Черная меланхолия
Стрэнгнэс
Ночь опустилась на небольшую плотину. Над берегом висит мягкий сырой мрак, шелестят под порывами ветра сухие листья деревьев, растущих на прибрежной полосе, а Ингу стоит на коленях всего в нескольких метрах передо мной. В кармане у меня пробирка, заготовленная для его крови.
Вообще он должен был стать первым, но прихотливая судьба распорядилась так, что он оказался вторым. Не очень повезло.
Ингу бормочет что-то, словно в полусне, его могучая спина рывками поднимается и опускается – мощные вдохи-выдохи. Он то и дело ополаскивает лицо темной водой запруды.
Я больше не буду плакать о нем. Не буду плакать об этой ночи.
Из-за существа, которое пожирает меня изнутри, у меня хронические мигрени, но я начинаю привыкать к этой ноющей боли. Она напоминает мне о том, что я смертен.
Мужчины наверху, в гостиной, а мы в кабинете. Мы с младшим братишкой на персидском ковре, у каждого на коленях книжка.
Серьезные голоса из-за двери, когда папа, Фабиан Модин и Ингмар Густафсон бубнили, что делать с мамой, которая сейчас в больнице, и что станет с нами, детьми.
Я до середины одолел «В поисках утраченного времени» и думал, что книга едва началась, хотя я читал уже четвертый том. Только взрослые могут быть такими скучными и настолько занятыми собой, чтобы их воспоминаниям могло давать ход печенье. Достаточно провести рукой по попе и ощутить, как саднит кожа.
Братику четыре, скоро пять. «Полетаем?» – спросил он, и я понял, что ему хочется играть.
В игру, в которую мы всегда играли.
Ингу опускает сложенную горстью руку в воду, снова смачивает лицо.
Его движения отчетливы, хотя мозг погибает. Уверенность базовых движений, глубоко привычных, рефлекторных. Автопилот.
Я знаю, как функционирует его голова.
Ингу поднимает взгляд, смотрит вдаль, на запруду; кажется, он расслабился. Сидит тихонько передо мной, дышит размеренно, глубоко.
Запруда черная и абсолютно неподвижная, как силуэт головы Ингу, как верхушки деревьев на фоне ночного неба. Нагромождение голых веток и крон, они словно образуют одну большую гору хвороста, сросшегося вместе.
Еще там есть месяц – внизу, за полосой дымных туч.
Только картинки, никаких мыслей.
Так оно есть, я не думаю ни о чем великом или важном. Момент плоский и одномерный, как зеркальная поверхность запруды, и я ни фига не думаю. Ничего, кроме банальных картинок, которые можно приукрасить словами.
Картинка: мой братик передо мной, стоит на коленях на персидском ковре, совсем как сейчас Ингу на устланной листьями полоске берега.
Я обнял его, ощутил сладкий, мягкий запах от его пушистых волос. «Полетели», – сказал я, и ковер поднялся в воздух.
Коричневый сосновый пол стал пустынями Святой Земли. Мы летели с юга, из Эдома, над Иудеей и городом Хевроном и дальше на север, вдоль побережья Мертвого моря. Я рассказывал: море так называется потому, что оно слишком соленое, ничто не может жить в такой соленой воде. Вскоре на горизонте показались Масличная гора и Иерусалим. «Расскажи еще, – попросил брат. – Расскажи про Лилит…»
Христиане говорят, что Лилит не существует, но мы с братом знаем: она есть.
Я обнял его покрепче и объяснил, что Лилит – та, кто тайно ищет его по ночам. Она первая жена Адама, ночной демон. «Это из-за нее ты кричишь во сне, – сказал я. – Ты не виноват, что бы ни говорил папа».
Потом я сказал, что, когда мама родит нашего братика или сестричку, все станет по-другому.
«Ночной страх оставит тебя и перейдет на них».
Мы делаем это вместе, он и я.
Ведь все становится легче, если ты не один. Если ты с кем-то.
Я вынимаю из сумки пистолет, снимаю с предохранителя.
Потом прижимаю дуло к его голове с левой стороны, прямо над ухом.
