Поскольку я впервые оказалась одна во взрослом обществе в этом огромном и роскошном доме и понятия не имела о принятом здесь распорядке, я, прежде чем проститься вечером с Полли, спросила ее о времени завтрака.

— О, — неопределенно сказала она, — после девяти, ты же помнишь.

У меня дома это означало от пяти до пятнадцати минут десятого. Утром я была разбужена горничной, которая принесла мне на подносе чай и намазанные маслом ломтики хлеба толщиной с бумажный лист.

— Это ваши перчатки, мисс? — спросила она. — Их нашли в машине.

После чего мне наполнили ванну, а перчатки исчезли из моей зоны видимости, чтобы, вероятно, быть добавленными к художественному беспорядку, который уже успели создать из моего вчерашнего твидового костюма, трикотажной блузки, обуви, чулок и нижнего белья. Я догадывалась, что должна буду в ближайшее время появиться внизу в перчатках и никак иначе. Тетя Эмили никогда не предлагала мне отправляться в гости со своей собственной горничной. Она считала, что не стоит портить меня на случай, если я буду вынуждена выйти замуж за бедняка и экономить на прислуге. Поэтому я весьма ценила сострадательное милосердие горничных в домах, которые посещала. К девяти часам я была вымыта, одета и вполне готова проглотить небольшое количество пищи. Странно, вчерашний ночной пир должен был, казалось, насытить меня на неделю вперед, но я чувствовала себя голоднее обычного.

Я подождала несколько минут после того, как часы пробили девять, а затем рискнула спуститься вниз, но была сильно сконфужена, обнаружив, что стол в столовой застелен зеленым сукном, дверь в кладовую широко распахнута, а слуги в полосатых жилетах и рубашках заняты делами, не предвещающими наступление завтрака, например, сортировкой писем и раскладыванием утренних газет. Они смотрели на меня, как мне казалось, с враждебным удивлением. Я нашла их более опасными, чем вчерашние гости, и уже собиралась юркнуть к себе в спальню, когда голос позади меня произнес:

— Совершенно пустой стол. Ужасно.

Это был герцог де Советерр. Моя защитная окраска не работала при утреннем свете, но он говорил со мной так, словно мы были старыми друзьями. Я очень удивилась, когда он пожал мне руку, и еще больше, когда он сказал:

— Я так долго дожидался моей каши, что не могу оставаться здесь, это так печально. Пойдемте прогуляемся?

В следующий момент я осознала, что иду рядом с ним, очень быстро, почти в ногу, по одной из главных аллей парка. Он говорил так же быстро, как шагал.

— Сезон туманов, — сказал он, — и плодоношенья. Могу я считаться знатоком английской поэзии? Но сегодня утром мы вряд ли сможем наблюдать хоть какое-то плодоношение из-за этого тумана.

В самом деле, туман окружал нас стеной, из которой выступали силуэты желтеющих деревьев. Трава была мокрой насквозь и мои закрытые туфли уже протекли.

— Я люблю, — продолжал он, — вставать с петухами и выходить на прогулку перед завтраком.

— Всегда? — поинтересовалась я.

Я знала людей, которые действительно так поступали.

— Никогда. Никогда-никогда. Но сегодня утром я сказал своему камердинеру отправить вызов в Париж. Я ожидал, что это займет по крайней мере час, но меня соединили практически сразу, так что теперь я не у дел и время течет у меня сквозь пальцы. Разве мой английский не великолепен?

Этот звонок в Париж показался мне самой лихой экстравагантностью, какую я когда-либо видела. Тетя Эмили и тетя Сэди вешали трубку, не закончив фразу, как только проходил трехминутный сигнал. Правда, Дэви часто разговаривал со своим врачом в Лондоне, но он звонил всего лишь из Кента, и это было необходимо для его здоровья, находящегося в постоянном кризисе. Но звонить в Париж, за границу!

— У вас кто-то заболел? — решилась спросить я.

— Не совсем, но она так изводит себя, бедняжка. Конечно, я понимаю, как ей тяжело в Париже без меня, не знаю, как она это выносит. Я очень жалею ее, в самом деле.

— Кого? — любопытство преодолело мою застенчивость, хотя невозможно было долго стесняться этого необыкновенного человека.

— Моя невеста, — небрежно ответил он.

Увы! Что-то подсказывало мне, что именно таким и будет его ответ, мое сердце упало, и я пробормотала:

— О, как интересно. Вы обручены?

Он искоса бросил на меня странный взгляд.

— О, да, — сказал он, — обручен.

— И вы собираетесь жениться в ближайшее время?

Но почему, спрашивала я себя, он уехал один, без нее? Если бы у меня был такой удивительный жених, я следовала бы за ним везде, как верный спаниель.

— Не думаю, что это случится очень скоро, — сказал он весело. — Все дело в Ватикане, знаете ли. Тысячелетья — ничто перед ним, «столь быстротечен их лет, кратки, как стража, вершащая ночь, прежде, чем солнце взойдет». Все-таки я доволен своим знанием английской поэзии. Если только вы считаете это поэзией. Это гимн на самом деле. Существует такая вещь, как римская церковь, моя дорогая барышня, к которой я принадлежу. И церковь должна аннулировать брак, чтобы мы смогли объявить о помолвке. Моя возлюбленная, моя Дульсинея (блестящий английский?) должна получить развод, прежде чем станет свободной и сможет выйти замуж за меня.

— Боже! Так она уже замужем?

— Да, да, конечно. В природе существует очень мало незамужних дам, знаете ли. Ни в одном государстве хорошеньким женщинам не удается надолго сохранить свободу.

— Моя тетя Эмили не одобряет помолвок с замужними дамами. А моя мама всегда так делала, за это тетя Эмили очень осуждает ее.

— Вы должны сказать своей дорогой тете Эмили, что это весьма удобно во многих отношениях. Но я так часто и так долго был женихом, что теперь мне пора жениться.

— А вы этого хотите?

— Не уверен. Каждый день за ужином видеть одно и то же лицо, не ужасно ли это?

— Тогда вы можете расторгнуть помолвку.

— Трудно расставаться со старыми привычками. Я уже так привык быть женихом, что уже не могу себе представить другого состояния.

— А вы уже были помолвлены раньше?

— Много, много раз, — признался он.

— Так что же случилось с ними со всеми?

— Различные превратности судьбы.

— Например? Что произошло с вашей предпоследней невестой?

— Дайте вспомнить… Ах, да… она сделала кое-что, что я не мог одобрить, так что я ее разлюбил.

— Но разве вы можете оставлять любящих людей из-за того, что они делают вещи, которые вы не одобряете?

— Да, могу.

— Какая счастливая способность, — сказала я. — Я уверена, что не смогла бы.

Мы дошли до конца аллеи, перед нами лежало сжатое поле. Туман разошелся, и солнечные лучи золотили стерню, деревья и скирды пшеницы. Я размышляла о том, как мне повезло пережить такие прекрасные мгновения с таким замечательным человеком, я должна буду запомнить эту картину на всю жизнь. Герцог прервал мои размышления, сказав:

— «Приветствуем лучи рассвета! Хоть мрачен наш удел, сердца наши пылают!» Разве я не идеальный кладезь цитат? Скажите, кто сейчас является любовником Вероники?

Я снова была вынуждена признаться, что до сих пор не никогда не видела Веронику и ничего не знаю о ее жизни. Он, казалось, был поражен этой новостью не меньше Роли. Он задумчиво поглядел на меня и произнес:

— Вы так молоды. Но в вас есть что-то от вашей матери. Сначала я не заметил, но теперь думаю, что-то есть.

— И кто же по-вашему любовник миссис Чаддерсли Корбетт? — спросила я.

В этот момент она интересовала меня больше, чем моя мать, к тому же эти разговоры о любовниках опьяняли меня. Одно я знала, они существуют, доказательством этому был герцог Монмут и все такое, но увидеть живого любовника так близко, под одной со мной крышей, это было захватывающе интересно.

— Это совершенно неважно, — сказал он. — Она, как все женщины ее типа существует в крошечной группе или, так сказать, сообществе, где каждый рано или поздно становится любовником всех прочих. Так что, когда она меняет любовника, это больше походит на перестановку в кабинете министров, чем на смену правительства. Всегда выбирается кандидат из той же старой партии.

— Во Франции все происходит точно так же? — поинтересовалась я.

— Со светскими людьми? Так происходит во всем мире, хотя во Франции, должен признать, перестановки случаются реже, чем в Англии. Министры дольше остаются на постах.

— Почему?

— Почему? Потому что только француженки умеют правильно обращаться с любовниками.

— Нет! — воскликнула я. — О, расскажите.

Я была совершенно очарована этой беседой.

— Это очень просто. Вы должны давать понять, что уважаете их.

— Боже, — сказала я, — наверное, это трудно.

— Все эти английские роковые женщины, которых вы будете наблюдать, Вероники, и Шейлы, и Бренды, и ваша мать в том числе (хотя никто не ожидал, что она захочет покинуть эту тесную сцену и станет деклассированной изгнанницей), все они следуют другой модели поведения. Они всегда слишком горды и неприступны, когда звонишь им и хочешь пригласить пообедать на этой неделе. Короче говоря, они во всем ищут себе выгоду, и это им никогда не удается. Даже англичанам, которые ко всякому привыкли, и тем становится не по себе. Конечно, ни один француз не станет мириться с таким отношением ни дня. Поэтому им приходится идти на перестановки.

— Какие противные дамы, не правда ли? — сказала я, подводя итог впечатлениям вчерашнего вечера.

— Вовсе нет, бедняжки. Просто они — роковые женщины и должны рекламировать себя. Я люблю их, с ними вполне можно ладить. Нет, они совсем не противные. Я люблю даже леди Монтдор, она так забавна со своим снобизмом. Я всегда окружен снобами, они очаровательны. Я останавливался у них в Индии, знаете? Она была очаровательна, и даже лорд Монтдор притворился любезным.

— Притворился?

— Этот человек состоит из предрассудков, как большинство англичан старой закалки. Конечно, он непримиримый враг моей страны, жизнь посвятивший борьбе с французской империей.

— Почему, — спросила я, — разве мы все теперь не друзья?

— Конечно, друзья, как удавы и кролики. Я не люблю лорда Монтдора, но он довольно умен. Вчера после ужина он просто забросал меня вопросами об охоте на куропаток во Франции. Зачем? Можете быть уверены, поступая таким образом, он руководствовался собственными скрытыми мотивами.

Я решила переменить тему.

— Не кажется ли вам, что Полли очень красива?

— Да, и она является для меня загадкой, — ответил он. — Может быть, у нее пока нет надлежащим образом организованной личной жизни? Да, без сомнения, именно это делает ее такой мечтательной. Надо посмотреть, что я смогу сделать для нее, хотя у меня не так много времени. — он посмотрел на часы.

Я чопорно сказала, что очень немногие хорошо воспитанные девятнадцатилетние английские девушки имеют должным образом организованную личную жизнь. Моя, например, не была организована вообще, но я была уверена, что я не такая мечтательная, как Полли.

— Но какая красавица, даже в этом уродливом платье. Если дать ей немного любви, она может стать одной из выдающихся красавиц нашего времени. Хотя, не уверен, с англичанками сложно угадать. Она может нахлобучить на голову фетровую шляпу и превратиться в леди Патрицию Дугдейл, все зависит от любовника. Что за человек этот Малыш Дугдейл, что с ним?

— Он глуп, — ответила я, имея ввиду его «глуповство».

— Но вы невозможны, моя дорогая. Противные дамы, их глупые мужья… Постарайтесь взять себя в руки, иначе вы ничего не добьетесь в этом мире.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, не получите ни жениха, ни мужа, не умея поладить с ними. Они имеют серьезное значение в жизни женщины, знаете ли.

— А дети, — спросила я.

Он расхохотался.

— Да, да, конечно, дети. Сначала мужья, затем дети. Чем больше мужей, тем больше детей. Тогда вам придется поселиться около Парка Монсо, из-за няни. Это целая программа по деторождению, скажу я вам, особенно если вы, как и я, предпочитаете левый берег.

Я ни слова не поняла из всего этого.

— Не собираетесь ли вы стать Скакалкой, — спросил он, — как ваша мать?

— Нет, нет, — воскликнула я.

— Огромная ошибка.

— В самом деле? Я не совсем уверена.

Вскоре к моему глубокому сожалению мы повернули назад к дому.

— Каша, — сказал герцог, взглянув на часы.

Входная дверь открылась и нашим взорам предстала сцена, больше напоминающая домашнюю постановку «Гибели Помпеи». Все гости, некоторые в твиде, а некоторые просто в халатах, а так же прислуга в разной степени паники метались по холлу, в то время как деревенский полицейский, вероятно в сильнейшем смятении вошедший в дом со своим велосипедом, о чем-то совещались с лордом Монтдором. Леди Монтдор, затянутая в лиловый атлас, возвышалась над толпой, опираясь на перила лестницы. За ее спиной заламывала руки мраморная Ниобея. Леди Монтдор кричала мужу:

— Монтдор, скажи ему, что нам нужно обратиться в Скотланд-Ярд. Если он не пошлет за ними, я сама позвоню домой Секретарю. К счастью у меня есть номер его частной линии. В самом деле, думаю, мне лучше пойти и сделать это прямо сейчас.

— Нет, дорогая, пожалуйста, не надо. Инспектор уже в пути, я же тебе сказал.

— Да, надеюсь. Но как мы узнаем, что это самый лучший инспектор? Я все-таки думаю, что мне лучше обратиться к моему другу. Я уверена, он с уважением отнесется к моей просьбе. Мы должны сделать все возможное.

Я была весьма удивлена, услышав, как ласково леди Монтдор говорит о члене лейбористского правительства, это не соответствовало отношению других взрослых, но со временем узнав ее получше, я поняла, что власть была могучей добродетелью в ее глазах, и ей автоматически нравились все, кто ею обладал. Мой спутник с тем выражением сосредоточенного внимания, которое появляется на лицах французов, когда приходит время сесть за стол, не стал слушать эти призывы и направился прямо в столовую. Любопытство взяло верх надо мной и, хотя я очень проголодалась после прогулки, я решила остаться и выяснить, что все это значит. Оказалось, что ночью имело место ограбление и почти все в доме, кроме лорда и леди Монтдор лишились украшений, наличных, мехов и небольших безделушек, забытых на туалетных столиках. Особенно раздражал жертв тот факт, что все они были ночью разбужены шорохом в своих комнатах, но все дружно пришли к выводу, что это должен быть Советерр, предающийся своему хорошо известному хобби. Поэтому мужья с ворчанием переворачивались на другой бок, говоря: «Прости, старина, сегодня здесь сплю я. Попытай удачи по соседству». А их жены лежали неподвижно, счастливо улыбаясь в темноте. Или, по крайней мере, так они рассказывали друг другу. Когда я с намерением сменить насквозь промокшие туфли направлялась к себе, я услышала, как в телефонной будке миссис Чаддерсли Корбетт щебечет внешнему миру свою версию этой истории. Возможно, бесконечные перестановки в кабинете министров уже надоели этой даме, и она в глубине души созрела для новой политики.

Общее возмущение теперь было направлено на Советерра. Безусловно, во всем был виноват он. Страсти разгорелись еще сильнее, когда стало известно, что он, как следует выспавшись, уже в восемь утра звонил в Париж своей любовнице, а затем пошел гулять с этой маленькой девочкой («Всего лишь дочь Скакалки», — сказал кто-то с горечью). Наконец, общее возмущение достигло кульминации, когда его обнаружили в столовой перед тарелками с кашей со сливками, рыбой, яйцами, холодной ветчиной и ломтиком сыра Купер Оксфорд на тосте. Он вел себя очень не по-французски, и совсем не в соответствии с собственной репутацией. Британия чувствовала себя оскорбленной этим иностранцем и готовилась покончить с ним! Ничего не замечая, он решительно покончил с завтраком и вскоре уже сидел за рулем своего «ньюхейвена» с откидным кожаным верхом, намереваясь успеть на корабль до Дьеппа.

— Замкнутая жизнь, — пояснила его мать, которая одна оставалась совершенно спокойна, — всегда раздражает Фабрицио и делает его ужасно нервным. Бедный мальчик.