Солнце вовсю светило, и Эдуард осматривал своего нового коня – подарок рыцаря, разводившего гнедых боевых скакунов и стремившегося произвести благоприятное впечатление на своего владыку. Кроме того, сэр Джеймс Харрингтон привел с собой из принадлежащего ему городка, расположенного неподалеку от Лестера, сорок парней, среди которых была дюжина стрелков. Дар этот следовало считать воистину княжеским, и Эдуард понимал, что, если им суждено выжить, он обязан каким-то образом вознаградить этого человека из собственных средств, или титулом из той сотни, которой распоряжаются короли, наделяя состоянием и статусом их владельца.

– Сегодня же выеду на нем и опробую его выносливость, сэр Джеймс, – проговорил он. – Буду рад, если вы составите мне компанию.

Переполненный чувствами рыцарь опустился на одно колено. Когда Эдуард отвернулся, сэр Джеймс присоединился к стоявшей возле шатра гогочущей стайке своих родственников и слуг, довольный уже тем, что переговорил с королем.

Эдуард повернулся к своему брату, без особого восторга наблюдавшему за происходящим, и улыбнулся кислому выражению на его лице:

– Разве ты способен не обратить внимания на этого человека или обругать его после такого подарка, Ричард? Англия держится на таких людях. Умных, деловых, весь свой день отдающих труду, а после рабочего дня возвращающихся к женам и подсчитывающих заработанные монеты. Здравомыслящие, понятливые люди, которых трудно одурачить, которые склоняются передо мной только потому, что считают меня таким человеком, за которым можно идти.

– Ну, я рад, что ты у нас такой человек, брат, – проговорил Глостер, – однако боюсь, что ты позволил этим людям вскружить тебе голову своим восхищением.

Усмехнувшись, король провел широкой ладонью по морде коня. Голова этого необычайно высокого и сильного животного возвышалась над ним. Однако обученный конь невозмутимо оставался на месте.

– Ну, ты прямо открыл мне глаза, Ричард! Монтегю отступает, Оксфорд бежит, поджав хвост, при виде моих знамен… Они боятся меня, и я рад этому. Я сказал уже, что не остановлюсь на полпути. Я рисковал многим, в этом могу посрамить самого дьявола! Каким еще, по-твоему, образом я могу принести победу своей маленькой армии? Тебе ведь известно, какое войско собрал Уорик…

Эдуард умолк, стиснув кулаки и вдруг осознав, насколько громким сделался его голос. Коротко свистнув, он подозвал к себе слугу, передал ему коня, а потом подошел к брату поближе:

– Ричард, у меня слишком мало людей. Если Уорику хватит ума – нет, полководческого чутья, чтобы выступить против меня, – нас одолеют числом. И мне придется снова достать свой меч! Если он сумеет опередить нас, наша песенка будет спета. Если же нет, то выставит себя дураком… на всеобщее посмешище. Ты понимаешь меня? Вот почему я гоняю наших солдат, чтобы они окрепли в походах. Мы должны нанести удар Уорику еще до того, как он решит, что собрал достаточно войска, чтобы без риска встретиться и погнаться за нами. Но я готов бросить ему вызов даже с меньшим числом солдат. Мне нужно только выманить его в поле. А там, как знать… может быть, мы даже сойдемся лицом к лицу.

Ричард потер губы – ему вдруг захотелось выпить чего-нибудь крепкого, чтобы забыть ненадолго обо всех тревогах. Он помалкивал об этом, однако, пока Эдуард страдал от воздержания, Глостер втихомолку следовал примеру брата. Потребность Ричарда в выпивке, конечно, никогда не была столь велика, однако отсутствие эля и вина обостряло ее до предела. Особенным образом герцог ощущал это, когда на него наваливались гнев и недовольство собой. В подобных ситуациях темный эль и прозрачный спирт приносили удивительное облегчение его смятенному уму. И, лишаясь этой поддержки, разум его воспринимал окружающий мир как место, полное шипов и терний.

– Я на твоей стороне, Эдуард; я буду с тобой, даже если тебе придется отдать свой меч нашим врагам, – сказал Ричард. – Но я не позволю тебе потерпеть поражение. Я буду стоять за всех людей, которые сейчас пришли к тебе. Быть может, верность присяге своему королю сделает их равными двум или трем нашим противникам. Надеюсь на это.

– Садись-ка, брат, на коня, – усмехнулся монарх. – Ты слишком много обо всем думаешь. А бывают такие времена, когда нужно только выехать на поле – а там будь что будет.

Конь оказался превосходным, хотя Эдуард не сомневался в том, что оставит при себе и привычного мерина – на тот случай, если новая лошадь окажется слишком пугливой и ненадежной в бою. Крепкие нервы в битве нужны лошади никак не меньше, чем человеку, нужны так же сильно, как сила и обучение. Похлопав по синей с красным шелковой попоне, укрывавшей животное, король шагнул на колоду, чтобы перекинуть ногу через спину коня. Спокойная колонна наблюдала за ним. Улыбнувшись, Эдуард поднял вверх руку. Солдаты, как он и ожидал, разразились приветственными криками: его уверенность пробудила в них радость. За спиной оставался город Лестер, в котором они приняли две сотни добровольцев.

Дорога оказалась сухой и ровной, солнце вползало на усыпанное белыми клочками небо, согревая марширующих солдат. Ковентри находился всего в пятнадцати милях от того места, где они стали лагерем, и в войске начали поговаривать о том, что Эдуард поведет их прямо к горлу Уорика и что битва состоится сегодня же. Тем не менее передовые дозорные возвратились еще до полудня на свежих еще конях. Солдаты, шагавшие по римской брусчатке, переглянулись, но не удивились, когда им приказано было остановиться. Капитаны отправились вперед за приказами и вернулись назад с распоряжением строиться в полки перед битвой.

Ричард Глостер командовал двумя тысячами на правом крыле – его собственные знамена держали рыцари в полном латном доспехе. Эдуард занимал центр: в его распоряжении находились три тысячи самых сильных и самых опытных людей. Левым, отодвинутым назад крылом командовал граф Риверс, которому помогали Гастингс и Стэнли; все трое терпеливо ожидали, когда капитаны выстроят войско. Не следовало ждать особенной выучки от людей, даже не знакомых друг с другом еще месяц назад. В шеренгах хватало ругани, толкотни и взаимных претензий. И все же, когда каждый оказался на своем месте, солдаты покрепче взялись за алебарды, пики, секиры и топоры, взялись уверенными движениями людей, знавших, как надо пользоваться этим оружием. Лучники были собраны на крыльях под командой знающих стрелковое дело капитанов, а перед самой первой шеренгой расположилась сотня пищальников-фузилеров, от фитилей которых в воздух уже поднимались тонкие струйки дыма. За войском Йорков, когда оно уходило из Лестера, увязались два пса, и теперь они в огромном возбуждении прыгали перед строем и облаивали вглядывающихся вдаль людей. Среди солдат звучали нервные разговоры и шуточки – приятели пошучивали над волнением соседей, стараясь скрыть собственную тревогу. Многие крестились, прикасались к скрытым на груди ладанкам, шевеля губами, обращали взоры к небу.

Полное молчание легло на все три полка, когда люди заметили неприятельское войско, приближавшееся к ним по полю. От зрелища этого у многих шел морозец по коже, и один из солдат в сердцах даже пнул со всего размаха залаявшего на него пса. Сосед его бросил по этому поводу кислую реплику, и окружавшие их солдаты захохотали, однако все прочие ничего не слышали и соблюдали спокойствие.

Только дозорные могли бы сказать, сколько человек приближается к ним. Впрочем, разве могли эти неграмотные мальчишки назвать точное число? По-настоящему было важно другое: следовало внимательно смотреть за тем, как перестраивалась колонна, расширяясь с каждым новым шагом… Хорошо хоть день, по крайней мере, выдался ясным. Подсчитать противников в сумерках или тумане не было никакой возможности. Такие бойцы, как Эдуард, сражавшийся при Таутоне в снегу и при свете звезд, помнили свой ужас, помнили те полчища, которые Ланкастеры невесть откуда бросали на них, когда собственная сила и воля йоркистов меркли с каждым очередным шагом. Жуткий страх и отчаяние той битвы настолько неизгладимо впечатались в память людей, что о них старались не вспоминать до вот этого последнего мгновения.

– Стоять на месте, не отступать! – прокатился по шеренгам голос Эдуарда, который выехал на своем новом коне в самую середину строя. – Милорд Глостер, ты поможешь мне здесь.

Приказ, передаваясь из уст в уста, полетел по шеренгам, и наконец Ричард Плантагенет оставил свой правый фланг и присоединился к брату. Оба Йорка подозвали к себе одного из дозорных и подробно расспросили его. Молодой человек, кивая, старательно подтверждал собственные слова. И снова бойцы в шеренгах стали искать глазами знакомых и пожимать плечами. Они готовы были сражаться, сердца их стучали, все боли и горести были забыты. Однако на глазах всего строя старшие командиры собрались вместе и полной дюжиной поехали вперед, будто бы на переговоры. С точки зрения вышедших сражаться за Йорков, творилось нечто непонятное.

Примерно в миле от них, может, чуть дальше, в восемнадцати сотнях ярдов, человек с острым зрением мог различить знамена, поднятые пришедшими врагами. Командующий ими уравнял ширину шеренг с армией Йорков, однако невозможно было сказать, насколько далеко тянулся этот строй в глубину.

Герб на поднятых стягах был разделен на четверти так же, как и у Эдуарда: две из них занимали львы, а две – французские лилии. Однако поле герба на знаменах все приближавшегося воинства было перечеркнуто серебряной полосой.

На поле брани выехал Джордж Кларенс, герцог королевской крови из дома Йорков. Приведенная им великая сила остановилась в восьми сотнях ярдов от строя Эдуарда. Она уже представляла собой угрозу, и бойцы бывшего короля поплотней взялись за топоры, препоясались и отбросили ненужное снаряжение, понимая, что дневная тишина в любой момент может оказаться нарушенной дикими воплями и пением труб. До столкновения оставалась какая-то пара минут, полных такого ужаса, который навсегда оставался в памяти всех, кому удавалось пережить его.

Однако приказ идти в бой все не приходил, и те, кто стоял в передних рядах, увидели, как от войска Кларенса отъехали капитаны и рыцари. Представители обеих сторон сошлись в центре поля – суровые и серьезные люди, внимательно взвешивавшие намерения противоположной стороны. Они могли бы заниматься переговорами и дольше, если б Эдуард и Ричард не подъехали к собравшейся группе вместе с графом Риверсом и полудюжиной телохранителей. Эдуард был полностью уверен в себе, и манера его свидетельствовала о том, что он не допускает, что может оказаться в опасности.

Несколько людей Кларенса отъехали прочь, получив от Эдуарда гарантии безопасности, и тогда к группе в центре поля подъехал сам Джордж Кларенс, на голове которого не было шлема. Осадив коня пред братьями, он нервно улыбнулся.

– Принимаю ваш мир и дарую свой собственный мир, – обратился Эдуард к людям, собравшимся вокруг них с Ричардом. – Благодарю вас, джентльмены. А теперь возвратитесь в строй, чтобы мы с братьями могли переговорить наедине.

Джордж Кларенс повторил этот приказ, и все, кто выехал вместе с ним, не говоря ни слова, развернули своих коней в обратную сторону и отправились прочь, оставив троих братьев друг перед другом.

– Скажи, мой ирландец добрался до тебя? – спросил Ричард. Джордж кивнул – язык у него во рту не ворочался, и он не знал, что сказать. Все трое чувствовали, что неправильное слово вызовет ссору, и молчание на какой-то момент показалось им лучшей альтернативой.

– Ну так как, Джордж? – заговорил Эдуард. На голове его тоже не было шлема, но во всем остальном он не позволял себе ни малейшего послабления. Король с прямой спиной сидел на своем боевом коне, непринужденно держа поводья в железных перчатках. – Ждешь, что я помогу тебе?

Кларенс скривился и покачал головой, после чего неторопливо спрыгнул с коня и направился к братьям – при оружии, одетый в железо, он уже одним этим заставил обоих насторожиться и приготовиться. Заметив их реакцию, Джордж отстегнул перевязь с мечом и взял его в руку. Сделав тем самым скорее воинственный жест, чем разоружившись. Ричард отметил это… надо будет запомнить.

Герцог Кларенс кивнул младшему из братьев, после чего обратился к старшем брату, которого предал:

– Я виноват перед тобой, Эдуард. Я нарушил данное тебе слово, свою клятву. Но я потерял свое дитя. И от горя…

– Все мы теряем любимых и ближних, Джордж, – негромко проговорил король, и Ричард бросил на него короткий взгляд. Он думал, что понимает намерения брата, однако в том, как Эдуард смотрел на Кларенса, виделось явное недовольство, словно он еще не простил своего неверного брата. На какое-то мгновение Ричард подумал, сумеет ли он остановить монарха, если тот решит зарубить Джорджа или просто попытается сделать это. Люди, вышедшие на поле за герцогом Кларенсом, вполне могли бы перейти под крыло старшего брата.

Эдуард еще больше наклонил голову, глядя сверху вниз на человека, который предпочел Уорика собственной родне, а потом – настолько внезапно, что Джордж даже отшатнулся, – перешел из неподвижности к движению и ловко спешился, спрыгнув в густую грязь. Сделав два шага, он принял протянутую руку брата, а затем обнял его. Джордж Кларенс с искренним облегчением рассмеялся.

– А я опасался тебя! – проговорил он. – Я думал, что, увидев три тысячи моих бойцов, ты обязательно простишь меня, однако не был уверен в этом. В последние несколько дней мне почти не удавалось заснуть, Эдуард! С тех самых пор, когда я узнал о твоей высадке…

Ричард, в свой черед, спешился, прислушиваясь к болтовне брата. Джордж явно был взволнован в большей степени, чем позволял себе показать… Он все говорил и никак не мог остановиться. Эдуард отступил от него, по-прежнему взвешивая происходящее со странным выражением на лице, которое герцог Глостер только что заметил.

– Оставим прошлое позади, Джордж, – проговорил старший из братьев. – Согласись, что здесь не место для подобных разговоров.

– Я все исправлю, брат, клянусь тебе в этом! – отозвался Кларенс. – Уорик одурачил меня, обошел своей ложью, обманул лживыми посулами. Одурачил всех нас! Он – аспид, Эдуард. Как и все Невиллы… Теперь я понимаю, что твоя жена была права. У них черное сердце, они губят все, к чему прикасаются. Но мы все исправим, брат. Я все исправлю.

– Как тебе угодно, Джордж, – ответил Эдуард. – Призови своих капитанов сюда и отдай их под мое командование – чтобы среди них не вышло никаких недоразумений.

– Брат, клянусь тебе, это верные люди. Я прошел с ними от Корнуолла, среди них есть люди Кернова, которые едва говорят по-английски, однако знают, за какое место нужно держать топор.

– Отлично, Джордж. Зови сюда своих капитанов, еще раз тебе говорю. И если ты заставишь меня просить об этом в третий раз, я зарублю тебя на этом поле собственной рукой. Тебе придется снова заслужить мое доверие, брат. Пока еще ты этого не сделал.

Кларенс осекся, побагровел и кивнул, после чего, отступив на шаг, движением руки подозвал к себе капитанов. Они приближались осторожно, и Эдуард обратился к ним четким и звонким голосом:

– Я помещу по тысяче ваших людей на каждое крыло, а остальные будут помогать мне в центре. Рассчитываю на то, что вы будете исполнять приказы моих лордов, как мои собственные – как приказы собственного отца или Всемогущего Бога, явившегося, чтобы приказать вам стоять и сражаться на моей стороне. Вашу отвагу и подвиги на поле брани я вознагражу, не ограничиваясь ничем. И тот, кто хочет заслужить поместье, рыцарское звание, титул барона или даже графа, не ошибется, если сегодня пойдет за мной. Знайте, что моим врагом является граф Уорик, а он – самый богатый человек в Англии. Когда он падет, каждому из вас по моему слову отойдет добрая часть его состояния. Это понятно?

В некоторых обращенных к Эдуарду глазах действительно трепетал огонек жадности, однако Ричард угадывал в них и отзвуки прежней магии. Перед ним находились суровые и опытные люди, которые уверяли себя в том, что великан, одетый в полированную броню, непременно заметит и выделит их. И поэтому они готовы были совершить на бранном поле такие деяния, которые произведут на него впечатление. Эдуард действительно всегда выделял лучших среди тех людей, которыми командовал, и это ощущалось даже не столько в его словах, сколько в том, как он смотрел на них, какими он их видел.

Когда капитаны Кларенса вернулись к своим полкам, шеренги немедленно пришли в движение. Однако пики и прочее оружие оставались у них на плечах и не были выставлены в сторону войска Йорков.

Эдуард посмотрел на лишенного командования Джорджа Кларенса, в растерянности стоявшего неподалеку в полном неведении насчет своего нового положения при собственном брате, короле Англии, и, с видимым усилием заставив себя преступить собственное презрение, заговорил с ним:

– Ты еще покажешь себя с лучшей стороны, Джордж, я в этом не сомневаюсь. Ведь ты – сын нашего отца, как и я сам. Как и Ричард. Не забывай об этом.

– Едва ли, – ответил Кларенс и, к удивлению Ричарда, вдруг всхлипнул, уткнувшись лицом в руку – так, чтобы они не видели его слез. Эдуард молча смотрел на него, и Глостер заговорил, чтобы скрыть глухие рыдания Джорджа:

– А теперь поехали, брат. Садись в седло, пока твои люди не углядели чего… Может, остановимся здесь и перекусим…

Он умолк, потому что Эдуард покачал головой:

– Нет. До Ковентри осталось всего пять или шесть миль. А Монтегю все еще крадется за нами. Когда пришедших расставят по местам и определят в строй, мы продолжим свой путь туда – сегодня же. Так что держись возле меня, Джордж, хорошо? Сможешь рассказать мне все, что ты знаешь, до начала сражения.

Кларенс заморгал при виде столь опрометчивой самоуверенности старшего брата. Ему было известно, что армия Уорика более чем в три раза превосходит силы обоих Йорков и что такое войско не выходило в поле после Таутона. Он полагал, что в распоряжении Эдуарда находится равное войско, но реальность настолько отличалась от его представлений, что его бросило в холодный пот.

Малость помолчав, Джордж взял себя в руки. Проглотив свой страх, он без лишних слов склонил голову, признавая над собой власть старшего брата.

Остановившись под весенним солнышком, Ричард Уорик ощутил внезапное прикосновение печали. День выдался прекрасным: последние клочки хмурых зимних облаков давно унесло ветром, и солнце, разжижая кровь и делая все вокруг таким привлекательным, грело веселую зеленую землю, возвращая стремление жить и желать.

Стоя на городской стене Ковентри, Ричард чуть пригнулся вперед, чтобы посмотреть вниз. По правую руку от него поднималась башня, и граф подумал, что, пожалуй, стоит преодолеть еще один лестничный марш и подняться на более высокую точку обзора. Прикоснувшись рукой к кладке в тени башни, он отметил, что кирпичи еще сырые, но наверняка согреются к концу дня. Какой-то частью собственного сознания Уорик наблюдал за собой со стороны: как странно размышлять о том, каковы на ощупь камни стены, когда перед тобой раскачиваются, приближаясь, знамена армии Йорков! Уорик предполагал, что Эдуард останется в сотне миль от него на севере, пока не соберет ту великую рать, которая необходима бывшему королю, чтобы вернуть все потерянное. Только безумие могло заставить сыновей Ричарда Йорка развернуть боевые знамена, еще не собрав достаточное количество сторонников. И тем не менее граф Уорик ощущал, как душу его сковывает холод.

Знамена Кларенса полоскались в воздухе рядом со стягами Йорка и Глостера. Три брата соединились – еще одна рана в и без того кровоточащем сердце Ричарда Уорика. Озирая со стены Ковентри окрестные поля, он размышлял о том, как воспримет его дочь этот факт, когда узнает о нем. Ему было жалко ее – как отцу.

Уорик лично обращался к королю Эдуарду за разрешением на этот брак. Это он посоветовал легкомысленным молодым влюбленным бежать во Францию и сопутствовал им. Это он, Ричард Уорик, выехал, чтобы спасти Джорджа и Изабел, когда на них обрушился гнев Эдуарда и им пришлось бежать.

Припав спиной к камням стены, граф глубоко дышал, наполняя легкие чистым воздухом, не замаранным на высоте вонью извилистых улочек и кухонных очагов. Он видел их дочку, свою внучку, родившуюся на море и получившую имя только для того, чтобы умереть некрещеной в брызгах морской пены. Это приказ короля Эдуарда не позволил им высадиться со своего утлого суденышка в Кале. Это флот лорда Риверса пытался перехватить их у южного берега Англии и прогнал их в открытое море.

Уорик скреб стальными пластинами своей латной перчатки по кирпичу, оставляя на нем все более глубокие борозды и не замечая этого. Он помнил Эдуарда еще юным бычком, любителем выпить, подраться и посетить гарнизонных девок в Кале. Тогда Эдуард звался графом Марчским и принимал наставления Ричарда, тогда этому молодому человеку хватало ума понять, что у него можно кое-чему научиться. Так, во всяком случае, казалось. Уорик был наставником Эдуарда, его учителем и понимал, что отчасти несет ответственность за то, каким человеком стал его подопечный. Но только отчасти – целиком нести за него ответственность он не мог. Молодой король неудачно женился, и, возможно, именно эта ошибка разбила его судьбу – так трескается мраморный блок под ударом резца. А может быть, эта слабость так и не проявила бы себя, если б он, Уорик, не помог ему посягнуть на престол, протянуть руку к короне, которой Эдуард не заслужил и которой не был достоин. Они низложили святого, и Эдуард сделался королем в крови и отмщении. Быть может, его погубили грехи. Или гордыня.

Ричард еще сильнее поскреб металлическими пальцами по камню, словно стремясь что-то сковырнуть с них, оставить отметину. Он пожалел, что Дерри Брюера нет рядом и некому дать ему совет. Граф привык к едкому старику и находил его насмешки странным образом утешительными.

Эдуард Плантагенет вновь выехал на поле брани. Любой человек, побывавший при Таутоне и не забывший Мортимерс-Кросс, невольно поежился бы от страха, услышав об этом. Уорик не мог отрицать, что и сам испытывает страх, наблюдая за тем, как армия Йорка продвигается вперед ровными, но редкими рядами, шириной во весь город. Одна передняя шеренга занимала тысячу ярдов, и один Бог ведает, сколько шеренг приближалось следом за нею.

Повинуясь внезапному порыву, Ричард повернулся к сторожевой башне и торопливо поднялся наверх по расположенной внутри нее лестнице. Через считаные мгновения он оказался на восьмигранной верхушке, с которой открывался вид на растянувшуюся на мили и мили в самом сердце Англии просторную равнину. Такую местность и сам Цезарь избрал бы местом для сражения. Уорик ощутил, как заторопилось его сердце, и понял, что Эдуард не успел собрать ту могучую рать, прихода которой он так опасался. Кларенс привел к своему брату три тысячи, которых он лишил графа своим предательством. Но и в таком случае войско бывшего короля начитывало не более чем десять или, быть может, одиннадцать тысяч человек.

Уорик помнил, как стоял перед холмом у Сент-Олбанса, разглядывая дорогу, перегороженную колючими ветвями и ломаными досками. Тогда он и его отец находились рядом с Ричардом, герцогом Йоркским, войско которого насчитывало всего три тысячи человек, существенно уступая в численности ратям последующих времен. Граф помнил, что тогда купеческие гильдии жаловались на тот ущерб, который претерпела торговля, и на то, что в результате войны страна обеднела, и на то, что им приходится делать оружие, а не мирные инструменты из железа и посуду из пьютера, и выкармливать на убой баранов, коров и свиней для нужд армий.

Война задела своим крылом каждого, и, рассматривая становящийся строй, Уорик вспомнил об отце и порадовался налетевшему ветерку, своим порывом высушившему его глаза. Те, ушедшие, были добрыми людьми – не такими, как явившиеся им на замену.

Он смотрел, все царапая латной перчаткой по камню, на то, как вперед выехал Эдуард Йорк со своими двумя братьями и свитой из полудюжины латников-рыцарей. Ветерок гнал полотнища знамен к городу. Препоясанные мечами Эдуард и Ричард поверх доспехов были одеты в длинные сюркоты, разделенные на четверти славных цветов: красного, синего и золотого, со львами и французскими лилиями.

Стяги являли собой утонченную смесь гербов Йорка, Глостера и Кларенса, просчитанную, как вызов: дом Йорков, объединившийся и выступивший против него. Пожалуй, зрелище это предназначалось не столько для Ричарда Уорика, сколько для тех, кто взирал на него со стен.

Знамена самого Уорика были выставлены над его головой. Взглянув на цвета своего щита, граф удивился тому, что все они, предводители обоих войск, принадлежат к одному и тому же рыцарскому ордену. Йорк, Глостер, Кларенс, Гастингс, сам Уорик и его брат Монтегю, приближавшийся со своим войском с севера, – все они принадлежали к ордену Подвязки, девиз которого был вышит на всех фамильных гербах: «Honi soit qui mal y pense… Да будет плохо тому, кто плохо об этом подумает».

Глаза Уорика вновь заслезились, и он заморгал, радуясь тому, что рядом с ним никого нет и никто не может увидеть его слабость. Он был наставником Эдуарда, а потом – его брата Ричарда, когда тот жил с ним в замке Миддлхэм в качестве подопечного. Когда-то все они дружили, и графу было обидно увидеть братьев, объединившихся против него. Но хуже всего было видеть Кларенса: свежая рана ныла буквально при каждом вздохе. Уорик ощущал себя отцом, против которого восстали собственные сыновья, и боль пронзала его до самого сердца.