крохотное пятнышко, на которое он почти не обратил внимания раньше.
– У тебя на шее след от ожога, – произнес он вполголоса. – Вот тут, за ухом. Я увидел его в прошлый раз, когда стоял за твоей спиной. В таком месте трудно обжечься случайно.
Петра закусила губу, ее взгляд остановился в одной точке. Он узнавал это выражение глаз, этот дикий ужас, затаенный внутри. Видел его сотни, тысячи раз. Вызывал сам.
– Тебя обижали? – поинтересовался осторожно. – Скажи мне. Ты прячешься от кого-то, кто мучил тебя?
Она сдавленно кивнула. Димитрий усмехнулся.
– И из всех мужчин столицы ты решила искать убежище именно у меня. Забавно.
– Ты не такой, – произнесла Петра ровным, лишенным эмоций голосом. – Я знаю, о чем говорю.
– Да, да, мы это уже проходили. Расскажешь мне поподробнее? – он потянулся, взял ее за подбородок и заставил повернуть лицо, но ответа не дождался. Губы Петры оставались плотно сжатыми. – Ну хорошо. Не говори. Иногда правда и не нужна. Она только мешает. Нам обоим. Да?
Она немножко расслабилась, суровая складка между бровей разгладилась, а в глазах снова потеплело. Дикая паника в них растворилась, будто и не было.
– Ты веришь, что можно начать жизнь с чистого листа? – вдруг спросила Петра с надеждой. – Забыть о прошлом? Стать другим человеком? Таким, каким всегда хотелось быть?
Большим пальцем Димитрий погладил ее по щеке, тронул уголок губ. Ему снова хотелось целовать их. Чем дольше, тем лучше. А тайны… по себе он знал, что выпытывать их бесполезно. Они откроются сами, когда придет время.
– Я никогда не думал об этом. Но попробовать будет любопытно.
Лес давно запустил свои пальцы в тело полуразрушенного древнего темпла, словно любовник – в волосы возлюбленной. Круглое бело-серое строение утопало в буйных зарослях орешника и жасмина, темно-зеленый плющ выползал из оконных провалов и свисал с карнизов. Время погрызло острыми зубами стены, сложенные из блоков известняка, и они осыпались сухими крошками под ударами ветра и непогоды, как песочное печенье.
Печать старости проглядывала в каждой трещинке, а в противовес ей по берегам рва, опоясавшего темпл, тянулась к солнцу молодая изумрудная травка. Небольшой каменный мост с прекрасно сохранившимися массивными перилами соединял голые плиты у порога с едва заметной лесной тропинкой, будто связывал здесь прошлое с настоящим.
– Я думала, ты повезешь меня домой, – тихо сказала Петра после того, как простояла минут пять неподвижно.
– А я думал, ты любишь памятники самобытной архитектуры, – парировал Димитрий.
Как же мало ей надо было для счастья, этой девочке-скале. Ее глаза уже сияли ярче любых полночных звезд, рука сама собой тянулась к фотоаппарату, и в этой жажде познания нового он узнавал и себя. Только его открытия обычно лежали в несколько иной плоскости.
– Люблю… – Петра повернула голову, и он увидел, что восхищение в ней отчаянно борется с недоумением, – но как ты…
– Какая разница? Иди, – Димитрий сделал рукой приглашающий жест, – он весь твой.
Она пошла. Без страха ступила на мост, весь в пятнах света и тьмы из-за нависших над ним ветвей, провела ладонью по мшистым перилам, уверенно поставила ногу на плиту перед темным пространством входа. Димитрий шел следом, по привычке неслышно, крадучись, он старался не мешать ее восторгу, ее чистой радости, таким непривычным и незнакомым ему самому.
После оставшейся за порогом полуденной жары прохлада в темпле пробирала до мурашек. Димитрий поднял голову. Крыша когда-то провалилась, о чем свидетельствовали большие каменные глыбы, разбросанные там и сям, и дыра в центре очень напомнила ему проем в потолке в темпле темного бога. Косые солнечные лучи падали сквозь нее на заросший травой и цветущим розовым клевером пол, но их не хватало, чтобы до конца разогнать сумрак, поселившийся вдоль стен.
– Какому богу посвящен этот темпл? – спросила Петра, которая совсем осмелела и добралась уже до алтаря в дальней части помещения. Она положила ладони на длинный и широкий прямоугольный камень, темно-серый в этом неверном освещении, и наклонила голову, словно прислушивалась к дыханию времени.
– Никто не знает, – ответил Димитрий. Негромко, ему почему-то не хотелось нарушать густую, вязкую тишину, повисшую здесь, но над головой все равно раздалось хлопанье маленьких крыльев: какие-то птицы потревожились и выпорхнули из гнезда. – Этот темпл построили слишком давно, когда еще не существовало таких четких признаков, как теперь.
И действительно, на голых каменных стенах не было ни следа фресок, ни единого лика святых. Если когда-то тут и присутствовало роскошное убранство, полки для свечей или жертвенная чаша, то все исчезло без следа.
– Может, это и правильно, – рассудила Петра, медленно поворачиваясь вокруг себя и разглядывая окружающее пространство. – У нас в Нардинии верят только в единоликого бога. Он может и помогать, и мстить в зависимости от ситуации. Я думаю, что это справедливо. А ты?
– Я вообще ни во что не верю.
– Что, правда? – она даже подняла голову от глазка фотоаппарата, в который уже начала прикидывать ракурсы. – Атеист?!
– Пох…ст, – он специально сказал грубо, вкладывая в это слово все свое презрение, но Петра рассмеялась. Даже расхохоталась, зажав рот рукой.
– Ты – невозможный человек, – простонала она, вытирая выступившие слезы. – Ты. Невозможный. Человек. Я совсем от тебя такого не ожидала.
Она еще смеялась, и качала головой, и бормотала под нос что-то, и возилась с линзами, настраивая для съемки, а Димитрий вышел и присел на траву, вытянув ноги на пологом берегу рва и прислонившись спиной к щербатой стене темпла. После торжественной и загадочной тишины снова навалились со всех сторон звуки леса, пели сойки и трещали цикады, а кто-то маленький и зеленый испуганно бултыхнулся в воду, пустив по поверхности круги.
Он подставил лицо яркому летнему солнцу, закрыл глаза и неожиданно для самого себя тоже улыбнулся. Ну да, хорошо посидеть вот так, никуда не торопясь, в непролазной глуши, вдалеке от шумной столицы. И голос почти не беспокоит. Так, шуршит иногда где-то в затылке, сытый предыдущими днями, полными крови и секса. Ненадолго, но пока так – хорошо…
Голос Петры тоже долетал, приглушенный, будто через ватную подушку, но искренний, как у маленькой девочки, получившей гору подарков:
– Красота какая! Вот это красота! Ты видел? Иди посмотри! О, боги, какая красота…
Странная она все-таки была. Видела красоту в том, что другие посчитали бы уродливым, смысл – в бессмысленном, новизну – в древнем. Димитрий не просто так привел ее сюда, хотел проверить, видит или нет? Оказалось, что да…
– Так! Ты тут дрыхнешь, что ли?
Он приоткрыл один глаз, прищурился от солнца. Петра стояла над ним, уперев руки в боки.
– Я не дрыхну. Я сливаюсь с природой в экстазе.
– Ага. Сливается он, – фыркнула она, – со стенкой точно в экстазе слился. Я зову, зову. Все горло сорвала. Вот, подержи, пожалуйста. Я руку испачкала в грязи, надо сполоснуть.
Не дожидаясь согласия, Петра сунула ему на колени свой тяжелый фотоаппарат на длинном кожаном ремне, а сама подошла к кромке рва и наклонилась, протянув ладошки к воде. Димитрий только заметил опасность и подался вперед, а ее ноги уже поехали в траве, и, беспомощно взмахнув руками, она рухнула вниз.
Вынырнула через секунду, хохоча, поднимая фонтаны брызг и отплевываясь. Что-то в выражении его лица позабавило ее еще больше.
– Спокойно! – она яростно замахала, чтобы оставался на месте. – Я умею плавать! Я же выросла на побережье. Фотоаппарат держи! Не вздумай уронить! Там самое ценное. Разобьешь – убью в гневе!
– Самое ценное – это человеческая жизнь, – ворчливо сообщил Димитрий и откинулся обратно, прижимая к себе ее драгоценную ношу.
– Самое ценное – это культурное наследие, – поддразнила Петра. Руки у нее были тонкие, но, тем не менее, она умудрилась оттолкнуться от дна, подтянуться и лечь грудью на траву, вся мокрая и скользкая, как рыба.
– Самое ценное – это умение вовремя промолчать, – он не стал помогать ей выбираться. Пусть прочувствует воспитательный момент.
– Самое ценное…
Она выпрямилась во весь рост, закинула руки за голову, выжимая влагу из волос, но перехватила взгляд Димитрия, направленный на нее, вдруг перестала улыбаться и, кажется, забыла, что хотела сказать. По телу текли потоки воды, мокрая одежда облепила фигуру, белая майка стала совершенно прозрачной, под ней отчетливо проступили темные и твердые от холода соски.
Петра опустила руки вниз и стала очень серьезной.
– У тебя такие глаза…
– Какие? – спросил он и стиснул кулаки, понимая, что не хочет знать ответ.
– Голодные…
Димитрий поморщился.
– Какого они цвета?
– Обычного, – она дернула плечиком, – красивого цвета. Просто очень голодные.
Он сделал глубокий вдох и такой же, не менее глубокий и размеренный, выдох.
– Хочешь, я покажу тебе, что, по моему мнению, красиво? – поднял на нее фотоаппарат, открыл затвор и, почти не прицеливаясь, нажал на кнопку. – Потом посмотришь.
Глаза у Петры расширились, а затем прищурились:
– Хочешь поговорить на моем языке?
– Хочу, – холодно, с вызовом улыбнулся Димитрий.
– А думаешь, что получится?
– У меня все всегда получается.
Он медленно поднялся на ноги, взял ее чуть повыше локтя и заставил поменяться с ним местами. Петра вздрогнула, коснувшись спиной нагретой неровной поверхности стены, оперлась на нее рукой, явно стараясь казаться увереннее, чем на самом деле. Теперь солнце светило ей в лицо, кожа блестела влагой, в волосах запутались капельки воды.
Димитрий намотал на запястье длинный ремешок фотоаппарата, посмотрел ей в глаза, растягивая время, накаляя ожидание, и так уже звенящее между ними. Затем свободной рукой расстегнул пуговицу на шортиках Петры. Так же, одной рукой, потянул их вниз, придерживая то справа, то слева. На ее скулах яркой вспышкой взорвался румянец, пальцы побелели, цепляясь за каменные выступы, взгляд метнулся куда-то за спину Димитрия, в глухой лес, потом снова на его лицо, глаза в глаза. Шортики упали на землю, и она откинула их ногой, едва заметно дрожащая, но смелая, все равно смелая перед ним.
Он наклонился, взял ее под одно колено и заставил чуть согнуть его, уместив ступню на выпирающий из земли камень.
– У тебя горячие руки, – быстро и судорожно пробормотала Петра. – Они меня обжигают.
И тут же застонала, когда Димитрий толкнулся бедрами между ее расставленных ног, приоткрыла рот, впуская его язык. Он оставил ее такой, распластанной в открытой позе, в прозрачном мокром белье, и отошел назад, на мост, встал в тень, неторопливо настраивая фотоаппарат. Петра поняла его замысел, вздернула подбородок, не стала прятаться или закрываться, только сдвинулась, устраиваясь поизящнее. Он сделал снимок. Прекрасная, словно рожденная из воды женщина со взглядом, который обещает ему все.
Димитрий огляделся, аккуратно поставил фотоаппарат на плоский квадратный валун у моста. Теперь обе его руки освободились, и он снова приблизился к Петре. Подцепил края ее влажной майки, потянул вверх. Сантиметр за сантиметром ткань отлипала от тела, от напряженной и чувствительной груди. Петра подняла руки, и он окончательно сорвал майку, бросил на траву, сам придержал ее за локти и склонился, втягивая в рот эти сводящие с ума своей твердостью соски. Петра вся вытянулась, кажется, даже на цыпочки встала, ее талия изогнулась.
Стон совпал с легким жужжанием и сухим щелчком, которые она даже не заметила.
Он сполз ниже, сдирая с нее трусики, наткнулся взглядом на шрам… даже не шрам, а след от ожога в виде трех перекрещенных друг с другом полумесяцев. Печать. Знак. Причем, заживший не так давно. Он располагался на животе Петры чуть ниже пупка, и Димитрий замер, стоя на коленях и сжимая ее бедра.
– Хочешь спросить? – ее голос уже не дрожал от возбуждения, а звучал тихо и грустно.
Димитрий мотнул головой и прижался губами к этому шраму. Он ничего не хочет сейчас спрашивать, он ничего не хочет сейчас портить, ни единой секунды, ни малейшей капли удовольствия. Ведь она тоже больше не спрашивает у него ни о чем. Петра почувствовала перемену в нем, запустила пальцы в его волосы, расслабилась. Ахнула, когда он скользнул языком туда, где смыкались ее нижние губы.
На этот раз легкое жужжание и сухой щелчок прозвучали более явно, и Петра дернулась, попыталась выпрямить спину.
– Что это? Что ты сделал? Ты что… поставил на автоматическую съемку?!
Стоя перед ней на коленях, как перед святыней, продолжая ласкать ее языком, Димитрий поднял на нее взгляд. Она смущенно отвернулась, закусила костяшку согнутого пальца, покачала головой.
– Не могу поверить… ну что ты творишь?.. Сумасшедший…
И тут же снова посмотрела на него сверху вниз, с пылающими щеками и горящими глазами, и снова взъерошила пальцами его волосы, надавила на затылок, впечатывая в себя его губы. Схватывает все на лету. Димитрий усмехнулся и пустил в ход всю свою тяжелую артиллерию. Петра откинула голову, ее стоны отражались от древних стен и улетали куда-то вверх. Дикая, старая как мир песня, которую женщины поют своим желанным мужчинам.
Наконец, он выпрямился, расстегнул ремень на джинсах и спустил их вместе с плавками до колен. Петра ответила ему тяжелым исступленным взглядом, ее губы были искусаны и припухли, на шее пульсировала жилка.
– Подожди, – она положила руку ему на грудь, – рубашку сними. Хочу видеть все великолепие, что мне досталось.
Он содрал с себя рубашку, о которой совсем забыл – не мешает главному, и ладно – и надвинулся на Петру всем телом. Она, раскрытая перед ним, истекающая желанием, подалась навстречу. Их бедра столкнулись, рты встретились…
Легкое жужжание и сухой щелчок.
Потом… потом он посмотрит на этих фотографиях, кто был там с ней: чудовище или человек. Чудовище, которое хотело любить, или человек, который жаждал овладеть всем тем, что она ему давала. Чудовище, которое жаждало овладеть, или человек, который хотел любить. Сейчас это не имело никакого значения, и ничего уже было не изменить.
Жужжание и щелчок.
Жужжание и щелчок.
Жужжание и щелчок.
Тогда он и подумать не мог, что позже, много лет спустя, как обычный смертный, как те, кого сам же и презирал, станет умолять и проклинать богов, чтобы позволили ему забыть этот день. Потому что каждый раз, стоя перед алтарем в темпле светлого, будет снова и снова вспоминать, как перед ним на похожем длинном камне лежала хрупкая женщина с глазами, которые обещали ему все.
Он принес ее туда сам, на своих руках, ступая босыми ногами по ковру из травы и цветущего клевера. Принес бездумно, просто потому, что солнце снаружи раскаляло голую кожу, а внутри было так приятно и свежо.
– Для тебя нет ничего святого, – вздыхала Петра, без упрека, нежно, когда Димитрий укладывал ее на серую холодную плиту в полумраке темпла.
– Есть. Есть, – стоя в изножье их каменной постели, зачем-то бормотал он и исследовал губами высокий изгиб женской ступни, бережно удерживал в ладони чувствительную стопу, проводил пальцами другой руки до колена и обратно.
– Нет. Нету, – отвечала она и уже подсовывала ему другую ножку, а ее губы кривились в какой-то одной ей понятной, тихой улыбке.
– Коварная, – он тоже улыбался и целовал и вторую ступню, потихоньку подкрадываясь выше и не без удовольствия наблюдая, как хитрые искры с каждой секундой тают в ее глазах, сменяются пеленой желания.
– Кто бы… говорил… ох-х-х…
Нагретый в пятнах солнечного света, одуряюще пах клевер, а многовековые тени таились под сводами заброшенного темпла, и на старом алтаре неизвестного бога обнаженный мужчина плавно двигался между распахнутых ног обнаженной женщины.
Потом они долго лежали молча, в приятном бессилии. Она – на спине, задумчиво покусывая костяшки пальцев. Он – на животе, уместив голову на сложенные руки и закрыв глаза.
– Как ты думаешь, это очень плохо… то, что мы тут с тобой сделали? – спросила, наконец, Петра.
– Нет, – сонно пробормотал Димитрий, – это было очень хорошо. Даже слишком.
Он не врал. Во всем теле блуждало сладостное опустошение, в голове стояла тишина. Драгоценная, непривычная, такая долгожданная… тишина. Впервые в жизни он достиг ее, не причинив кому-то боли. И все это благодаря ей, маленькой девочке-скале.
– Вот ты все-таки! – цыкнула Петра, перевернулась на бок и закинула на него ногу. – Я же серьезно!
И вот так тоже было хорошо: когда снизу прохладный камень, а сверху она – горячая, живая, мягкая.
– И я серьезно.
Даже с закрытыми глазами Димитрий ощутил, что Петра смотрит ему в лицо, долго, пристально, будто хочет найти там какие-то ответы.
– Тебе, правда, было хорошо? – тихо спросила она.
– Правда. А тебе?
Она фыркнула.
– Еще бы. Зачем ты спрашиваешь?
– А зачем ты?
Петра засопела носом, и это сопение означало, что она очень хочет что-то сделать, но сомневается. Затем подалась вперед, едва ощутимо коснулась губами закрытого века Димитрия, его брови, носа и щеки. Он невольно задержал дыхание, чтобы не дернуться. Не привык, чтобы женщины целовали его так. Они вообще целовали его в основном по принуждению или в безумном исступлении, когда сознание уплывало за грань, и им становилось все равно, что вылизывать – его член или его губы. От Петры ему инстинктивно захотелось отпрянуть, но самоконтроль работал как всегда безупречно, и она даже не заметила, что в нем все перевернулось. Продолжала гладить прохладными пальчиками его лицо, волосы и плечи, истязая его своей лаской.
– Почему ты был такой голодный со мной? – прошептала она. – Как будто у тебя долго-долго никого не было.
– Потому что у меня долго-долго никого не было.
Димитрий тоже повернулся на бок, обнял ее одной рукой за плечи, другой – за бедра, притиснул к себе, нашел эти губы, которые так нежно целовали его лицо. У него действительно еще не было такой, как она.
– Шутишь? – выдохнула Петра. – Посмотри на себя. Ты – мечта любой женщины.
– Нет, – он покачал головой, водя раскрытыми губами по ее расслабленному рту, – я – кошмар любой женщины. Я – отвратительное, мерзкое чудовище. Ты просто плохо меня рассмотрела.
И внезапно больно ударился затылком о камень, оказавшись на спине да еще и с прокушенной губой. Петра сидела верхом на его груди и выглядела очень сердитой.
– Еще раз скажешь такое, и я… – она возмущенно нахмурилась, – и я опять уйду жить на вокзал! Не смей! Не смей больше говорить про себя гадости! После того, как ты меня целовал… и был со мной здесь…
Димитрий поморщился, потирая ушибленное место, и Петра тут же переменилась в лице.
– Больно? Больно стукнулся? Прости, прости, прости…
Она нагнулась, беспорядочно целуя его в нос, глаза и губы, прижимаясь к его груди своей остренькой грудью, и на этот раз он не сопротивлялся даже мысленно, позволив ей делать все, что захочет. Самообман – заразная привычка, кто бы мог подумать?!
– А ты, правда, можешь обращаться в волка? – с детской непосредственностью похлопала ресницами Петра, осторожно потрогав его губу, которая заживала на глазах.
– Правда.
– А ты так всегда мог или как-то научился?
– Всегда.
– А ты можешь обращаться в любой момент, как захочешь?
– В любой, как захочу.
– А это больно?
– Нет.
Она снова немного посопела.
– А сейчас можешь обернуться?
– Могу, – Димитрий закинул руку за голову, и приоткрыл глаза, начиная забавляться ходом ее мыслей.
– Правда?!
– Правда. Но не буду. Мне лень.
Она разочарованно прищелкнула языком. Затем прищурилась.
– А когда ты в волчьем обличье… ты по лесу бегаешь?
– Ну, бывает, – пожал он плечами.
– А волчицы на тебя… смотрят?
Димитрий внимательно посмотрел в ее напряженное лицо, а затем расхохотался.
– Трахаюсь ли я с течными волчицами в лесу?!
– Ну зачем так грубо? – Петра густо покраснела. – Может, ты с ними и нет… не того… а они с тобой – да. Я просто хочу знать твои звериные повадки.
– Чего – «не того»?! Звери чуют на мне запах человека, боятся и не подходят. И течные волчицы в том числе.
– Ну и славно, – она сползла на бок и примостила голову на плече Димитрия. И тут же снова напряглась. – А волчицы, которые как ты?!
– Я бы сказал тебе правду, но за правду ты меня бьешь.
Петра тихонько и сердито застонала.
– А если ты сейчас не скажешь мне правду, я снова тебя побью. И уйду жить на вокзал. Торжественно клянусь.
– Ну если торжественно… – он вздохнул, чтобы специально потянуть время, – разумным волчицам обычно хватает ума убраться с моего пути подальше.
– Опять ты за свое.
– Ну извини, тебе не угодишь. Для девушки, которая во всех видит только хорошее, ты ужасно привередливая.
Издав воинственное рычание, Димитрий подмял ее под себя и принялся кусать шею, грудь, содрогающиеся от смеха ребра, бока, живот, пока не наткнулся губами на шрам в виде полумесяцев. Ее смех тут же оборвался. Он поднял голову и увидел, что Петра больше не улыбается. Впрочем, и не сердится: ее лицо стало отрешенным и равнодушным.
– Я вижу хорошее не во всех, только в тебе, – возразила она, взяла его руку и положила себе на живот. – В нем я ничего хорошего не видела.
– В том, кто поставил на тебе этот знак? – осторожно, чтобы не спугнуть, поинтересовался Димитрий. Тайна рвалась наружу из Петры, ей только требовалось немного помочь. Он знал это, потому что самые страшные вещи люди обычно говорят с самыми бесстрастными лицами.
– Не знак, – она скривилась, – клеймо. Меня пометили клеймом, потому что я принадлежу ему.
– Ты принадлежишь мне, – спокойно и серьезно возразил он. Не убеждая, не навязывая, а просто констатируя очевидный факт.
– Начнем с того, что я принадлежу себе, – Петра посмотрела в глаза Димитрия, – и мне бы хотелось, чтобы так было всегда.
Он наклонил голову, поцеловал ее шрам и снова вернул взгляд.
– Поэтому ты убежала. Я понял. Кто тебя пометил?
– Ты же знаешь, что в Нардинии обитают драконы? – она дождалась, чтобы он кивнул, и продолжила: – Наверно, ты слышал, что у драконов рождаются только мальчики. У них нет самок. Чтобы родить ребенка, дракону нужна человеческая женщина. Но не любая, а та, которая гарантированно сможет с драконом…
Петра осеклась, потому что Димитрий потянулся и положил руку ей на шею. Он сомкнул пальцы вокруг тоненького горла с пульсирующей жилкой и наклонил голову, разглядывая, как легла ладонь. Это был привычный жест, которым он усмирял или доводил до паники сотни женщин. Но сейчас он не искал удовольствия в страданиях Петры. Он искал соответствия. Тот ожог за ее ухом оказался точь-в-точь под подушечкой его указательного пальца.
– Он держал тебя так, – произнес Димитрий глухим голосом, – дракон. Раскаленной лапой.
– Ты не убьешь его, – она содрала с себя его руку, – даже не думай об этом.
– Ты во мне сомневаешься? – улыбнулся он холодной улыбкой, и Петра невольно вздрогнула.
– Ты не сможешь. Он – император. И очень сильный дракон.
– Я веду дела с Нардинией, девочка-скала, – Димитрий стиснул кулаки, стараясь подавить ярость внутри. – Император Нардинии – глубокий старик.
– Когда он умрет, у Нардинии будет новый император.
Петра помолчала, потом вдруг рывком села, обвила руками шею Димитрия и уткнулась лицом в его плечо.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо его искать. Я рассказала тебе, потому что должна была рассказать. Потому что не хотела, чтобы между нами были тайны, и ты надумывал себе невесть что. Я убежала, потому что ненавижу его. И потому что хочу остаться человеком. Если дракон меня оплодотворит, то и обратит в подобие себя. А я не хочу.
– Конечно, не хочешь, – Димитрий погладил ее по дрожащей спине. – Ты хочешь быть самой собой, а не той, кем тебя пытаются сделать.
– Вот видишь, – Петра шмыгнула носом. – Ты не такой. Ты меня понимаешь…
Он, действительно, понимал ее. И оставил за ней право верить, что прошлое никогда не вернется. Наверно, ему и самому хотелось в это верить.
А может, он просто потерял голову. Разучился трезво мыслить. Утратил свой хваленый самоконтроль, который держал его на плаву долгие-долгие годы. И голос в башке молчал, и в какой-то момент стало казаться, что эта тишина наступила навсегда.
Как же он ошибался.