Детство – это такое странное время, причем очень короткое. Но всю жизнь ты возвращаешься в те светлые дни, когда лучшей комнатой в квартире тебе казалась кладовка, а самым прекрасным нарядом – бабушкина ярко-красная комбинация, отделанная черным кружевом.

Так здорово было нарядиться в нее перед бабушкиным же трехстворчатым трюмо и вертеться бесконечное количество прекрасных минут. Крайние, узкие зеркала надо было потихоньку прикрывать, внимательно наблюдая за тем, как множатся отражения, постепенно скрываясь в таинственной светло-голубой глубине зеркальной глади.

И вот уже кто-то, совсем не похожий на тебя, смотрит из этой глубины, стараясь вырваться на поверхность. Страшно! Раз – створки захлопнуты. Два – опять широко распахнуты. И во всех трех зеркалах снова ты. Яркая, как самая прекрасная царевна. Алым шелком переливается комбинация, стучат, ударяясь друг о друга, разноцветные бусики, спасенные мной заблаговременно из темных ящиков и шкатулок.

Как мудры маленькие девочки. Зеркала им нужны только для того, чтобы в мгновение ока перенестись в мир своих грез, туда, где они, уже спасенные принцем, в тишине и спокойствии наслаждаются своей роковой красотой.

Когда наступает то помрачение ума, то разжижение мозга, когда, в конце концов, зарождается дикая и бесчеловечная фантазия изучать в зеркалах свои прыщи и морщины, старательно выискивать недостатки? И зеркала, которые перестают быть дверью в сказочный мир, начинают страшно мстить нам, безжалостно делая очевидным то, без чего бы мы уж точно могли обойтись.

Детство – это такое славное время, когда все вокруг играют. Я была совершенно уверена, что большую часть жизни играют и мои родители. Могу сказать совершенно определенно: в чем-то я воспринимала их как детей и довольно снисходительно относилась к их забавам.

У каждого из них были свои любимые игрушки и занятия. Мамуля, например, больше всего любила лежать на широкой зеленой тахте в окружении празднично-красных фантиков от конфет. Конфеты были вкусными, шоколадными, с капелькой ликера внутри. По-моему, они назывались «Москва». Я никогда особо шоколад не любила, но невозможно было, глядя на маму, не поиграть в ее игру: взять книжку и завалиться рядом с конфетой за щекой. Так я полюбила читать.

У папы любимая игрушка – радио. По нему он слушал «врагов». Ну, так он называл это действо. Враги бормотали что-то нерусскими голосами сквозь какой-то жуткий межгалактический скрежет. «Глушат!» – радостно сообщал мне папа, параллельно в это время делая зарядку. Папа ухал, гыкал, приседал и махал руками в разные стороны. Наблюдать за ним было интересно, но утомительно. В радио и зарядку я играть не любила.

Иногда моя мама тоже играла в роковую красавицу. Но по-своему. Бабушкины комбинации казались ей недостаточным реквизитом для этой игры. Она не искала легких путей. Она даже вставала с тахты, выбрасывала фантики и начинала перехихикиваться с папой. Вся интрига заключалась в том, что мама ждала в гости своего вечного поклонника по фамилии Митрофанчук. Это был ее бывший одноклассник. В школе его звали, конечно, Митрофанушка. Так и мы его все называли. В маминой игре в роковую красавицу было меньше правды, чем во всех моих детских играх.

Дело в том, что маме Митрофанушка совсем не нравился. Но, уважая его постоянство, она не могла не пригласить его хотя бы раз в год. Папа, надо сказать, радовался куда больше мамы, ожидая соперника. Мне кажется, он чувствовал себя настоящим мачо рядом с толстопопым щекастым маминым ухажером.

Папа был старше мамы на 19 лет, у него была фантастически классная лысина в живописном обрамлении смоляных кудряшек, озорные умные карие глаза и бездна очарования. Что там говорить, от него были без ума все мои подруги, начиная с детского сада.

Я, чувствуя, что романтическое свидание, как всегда, будет под завязку заполнено Митрофанушкиной тоской, ничего хорошего от тех вечеров, когда он являлся к нам, не ждала. Хорошо, что это было не так уж часто – раз в два или три года.

Но вот один его визит ни я, ни мама не забудем никогда.

Итак, с утра вся семья знала, что к нам грядет эта жертва маминого женского коварства. Вообще хорошо, что папа одомашнил маму в ее семнадцать зеленых лет. А то бы эти митрофанушки не переводились на нашей кухне. Дело в том, что мама моя была в молодости сногсшибательная красотка. Вот такая.

Видите, какой богемный вид у нее? Увы, это все поза. На самом деле она всю жизнь вот такая.

То есть скромная девочка в очках, бедный книжный ребенок, так и не пожелавший приспосабливаться к этому неуютному миру.

Поэтому здорово, что папа пригрел на своей волосатой груди этого несчастного цыпленка. Другие, не такие проницательные претенденты на ее руку и все остальное, съели бы ее мозги столовой ложкой и выпили бы ее кровь пивными кружками. Или засушили бы ее своим занудством, как это и пытался сделать тоскливый, как ржавая водопроводная труба, Митрофанушка.

Итак. Папа, собираясь на работу, радостно грохотал мне что-то вроде того, что, если Митрофанушка будет сильно надоедать маме, он разрешает мне огреть его сковородой по его умной математической башке. Мама протестующе лепетала что-то о том, что несчастный ее собрат по школе и так обижен жизнью: ему не досталась она и он никак не закончит писать дисер. Я старалась во все это не вникать, потому что занудная пухлая рожа одноклассника даже меня обычно вгоняла в уныние. Лучше бы мама превращалась в роковую женщину проверенным способом – при помощи бабушкиного нижнего белья.

Папа наконец убежал на работу, мама, продолжая что-то бормотать о тяжелой жизни своего однокашника, чистила квартиру и булькала чем-то в кастрюлях.

Через какое-то время трямкнул звонок. Я вежливо выдвинулась в прихожую, готовясь приветствовать гостя. Мама, поспешно вытирая руки о полотенце, кинулась открывать.

Вот и он. Похожий по форме тела на батон белого хлеба, понурый, он стоял перед нами, сжимая в руках толстенький потертый портфель.

Митрофанушка, обреченно вздохнув, шагнул в квартиру. Поставил на пол портфельчик, снял серенький плащик, вытащил из черненьких ботинок ножки в сереньких, аккуратно заштопанных носочках. И уж тогда обернулся с приветливо-заискивающей улыбкой к нам.

– Моя диссертация, – сказал он застенчиво, показывая на портфель. Мы с мамой в недоумении переглянулись. Может, он решил подарить свой дисер единственной своей любви? Оказалось, что нет. Просто наш герой был уже практически на финишной прямой: он возил в переплетную мастерскую все три драгоценные экземпляра своей работы. И видимо, хотел тревожно-сладостные последние минуты перед защитой разделить с мамой.

Мамуля пригласила его на кухню и стала кормить и слушать. Тогда люди вообще как-то правильнее общались: они ели и смеялись, плакали и ели, ели и говорили, пели и ели. И так далее. Какая-то полнота жизни была во всем этом.

Я несколько раз заходила на кухню и могла в подробностях наблюдать сутулую понурую спину будущего кандидата наук и неестественно разговорчивую маму. Во всех компаниях у нас всегда разговаривал папа, и маму это очень устраивало. Но в данный момент папули не было, и маме досталась столь мало ей свойственная роль тамады. Изо всех сил она старалась превратить свой надрывный монолог в диалог. Но Митрофан ушел в глубоко в себя (с математиками так нередко бывает). И только протяжно вздыхал, нервно поводил пухлыми покатыми плечами и шевелил пальцами в сереньких носочках. Не знаю, может, именно такое поведение и означало для него высшую степень участия и возбуждения?

Наконец, хлопнула входная дверь: вернулся папа. Мы с облегчением бросились его встречать. Папа всегда так радостно урчал, кричал и грохотал, как будто сотня веселых Винни-Пухов, ворвавшихся в нашу скованную унынием квартиру.

Папуля устремился на кухню. И уже оттуда было слышно, как потоки бодрого папулиного красноречия обрушиваются на безжизненно повисшую круглую голову нашего страдальца.

Конечно, бравый говорливый удачливый соперник уничтожил на корню жалкие потуги Митрофанушки казаться живым. Он перестал шевелить пальцами в носочках, поводить плечиками. И теперь стал похож на слегка подъеденный мешок картошки, скособоченный на сторону. Но папе вполне хватало и меня с мамой. Размахивая руками и оглушительно хохоча, он рассказывал нам что-то, что ему лично казалось необыкновенно забавным. В кульминационный момент своего повествования он бросил взгляд на гостя, и ему показалось, что тот недостаточно внимательно слушает. Тогда, для привлечения внимания аудитории, папуля дружески хлопнул его по плечу. Митрофанушка охнул и стал заваливаться, извинительно лепеча что-то про давний прострел. Папа тут же переключился на столь интересную тему и стал рассказывать о том, что у его знакомого был точно такой же прострел в плече, а потом костоправ как дернул его за руку, так все – как отрезало. При словах «как отрезало» папуля шагнул к гостю, герой-любовник быстро выскочил из-за стола и сказал, что немедленно должен покинуть нас.

Дружным семейным стадцем мы вышли его проводить.

Ботиночки, плащик… Митрофанушка в растерянности оглядывает прихожую:

– А где мой чемодан с работой?

– Мы в свою очередь озираем прихожую, в которой не наблюдается ничего похожего на его портфельчик. И вообще хоть на какой портфельчик. Мама бросается на кухню, папа почему-то заглядывает в туалет и ванную. В какой-то момент все поворачиваются ко мне:

– Настя, ты случайно не брала?

Я только пожимаю плечами. Мне уже одиннадцать. Что я, дурочка, брать чужие старые мерзкие чемоданы?

Родители мечутся по квартире. Митрофанушка стенает аки горлица:

– Больше экземпляров нет, черновики все не сохранились. Это конец. Работа всей жизни…

Его причитание довольно невежливо обрывает отец:

– Конечно, не сохранились, они истлели. Ты же уже двадцать лет ее пишешь! А может, ты вообще без него пришел, забыл где-нибудь в пивной по дороге к нам?

Митрофанушка бледнеет и смотрит на отца с ненавистью. Чувствуется: самые худшие минуты в его жизни связаны с сияющим обликом нашего папули.

Мама смотрит под диванами, приговаривая:

– Такой пузатый, большой, коричневый…

Папино лицо вдруг начинает выражать сугубую заинтересованность:

– Старый, грязный такой?

– Да, да! – в какой-то шальной надежде подтверждает жертва.

– Ха! – облегченно выдыхает папа. – Так я его на антресоли закинул. Я с утра оттуда всякий мусор доставал, вот и подумал, что этот портфельчик убрать и забыл. Поэтому вечером и прибрал.

Немая сцена. Взъерошенная мама высовывается из-под дивана, Митрофанушка оскорбленно выпрямляется, я начинаю неприлично хихикать, а папуля вынимает из недр антресолей потерянное сокровище.

Больше мы Митрофана не видели никогда. Мамина игра в роковую красавицу закончилась. Да и я разлюбила наряжаться в кровавую комбинашку. Пришло время иных игр.