Удары церковного колокола были глухими, словно сырой воздух глушил звук, утяжеляя его. В церкви сидели около тридцати скорбящих. Горстка старых друзей, несколько соседей, но места родственников были прискорбно пустыми.

Большая картина представляла Иисуса и двенадцать апостолов, стоящих на возвышении. Художник, видимо, вдохновился Нагорной проповедью, но Исааку казалось очевидным, что место это не в Галилее, а, скорее, где-нибудь у заливов северо-западного Сконе. Прообразом мог послужить пейзаж всего в нескольких километрах отсюда.

Следовательно, здесь и сейчас Иисус пребывает с нами, подумал он.

Церемония началась. Монотонный голос священника пропадал в щедрой на эхо акустике.

– Благодарим Тебя, Господи, за жизнь, которую Ты даешь нам, и сегодня мы благодарим Тебя за Йона Ингмара Густафсона. За все, что он давал и принимал. Сейчас мы ищем утешения в нашей скорби…

Похороны – это перфоманс, подумал Исаак.

Произведение искусства, которое разворачивается в прямой трансляции, перед публикой, и в котором публика принимает участие.

В его исскустве тоже должны быть эти качества. Оно должно приглашать зрителя к сотворчеству. Все принимают участие. Все – равны. Все – художники.

Когда они вышли на гравийную дорожку перед церковью, стоял густой туман. Красивое кладбище с опрятными газонами, с тесными рядами серых и черных надгробий.

Исаак взял Айман под руку.

– Можешь поехать со мной и Йенсом. – Он махнул рукой в сторону машины.

– Так ты, значит, все еще ездишь на «Волге»? Крепко держишься за имидж истинного коммуниста?

Машины этой марки в советские времена были исключением, высоко ценимым партийными лидерами, и Исааку вспомнилось, что Айман обожала дразнить его за это. Ему не хватало ее. И Берлина. Не так, как сейчас, но как когда они были вместе. Такие невинные тогда.

Он вырулил на проселок. Серые поля по сторонам дороги казались бесконечными, словно эта земля была частью влажного воздуха и переходила в него.

Вскоре слева вынырнула вывеска с названием гостиницы; они проехали мимо рощицы лиственных деревьев, все еще светившихся желтым и красным.

Исаак уже скучал по осени, хотя здесь, на юге, она еще не кончилась. Еще два лишних дня понаслаждаться осенью, а потом назад, в Стокгольм, где времена года размыты – ни осень, ни зима.

Только серое межсезонье, холодное и мертвое.

Сворачивая на гравийную дорожку, ведущую к подворью, он думал о смерти и об искусстве как о процессе упадка.

Является ли человек ходячим произведением искусства, которое остается после его смерти?

Что происходит с памятью о человеке после его смерти? Становится ли она прекраснее? Вероятно. Во всяком случае, по прошествии нескольких лет. Помнить хочется прекрасное. Значимое.

Прямо – жилой дом, налево – конюшня; рядом располагалась и гостиница. Обе были фахтверковыми строениями с выбеленными фасадами; у стены конюшни стоял большой серебристый «БМВ» Хольгера.

Айман молча сидела на заднем сиденье, и он, паркуя машину, мельком взглянул в зеркало заднего вида на ее лицо. Айман торопливо провела рукой по щеке, и он понял, что она плачет.

– Каким вообще был Ингу? – спросил Йенс.

Исаак немного подумал, прежде чем ответить.

– Он был земной, несмотря на духовность и религиозное прошлое. Не то чтобы великий философ, но интересный художник – его картины невозможно объяснить. Они просто-напросто были прекрасны. Но в последний год он не мог рисовать.

– Как, по-твоему, он поэтому покончил с собой? – спросила Айман.

Исаак открыл дверцу.

– Этого мы никогда не узнаем. – Он протянул ей бумажную салфетку. – Но, вероятно, когда он понял, что его мозг не будет больше функционировать, как прежде, то застрелился.

До чего печальна иногда правда, подумал он.