Снегопад, как на прошлой неделе, сделал привал в Санкт-Петербурге, пересек Балтийское море и теперь опустился на серый Сёдермальм.

Войдя в «Рокси», Айман отряхнула пальто от снега. Она надела оранжевое покрывало впервые с того дня, как забеременела, и сегодняшний выбор цвета казался ей правильным.

Знак ее силы.

Исаак сидел за столиком у окна, выходящего на Нюторгет. Он помахал Айман, и она подошла, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться на покрытом слякотью полу. Исаак поднялся и обнял ее.

Он спросил, не объявилась ли Ванья – Эдит звонила ему, причем была совершенно не в себе. Айман не знала про Ванью – сегодня она не встречалась ни с кем из «Лилии».

Они немного посидели молча, тревожась за Ванью. Потом Айман нарушила молчание; она рассказала, какую книгу ей посоветовали прочитать, и спросила, читал ли Исаак Де Квинси.

Нет, Исаак не читал, но сказал, что с удовольствием послушает, о чем писал этот Де Квинси.

– Знаешь ли ты, что в XIX веке существовали… как их назвать? Клубы убийств? – начала Айман.

Исаак покачал головой.

– Люди из высших слоев лондонского общества встречались, чтобы поговорить об эстетической ценности убийства другого человека. Обсуждали действия убийцы под эстетическим углом, не принимая во внимание взгляд с точки зрения морали, сосредоточивались только на том, насколько совершенна техника убийцы, не примешивая сюда рассуждения о нравственности.

Официантка подошла к столику, и они сделали заказ. Исаак – бокал красного, Айман удовлетворилась стаканом воды.

– Они отвергали убийство как деяние, – продолжила Айман, когда они снова остались вдвоем, – но считали глупейшим делом морализировать, когда убийство уже совершено и страдания жертвы прекратились. В противном случае человек рискует надеть шоры или в упор не видеть ошибок. Убийца, морализирующий по поводу своего собственного преступления, – плохой убийца. Взять хотя бы Раскольникова из «Преступления и наказания». Убийцу глупее еще поискать.

– Он провалился как убийца потому, что был плохим художником. Не имел никакого вкуса.

– Не имел вкуса? – Айман рассмеялась.

– Да. К тому же он был новичком в том, за что взялся. Убийство процентщицы – это неуклюжий шаблон. Та еще безвкусица.

– А что такое хороший вкус? – спросила Айман.

– Отличный вопрос. Этого не узнаешь, пока лично не столкнешься с образцом хорошего или дурного вкуса. Вкус ничем не измеришь, и, разумеется, он меняется в соответствии с модой. – Исаак сделал паузу и поразмыслил. – Резня в школах – пример царящей в наши дни моды, – сказал он, и Айман узнала эту его улыбку. Сейчас он был художником-провокатором.

– Форма искусства, которая серьезно заявила о себе десять лет назад в связи с бойней в школе «Колумбайн». Я по тебе вижу, что ты считаешь – я зашел слишком далеко, но в каком-то смысле те, кто устроил бойню, оказались авторитетными художниками, ни на кого не похожими бунтарями.

Ни на кого не похожими бунтарями?

– Моих родителей убил последний шах, – сказала Айман. – А называть тех юнцов художниками-бунтарями – это и есть дурной вкус.

– Твоих родителей? Прости, пожалуйста…

– Вот как? Ты ведь не морализируешь? И я тоже нет. Ты полагаешь, Мохаммед Реза Пехлеви был талантливым художником? Обладал хорошим вкусом? Это художественный дар – сделать так, чтобы целые семьи исчезли без следа, расправиться с ними без суда и следствия и зарыть их в безымянные могилы?

– Я искренне прошу прощения, – сказал Исаак. – Я зашел слишком далеко.

Когда оба управились с едой, Айман достала из сумки коробочку с Зеркальными книгами.

– Прошу. Они готовы, – сказала она и положила коробку на стол.

– Это же… – Исаак замолчал и открыл коробку. – С ума сойти!

Айман завела часики, и когда минутная стрелка пошла влево, Исаак вдруг посерьезнел.

– Я сделал кое-что, в чем раскаиваюсь, – признался он. – Вот хорошо было бы, если бы эти часы по-настоящему оборачивали время вспять.

– Что случилось?

Исаак помолчал, перегнулся через стол и сцепил пальцы.

– Я переспал с Эдит, – признался он. – Пару недель назад она пришла в ателье, и… Прости, я не могу найти слов.

Большие белые снежинки в темноте за окном; Айман увидела кого-то на тротуаре с той стороны. Ей стало очень грустно при мысли, что дрожащая тень там, на улице, может оказаться бездомным, который с завистью смотрит на тепло в ресторане.

– У тебя была… потребность? – подсказала она.

Она знала, что означает это слово, но не улавливала его настоящего смысла. Просто знала, что это что-то, чего ей самой недостает.

Когда размытая фигура за окном развернулась и двинулась прочь, Айман показалось, что она узнала эти неверные движения.

– Да, именно. Потребность. Вот так просто.

Эдит и Исаак? Эта мысль вызывала некоторое отвращение, и Айман вспомнила вечер после похорон, когда Эдит танцевала с Исааком.

Тайны.

Потом она подумала о том, каким образом забеременела. О своей собственной тайне.

Ей стало интересно: а как это – переспать с кем-то? Трахать кого-то и когда тебя трахают?

– Я жду ребенка, – поделилась она и рассказала Исааку, как вышло, что она не носила оранжевое покрывало с того самого весеннего вечера, когда зачала своего мальчика. Рассказала, что носит мешковатую одежду, чтобы скрыть лишние килограммы на бедрах.

Прорвало все запруды. Из нее излился водопад стыда. Айман плакала, словно в первый раз.

Она не знала, что значит любить кого-нибудь.

Но она знала, что значит быть изнасилованной.

Она рассказала все.

И вот все, что она слышала, знала и видела, словно оказалось вне ее.

Единственным настоящим, реально существующим был ребенок у нее в животе.

– Я делала УЗИ. Это мальчик, и он хорошо развивается.

– Ты написала заявление в полицию?

– Нет, – решительно сказала Айман. – Какой в этом смысл? – Она потерла глаза. Ей мерещились черные точки и волнистые полоски, словно мушки и червячки. Они плясали у нее перед глазами на фоне красного интерьера «Рокси».

Голове стало жарко, и Айман сняла покрывало.

Исаак вздохнул.

– Как же я ненавижу этот ответ. Ты обязана подать заявление, понимаешь ты? Если ты пойдешь в полицию, то поможешь поймать его. А ты уверена, что ребенок – от него?

Она кивнула, держа утешающую руку Исаака в своей и глядя в окно.

– Увереннее и быть невозможно. – Ей вспомнились руки насильника.

Они изорвали ее хиджаб, она починила покрывало в тот же вечер, когда пришла домой.

– Я не хочу знать, кто он. Поэтому не заявила в полицию.

Исаак наклонился к ней. Теплое поглаживание по щеке. Приятно.

Она знала, что справится. У нее имелся свой собственный способ преодолевать трудности. Ее мальчик получит хорошее воспитание и никогда не узнает, что его отец – насильник. Это очевидно, и значит, так оно и будет.

Исаак вытер щеки рукавом. Странно, но от его слез Айман стало легче. Хотя так оно и работает. Все становится легче, когда ты вдвоем с кем-то.

Внезапно резануло в животе, и Исаак обеспокоенно глянул на нее.

– Что с тобой?

– Неважно себя чувствую. – Айман поднялась. – Пойду лучше домой.