Чэн Синь уверенно выздоравливала. Врачи заверяли: даже если бы в нее попали все десять семимиллиметровых пуль, даже если бы ей прострелили сердце, современная медицина оживила бы ее и полностью вылечила. Конечно, не всё было бы так просто, если бы пули задели мозг.

Полиция сообщила, что последнее в мире зарегистрированное убийство произошло двадцать восемь лет назад, а в этом городе — почти сорок. Полицейские забыли, как предотвращать и расследовать убийства; только поэтому Уэйд был так близок к успеху. Сигнал в полицию подал другой кандидат на пост Держателя Меча. Но у него не нашлось доказательств, только подозрения, основанные на пережитке Общей Эры — предчувствии. Полиция не поверила и потеряла много времени, вылетев на помощь лишь тогда, когда обнаружилось, что Уэйд подделал звонок от АА.

Чэн Синь навещало в больнице много людей: правительственные чиновники, сотрудники ООН, военные Флота Солнечной системы, представители общественности и, конечно же, АА и ее друзья. Чэн Синь уже легко отличала мужчин от женщин и привыкла к женственным лицам современных парней. Она находила в сегодняшних мужчинах утонченность, которой не было в прошлом. Но всё же они ее не привлекали.

Мир уже не казался странным, и Чэн Синь жаждала с ним познакомиться, но не могла покинуть больничную палату.

Однажды АА принесла голографический кинофильм «Сказки Янцзы». Он выиграл «Оскара» в номинации «Лучший фильм года». Его сняли по мотивам стихотворения в жанре бусуаньцзы, сочиненного в годы династии Сун поэтом Ли Чжи-и:

Действие фильма разворачивалось в некоем неопределенном далеком прошлом, в «золотом веке» человечества. Кинолента рассказывала историю двух влюбленных: один жил у истоков Янцзы, а другая — возле устья. За весь фильм они ни разу не встретились, даже в воображаемых сценах. Режиссер с трогательной грустью запечатлел их любовь. Оператор отлично сыграл на дополняющих друг друга контрастах, противопоставив изящную утонченность дельты Янцзы дикости и мощи Тибетского плато. Чэн Синь эти пейзажи просто пьянили. Никакой примитивной грубости коммерческих фильмов двадцать первого века; повествование текло легко и плавно, как сама Янцзы, не отпуская зрителей до самого конца.

Я на одном конце реки времени, думала Чэн Синь, но на другом конце никого нет…

Кинолента разожгла в Чэн Синь интерес к культуре эпохи. Как только она поправилась настолько, что ей разрешили ходить, АА стала водить ее на выставки и концерты. Чэн Синь отчетливо помнила, как в свое время посещала «Фабрику 798» и Шанхайское биеннале, где выставлялись весьма странные предметы «современного искусства».

Она даже не представляла, как сильно переменилось искусство за три века, которые она провела в холодном сне. Все картины на выставке были выполнены в стиле реализма, от красок веяло жизненной энергией и чувственностью. В них будто билось сердце, переполненное и прелестью природы, и человеческими страстями. Музыка же звучала подобно классическим симфониям, напоминая ей о Янцзы в кинофильме, — внушительная и мощная, но в то же время спокойная и приятная. Чэн Синь смотрела на течение реки до тех пор, пока ей не показалось, что вода застыла на месте, что это она сама плывет к далеким истокам…

Искусство и культура этой эпохи значительно отличались от ее ожиданий; но дело не ограничивалось возвратом к классике. Скорее, речь шла о следующем витке пост-постмодернизма, выстроенном на фундаменте новой эстетики. Например, в «Сказках Янцзы» встречались глубокомысленные размышления о Вселенной, пространстве и времени. Больше всего Чэн Синь понравилось, что исчезли мрак безнадежности и причудливый шум, столь характерные для постмодернистской культуры двадцать первого века. Вместо них появились небывалое ласковое спокойствие и оптимизм.

— Мне нравится твоя эпоха, — заявила Чэн Синь. — Я в изумлении.

— Ты изумишься еще больше, когда узнаешь, кто снял эти фильмы, написал картины и музыку. Это трисоляриане, живущие в четырех световых годах от нас! — АА заразительно рассмеялась, увидев ошарашенное лицо Чэн Синь.