Установилась морозная погода, постоянно шел снег. Газеты выходили с ежедневными страшными описаниями овец, похороненных в сугробах, певчих птиц, замерзших на ветвях, фруктовых деревьев, погибших на корню, и ситуация казалась еще ужаснее тем, кто как миссис Хетери предпочитал верить газетам, не обращаясь с прошлому опыту. Я пыталась приободрить ее, рассказывая, что скоро все поля будут покрыты овцами, деревья птицами, а яблони цветами, как это происходит каждую весну. Но, несмотря на то, что будущее не тревожило меня, я находила возвращение зимы очень неприятным, потому что в конце весны было бы разумно ожидать приятной погоды, достаточно теплой, чтобы посидеть на улице час или два. Небо затянуло густой желтой пеленой, из которой бесконечно сыпались снежинки, и это продолжалось день за днем.

Однажды утром я сидела у окна, лениво рассматривая морозный узор на стекле и праздно размышляя, придет ли когда-нибудь тепло, удастся ли мне разглядеть Церковь Христову сквозь хлопья снега, думая, как холодно должно быть сегодня вечером у Нормы без леди Монтдор, разжигающей огонь, и как скучно без Седрика с его узким белым кантом. Слава Богу, думала я, что я продала бриллиантовую брошь отца и установила дома центральное отопление, а потом стала вспоминать, каким был дом два года назад, когда здесь еще жили рабочие, и как я смотрела в это самое стекло, тогда отвратительно грязное и залитое побелкой, когда увидела Полли со своим будущим мужем. Я и хотела и не хотела возвращения Полли в мою жизнь. Я снова была беременна и чувствовала себя усталой.

Но через несколько минут утренний сумрак развеялся без следа, потому что в моей гостиной стояла Полли, с большим животом, веселая и красивая, как всегда, в красном пальто и без шляпы. И, конечно, без следа растаяло и было забыто мое нежелание снова увидеть ее. Вместе с ней в моей гостиной возник Профессор Безобразник, постаревший и какой-то изношенный. Когда мы с Полли закончили смеяться и обниматься, говоря: «Как я рада тебя видеть» и «Почему ты ничего не писала» она сказала:

— Могу ли я тебя склонить к некоторым вещам?

— О, конечно. Мне совершенно нечего делать, я просто глядела на снег.

— О, благословенный снег, — улыбнулась она, — и эти облака, за которыми скрываются синие небеса. Дело в том, Фанни, что я хочу склонить тебя к моему обществу на весь день, потому что Малыш еще недостаточно развлекся, а я не могу долго ходить, ты же видишь. Должна тебе откровенно сказать, я буду часто к тебе заходить, потому что при этом я прохожу мимо «Эллистона» — чудесного, чудесного «Эллистона» после всех этих иностранных магазинов, я чуть не заплакала от счастья, когда мы шли сегодня мимо его витрин — сумки и шарфы за рубежом просто ужасные.

— Но как же замечательно, — сказала я, — что теперь вы оба здесь.

— У Малыша деловой обед с кем-то, — сказала Полли быстро, — ты можешь идти, дорогой, Фанни говорит, что я останусь у нее, а затем вернись за мной, когда закончишь.

Малыш, потиравший руки у огня, вышел, мрачно завернувшись в шарф.

— И не очень спеши, — крикнула она на лестнице, приоткрыв дверь. — А сейчас, Фанни, дорогая, я хочу сделать последнее усилие и склонить тебя к обеду у Фуллера, только не говори мне о погоде, мы вызовем такси. Фуллер! Ты никогда не поймешь, как можно тосковать по дуврской камбале и ореховому торту на Сицилии. Помнишь, как мы ходили туда, когда я жила в Алконли, и ты ездила смотреть, как идет ремонт? Я не могу поверить, что это тот самый дом или мы те же самые люди. Только я вижу, что ты та же самая дорогая Фанни, к которой я вернулась когда-то из Индии. Что за всеобщая мания уезжать за границу? Я думаю, это просто глупо, как ты считаешь?

— Я бы поехала хоть сейчас, — сказала я, — разве это не приятно?

— А ты представь, что пришлось бы остаться там навсегда. Ты знаешь, мы начали с Испании, и ты никогда не поймешь, как можно ждать свой ланч два часа — два часа, Фанни — начиная с половины первого. Конечно, к тому времени вместо чувства голода уже испытываешь только тошноту, потому что еда готовится на прогорклом масле, его запах пропитывает волосы и всю одежду. И везде висят фотографии круглой арены, где несчастного старого быка мучают до смерти. Они ни о чем не думают целые дни напролет, кроме как о быках и Пресвятой Деве. Я считаю, Испания была хуже всего. Правда, Малыш не очень жаловался, кажется, ему там даже нравилось, он может говорить на всех этих ужасных иностранных языках (дорогая, итальянский! ты бы умерла), но я бы не выдержала больше, я чуть не зачахла с тоски по родине. Во всяком случае, теперь я здесь.

— Как вы смогли вернуться? — мне это было очень интересно, как они смогли себе это позволить, слова Дэви об их бедности не выходили у меня из головы. Силкин не был очень большим домом, но требовал трех-четырех человек прислуги.

— Ну, ты же помнишь мою тетю Эдну из Хэмптон-корт? Славная старушка умерла и оставила мне все свои деньги, не слишком много, но мы думаем, что можем себе позволить жить в Силкине. Кроме того, Малыш пишет книгу, ему пришлось вернуться ради Лондонской библиотеки и Паддингтона.

— Паддингтон? — переспросила я, имея ввиду вокзал?

— Герцог. Памятник. Кроме того, этот ребенок. Странно было бы родить ребенка за границей, как-то неуместно. Правда, Малышу не очень хочется жить здесь, мне кажется, он все еще боится мамы, я тоже, вернее, не боюсь, но мне кажется скучной сама идея семейных сцен. Но, с другой стороны, что еще она сможет сделать с нами?

— Я не думаю, что вам стоит о ней беспокоиться, — сказала я, — твоя мать очень изменилась за последние два года.

Я не могла с полной уверенностью сказать, что леди Монтдор совершенно забыла о Малыше и Полли, и что она, скорее всего, отнесется к ним довольно доброжелательно, все зависело от отношения Седрика, единственного человека, чье мнение ее беспокоило.

Наконец, когда мы уселись за стол у Фуллера среди резного мореного дуба, гобеленов и прочей изысканности (как здесь чисто и хорошо, и официант так любезен, ты не представляешь, как ленивы официанты за границей) и заказали нашу дуврскую камбалу, Полли сказала, что теперь я должна рассказать ей все о Седрике.

— Ты помнишь, как вы с Линдой провели расследование о нем? Хотели узнать, подходит ли он вам.

— Ну, он совершенно не подходит, — ответила я, — абсолютно.

— Так я себе и представляла, — сказала Полли. — Как много ты знаешь о нем?

Я вдруг почувствовала себя виноватой и очень надеялась, что Полли не подумает, будто я перешла на сторону противника. Но я не могла устоять перед своим охотничьим инстинктом, звавшим меня травить зайца со сворой гончих.

— Малыш подружился на Сицилии с одним итальянцем по фамилии Пинчио, он о нем тоже пишет в своей книге, так он знал Седрика в Париже и много рассказывал о нем. Он говорил, что Седрик очень привлекателен.

— Да, это совершенно верно.

— Насколько он красив, Фанни, красивее меня?

— Нет, на него не хочется смотреть бесконечно, как на тебя.

— О, дорогая, ты так добра.

— Просто он такой же, как ты. Вы с ним очень похожи, итальянец тебе не говорил?

— Да, он сказал, что мы словно Виола и Себастьян. Должна сказать, я умираю от любопытства.

— Он тоже умирает. Мы должны встретиться с ним.

— Но только после рождения ребенка, не сейчас. Ты же знаешь, как я ненавижу беременных женщин. Все любопытные ищейки сделают все, чтобы увидеть меня сейчас. Но расскажи побольше о Седрике и маме.

— Я действительно думаю, что он любит твою мать. Он во всем потакает ей, не оставляет ее ни на мгновенье, всегда в прекрасном настроении — я думаю, что это можно делать только из искренней любви.

— Я не удивлена, — сказала Полли, — я тоже очень любила ее, пока она не начала выдавать меня замуж.

— Вот! — воскликнула я. — Вот оно! Когда ты сказала, что ненавидела ее всю свою жизнь, я знала, что это неправда.

— Дело в том, — ответила Полли, — что, когда ненавидишь кого-либо, то не можешь представить, как ты могла относиться с этому человеку иначе, то же самое с любовью. Но, конечно, мама такая живая, такая интересная, что начинаешь любить ее, не успев узнать, какой она может быть злой. И она не будет так подавлять Седрика, как подавляла меня.

— Совершенно не подавляет, — сказала я.

Пустой синий взгляд остановился на моем лице.

— Ты имеешь ввиду, она сама влюблена в него?

— Влюблена? Не знаю. Она любит его, как и все вокруг, он доставляет ей море удовольствия, видишь ли, ее жизнь стала такой увлекательной. Кроме того, она должна хорошо понимать, что Седрик вообще не создан для брака.

— О, нет, — сказала Полли. — Малыш согласен со мной, что она вообще ничего не знает о таких людях. Один раз она перепутала содомитов с доломитами, над этим смеялся весь Лондон. Нет, я думаю она влюблена. Она очень, очень сильно влюбляется, я думала, она именно так любила Малыша, хотя он говорит, что нет. Но все это очень неприятно, потому что она не хочет меня видеть, а я скучаю по ней. А теперь скажи мне, как поживает папа?

— Очень постарел. Он постарел, а твоя мать помолодела. Ты должна быть готовой к шоку, когда увидишь их.

— В самом деле? Что ты имеешь ввиду? Она покрасила волосы?

— В голубой цвет. Но это еще не все. Она стала тонкой, гибкой, порывистой, сидит, положив ногу на ногу, иногда садится на пол и так далее. Совсем как девушка.

— Боже мой, — удивилась Полли. — Мне казалось, мама сделана из гранита.

— Это все мистер Виксман, ее с Седриком массажист. Он мнет и тянет ее каждое утро, еще она сидит в паровой бочке не меньше часа и вообще работает на полную смену — косметические маски, ногти, упражнения для ног и всего остального, новые зубы, эпиляция рук и ног.

— Пластические операции?

— О, да. Но это было сто лет назад. Она избавилась от мешков и морщин, выщипала брови и все такое. Ее лицо — настоящий шедевр.

— Конечно, здесь это может казаться странным, — сказала Полли, — но за границей есть сотни и сотни таких женщин. Я полагаю, она стоит на голове и загорает на солнце?

— Да, она все это делает. Она представляет собой совершенно удивительное зрелище.

— Нет, я не могу ждать, Фанни, когда мы сможем увидеть ее?

— Не сейчас, она в Лондоне, ужасно занята большим балом, который дает в Монтдор-хаусе. Седрик вчера звонил мне поболтать, он сказал, что до бала они не приедут в Хэмптон.

— Что за сложности с этим балом?

— Он будет в венецианском стиле. С настоящей водой и настоящей гондолой посреди зала. «O, Sole Mio» в исполнении сотни гитар, все официанты в плащах и масках, полная темнота, за исключением венецианских фонарей на гондоле, пока гости не войдут в бальный зал. Затем все прожектора будут направлены на Седрика и твою мать, восседающих в гондоле. Довольно сильно отличается от твоего бала, да, Полли? О да, я слышала, что Седрик не допустил на бал ни одного монарха, он говорит, что они разрушают лондонский шарм и ведут себя здесь совсем не так, как в Париже, где они знают свое место.

— Боже! — поразилась Полли. — Как изменились времена. Не будет даже старой Супер-мэм?

— Нет, и даже новой инфанты твоей матери не будет. Седрик был непреклонен.

— Фанни, ты просто обязана поехать к ней.

— О, нет, дорогая, я не могу. Я чувствую себя такой сонной во время беременности, я просто не донесу себя туда. Потом мы выслушаем подробный отчет от Седрика.

— И когда это состоится?

— Через месяц, шестнадцатого.

— Именно в тот самый день, когда я должна родить своего ребенка. Значит, когда все кончится, мы все встретимся. Ты все устроишь, обещай, Фанни.

— О, не волнуйся, Седрик не сбежит. Он болезненно заинтересован в тебе, ты для него как Ревекка.

Малыш вернулся в мою гостиную, когда мы заканчивали чаепитие, он выглядел очень замерзшим и усталым, но Полли не стала дожидаться, пока ему заварят свежего чаю. Она позволила ему проглотить чашку остывшей жидкости и потащила прочь.

— Я полагаю, ты, как обычно, потерял ключ от автомобиля? — недобро спросила она на пороге.

— Нет, нет, вот он, на кольце для ключей.

— Чудесно, тогда все хорошо. Прощай моя дорогая, я буду тебе звонить и мы еще куда-нибудь выберемся.

Вечером я сказала Альфреду:

— Я видела Полли, представляешь, она целый день провела здесь и, о, Альфред, она уже ни капельки его не любит.

— Ты не можешь думать ни о чем, кроме как кто кого любит? — раздраженно спросил он.

Я знала, что Норму это открытие тоже не заинтересует. Поэтому я с большим нетерпением ждала Дэви или Седрика, чтобы обсудить все подробно.