Город с шестью миллионами снов
Январский сумрак тяжело придавил ньюйоркцев. Дни были коротки, зато ночи – слишком длинны для тех, кто научился бояться снов. Матери несли вахту у детских кроваток. Богатые приказывали слугам сидеть рядом и будить их каждые несколько часов. А вот бутлегерский бизнес откровенно процветал. Город сделался боязливым, подозрительным и едва балансировал на грани хаоса.
Лин и Генри жили только ради своих ночей. Сны давали им ускользнуть от горестей реального мира, укрыться там, где надежды и шансы еще не иссякли. Пока они ждали на красивой старой станции, Генри обычно играл на рояле, пробовал новые мелодии, внимательно выискивая признаки одобрения или скуки на физиономии Лин. Если она морщила нос, будто потянуло чем-то зловонным, он тут же бросал песню, зато если склоняла голову набок и медленно, задумчиво кивала, можешь быть уверен – ты на верном пути.
– Если ты когда-нибудь захочешь прийти к Зигфельду на ревю, скажи только слово, и у тебя будет лучшее место в зале, – обещал он ей.
– И зачем бы мне это делать? Я тебя и здесь могу послушать.
– Ну, дело же не только во мне. Там есть огромные танцевальные номера, и певцы – настоящие, большие звезды. Все такое гламурное, понимаешь?
– По мне, так это до ужаса нудно и долго.
– Большинство любит Зигфельда.
– Я тебе не большинство.
– Более правдивых слов еще не слышал белый свет, моя дорогая, – расхохотался Генри.
Когда поезд прибывал в лес, там их неизменно ждала Вай-Мэй. Она улыбалась Лин и сразу же брала ее за руку, как младшая сестренка, а потом застенчиво взглядывала на Генри.
– Мисс Вай-Мэй, вы сегодня вечером просто блистаете, – c преувеличенной любезностью изрекал тот, и девушка тоненько хихикала, прикрывая рот ладошкой.
Иногда Лин и Вай-Мэй составляли Луи и Генри компанию у реки, на покрытом зеленой травой берегу за хижиной, и устраивали пикник. Музыка звенела под сводами леса: эффектные синкопы диксиленда вторили высокому пению эрху.
– Иди сюда, я тебе покажу, как танцевать чарльстон, – говорила Лин, вскакивая и хватая Вай-Мэй за руку.
Однако когда ей все показали, Вай-Мэй пришла в ужас.
– Какой отвратительный танец! Такой неизящный. Совсем не как в опере.
– Тогда ты покажи нам, как надо, – подзуживал Генри, и Вай-Мэй скользила по траве с церемонной змеиной грацией, и широкие рукава ее платья струились, будто на поляне вдруг просыпался фонтан.
– Как красиво, – сказал Луи. – Никогда ничего подобного не видел. Даже на балах в Квартале.
– Если бы только женщинам можно было играть на сцене, – вздохнула Вай-Мэй, возвращаясь на свое место рядом с Лин.
– Женщинам нельзя играть в китайской опере? – поразился Генри.
– О, нет. Она только для мужчин.
– Что, и женские роли тоже?
– Ну конечно.
– Гм, – ухмыльнулся Луи. – Похоже, вы там себе организовали вечеринку трансвеститов.
Генри засмеялся и отвел глаза.
– Что такое вечеринка трансвеститов? – поинтересовалась Вай-Мэй.
– Да так, ничего, – быстро сказал Генри, слегка пихая Луи локтем в бок. – Покажите нам еще, мисс Вай-Мэй, если можно вас попросить.
Вай-Мэй танцевала, а Лин хватала росную траву пальцами босых ног и радовалась ее скользкому холодку. Для них с Генри это было совершенно в порядке вещей. Прежние путешествия по снам, когда-то казавшиеся такими необычными, такими захватывающими, им уже наскучили. Здесь они могли сами писать свои сны, и с каждой ночью те становились все реальнее.
Луи оказался добрым и забавным, и Лин понимала, почему Генри так к нему привязан. Когда она смотрела на него вот так, снизу вверх, на фоне золотого неба, он весь мерцал, словно его вырезали из солнечного света. Лин нравилось, как он говорит, словно каждое слово обмакнули в теплый мед.
– Возможно, тебе стоит выйти замуж за Луи, – серьезно сказала Вай-Мэй, когда они с Лин шли обратно к своему месту в лесу на самом краю деревни. – Из него выйдет прекрасный муж. Он очень красивый. Почти такой же красивый, как мой будущий муж, но все-таки не настолько.
Лин сделала над собой усилие и не стала закатывать глаза. На всем свете не было ничего, что Вай-Мэй не сумела бы превратить в дешевый любовный романчик.
– Я пока не готова для брака, – только и сказала она.
– Тебе же семнадцать! – пожурила Вай-Мэй.
– Вот именно, – отрезала Лин.
Вай-Мэй устало вздохнула и похлопала Лин по руке, как какая-нибудь сердобольная тетушка.
– Не беспокойся так, Лин. Я уверена, родители тебе кого-нибудь найдут, – сказала она с таким неподдельным участием, что Лин могла только принять это как должное – и не обидеться.
Впрочем, на научные эксперименты Лин кроткое терпение Вай-Мэй отнюдь не распространялось.
– Когда ты уже закончишь? – жаловалась она, пока Лин пялилась на какой-нибудь деревенский дом, над которым они уже поработали раньше; теперь она пыталась выяснить, изменится ли он каким-то образом просто от того, что она на него смотрит. – Твоя наука такая скучная!
– Наука ни разу не скучная, – огрызалась Лин. – И потом, мне нужно все проверить.
– Эти атомы, о которых ты все время толкуешь, – что они вообще такое?
– Это такие кирпичики, из которых состоит энергия. Все на свете, вся материя сделана из атомов, – объясняла Лин. – Даже мы с тобой.
– А сны? Сны из чего сделаны? – допытывалась Вай-Мэй.
– Полагаю, они рождаются из человеческих мыслей. Из эмоций. Они постоянно обновляются и постоянно творят сами себя, – говорила Лин, а сама думала: интересно, может ли энергетическое поле твориться из всех мыслей, желаний, воспоминаний, проживаемых внутри сна? Может, именно так она и вызывает мертвых? И что получится, если сразу нескольких путешественников поместить в одно и то же место в царстве сновидений? Может ли их взаимодействие превратить сон в реальность?
Каждую ночь под конец визита Лин ставила опыты. Для начала она пометила руки пеплом от костра. Проснувшись, она их внимательно изучила, но следов не обнаружила. На следующий раз она положила в карман несколько камушков, чтобы выяснить, можно ли их пронести в реальный мир: это тоже не сработало. Потом она попробовала пронести в сон фазанье перо для Вай-Мэй, но уже на месте запустила руку в карман, и он оказался девственно пуст.
– Наверное, некоторые вещи проверить просто нельзя, – рассуждала Вай-Мэй, глядя, как воробей прыгает с ветки на ветку, а потом улетает в сторону поблескивающих деревенских крыш и совсем исчезает с глаз. – Возможно, есть вещи, существующие только потому, что это мы их делаем – потому что мы должны.
Генри и Луи проводили долгие часы за рыбалкой на реке или играли музыку на крыльце хижины – Луи на скрипке, а Генри на гармонике. Иногда они брали Гаспара и отправлялись на длинные прогулки, и Генри рассказывал любимому про Нью-Йорк и про своих тамошних друзей.
– Я тебя поведу на радиошоу Эви, а потом мы зависнем в «То что надо!» c Мемфисом и Тэтой – тебе там понравится! Ты уже получил билет на поезд? – спрашивал он.
– Нет пока, cher. Но я утром пойду на почту на рю Лафайет и посмотрю, вдруг он уже пришел.
– Луи, а ты помнишь свои сны поутру, когда просыпаешься? – обеспокоенно спрашивал Генри; ведь если нет, откуда ему знать, что нужно пойти за билетом?
– Надо думать, помню. Кто же такое забудет? – отвечал безмятежно Луи, утыкаясь носом ему в шею.
– Просто на всякий случай, давай я кое-что сделаю. Слушай меня, Луи: когда ты проснешься, ты будешь помнить. Ты будешь помнить все.
– Все, – шептал Луи и целовал Генри, мягко скользя языком ему в рот.
Только одно беспокоило Генри в этих снах – заросли пурпурных вьюнов. Всякий раз, как они шли мимо сине-лиловых цветов, Луи оттаскивал Генри подальше и сам даже близко к чаще не подходил. Если по-честному, он, кажется, до смерти их боялся.
– Да что эти цветочки тебе сделали? – не выдержал Генри в один такой раз.
Луи, однако, не засмеялся.
– Не знаю. Просто у меня от них скверное ощущение, – сказал он, скребя в затылке. – От их запаха голова болит.
Но стоило им отвернуться от чертовой ипомеи, как настроение у Луи сразу же исправилось. Он расплылся в широкой улыбке, стянул рубашку через голову и швырнул ее Генри.
– Чур, я первый! – прокричал он и умчался к сверкающей глади реки.
– А ну, стой! – Генри сбросил собственную одежду на траву и кинулся вдогонку.
Бывало так, что какой-то кусок мира сновидений вдруг терял краски или мигал и гас, будто лампочка, которую пора заменить. Когда такое случалось, Лин и Вай-Мэй концентрировались и качали энергию в мертвый фрагмент, и тогда пейзаж у них под руками шел рябью, согревался и расцветал.
– Ого, вот это, я понимаю, что-то! – говорил в таких случаях Луи, и если он даже немного завидовал, что они с Генри не способны на такую алхимию, то никогда в этом не признавался.
У них над головой нескончаемый поток единичек и ноликов сеял, как дождь, заставляя Генри вспоминать теорию музыки и песенную структуру, а Лин – Книги Перемен. Целые миры грез рождались из этого цифрового дождя: призрачные джаз-бэнды новоорлеанского Вест-Энда выписывались тушью на фоне затянутого дымкой неба. Вагонетка русских горок с Кони-Айленда носилась вечной восьмеркой, вынырнув из детства Лин. Китайский кукольный театр разыгрывал представления, и незримые руки двигали трости.
Как будто все пространство и время сразу решило вдруг разлиться вкруг них бескрайней рекой. Границы их «я» растворились; они плыли сквозь время, а оно – сквозь них, пока они не теряли уже всякое представление о том, были ли уже являвшиеся им картины в прошлом, или только грядут. Никогда еще в жизни Генри не испытывал столь глубокого счастья – быть и в самой глубине своей личности, и одновременно в мире.
– За нас! – сказал он, поднимая бокал.
– За нас! – эхом отозвались остальные и стали смотреть, как небо рождает новые сны.
Но если ночи были как на подбор волшебны, дни на их фоне сильно проигрывали. Впервые за всю историю их отношений Генри и Тэта стали ссориться. Прогулки по снам до такой степени изматывали Генри, что просыпался он хорошо если часам к трем-четырем пополудни – и уже пропустил три репетиции кряду.
– Я больше не могу выдумывать сказки, чтобы тебя отмазывать, Ген, – предупредила его Тэта. – Герби точно что-то замышляет. Наверняка думает протолкнуть свою песню в шоу вместо твоей. И если ты еще соображаешь, что для тебя хорошо, а что нет, лучше бы тебе появиться сегодня на репетиции.
– Герби меня совершенно не волнует, – лениво сказал Генри, берясь за очередную Тэтину сигарету.
– А следовало бы. И с каких это пор ты куришь?
– Мне просто нужно немножко подзарядиться, – он подвигал пальцами, как заправский джазист.
– Тогда лучше иди, поспи немного, – Тэта выхватила у него сигарету изо рта. – Только по-настоящему поспи.
Но Генри ее не слушал. Да и не мог он ее слушать. Для него в целом мире существовали только Луи и сны, и он пошел бы на что угодно ради того и другого. Они с Лин и так уже увлеченно раздвигали границы возможного, каждую ночь ставя будильник все позже и позже.
Хотя Лин-то в мир снов ходила по делу. Она ощущала, как энергия завивается у нее под пальцами, когда она превращала какой-нибудь безликий камень в подсолнух, чьи лепестки повторяли его спиральные узоры. Ци мощно текла сквозь них обоих, атомы двигались, занимали новые места, рождая целые новые вселенные. Нет – создавая их. Это они с Вай-Мэй творили миры. Мы это делаем, думала Лин. Как боги. Магией и наукой сразу – половина той крови и половина этой, совсем как у нее – и это воистину прекраснее всего на свете.
Как-то ночью, лежа в росной траве и созерцая розовые облака, неспешно плывущие на фоне вечного заката, Вай-Мэй перевернулась на бок и в упор посмотрела на Лин.
– Что случилось с твоими ногами, Маленький Воин?
Лин резко села и натянула подол юбки пониже.
– Ничего, – сказала она.
– А вот и нет. Я вижу, как ты с ними обращаешься – все время прячешь. Ты что-то утаиваешь от меня, какой-то секрет, – выражение ее личика было на редкость решительное. – Если мы хотим быть друзьями, ты должна рассказать мне все.
Лин подтянула коленки к груди – так просто во сне и совершенно невозможно наяву.
– Несколько месяцев назад я очень сильно заболела. Когда все закончилось, мускулы в моих ногах отказались работать. Сейчас, чтобы ходить, мне нужны специальные ножные скобы и костыли. По утрам, перед тем, как совсем проснуться, я еще немного держусь за сон – и я забываю. Забываю, что со мной случилось. Про болезнь и про ноги. И эти несколько секунд я думаю, что инфекция была просто дурным сном, и сейчас я встану с кровати, и выйду из комнаты, и сбегу вниз по лестнице, как будто ничего этого никогда не было. А потом на меня падает правда, вся сразу. Так что единственное место в мире, где я свободна, – это во сне.
– Любой из нас свободен только во сне, – мягко сказала Вай-Мэй, подцепляя Лин пальчиком за подбородок и поворачивая ее лицом к себе; руки у нее пахли землей, как мох на склоне холма. – У нас был мальчик в деревне, совсем как ты. Ему каждый день делали массаж ног, чтобы как-то облегчить боль. Тебе нужно вернуть в мышцы огонь, маленький воин.
Она очень осторожно подняла Лин юбку и провела руками по ее голеням. А потом начала разминать мускулы – на диво сильными пальцами. Лин чуть не ахнула. В больнице после воспаления доктор заковал ее ноги сначала в гипс, потом в шины, потом в скобы – неудивительно, что теперь они чувствовались как-то отдельно от нее, как выставочный экспонат в витрине. Никто никогда не прикасался к ним. Даже сама Лин старалась как можно меньше их трогать.
– И вот так ты будешь делать каждый день, – велела Вай-Мэй.
Она закинула голову и устремила взгляд на солнце и дальние золотые холмы.
– Я тоже хочу остаться здесь навсегда. Во сне. Никаких тебе распрей, никаких страданий, – ее лицо внезапно опечалилось. – Я тебе тоже расскажу секрет, свой. Мне не нравится мистер О’Баннион. Думаю, он нехороший человек. Он врет.
– Что ты хочешь сказать?
– Сегодня на корабле я слышала про одну девушку, которую он тоже вывез из Китая. Говорят, когда она приплыла в Америку, там не оказалось никакого мужа, никакой свадьбы. Ее обманули. Вместо замужества ее вынудили работать в доме терпимости, – c ужасом прошептала Вай-Мэй. – Говорят, она теперь совсем плоха, все время плачет. О, сестричка, я должна доверять своему дяде, он ведь мне зла не хочет… но я боюсь.
Лин подумала, не рассказать ли ей о своих подозрениях, но решила, что с Вай-Мэй и так хватит. Сначала нужно поговорить с мистером Ли – и удвоить усилия по поискам мистера О’Банниона. Если нужно, она заставит дядюшку Эдди обратиться к Ассоциации, чтобы горькая судьба той несчастной не постигла и Вай-Мэй.
– Не волнуйся, – сказала она. – Я присмотрю за тобой.
Вай-Мэй счастливо улыбнулась ей.
– Я так благодарна, что теперь у меня есть ты.
Лин заглянула в ее длинные карие глаза и ощутила, как внутри зашевелился сон, как ее собственные молекулы куда-то сдвинулись, атомы перестроились, превращая ее во что-то новое и прекрасное. От этого у нее даже закружилась голова.
– Что такое, сестра? – удивилась Вай-Мэй.
– Ничего, – сказала Лин, восстанавливая дыхание. – Ничего.
– Скоро я уже буду в Нью-Йорке, – поделилась Вай-Мэй с улыбкой, от которой все ее личико просветлело. – Мы пойдем в оперу к твоему дяде или, может быть, даже в театр «Бут» на Манхэттене. А по воскресеньям станем гулять как настоящие леди в самых наших лучших чепчиках. О, как нам будет весело, Лин!
– Чепчики давно никто не носит, – заметила Лин, стараясь не хихикать.
– У нас очень маленькая деревня, – смутилась Вай-Мэй. – Тебе придется рассказать мне, что сейчас модно.
– Если я стану тебе рассказывать, что сейчас модно, считай, тебе крупно не повезло, – буркнула Лин, немного стыдясь, что она так неприкрыто дразнит Вай-Мэй.
– Мы будем совсем как сестры, – не унималась та.
– Это да, – сказала Лин.
А вот что она на самом деле хотела сказать, пока жемчужно-белые цветы планировали, кружась, на них с нижней ветви кизилового дерева, так это нет, мы будем друзья. Настоящие друзья. Самые лучшие на свете.
– Идем, милая Лин, – Вай-Мэй вскочила и протянула ей руку.
И еще долгие часы они танцевали под пологом неба, таким блистательно-синим, что больно было смотреть вверх.
А в городе с шестью миллионами снов самым сладким из них были Эви и Сэм. Нью-Йорк все никак не мог насытиться новой сенсацией. Куда бы они ни пошли, кругом сразу собиралась толпа: на боксе, в первом ряду у самого ринга; на скачках Лонг-Айленда, когда они позировали репортерам с призовой лошадью какого-нибудь миллионера; за ужином в Каскадном зале «Билтмор-отеля» на фоне аккуратного ряда вишневых деревьев в кадках; за просмотром «Бай-бай, Бонни» в кинотеатре «Риц»; на выходе из имеющего самую скверную репутацию клуба «300», принадлежавшего Тексасу Гинану, c полными волосами конфетти или на коньках на замерзшем пруду в Центральном парке. Фанаты кучковались у радиостанции и «Уинтроп-отеля» – и даже у Музея Страшилок, в надежде хоть мельком увидеть новую золотую парочку Нью-Йорка. Ночные клубы в очередь выстраивались, надеясь заполучить их к себе. Подарки большие и маленькие прибывали с нарочными, в пышно набитых папиросной бумагой коробках – «Просто в знак нашего пророческого расположения!». Внутри оказывалась брошь или запонки с обещанием немедленно предоставить лучший столик заведения в любой, абсолютно любой вечер, когда Эви и Сэму заблагорассудится почтить их своим долгожданным присутствием… и вдруг Провидица-Душечка будет так добра помянуть оное заведение теплым словом на радио или в газетах?
Письма им носили тысячами. «Дейли ньюс» поместила снимок прелестной пары в величественном офисе мистера Филипса, по шейку погребенной в фанатской почте. «Радиозвезда» опубликовала Эвины «Правила жизни для красивых и умных», включавшие бессмертное «Никогда не выходи из дома, не нарумянив коленки» и «Держи врагов близко, а фляжку – еще ближе». Благодаря им двоим Даблъю-Джи-Ай быстренько стала первой радиостанцией страны. От крыльца компании через весь квартал тянулась очередь желающих попасть на шоу Эви.
Она наслаждалась каждой минутой этой свистопляски.
– И не забывайте, дорогие мои, – напоминала она своим слушателям, – мы с Сэмом будем вести вечеринку на открытии пророческой выставки в Музее Американского Фольклора, Суеверий и Оккультизма на следующей неделе. Если вы своевременно купите лотерейный билет, то сможете выиграть бесплатный сеанс от вашей покорной!
На западной стороне Манхэттена лежала перенаселенная полоса недвижимости под названием Радио-роу, где человек предприимчивый мог найти всевозможные радиодетали, от самых обычных до крайне труднодоступных. То, за чем охотился Сэм, было очень труднодоступным. Ни о чем другом он и думать не мог, идучи по Кортленд-стрит мимо орущих музыкой магазинчиков и неистово соревнующихся друг с другом лоточников, которые завлекали невинных прохожих русалочьими зовами с упоминанием новых, самых дорогих и современных моделей: «Детекторный, только что с завода!», «Вестингауз – электрический до последней детальки!», «Радиола – это качество!», «Доверяйте Каннингемовским лампам – они застрахованы!», «Звук такой чистый, что можно уйти к соседям и не упустить ни единой ноты – даже сквозь стены!».
Сэм шагнул в полутемный зальчик и тихонько проскользнул мимо любующихся выставленным на витринах железом праздных мамиков-и-папиков с окраин. При этом он тщательно избегал встречаться глазами с чрезмерно рьяными продавцами, уже с готовностью устремившимися ему навстречу, и упорно держал курс в глубь магазина, надеясь благополучно донести до прилавка свое инкогнито. Усатый джентльмен с зализанными назад волосами закончил выписывать товарный чек и улыбнулся ему.
– Могу я предложить вам сегодня новый радиоприемник, сэр? У нас как раз в продаже самые свежие модели – на шесть, восемь и десять ламп.
– На самом деле мне нужна лампа-бизон, но до сих пор найти такую никак не удавалось. Я так понимаю, мистер Арнольд ими занимается? – сказал Сэм, толкая к нему через прилавок записку, сложенную вместе с пятидолларовой купюрой.
Улыбка торговца испарилась.
– Мистер Арнольд, вы сказали?
– Да. Бен Арнольд. Так его звать.
– Вы меня извините, я на минуточку, – усатый исчез за тяжелой портьерой на задах магазина и появился только через несколько минут. – К сожалению, у нас сейчас нет этой детали, сэр. Мы ее для вас заказали, – он вернул Сэму записку, минус, что странно, пять долларов. – Вот ваша квитанция. Однако, боюсь, это последний раз, когда мистер Арнольд сможет заказать для вас эту деталь, сэр. Ваша модель сейчас… очень популярна. Слишком даже популярна, если вы понимаете, о чем я.
Сэм состроил рожу. Как же, самая модная песня на наших радиоволнах, называется «Сэм-н-Эви». Софиты, направленные на их искусственный роман, чтоб их, бросали слишком много света и на его частную жизнь.
– Слышу тебя так же отчетливо, как детекторный сет, друг, – сообщил он продавцу.
Уже на улице Сэм развернул записку. Внутри был приклеен ключ – безо всякой сопровождающей информации.
– Может быть, вас заинтересует новый шестиламповый «Зенит» с потрясающим музыкальным звучанием? У него везде электричество! – замахал ему очередной энтузиаст.
– Спасибо, друг. У меня тоже, – радостно ответил Сэм, засовывая записку и ключ в карман и ныряя из какофонии Радио-роу в грохот надземки на Девятой авеню.
Пара джентльменов проводила его внимательными взглядами из коричневого седана.
Каждый день газеты сверкали жирно набранными заголовками, живописующими ужасы сонной болезни.
Главный инспектор здравоохранения города Нью-Йорка увещевал граждан чаще мыть руки, ежедневно производить дома влажную уборку и избегать больших скоплений народа, в особенности рынков на открытом воздухе, акций протеста и рабочих беспорядков. От зданий, оклеенных желтыми карантинными плакатами, им тоже следовало держаться подальше и на какое-то время воздержаться от посещений Чайнатауна и «других иностранных кварталов». Родители подписывали петиции, призывающие запретить китайским детям посещать школы и колледжи. Редакции забрасывались письмами, клеймящими иммигрантов, джаз, пошатнувшуюся общественную мораль, несоблюдение запрета на продажу алкоголя, стрижки «боб» (слишком короткие), автомобили и анархистов. Законотворцы спорили, не стоит ли добавить еще пару кирпичиков в и без того непрестанно растущую стену закона о высылке, и ратовали за возврат к традиционной американской морали и религиозности старых добрых времен. Сара Сноу на радио заклинала слушателей отвратиться от джаза с его порочными цыпочками и отдаться душою и телом Иисусу. Правда, сразу после нее реклама заверяла тех же слушателей, что «мыло Пирса надежно обеспечит всей семье здоровье и защиту от всяких экзотических болезней».
В Чайнатауне большой камень с надписью «КЕТАЙЦЫ ОТПРАВЛЯЙТЕС ДОМОЙ!» – влетел в витрину ювелирного магазина «Чун и сыновья». Ресторан «Поющее крылышко» вдруг скоропостижно сгорел за одну ночь. Хозяин стоял под медленно падающими хлопьями снега пополам с сажей и глядел, как все, что он с таким трудом возводил, на глазах рассыпается прахом; его спокойное лицо озарял теплый оранжевый отблеск пожара. Полиция регулярно врывалась на собрания социальных клубов и заявилась даже на банкет по случаю рождения у Юэнь Хуна первенца и наследника. Мэр все-таки запретил празднование китайского Нового года из опасений за общественное здоровье. В отместку Китайская Благотворительная Ассоциация устроила марш протеста вдоль по Центральной улице и до самой мэрии, где демонстрантам приказали разойтись под угрозой ареста и депортации из страны. Улицы пахли зимой и свининой, пеплом пожарищ и благовониями от алтарей предков, да будут они благосклонны к потомкам в сей трудный час. На домах вспыхивали ярко-красные таблички, призванные помочь мертвым найти дорогу обратно, к семейному очагу. Пороги были все в тальковом порошке, и потомки внимательно выискивали на них следы призраков.
Повсюду царил страх.
На евгенической конференции в роскошном бальном зале отеля «Вальдорф-Астория» джентльмены в элегантных костюмах говорили о «проблеме полукровок и гибели белой расы» и тыкали пальцами в рисунки и диаграммы, наглядно доказывающие, что причиной большинства недугов является неполноценное и низкосортное племенное поголовье. Сами докладчики называли это наукой. А еще – фактами. А еще – патриотизмом.
Аудитория прихлебывала кофе и кивала в знак согласия.
Мемфис Кэмпбелл честно пытался работать, но мысли его были далеко. Они с Тэтой не разговаривали с того самого катастрофического вечера в «Маленьком раю». Мемфис, как ни старался, не мог взять в толк, как можно сказать парню, что ты его любишь, а потом взять и сбежать. Он ужасно по ней скучал, но гордость не давала прогнуться. Тэта должна сама к нему прийти, первой.
– Мемфис, ты меня слушаешь, сынок? – сказал Билл Джонсон. – Ты точно записал номер?
– Да, мистер Джонсон, сэр. Один четыре четыре, – сказал Мемфис. – Я сделаю его для вас, как и вчера, и позавчера, и позапозавчера. Понятия не имею, почему вы упорно ставите на него, если все равно не выигрываете.
– Считай, что это предчувствие, – сказал Билл, но прозвучало это все равно раздраженно и нервно.
Блюзмен склонил голову набок, в ту сторону, откуда доносился Мемфисов голос.
– Кстати, слыхал тут надысь странную историю у Флойда. Знаешь этого старого пьяницу, Нобла Бишопа?
– Ну да, – сказал Мемфис, которому в живот будто бабочек напустили.
– В жизни его не видал иначе как мертвецки пьяным либо трясущимся, как старая шавка, от отсутствия бухла. Так, представляешь, он сегодня утром заявляется к Флойду трезвый, что твой дьякон, и спрашивает, нельзя ли ему тут подработать – ну, подмести маленько или еще что. Сказал, ему типа ангел явился. Чудо с ним, мол, случилось. – Билл взял паузу, чтобы следующее слово прозвучало значительнее: – Исцеление.
– И что, он правда исцелился? – спросил Мемфис, стараясь держать голос максимально ровно.
– Как пить дать. – Рот Билла искривился в усмешке. – Хотя если меня спросить, так это напрасная трата чудес. Ну что этот старый пропойца будет делать с таким даром, а? Да он уже в следующий вторник будет валяться обратно в канаве. – Билл сплюнул. – Воистину неисповедимы пути Господни.
– Да, говорят, неисповедимы – отозвался, улыбаясь, Мемфис.
– Еще как говорят, – поддакнул Билл безо всякой улыбки.
Дома Мемфиса ждала телеграмма.
ДОРОГОЙ ПОЭТ, ПРОСТИ ЗА СПЕКТАКЛЬ С ИСЧЕЗНОВЕНИЕМ. МНЕ УЖЕ ЛУЧШЕ.
P.S. СЕГОДНЯ В ТО ЧТО НАДО? ТВОЯ ПРИНЦЕССА.
– Кто это послал тебе телеграмму? – спросил удивленный Исайя. – Что, кто-нибудь умер?
– Нет. Все более чем живы, – отвечал Мемфис так, словно на долю ему выпало уже два чуда.
Той ночью Генри и Лин выставили себе будильники на самое длинное в истории человечества путешествие – полных пять часов. Когда Генри проснулся, в ногах его кровати сидела Тэта, недобро глядя на него сквозь сигаретный дым. Сквозь жалюзи едва сочился свет.
– Который час? – спросил Генри; во рту у него было сухо.
– Половина третьего. Дня, если что, – сурово сказала Тэта. – Ты выглядишь отвратительно.
– Ну, спасибо вам большое, мисс Найт.
– Я не шучу. И сколько времени тебе, интересно, понадобится, чтобы вылезти из кровати?
У Генри ломило все мышцы, словно он всю ночь двигал мебель. Он облизнул пересохшие губы.
– Я в полном порядке. Немного простыл, только и всего.
– Не заливай, ты совсем не в порядке.
Тэта шлепнула на стол какую-то бумажку. Это оказалась вырезка из газеты – реклама лекции «доктора Юнга, известного психоаналитика» в нью-йоркском Обществе Этической Культуры.
– Этот яйцеголовый парень, Юнг, он знает о снах все. Может, он и про путешествия по снам в курсе. И может, он сможет тебе помочь, Ген.
– Не нужна мне никакая помощь.
– А я думаю, мы должны пойти.
– Вот ты и иди.
– Ты мог бы, по крайней мере, послушать, что он скажет…
– Я же сказал, я в порядке! – рявкнул Генри.
Тэта передернулась.
– Не надо на меня орать, – прошептала она.
– Ну, прости, прости, дорогая, – сказал Генри, чувствуя злость и вину сразу; зубы у него стучали, а живот ужасно ныл. – Иди, сядь со мной. Тут так холодно…
На мгновение ему показалось, что Тэта сейчас ляжет рядышком, положит голову ему на грудь, как в старые добрые времена, но вместо этого она швырнула вырезку на стол и направилась к двери в спальню, даже не оглянувшись.
– Я иду в ванную. Репетиция через час. На тот случай, если тебе еще интересно.
На репетиции Генри был такой усталый, что едва мог сосредоточиться на клавишах.
– Генри! Там сейчас было вступление! – гаркнул Уолли с первого ряда.
Генри поднял глаза: весь кордебалет сердито таращился на него.
– Простите, девочки, – проблеял Генри, c усилием возвращаясь к реальности.
Он поймал взгляд Тэты и успел разглядеть в нем обеспокоенность, тут же сменившуюся гневом. Он попытался рассмешить ее, состроив глупую рожу, но она оказалась не в настроении смеяться.
– Если я чего и ненавижу, – объявила Тэта, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности, хотя ежу было ясно, что комментарий предназначался лично ему, Генри, – так это когда мое время тратят попусту. Давайте уже начинать!
Там и сям рождались новые истории… вот пара рабочих подземки пропала с концами. Их фонари нашли в тоннеле, который парни прокладывали для расширения системы, – они все еще горели. Сумочка некой мисс Роуз Брок таинственным образом обнаружилась на путях возле станции «Четырнадцатая улица». Сокрушаясь по поводу неудачной любовной связи, барышня пошла с друзьями в вестсайдский кабак и исчезла. Предполагалось самоубийство. Какого-то билетера отстранили по подозрению в пьянстве: он клялся, что видел слабо мерцающее привидение в темном жерле тоннеля. Бледная тварь, по его показаниям, сначала сидела на четвереньках, а потом прострекотала вверх по стене, как таракан, и прочь с глаз. Некоторые пассажиры сообщали, что видели из окон движущегося поезда странные вспышки зеленого света. Проходчики, занимавшиеся сооружением нового Холланд-тоннеля, отказывались спускаться под землю: там, в глубине, до них донеслись жуткие звуки – как будто жужжание огромного роя, – наверняка там завелись паразиты, только вот непонятно какие. Начальство даже пригласило пророка, чтобы он благословил участок. Он настаивал, что там все чисто, но рабочие-то знали, что ему заплатили, чтобы он это сказал, так что теперь они спускались вниз исключительно группами, и чтобы на каждом был защитный амулет, а то и не один. Поголовье бродяг сильно упало. Вся братия, по зиме спасавшаяся от холода на платформах метро, в тоннелях и канализационных коллекторах, вдруг резко куда-то подевалась.
В Вест-Сайде двое мальчишек играли возле ливневого стока, когда одного внезапно смыло вниз. Полиция прочесала все под решеткой, посветила фонарями в тоннели, но нашла только бейсбольный мяч и один из ботинков. Второй мальчик, тот, что уцелел, утверждал, что дело совсем не в воде и что он видел сверхъестественную бледную руку, которая вылезла снизу и утянула его товарища за лодыжку – быстро, как захлопывается кроличий капкан.
В общем, люди исчезали. Ничего в этом не было необычного – в городе, где орудовали безжалостные гангстеры вроде Мейера Лански, Голландца Шульца и Аль Капоне, все знаменитые, что твои кинозвезды. Только дело в том, что исчезали совсем не гангстеры, которым сам бог велел исчезать после каких-нибудь там разборок или войн за территории. Написанные от руки объявления появлялись всюду на фонарных столбах и у входов в метро – отчаянные мольбы обезумевших близких:
ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ: ПРЕСТОН ДИЛЛОН, СТАНЦИЯ «ФУЛТОН-СТРИТ»…
РАЗЫСКИВАЕТСЯ: КОЛИН МЕРФИ, ШКОЛЬНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА, РЫЖИЕ ВОЛОСЫ, ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА, ВОЗРАСТ 20 ЛЕТ…
МОЖЕТ БЫТЬ, ВЫ ЗНАЕТЕ: ТОМАС ЭРНАНДЕС, ЛЮБИМЫЙ СЫН? ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВИДЕЛИ ВХОДЯЩИМ НА СТАНЦИЮ МЕТРО «СИТИ-ХОЛЛ»…
ПОСЛЕДНИЙЙ РАЗ ВИДЕЛИ ПОБЛИЗОСТИ ОТ ПАРК-РОУ…
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВИДЕЛИ УТРОМ, КОГДА УХОДИЛ НА РАБОТУ…
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВИДЕЛИ…
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ…
ПОСЛЕДНИЙ…
Но все это были мелкие, незначительные сюжеты – в городе, который ими и так кишел. Иногда им удавалось просочиться на последние полосы газет, куда-нибудь за спины сенсационных передовиц о том, как Бэби Рут приехал на стадион на своем новехоньком спортивном «Пирс-Арроу»; или сияющих снимков Джека Марлоу, орлиным взором озирающего болотистые просторы Квинса, где скоро раскинется его сногсшибательная выставка «Будущее Америки»; или подробнейших отчетов о том, что именно было надето на Провидице-Душечке, посетившей такую-то и такую-то вечеринку в сопровождении своего удальца-нареченного, Сэма Ллойда.
Потому что газетам, судя по всему, тоже снились сны, только совсем другие.
– Ты пишешь столько любовных песен… а влюблен-то ты когда-нибудь был? – спросила Лин на восьмую ночь, когда они вдвоем ждали поезда.
– Да, – сказал Генри и уточнять ничего не стал. – А ты?
Лин вспомнила, как погрузилась в глаза Вай-Мэй.
– Нет, – коротко ответила она.
– Вот и умница. Любовь – сущий ад, – пошутил Генри.
Он сел за рояль и заиграл что-то новенькое.
– Что это за песня? – полюбопытствовала Лин.
Она сильно отличалась от всего остального, что обычно наигрывал Генри. Те легко забывались, но эта, обретавшая сейчас форму у него под пальцами, была другая – странная, красивая, привязчивая. В ней был вес, в ней была жизнь.
– Пока не знаю. Просто играюсь вот с темой, – нехотя ответил Генри.
Он казался смущенным, словно из него обманом вытянули какую-то сокровенную тайну.
– Мне нравится, – оценила Лин, внимательно прислушиваясь. – Такая… печально-красивая. Как все самые лучшие песни.
– Это… это что, был комплимент? – Генри прижал руку к груди, делая вид, что сейчас грохнется в обморок.
Лин закатила глаза.
– Только не начинай.
Сестра Уокер провела за баранкой уже двенадцать часов кряду и поэтому осталась в комнате мотеля – хоть немного соснуть. Уилл обнимался с кофейной чашкой и глядел в окно кафе. Тусклый свет одевал вершины припорошенных снегом холмов; небо смотрелось старым кровоподтеком. Бронзовая табличка у дверей казенного дома через улицу отмечала место, где Джорджу Вашингтону когда-то улыбнулась победа. В этой части страны было несколько сражений во время Войны за независимость – сражений, которые повернули ход событий и определили судьбу молодой страны, дав ей перескочить от будоражащей кровь идеи о самоуправлении к возможности, а затем и к реальности. Народное правительство для народа.
Америка изобрела себя сама – и продолжала изобретать на каждом шагу. Иногда ее успехам завидовал весь мир. Иногда она предавала самые дорогие свои идеалы. Иногда ее люди просто избавлялись от того, что им было трудно понять или неудобно сознавать. Чаще всего они просто продолжали играть в демократию и придумывали стране новый гимн. И петь его старались погромче, чтобы заглушить несогласных – и даже чтобы пересилить собственные сомнения. Их ошибки не отмечались табличками. Но прошлое ничего не забывает. Историю наводняли призраки былых преступлений, а это требовало периодических экзорцизмов правды. Как ни крути, а у всего есть последствия.
Уилл все это хорошо знал.
– Еще кофе? – осведомилась официантка и, не дожидаясь ответа, все равно налила ему свежую чашку. – Вот ведь жалость, что вы тут оказались в такое поганое время года. Дорога вверх, в горы, сейчас сильно опасная.
– Да, – тихо отозвался Уилл. – Я помню.
– А, так вы тут, у нас, уже бывали?
– Один раз. Очень давно.
– Ишь ты! В общем, вам нужно приехать сюда весной и подняться туда, к старой усадьбе Марлоу, называется «Гавань Надежды». Красиво, аж жуть. Там сейчас закрыто, но весной они открываются.
Уилл пошарил в кармане, выудил четвертак и оставил его на столе, рядом с полной, нетронутой чашкой кофе.
– Благодарю вас. Так я и сделаю.
В мотеле, при немощном свете прикроватной лампы, он еще раз перечитал пачку вырезок из газет со всей страны.
«БОСТОН ГЛОУБ»
Я гуляла по старому Салему, как раз возле холма, где они раньше вешали ведьм, понимаете, и вот поднялся ветер, и Бастер, мой пес, залаял, и у меня появилось такое ужасное ощущение… Я увидела их там, в черных платьях, силуэты на фоне тумана; у некоторых головы болтались на сломанных шеях, и глаза – совсем темные от ненависти…
«СЕДАР РАПИДС ИВНИНГ ГАЗЕТТ»
Мистер и миссис Сэмюэль Стюарт из Алтуны будут рады любой помощи в определении местонахождения их дочери, Элис Кетлин, которая исчезла по дороге домой с танцевального вечера. Оркестр, игравший на вечере под названием «Перекати-поле», тоже исчез. Что любопытно, никакие другие гастролирующие ансамбли ничего о нем не знают, хотя сообщения о пропавших людях в тех городах, через которые проезжал оркестр, достаточно многочисленны…
«НЬЮПОРТ МЕРКЬЮРИ»
…проходя мимо места, где ранее проводилась продажа рабов с аукциона, капитан корабля, некто Джон Тетчер, по его утверждениям, услыхал ужасные крики и увидал на мгновение на фоне порта привидения целого семейства – в цепях, c устремленными на него обвиняющими взглядами – и испытал чувство, «будто судный день уже близок».
«ДОЙЛС ТАУН ДЕЙЛИ ИНТЕЛЛИДЖЕНСЕР»
Миссис Келина Бут сообщает, что никогда больше не пойдет в лес рядом с ее домом, потому что там, по ее заявлению, поселились злые духи. «Я заметила, что птицы перестали петь у нас на деревьях, – сказала нам миссис Бут, – потом по коже у меня пробежал холодок, и я услышала хихиканье. Вот тогда-то я их и увидела – двух призрачных девочек в передничках и с зубами, острыми, как бритвы, а кругом – косточки птиц»…
Кладбищенский сторож сообщил, что многие могилы были осквернены, а одна даже вскрыта…
Могилы потревожены… домашняя скотина покалечена…
Внезапный туман поднялся поздно ночью на дороге рядом со старым церковным кладбищем…
Фермер обнаружил свою верную кобылу, Юстицию, у водопоя, «разорванную пополам и всю покрытую мухами»…
Утверждает, что видел высокого человека в сером плаще и черном цилиндре возле кладбища; тот стоял под желтой луной…
Утверждает, что видел человека в цилиндре, ведущего сонм призраков в темный лес…
Когда последние остатки его уютных иллюзий окончательно развеялись, Уилл выключил свет и отправился в постель.
Но сон еще долго к нему не шел.
