Париж, наши дни

Сначала у них ничего не получалось, никак не хотело дело идти на лад. Казалось, тот безумный порыв, который бросил их друг к другу, уже сам по себе залог успеха. Но нет, они были так же далеки от ожидаемого финала, как на старте, еще там, в автомобиле, когда Эмма начала рыдать, а Илларионов вдруг набросился на нее и принялся целовать. Она оттолкнула его, он угрюмо взялся за руль, но потом то и дело останавливал машину и яростно набрасывался на Эмму, и тискал, и мял, и пытался расстегнуть ее джинсы, а она не переставала плакать и отталкивать его.

– Что? – выкрикнул он в очередной раз с такой мукой в голосе, что Эмма наконец-то разлепила склеенные слезами ресницы и посмотрела на него. – Что ты от меня хочешь? Не могу я больше ждать! Не могу!

Как будто они всю жизнь мечтали оказаться вдвоем, наедине, нескончаемые годы ждали этого и вот дождались, а она по какой-то вздорной глупости отказывает ему!

– Я не могу в машине, – прохрипела Эмма, – понимаешь?

Илларионов какое-то мгновение таращился на нее изумленно, а потом погнал по улицам с сумасшедшей скоростью, и на светофорах горел только зеленый свет, и пробок не было и в помине, хотя наступил час пик. А она рыдала, рыдала, теперь она рыдала потому, что она-то в машине не могла, а Роман однажды смог, сам ей рассказывал, когда в очередной раз отчитывался… Невыносимо вспоминать, как исправно он отчитывался перед ней!

Вот они на рю де Прованс, Эмма смутно видела сквозь завесу слез дом, подъезд. Кажется, кто-то из соседей столкнулся с ними внизу, может быть, графиня, которая вечно торчала в подъезде, потому что больше ей совершенно нечего было делать. Потом в сознании Эммы образовался провал, из которого она выбралась, ощутив ладонями горячие плечи, гладкую грудь, которая прижималась к ее груди, мохнатые, словно бы звериные ноги, которые сплелись с ее ногами, и губы, которые терзали ее губы.

«Как, когда мы успели?» – мысль мелькнула и пропала, и Эмма вся отдалась безумной скачке, изнурившей тело затянувшимся ожиданием. Нельзя, невозможно же только гнаться за призом, нужно, наконец, и получить желаемое!

Она боялась приоткрыть глаза, чтобы не видеть взмокшего от пота лица Илларионова, на котором проступало какое-то мальчишеское отчаяние и даже страх. Еще немного, еще капелька этого страха, и с ним случится то же, что случилось с ней, – он ничего не захочет, ничего не сможет. Но Эмма-то все о себе знала: она скована цепями своей любви, ее холодность – плата за эту любовь, она обречена испытывать счастье только с одним на свете. Вот и вчера, когда она заходилась в протяжных, мучительных стонах под Арманом, которого презирала, она испытала это наслаждение только потому, что Арман похож, пусть отдаленно, но все-таки похож на того, кого она любила и по кому истомилась, иссохла от ревности. Но сейчас с Илларионовым она хотела освободиться от воспоминаний, ведь, по счастью, не было более разных людей, чем этот случайный партнер и тот любимый, взлелеянный ею цветок. Хотела освободиться, но не могла.

– Помоги мне, – вдруг прошептал Илларионов умоляюще. – Помоги мне и себе. Скажи, что я должен сделать, чтобы у тебя получилось? Что?..

Была тайна, ее нельзя было выдавать. Но Эмма не сомневалась, что тайна уже стала достоянием других женщин, так почему не открыть ее заодно и Илларионову? Иначе она его потеряет, а он еще нужен…

– Скажи, что ты сразу понял, что я тебя хочу, что ты не знаешь, как это делается! Скажи, что для тебя это в первый раз! Скажи: «Пусти меня к себе!»

Илларионов глубоко вздохнул, приподнялся над ней на руках. Эмма не смотрела на него – зажмурившись, вызывала в памяти другое лицо, другой голос, запах другого тела. И слова, которые мог сказать только тот, другой!

Она подсказывала – Илларионов покорно повторял. Шепот его, в первое мгновение принужденный, становился все жарче по мере того, как разгоралось в любовной горячке тело Эммы. И когда она в самый сладкий, самый заветный миг стиснула его, сжала, сдавила своими напрягшимися мышцами, он хрипло выкрикнул что-то бессвязное, уткнулся лбом в ее плечо и забился в судорогах и стонах вместе с ней. А она кусала губы, чтобы не выдать себя окончательно, не выкрикнуть любимое имя, которое вырывалось у нее в такие мгновения…

В навалившемся полусне Эмма с трудом осознавала, что Илларионов не разжимает объятий, хотя оба они уже лежали обессиленные, опустошенные, ни на что больше не способные – только медленно возвращаться к жизни. Его губы бродили по ее шее, щеке, виску.

– Ладно, – хрипло выговорил наконец Илларионов, – ладно. Первый раз прощается, второй раз запрещается. Я благодарен ему за то, что мы вместе смогли доставить тебе удовольствие. Но теперь я буду делать это сам, без посторонней помощи. И тебе придется привыкнуть к тем словам, которые я буду говорить. И если я захочу сказать, что это не я робкий мальчишка, а ты глупая беспомощная девчонка, что не нужно меня бояться, что больно только в первый раз, значит, я это скажу. Поняла?

– Ты можешь говорить, что хочешь, – пробормотала Эмма. – Но что значит первый раз, второй раз? Ты решил ввести это в привычку?

– А ты против? Погоди-ка.

Он резко встал, и Эмма сжалась в комок от внезапного холода. Ну да, здесь, на шестом этаже, нет центрального отопления, а калорифер такой слабенький, что толку от него никакого.

Как тепло ей было рядом с Илларионовым, как тепло!

Он огляделся.

– А холодильник где?

– Нет у нас никакого холодильника. А что, ты хочешь виски со льдом? Льда нет. И виски тоже.

– Не хочу я виски, с чего ты взяла? – Он рассмеялся. – Я пить хочу. Водички минеральной не найдется?

– Нет минералки, извини, – вздохнула Эмма. – Ни «Перье», ни даже какой-нибудь самой простенькой, в пластиковых бутылках. Хотя, кажется, вы, миллионеры, воду из пластиковых бутылок не пьете.

– Я только пиво не пью из пластиковых бутылок, потому что это пойло для свиней, – насмешливо посмотрел на нее сверху вниз Илларионов. – И вообще я не люблю пиво. А насчет воды… Где-то я читал, что только те брезгливо не пьют минералку из пластиковых бутылок, кто еще недавно представить себе не мог, что вода бывает не только из-под крана. Гениальное клеймо для пижонов, правда? Так вот, я не пижон.

Он подошел к раковине и напился прямо из-под крана, совершенно не стесняясь, что стоит голый, что Эмме видны его утомленное естество и поросшие волосами бедра, что она с любопытством разглядывает его мохнатые ягодицы и сильные стройные ноги. Сверху он был гладкий-гладкий, словно из мрамора, а внизу волосатый. Как эти существа назывались у древних? Сатиры? Силены?

Вспомнила, как его шерсть щекотала ей ноги, и ее зазнобило. Потянула на себя покрывало. Подошел Илларионов, поставил стакан на шаткий столик, обхватил Эмму руками и ногами, сунул ее голову себе под мышку, завернулся вместе с ней в покрывало.

– Слушай, я намерен кое-что уточнить. – Он сплел ее пальцы со своими. – Ты не замужем?

– Нет, – удивленно приподнялась было Эмма, но Илларионов не пустил. – Я же тебе говорила, что мой муж умер в том купе, в котором ехал ты.

– А, ну да. Значит, это все правда, что ты говорила?

– В каком смысле? – Она снова попыталась привстать, и снова ничего не вышло.

– В том смысле, что фокусы с твоим сынулей не были предлогом, чтобы познакомиться со мной?

Сейчас стакан воды ей тоже бы пригодился. А лучше два или три – в горле мигом пересохло до боли.

– Что? – прохрипела Эмма.

– Да нет, я смеюсь. – Илларионов чмокнул ее в лоб. – Ты могла бы что угодно сказать, даже о высадке инопланетян, которые хотят меня похитить, чтобы завладеть моей кредитной картой и коллекцией натюрмортов. Кстати, ты любишь натюрморты?

– Не слишком, разве только с фруктами, цветами, золотистым вином и красивыми серебряными тарелками. А с убитой дичью или ломтями серого хлеба – терпеть не могу. А вообще-то мне пейзажи больше нравятся.

– Это печально, потому что мне как раз нравятся натюрморты. Причем именно те, которых ты не любишь. Ладно, я их перевешу из столовой куда-нибудь в кабинет, куда тебе доступ будет закрыт. Вывешу табличку «Посторонним В.». Теперь такой вопрос: твой сын логически мыслить способен?

– Наверное, – пробормотала совершенно сбитая с толку Эмма, – а что?

– А то! Он думает, что я убил его отца… Что, кстати, я с ним сделал? Зарезал, застрелил?

– Отравил.

– Круто! А причина, как я понимаю, остается неизвестной. Твой сын не решит, будто я отравил его папу ради того, чтобы завладеть его женой и королевой? Он у тебя читал «Гамлета»? Над шекспировскими страстями принято смеяться, но их еще никто не отменял. Рядом с нами Гамлеты, Ромео с Джульеттами, Ричарды Третьи, Отелло… Думаю, и леди Макбет найдешь не только в Мценском уезде.

– Читал, – залепетала Эмма, – но мы же с тобой не были знакомы в Нижнем? Почему он должен так решить?

– Вроде не были знакомы, – кивнул Илларионов. – Иначе бы я не прошел мимо тебя, это я тебе гарантирую. Слушай, а почему твой мальчишка… как его зовут, кстати?

– Роман.

– Почему Ромка уверен, что я убил его отца, а ты вроде не уверена? Ты же меня спасала!.. И вообще, вряд ли ты стала бы спать с убийцей своего мужа.

– Видишь ли, согласно экспертизе, Валерий умер естественной смертью.

– То есть как? – От изумления Илларионов разжал объятия. – Тогда почему Роман гоняется за мной с пушкой?

О господи! Эмма не ожидала такого допроса с пристрастием, когда ехала на Лонгшамп подцепить Илларионова на крючок полуправды. А теперь то ли она тащит добычу на берег, то ли добыча затягивает ее в воду.

– Послушай, есть вещи, о которых я не могу говорить. Ты просто не поймешь.

– Погоди, погоди! – Илларионов сел. – Это две большие разницы: или ты не можешь сказать, или я не способен понять. Все-таки прежде чем записывать меня в дебилы, попытайся прояснить ситуацию.

– Не могу.

В ее голосе снова зазвенели слезы, и это не было игрой: она чувствовала себя сейчас такой несчастной, такой усталой, что готова была заплакать снова. Ничего удивительного. Столько времени быть как кремень, держать себя в руках – думала, что слезы просто высохли, словно вода в колодце, которым давно никто не пользовался. Оказывается, только зачерпни… И еще эти его намеки на будущее… Это манера шутить такая, что ли?

– Погоди, не плачь. – Илларионов снова прилег рядом и обнял Эмму. – Послушай меня. Мне так или иначе придется поддерживать отношения с твоим сыном. Конечно, можно с ним даже не видеться, наша жизнь – наша, его – его, но я не сторонник таких крайностей. Лучше нейтралитет, еще лучше нормальные отношения. Я вот что хочу сказать: ты за меня замуж выйдешь?

Она лежала тихо, почти не дыша.

– Дико звучит, да? – усмехнулся Илларионов, уткнувшись в ее всклокоченные волосы. – Хотя что такого? Ну, влюбился, что я, зверь какой и не могу влюбиться с первого взгляда? Правда, я всегда с первого взгляда понимаю: человек мне друг или враг, нужен он мне или нет, женщина мне только для постели или для жизни. Раньше, до тебя все были только для постели. Причем у меня бабы знаешь какие были? Людмилу ты, надо понимать, видела – это просто ничто по сравнению с некоторыми моими француженками. Такие секс-бомбы!.. Кинозвезды, честное слово. Но я знал, что рано или поздно расстанусь с ними, – и расставался легко. А с тобой не хочу расставаться. Надоели мне эти шлюхи не могу сказать как. Я хочу, чтобы женщина носила не стринги и пояс с кружевными чулочками, готовая в любую минуту отдаться первому встречному. Я хочу, чтобы до нее сквозь броню надо было добираться! И не только броню одежды и колготок, но чтобы стыдливость была какая-то, нерешительность. Моя женщина – это не кошка, которая по первому требованию готова хвост поднять, нет, моя женщина плачет оттого, что не может с собой справиться, если ее одолевает желание спать с незнакомым, с врагом… Моя женщина – это ты. Не стану петь гимнов твоей неземной красоте: красота вполне земная, а потом, думаю, ты и так все о себе знаешь…

– Да, – перебила Эмма, выпутываясь из его объятий. – Я все о себе знаю. А ты знаешь, например, сколько мне лет? Я старше тебя, гораздо старше, а ведь и ты уже не мальчик. У меня морщины, вот, смотри!

Она села и тыкала пальцем себе в лицо, показывая, где именно у нее морщины.

Илларионов поймал ее руку и поцеловал.

– Да брось! Хорошо, если тебя твои морщины так сильно беспокоят, я отвезу тебя в самый лучший салон красоты. Или в какую-нибудь клинику, где все эти дамские штучки проделывают. Выйдешь оттуда как новенькая. Хотя мне на это наплевать, понимаешь? Я тебе скажу по секрету: мне всегда безумно нравились взрослые женщины, еще с юности. Молодых подруг у меня было раз-два и обчелся, я с ними трахался, зевая, понимаешь? Помирал со скуки! Я не могу смотреть в глаза и видеть в них только бессмысленный молодой блеск. Это все бенгальский огонь. Мне нужно, чтобы в этих глазах был ум, опыт, мудрость, чтобы женщина могла быть для меня всем, как в стихах: и мать, и сестра, и жена. И я чтобы был для нее всем на свете: и отцом, и сыном, и мужем. Кроме того, я не пылаю страстью к воспитанию молодого поколения и просвещению молодых подружек. Меня еще самого воспитывать и воспитывать! Наверное, девушки всякие есть, умненькие тоже, но мне сама их щенячья молодость скучна. Они ничего не знают, вообще ничего! Они не страдали, они живут в блаженном сознании, что жизнь впереди, настоящее мимолетно и на него можно в любую минуту плюнуть, сегодня – это только черновик, завтра мы все заново перепишем. И вообще, физический возраст человека – это чушь, главное – возраст его души. К годам, дням, часам, векам это не имеет отношения. Соответствие возраста мужчины и женщины – это не совпадение чисел – это совпадение состояний, родство душ. Мы с тобой одного поля ягоды, мы одной крови, ты и я. Конечно, можно назвать меня геронтофилом, но если я встречаю тебя и вижу, что ты женщина моей мечты, что от одного взгляда на тебя я завожусь, как пламенный мотор, не все ли мне равно, сколько тебе лет? Когда муж старше жены на пятнадцать-двадцать лет, это имеет для кого-нибудь значение? А когда случается наоборот, почему мы боимся? Почему таращим глаза, словно происходит что-то невиданное? А между тем, если нужны исторические примеры, Александр Ланской был отчаянно влюблен в Екатерину II, из-за этой любви себя и загубил. А Генрих II и Диана де Пуатье? Им, значит, можно, а мне нельзя? Почему?

От мужчины Эмма еще никогда не слышала такого. Взрослые (назовем это так) женщины, влюбившись в молодого человека, склонны городить психологические мотивации и тщательно подбирать исторические примеры, чтобы оправдать себя и его, их тягу друг к другу. Но и эти женщины, и их возлюбленные сознают недолговечность таких отношений. Когда заговорит инстинкт продолжения рода, самая жаркая любовь к старшей подруге тихо сойдет на нет. А если не сойдет, ее просто преодолеют, истребят во имя новой жизни.

– Это у тебя минутное. Это пройдет. – Эмма сама себя не слышала от волнения. – Потом ты захочешь детей, молодую жену…

– Да брось ты мне какие-то поведенческие клише приписывать, – легонько, хоть и довольно сердито шлепнул ее Илларионов. – Не хочу молодую, хочу тебя. А детей я не люблю, можешь себе представить? Да, вот такой я извращенец! У тебя уже есть сын, так зачем нам еще дети? – И вдруг резко вскочил и рывком поднял Эмму. – Вставай, собирайся! Надо уезжать отсюда!

– Куда? Почему? – испуганно забормотала она.

– Твой сын! Мы расслабились и забыли о твоем неуловимом мстителе. Вдруг он уже доказал свою законопослушность? Вдруг его выпустили, и он со своим пистолетиком едет сюда? И начнет пулять в меня прежде, чем я успею ему хоть что-то объяснить? И нечаянно попадет в тебя… Нет, я еще не готов умереть с тобой в один день и один час, я хочу с тобой прожить еще много дней и часов! А потому давай-ка уедем отсюда, и поскорей. Потом свяжемся с ним как-нибудь и объясним вне зоны действия огнестрельного оружия. Вставай, ну?

Он натянул плавки, впрыгнул в джинсы, набросил рубашку, джемпер, сунул ноги в туфли. Скомкав, затолкал в карман шейный платок. Кинул Эмме ее одежду.

– Не спи, замерзнешь! Одевайся!

Открыл дверцы встроенного шкафа и, по всему было видно, озадачился, увидев только халат Эммы и пижаму Романа и две-три его рубашки.

– Это что, все ваши вещи?

Ч-черт.

– Наши вещи не здесь. – Эмма снова прибегла к смеси лжи и правды, которая не раз выручала ее сегодня. – Они хранятся на квартире у моей знакомой. Здесь такие ненадежные замки… И еще человек, у которого мы снимаем эту комнату, предупредил, чтобы мы готовы были в любую минуту съехать, он собирается здесь делать ремонт. Вот мы и перевезли все вчера-позавчера.

– Да, ремонт этой конуре не помешал бы. – Илларионов скептически оглядывал потолок в потеках и облезлые стены. – Ладно, потом съездим за твоими вещичками к этой подруге. Но в принципе, имей в виду, я готов взять тебя и беспридан– ницей.

Эмма не верила своим глазам и ушам. Она скармливала ему такую откровенную, белыми нитками шитую ложь! Она уходила от объяснений, выдумывала фальшивые предлоги, юлила, выворачивалась – а он все принимал за чистую монету, разве что посмеивался снисходительно. Он что, дурак, который верит всему, что ему говорят? Значит, он только производит впечатление умного, хитрого, опасного, прожженного, а на самом деле – безмятежный Иванушка-дурачок? Или и вправду влюблен? Значит, он одурел от любви!

– Ты на меня так не смотри, – усмехнулся Илларионов, перехватив растерянный взгляд Эммы. – Я не сумасшедший. То есть от тебя голова у меня кружится, само собой, но с мозгами все в порядке. Ты же сказала: кое о чем говорить не можешь, кое-чего я сам не пойму. Ты не Снегурочка, которую слепили из снега вот только что, не какая-нибудь мраморная кукла Галатея, которую я оживил своим дыханием. У тебя до моего появления была своя жизнь и свои призраки, у тебя свои скелеты в шкафах, может, и не один. В свое время ты мне все расскажешь. Я подожду. А не захочешь – не рассказывай. Я тоже о многом промолчу. Будем вести себя так, как будто у нас все с чистого листа, как будто жизнь наша только что началась. Нет, началась сегодня в три часа дня, когда ты подошла ко мне в салоне этого мошенника Хьюртебрайза. Кстати, я заметил, тебе понравилась картина ван ден Берга. Хочешь, я ее тебе подарю? На свадьбу, к примеру? Картина на самом деле великолепная. А я подарю ее тебе с надписью: «Любимой…» Кстати, тебя как зовут?

– Эмма. Эмма Шестакова.

– Эмма? Ишь ты, красиво. Значит, так и напишу: «Дорогой Эмме Илларионовой от любящего мужа Андрея».

Она только и могла, что смотреть на него во все глаза и покачивать головой.

Господи, знал бы Роман, что здесь происходит! Знал бы, что здесь недавно происходило!..

«Будем надеяться, он этого никогда не узнает», – подумала Эмма.