Эдуард понял, что перепил, когда впал в слезливое настроение. Он слышал когда-то, как один из стрелков помянул тетиву, которая есть у всякого человека, – струну, что делает его таким, каков он есть. И одна из таких струн в характере Эдуарда Йорка принадлежала определенной разновидности подверженного меланхолии северянина. Плохое настроение толкало его к кружке, которая еще больше ухудшала это настроение. Печали нельзя утопить. Они не тонут.

Музыка не трогала его. Танцоры скользили мимо его стола, однако он смотрел в пространство и ничего не видел. Король восседал на высоком подножье, в дубовом, крытом бархатом кресле с высокой спинкой, подперев подбородок ладонью. Кувшин с чистым, как слеза, зельем стоял возле его локтя, и слуга, находившийся за спинкой трона, ожидал подходящего мгновения, когда нужно будет заново наполнить его кубок.

Оба они уже утратили счет этим мгновениям.

Рождество в Вестминстере праздновали со светом и музыкой, с подарками беднякам и с пиршественными столами, накрытыми на сотни людей. Озаренную свечами публику развлекали музыканты, фокусники, метатели ножей и два акробата в пятнистых шкурах, прикрывавших угольно-черную кожу. Вечер начался хорошо и понемногу сделался более шумным – по мере того как лилось рекой вино.

Старцы и старицы давно отправились на покой, и время уже перевалило за полночь. Солнце восстанет снова – и только его новое явление положит конец веселью, заново явив взгляду все шрамы, царапины и обиды. Свечи светили, барабаны гремели, свирели выпевали новый рил.

Эдуард посмотрел на трех своих дочерей, танцевавших рядом друг с другом, хотя всем троим уже давно положено было находиться в постели. Старшая, Элизабет, могла похвастаться лебединой шеей, рыжими волосами и тонким, прямым станом. Она была счастлива, и это, как ничто другое, могло прогнать тот мрак, в который погрузился король. Следя за тем, как она задает ритм музыкантам и собирает вокруг себя других девиц, пьяный папаша расслабленно улыбался.

Ее сестра Мэри, пятнадцатилетняя упрямица, умерла в начале года. Дети безутешно рыдали, когда ее нашли мертвой в постели, рыдали и не одну неделю после того. Эдуард только морщился, слыша эти жалобные звуки. Его собственного брата убили, когда тому было всего семнадцать лет. Смерть представляет собой часть жизни, сказал он им тогда. И жена назвала его бессердечным.

«Мне довелось видеть больше смертей, чем может представить себе эта женщина», – мрачно подумал Эдуард, прекрасно понимая, что собственными руками слишком часто приводил смерть в этот мир, причем так, как она не пришла бы без него. В таком случае, может быть, даже справедливо, что она решила, наконец, обратить внимание и на его собственных детей. Видит Бог, детей у него довольно, тем более если учесть детей от любовниц. Иногда ему начинало даже казаться, что он захватил трон для того лишь, чтобы обеспечить своих многочисленных отпрысков с их родней.

Юную Элизабет, конечно, уже пора было выдавать замуж. Однако французский король уклонился от решения этого вопроса, сославшись на болезнь сына. Эдуард еще больше приуныл, вспомнив свой единственный поход во Францию. Он высадился в Кале, и, ей-богу, если б Бургундец надлежащим образом поддержал их с самого начала, они правили бы Францией совместно. Хорошо сказал Ричард: какой он там téméraire – только когда бояться некого. Бедный сучонок! Они прозвали Луи Пауком, припомнил Эдуард, или как-то еще в том же роде. И всего за какую-то дюжину лет этот тип объединил Францию и вернул себе все земли Бургундии.

Воспоминание это вызвало в душе английского короля новый припадок раздражения, который только усугубила своим видом эта веселящаяся толпа, юнцы и девчонки – хохочущие, поющие, пляшущие, беззаботные… В подобные мгновения ему приходилось бороться с желанием вскочить, разогнать всех по углам, напомнить, кому они обязаны своими жизнями и процветанием. Они этого не помнили. Все были заняты собственными делишками и посматривали на него подчас с презрением и сожалением. На его глазах искры любви или шалости проскакивали между молодыми леди его двора и их поклонниками, то кланявшимися друг другу, то державшимися за руки во время танца. Они флиртовали и прихорашивались, а Эдуард следил за ними и подносил к губам свой кубок из голубого стекла, завитки на котором изображали морскую волну. Эти стеклянные кубки, заказанные ради сегодняшнего пира на континенте, недавно, ящик за ящиком, таскали с корабля. Все сегодняшние гости унесут свой кубок домой в качестве драгоценной памятки. Эдуард потребовал, чтобы его сенешаль устроил этот широкий жест, и подкрепил требование щедрым потоком серебра. Так что его гости, явившись домой, будут помнить, что королевский пир не чета прочим! Столы ломились от окороков, домашней птицы и всякой дичины, летающей, плавающей и пасущейся. Однако истинной благодарности в присутствующих не чувствовалось. Они кланялись своему королю, они целовали его руку, но, как только он отворачивался, забывали о нем.

Эдуард одним глотком опорожнил чашу, поставил ее на стол, рыгнул и скривился от изжоги. Он гордился и хвастался тем, что не пьет воду, считая ее ядом. Вода могла испортить его пищеварение, принести с собой какую-то гадость, способную обречь его на мучительное заточение в королевском сортире. Подобное случалось слишком много раз, и он привык винить в этом несчастье воду, употребленную вместе с трапезой. Вино и легкое пиво как будто бы не вызывали подобного эффекта, хотя и не могли больше одурманить его голову. Чтобы напиться, он пользовался ячменным виски или, как в этот вечер, французским бренди под именем арманьяк. Дочки вновь проскакали мимо него, со смехом и визгом протискиваясь сквозь толпу танцующих. Рыжая коса Элизабет спускалась по ее спине. Боже, как он любил эту свою девочку – король и сам не ожидал от себя такого. И еще больше полюбил ее после того, как сошла в гробницу Мэри – ее светлые волосы, тысячу раз расчесанные, горели золотом в смерти столь же ярко, как и при жизни… Ощутив, как у него защипало глаза, Эдуард посмотрел на толпу гостей. Танцоры, похоже, заметили перемену его настроения, так как отодвинулись от короля подальше – словно гуси, расступающиеся, чтобы пропустить фермера.

Сыновья Эдуарда если и могли чего-то ожидать от отца, так только грубую шутку. Ему никак не удавалось почувствовать себя непринужденно в общении с ними; он всегда оказывался или слишком громким, или слишком неловким. По мнению отца, принц Эдуард был слишком худым для своего возраста. Мальчишка был выше сыновей прочих людей, однако словно состоял исключительно из локтей и коленей. Хотелось бы знать, чем это лорд Риверс в своей глуши кормит ребенка. Принцу эта еда, безусловно, не шла впрок.

Судя по всем отчетам, младший Эдуард выполнял все положенные уроки, о чем бы ни шла речь – о спряжениях, о владении мечом или о верховой езде на надежном боевом коне. Тем не менее он будто не обладал тем стремлением наследовать престол, которое мог бы понять его отец. Король искал это качество в обоих своих сыновьях, однако, на его вкус, оба они были слишком смирными. Он не хотел ломать их волю трудностями, однако ему казалось, что сам он в двенадцать лет был изрядным драчуном и задирой. Эдуард помнил, как ставил на собственную победу в дружеских борцовских поединках с солдатами гарнизона Кале. Они бывали достаточно жесткими, и в них соблюдались немногие правила. И хотя он проигрывал опытным солдатам, потом они выставили его против французских портовиков и торговцев, двух из которых он взял врасплох и заработал на этом несколько монет, позволивших ему впервые в жизни основательно напиться. Заплутав в винных парах и в воспоминаниях, монарх укоризненно покачал головой. Люди, собравшиеся в его дворце, не знали толк в подобных вещах. Они ели его пищу и пили его пиво, но жили мягкой и расслабленной жизнью.

Внезапным движением Эдуард поднес к лицу собственные ладони и уставился на толстые пальцы. Два из них так и остались кривыми после переломов. Ладони его покрывала одна сплошная мозоль, а одна из костяшек на левой руке была вдавлена каким-то давно забытым ударом… Это были ладони воина, и они часто болели, наводя на мысль о том, что конца этой боли никогда не будет. Король сжал правую руку в кулак и услышал легкий звон, свидетельствовавший о том, что слуга заново наполнил голубую стеклянную чашу. Эдуард со вздохом взял ее и поднял на уровень глаз, погрузив танцующих в синее море.

И тут его словно стиснуло самым неуместным в такое мгновение образом, так что он даже испугался, хотя ощущение это пришло без предупреждения и мгновенно оставило его. Эдуард прищурил правый глаз, ощутив какое-то неудобство – скорее, чувство падения, чем головную боль. Оно пришло и ушло так быстро, что он даже усомнился в том, что почувствовал что-то не то, но тем не менее встревожился. Эдуард поставил кубок на небольшой столик, находившийся рядом с троном, и нахмурился, заметив, как дрогнули его пальцы.

Он не мог сказать, хорошим был королем или нет. Но вот сыном, для начала, он был хорошим. Он отомстил за отца, и это либо не значило совсем ничего, либо же было чрезвычайно весомо. Эдуард улыбнулся, ему понравилась эта мысль: или совсем несущественно, или значимо до невозможности.

И братом он был хорошим, хотя скорее для Ричарда, чем для Джорджа Кларенса. Бедолага Джордж позволил себе слишком на долгий срок затаить в душе дурацкую обиду, какую-то рану, как будто страна была ему чем-то обязана или он, король Эдуард, был перед ним в долгу. Кларенс прислал в парламент каких-то глупцов, дабы те объявили, что с ним обходятся несправедливо и незаконно. Эдуард тогда в последний раз предупредил его о том, что больше не позволит даже родному брату публично унижать его. «Берегись», – сказал он тогда Джорджу, однако тот не понял его. Источник и корень закона обретается на поле боя. А остальное – всего лишь прекрасные мечтания между битвами, слишком красивые для века усобиц и кровной мести, быть может.

Эдуард предоставил Кларенсу возможность оставить двор, покинуть Лондон и жить в собственных поместьях с женой и детьми. Впрочем, поговаривали, что смерть супруги довела его до безумия. Джордж обвинял в ней буквально всех, начиная от служанок Изабел. В конце концов его пришлось убить, как бешеную собаку, – скорее из милосердия, чем по жестокосердию. Так сказал тогда Ричард.

Впрочем, они не стали уродовать Джорджа, оставив его невредимым для христианского погребения. Люди Ричарда утопили Кларенса в бочонке с мальвазией, и это была достаточно быстрая и легкая смерть. И если честно, Джордж Кларенс сам стал собственным палачом, кто бы ни окунал его голову в вино. Несчастный дурень так и не сумел примириться с самим собой.

Эдуард вновь ощутил странный спазм, заставивший его потянуться к подлокотнику кресла. Однако на сей раз он не сумел схватиться за него: его правая рука соскользнула и пальцы сомкнулись на пустоте. Что это с ним происходит? А ведь он даже не выпил сегодня столько, сколько вчера… Боже, он не может позволить, чтобы люди увидели, как он оседает в кресле и бормочет, как рвота подступает к его горлу! Но надо подняться на ноги до того, как его стошнит. Давненько он не напивался до того, чтобы не стоять на ногах. Мышцы его сводило, и Эдуард откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

В Шотландии правил один король. Правил, пока против него, как Каин против Авеля, не восстал собственный брат, Александр. Этот младший брат привез с собой в Лондон дюжину бутылей доброго виски, и, убедившись в том, что напиток не отравлен, Эдуард и Ричард вместе с ним за три дня распили все дареное зелье. Ни до, ни после того им не случалось так напиваться. Спьяну они пообещали шотландцу поддержать его. Эдуард помнил, что тогда гордился Ричардом. Александр, герцог Олбани, брат короля Шотландии… тогда, за бутылкой, он понравился английскому королю. Шотландец пообещал ему стать вассалом Англии, если они добудут ему трон. Эдуард обменялся с ним рукопожатием и дал свое слово. Тогда Ричард взял Эдинбург, Эдуард не забыл этого. Боже мой, все вокруг твердили, что этого ему не удастся сделать, однако он сумел! Он взял в плен короля скоттов и стал ждать Олбани…

Эдуард шевельнул рукой, отгоняя неприятное воспоминание. Олбани их, конечно, подвел, оказавшись слишком слабым для того, чтобы сделать необходимое. В результате Ричард освободил короля, оставил его вершить собственную месть, а сам с войском пошел на юг, оставив по пути гарнизон в Бервике, который с тех пор остался за Англией. По всей справедливости, кстати, учитывая те расходы, которых им стоил этот поход. Тогда Эдуард пожалел, что Джорджа Кларенса больше нет в живых – в противном случае он мог бы тогда показать ему Бервик-на-Твиде, бывший английский город, ставший шотландским, а потом снова английским. Какой закон предусматривает подобный исход, кроме ратной силы? Где мог его брат говорить про свои тонкие чувства, права и обиды, если б не мечи жестоких и сильных людей, готовых сразиться за него?

Тем временем король оседал в кресле набок. Его слуга нервно поглядывал на дубовые ножки кресла, с одной стороны уже оторвавшиеся от пола на целый дюйм. Кресло было тяжелым, но тяжел, даже без панциря, был и сидящий в нем человек. На Эдуарде был дублет из золотого бархата и белые шелковые штаны. Этот наряд стоил столько денег, сколько большинство его рыцарей не увидит и за целый год. Можно было не сомневаться в том, что король не захочет надевать его второй раз, но все равно будет в гневе, если заметит на дублете пятна, когда очнется на следующее утро.

Слуга попытался незаметно надавить всем весом на поднявшуюся сторону кресла, чтобы не позволить королю прилюдно свалиться на пол перед сотнями глаз. Монарх не заметит этой маленькой любезности, и все же…

Став поближе, молодой человек обнаружил, что кубок короля еще полон бренди. Необычное обстоятельство заставило его заморгать и задуматься.

– Если бренди плох, Ваше Величество, не следует ли мне подать вина или эля? – проговорил он, заранее готовясь услышать в ответ какую-нибудь резкость. Но Эдуард не отвечал, и слуга подвинулся ближе, бочком обходя кресло. – Ваше Величество? – повторил он и замер на месте, увидев побагровевшее, искаженное ударом лицо короля. Одна сторона его обвисла, а рот открылся, извергая странные задушенные звуки.

Где-то за спиной играла музыка, и происходящего никто не видел. Один глаз Эдуарда был закрыт, а другой в панике взирал по сторонам, выдавая неспособность понять, что происходит и почему этот слуга вдруг уставился на него и произносит какие-то непонятные звуки. И тут король дернулся, ударив ногами так, что слуга отлетел в сторону, а кресло опрокинулось набок, вывалив громко застонавшего правителя на деревянный помост.

Эдуард сел в постели. Ноги его укрывало огромное алое с золотом покрывало. Лицо его вернуло себе привычные очертания, однако правая рука теперь была не сильнее, чем у ребенка, что очень беспокоило короля. Ему было бы легче, если б он утратил силу в левой. Правая рука провела его сквозь великие жизненные испытания, и то, как она теперь лежала согнутой и бессильной, чрезвычайно огорчало его. Королевские медики утверждали, что часть прежней силы может вернуться в нее. Впрочем, один из лекарей выразил несогласие и предложил аккуратно ампутировать руку. За что и был немедленно изгнан из дворца.

Король лежал в королевских покоях, в Вестминстере, в той самой постели, в которой видел Генри Ланкастера в тот памятный день. Впрочем, Эдуард каждое утро проводил за попытками сжать и расслабить правый кулак. Он считал, что идет на поправку, так как каждый раз ему удавалось сомкнуть пальцы на все более долгий срок. Однако он не стал говорить об этом врачам, потому что хотел, чтобы эти не верящие в него ублюдки увидели, как он снова возьмет в руки меч.

– Хорошо, я готов, – обратился он к своему постельничему. Тот низко поклонился и исчез за дверью, приглашая визитера. Вслух Эдуард ворчал, считая, что Альфред Нуайе слишком уж заботится о нем, но в сердце своем был рад тому, что он сдерживает и осаживает визитеров. После удара король легко уставал, хотя и не любил признавать это.

Увидев брата, он просветлел:

– Ричард! С чего это вдруг Альфред решил, что может держать тебя за дверью наравне с прочими? Я рад видеть тебя в любой момент.

Герцог Глостер улыбнулся, когда Эдуард с деланым неудовольствием погрозил слуге. Он понимал своего брата лучше, чем порой мог догадаться король. Все остается как было.

– Рад видеть, что сила возвращается к тебе, Эдуард, – проговорил он. – Твои девицы сказали мне, что вчера вечером ты снова упал.

Капризная гримаса исказила на мгновение лицо монарха.

– Ну, они могли бы и подумать, прежде чем болтать всякую чушь! И какая же из них пропищала тебе этот вздор?

– Этого, брат, я тебе не скажу, – ответил Ричард, как и прежде, сухим тоном. – Они волнуются за тебя, хочешь ты этого или не хочешь.

В это самое мгновение Глостер внезапно понял, что Эдуард больше не способен заставить его говорить. Соединявшая их старая дружба уже отмерла, а новая еще не определила свой облик. Ему показалось, что понимание этого на какое-то мгновение отразилось и на лице Эдуарда, но тут же исчезло.

– Я упал, потому что мне не удается сохранять равновесие – вот и всё, – сказал король. – И я ничего не могу с этим поделать.

– И ты не можешь ни обо что опереться? – спросил его брат.

Эдуард с неудовольствие признался:

– Не могу. Я начал падать еще до того, как сообразил, что падаю. Теперь я весь в синяках, и если б мог протянуть руку, то, поверь, сделал бы это.

– И ты больше не пьешь? Доктора говорят, что твоя жажда не поможет выздороветь, потому что обостряет подагру и воспламеняет печень.

– O, я был хорошим мальчиком, можешь не беспокоиться! – с раздражением проворчал Эдуард, немедленно пожалев об этом. Уже три месяца Ричард навещал его почти каждый день. Даже собственная жена и дети не так часто посещали его – впрочем, они подчас раздражали больного, и он рычал на них, что, возможно, играло свою роль в том, что их визиты стали более редкими.

Они с Ричардом были знакомы еще до того, как он стал королем, до того, как женился, до того, как на свет Божий появился выводок его детей. Эдуарду подчас казалось, что один только Глостер способен смотреть на него и видеть его таким, каков он есть. И это не всегда было приятно.

– Ричард, я поставил собственную печать на несколько новых законов и отослал их в парламент, – сказал монарх. – Там, в папке, отложены копии для тебя. На тот случай, если я умру.

Его брат фыркнул:

– Сколько там тебе лет? Сорок? Люди и постарше оправлялись после апоплексического удара, братец. Другое дело, что ты позволил себе разжиреть…

– Самую малость… – признал собственную вину Эдуард.

– И, кроме того, ты, как воду, хлестал этот мерзкий арманьяк. По бутылке в день? Или по паре?

– Бренди для меня – что материнское молоко, – сознался король. – Я не мог отказать себе в этом удовольствии.

Ричард усмехнулся детской обиде, прозвучавшей в его голосе.

– Эдуард, ты отвоевал корону, когда мне было еще восемь лет. Я отправился вместе с тобой в изгнание, и у нас не было ни гроша за душой. Я сражался рядом с тобой, я видел твою победу над всеми нашими врагами. Я верил тебе и по-прежнему верю. – Он заметил, что король готов прервать его, и, присаживаясь на край постели, остановил его движением руки. – Ты всегда был мне старшим братом и вторым отцом… Я всегда нахожусь на твоей стороне. Помилуй Бог, ты не можешь не знать этого! Я отправился по твоему приказу в Шотландию, в эту безумную авантюру, разве не так? Ты сказал: «Ричард, ступай на север! Посади на трон моего друга Олбани, и мы завоюем Шотландию!» И я выполнил твой приказ, понимая, что это безумие. – Глостер усмехнулся, и в его глазах замерцал огонек. – Видит Бог, я сделаю все, что ты попросишь, Эдуард, ибо просить – твое право. Ты меня понял? Но я не буду говорить о твоей смерти, не буду – и всё.

Протянув левую руку, больной неловким движением пожал пальцы своего брата. Этот жест напомнил обоим о том, как ослабел король, и заговорил он, не глядя на Ричарда:

– Однако кое о чем я должен сказать тебе. Так что послушай. Этими документами я назначаю тебя лордом-протектором. Когда-то, много лет назад, титул этот был возложен на нашего отца – после того как Генрих впервые заболел. Он предоставляет тебе все права, нужные для того, чтобы стать над желаниями всех прочих. Он делает тебя королем во всем, кроме имени, – и он потребуется тебе для того, чтобы охранить моего сына Эдуарда. – Движением руки монарх пресек возражения. – Если я умру, ты назначишь себя регентом до достижения им возраста, когда он сможет править самостоятельно. Я… я хочу надеяться на то, что ты будешь добр к нему. Ему не довелось испытать тех страданий, которые выпали на нашу с тобой долю, брат. Возможно, поэтому он такой мягкий. Я отослал его к лорду Риверсу, чтобы тот сделал из него мужчину, однако из этого ничего хорошего не вышло.

– Ты говоришь ужасные вещи, но ладно, – сказал Ричард. – Если случится худшее, я стану наставником твоего сына. Даю тебе в этом слово… Доволен? А теперь, вижу, твоя рука дрожит. Может, поспишь – как насчет этого? Наверное, мне пора уходить, за дверью ждет твоя жена…

Повернув голову щекой к подушке, Эдуард повел левой рукой.

– Она приходит ко мне всякий раз, когда ей что-то от меня нужно… какой-нибудь пустяк… должность, титул или клочок земли, владение которым после долгих споров принесет счастье кому-нибудь из ее родни. Подчас мне кажется… впрочем, не важно. Я устал, Ричард. Но спасибо тебе за то, что ты приходишь ко мне каждый день. Если б не ты, мне пришлось бы разговаривать с одними бабами. Они утомляют меня своей болтовней. А ты знаешь, когда надо молчать…

– И когда пора уходить, – пробормотал герцог Глостер. Заметив, что глаза его брата закрываются, он неторопливо поднялся. Быть может, надо сказать жене Эдуарда, чтобы подождала до утра? Впрочем, она упряма и не любит отказов – и всегда была такой.

Ричард отбыл из дворца в прекрасном настроении и сразу отправился почивать в собственные покои в замке Бейнард на берегу Темзы. Утром, на самом рассвете, его разбудила жена, Анна Невилл. Он посмотрел на нее сонными глазами, а она наклонилась, взяла его за руку и сказала:

– Мне очень жаль, Ричард. Твой брат умер.