Книга: Третий Меморандум
Назад: XVII
Дальше: XIX

XVIII

Сами смерти в лицо мы взглянуть
Не смогли,
Нам глаза завязали и к ней подвели…
А. Стругацкий, пер. с японского
Барказ усыпляюще покачивался, еле слышно скрипела мачта. Сквозь прозрачную дымку, заволокшую небо, звезды были не видны, однако просвечивали расплывчатые желтоватые пятна лун. От них было светло, на спокойной воде перекрещивались и лениво рябили отблески. Рядом, метрах в ста, неясной черной громадой высились холмы Дикого Берега. Ближе подходить было опасно: под утро должен был начаться отлив, а кроме того, на берегу этом обитали сосланные панки. Коптящая свеча, упрятанная в фонарик на корме, тускло освещала груды рыбы, двух рыбаков, спавших, зарывшись в сети и какое-то тряпьё, якорный канат, уходивший в воду, и вахтенного на носу. Вахтенный тоже дремал, плотно закутавшись в штормовку. На борту красной масляной краской было не очень ровно выведено: «Броненосец Потемкин».
«Броненосец» увлекся ловом на обширных мелководных пространствах близ западной части Дикого Берега; экипаж битых три часа возился с огромным, почти два метра в диаметре, камбалоподобным существом и не заметил наступления ночи. Решено было домой не возвращаться, а переночевать на месте, о чем и послали соответствующую радиограмму Крайновскому.

 

На еле заметной кромке, отделявшей море от неба, туман начал сгущаться, голубовато фосфоресцируя – незаметно для нерадивого наблюдателя, на уровне оттенков полутьмы, бесшумно. Светящаяся полоска как бы отлипла от горизонта, приблизилась, обрела вид туманного полумесяца, горящего все более и более четким, но мягким светом – и охватила барказ…
Вахтенный выпал из полудрёмы от того, что в груди запершило. Он открыл глаза: легкое голубоватое сияние окутывало барказ. Оно было гуще всего у самых бортов и у мачты, как бы растекаясь светящейся жидкостью; но ярче всего светилась рыба. Плоские облачка света зависли над лицами других рыбаков. Лица были голубые, как в кошмарном сне, из перекошенных ртов неслись хрипы; ребята корчились, но почему-то не просыпались. Вахтенный почувствовал, что легкие начинают гореть, задержал дыхание, вскочил – к горлу подступила тошнота. Тут он заметил, что вокруг фонаря осталось свободное от свечения пространство – загадочный туман избегал огня. Рыбак принялся лихорадочно терзать мотор, который имелся на каждом барказе, но не использовался из соображений экономии топлива; задыхаясь, проковылял на корму, схватил фонарь, жадно подышал стеариновым, но не обжигающим лёгкие воздухом, зажег запасной кусок парусины, начал размахивать им над головой.

 

Легкие жгло все сильнее. Его вырвало, на секунду полегчало. Парень сумел-таки завести мотор, зажег основной стаксель, но тут перед глазами все поплыло, и он повалился на груду рыбы. Голубоватое марево отступало от языков пламени, плясавших по парусине, а когда барказ вылетел на пологий песчаный берег, пронзительно скребя днищем, и вовсе отстало, осталось стоять над водой колышущейся туманной лентой…
••••••••••••
…На их лица было неприятно смотреть, они были словно изъедены мелкой коростой, искусаны муравьями. Видимо, из язвочек поглубже проступала кровь; сейчас она засохла буроватыми точками.
Их было двое, и сейчас они спали, после того как Родион вкатил им лошадиные дозы пенициллина и снотворного. Третьему все это было уже не нужно. Третий, рыбак Владимир Омелюшкин, лежал в ординаторской мертвый, под белой простыней.
Казаков выглянул в окно. Корабелы, верфестроители побросали свои дела и столпились в районе причалов, вокруг двух бывших панков. Они привели сюда «Броненосец Потемкин», обнаружив его утром на пляже, в полусотне метров от кромки отлива, они долго сталкивали его в воду. А Омелюшкин тем временем перестал уже хрипеть.
– …какой-то органический яд в виде аэрозоли, – докладывал Родион. У него было измученное лицо, резиновые перчатки он забыл снять и машинально их теребил. – Очевидно, мгновенно поражает трахейную систему, человек по-другому устроен, чем здешние…

 

На кушетках сидели и слушали консулы, кого удалось собрать: Танеев, Маркелов, Крапивко, Шамаев, Левченко…
– Лица, видимо, изъедены чем-то вроде желудочного сока. Анализ я еще не проводил. Короче, вывод: барказ атаковало нечто вроде воздушного планктона. Микроскопические существа, живущие большой колонией, парящие в воздухе и отыскивающие жертвы, видимо, в приливной зоне. Я изучу судно. Там могли остаться неопалённые особи…

 

Наступило молчание. Казаков дернул щекой.
– Резюме не будет, – сказал он жестко. – Мстить тут некому. Все выводы сделает руководство флота. Вашей растерянности я не понимаю – за последние месяцы умерли сто с лишним хиппи; побеседуйте с добровольцами, они в день хоронили по пять человек! Это – первый из нас, верно. Но – не последний! Мы на чужой планете. На его месте мог быть любой из нас, и в панику впадать по такому поводу нечего. Если вы думали, что мы пройдем по Теллуру под гром фанфар, мне жаль вас!
«Железный канцлер», – пробормотал Леонид. Казаков пожал плечами.
– Николай, – сказал он Маркелову. – Выдели приличного столяра, пусть…. Ну, гроб сколотит, что ли… И завтра с утра еще четверых, могилу выкопать. – Он поморщился. – Впрочем, вечером все обговорим.
Консулы тихо разошлись. Координатор, видимо, был прав, но все же казалось каждому, что и в чем-то виноват. За дверью Крапивко поймал Казакова за рукав.
– Сань, – сказал он. – Кстати, о железных канцлерах. Я так думаю, что уж если канцлер, то – железный. Понимаешь? Как у Выбегаллы: «координатор должен быть шевалье пёр э сан репош». Чтобы не судачили. Самджа?
– Хорошо, – медленно и неохотно ответил Казаков после паузы. – То есть ачха.
••••••••••••
ДНЕВНИК КАЗАКОВА
«14 июня. Сегодня похоронили. На холмике, у самой приливной линии, на краю поля. Вместо памятника пока – большая доска с надписью, залп в небо полудюжины суровых Котят, краткая, но прочувствованная речь координатора. Телесная кукла зарыта в Теллур; живой Омелюшкин на Земле в нервном разладе, пытается примирить две памяти. Сознание этого мешало мне адекватно воспринимать ситуацию – для меня это была не смерть, а переселение в мир иной, а ведь воспримут как черствость… Или как стоическое, на римский манер, презрение?
Сегодня вдобавок избавился еще и от Аньки. Глупое слово – «избавился», словно утопил. Поговорили. Ужасно не люблю эдаких вот объяснений, всего корёжит, но – пришлось. Конечно, одно дело – одна из нас, женщина, с точки зрения народа, «взрослая», да еще кто знал-то в народе, абер совсем другое – одна из «них», немедленно поспешившая всем утереть носы. Восприняла все с напускным презрением, но без скандала. Впрочем, остался я в итоге с одними мечтаниями. Кстати, с ними я и должен был пребывать изначально, как истинный рыцарь.

 

Вчера дискотеку отменили, зато сегодня устроили поминки. Выдали на совершеннолетний нос по 75 граммов. Кстати, об алкоголе – вызывал к себе бригадира вернувшейся с Лужайки смены, полчаса корил его, тыча носом в их гнусное приспособление, а затем велел вместе с курсантами химгруппы (под бдительным оком Танеева!) изготовить усовершенствованный аппарат с фильтрами и медным змеевиком – и впредь заготавливать гриб централизованно. Может Малян поднимет хай, но самогонка – это полезно. Вот чем можно будет поощрять, в частности…

 

Кстати, Малян – тихий и скромный, – вкалывает на кирпичном заводике, а вечерами что-то пишет. Мой скромный Глухачёв помещается в том же бараке и ответственно заявляет, что ничего там не творится. Надо бы Маляна из барака вытащить, под каким-нибудь предлогом разместить покомфортнее. Свой все-таки. Избранничек…»
••••••••••••
Пахло чем-то смешанным: сладковатым пахло, зубоврачебно-медицинским, и спиртом тоже пахло. Форточку открыли, но в лаборатории все равно было душно, потому что в ней помещалось не менее десятка человек: все химики, прямо или косвенно принимавшие участие в научно-выверенных разработке и монтаже перегонного куба, Танеев, Родион, как медицинский эксперт – и вездесущий координатор.
Вчера вечером Совет принял соломоново решение по питейным вопросам: коллективу химиков за перегонный куб выносилась благодарность, куб запереть в железный шкаф, опечатанный личными печатями Казакова и Родиона, и впредь использовать лишь по решению Совета. Всякие побочные самогонщики отныне жестоко карались, а первые экспериментальные десять литров браги (грибовухи) решено было распить совместно: химиками и Советом. Предыдущие, кустарные устройства и сивуха охотников были признаны юридически не существовавшими.

 

Распитие консульского баллона предполагалось вечером; Танеев и Казаков заявились к химикам, собственно, на халяву.
Эдик Крашенинников, надевший по такому случаю короткую белую курточку – униформу «стажеров», перешитую из лабораторного халата, – аккуратно разлил по мензуркам светло-лиловую, белопенную жидкость и предложил тост за величие науки.
Все дружно опрокинули. Продукт величия науки напоминал очень скверный вермут, но наука утверждала наличие не менее 18-ти оборотов.
Второй тост, за интуицию, предложил Кирилл Есин. Еще неделю назад Есин был охотником, но следствие быстро установило его недюжинное химико-террористическое прошлое в интернате. Прижатый к стенке (в буквальном смысле – заскочив в избушку, он увидел посредине «аппарат» и ласково глядящего поверх него координатора, оперся на бревенчатую стенку, да так и стоял) Кирилл сознался в авторстве и был немедленно переведен в химгруппу, надел белый халат, но ожерелья из обезьяньих зубов не снял. Собственно, подкинув новым коллегам идею, он сам тут же переключился на способы получения из водорослей всякой необходимой химии.

 

Казаков сидел в доисторическом кожаном кресле, проеденном многими темными пятнами, и благосклонно озирал полки, шкафы, столы, заставленные и заваленные скляночками, мешочками, какими-то кореньями, штативами и горелками. Не хватало только чучела крокодила на потолке.
Молодые химики оживленно обсуждали между собой давешнюю дискотеку и застенчиво консультировались у Родиона по вопросам женской специфики. Танеев, примостившись на подлокотнике казаковского кресла, расспрашивал Крашенинникова о перспективах получения масел и бензина из угля, первая партия коего позавчера с помпой прибыла из Новомосковска.

 

Родион предложил выпить за женскую специфику. Выпили, затем Казаков, преодолевая размягченность и состояние лёгкой эйфории, поднялся из кресла.
– Ну, мы пошли, – сказал он, глядя на Танеева. Тот сделал несчастное лицо, но тоже встал. – Дела. Еще что изобретёте – зовите.
– Кирилл скоро салат из морской капусты изобретет, – сказал рыжий Сабуров. – По интуиции.
– По капусте, это ты специалист, немедленно отозвался Есин. – И по аистам.
Координатор толком не разобрал, в чем смысл шутки, но Сабуров смешался, а химики хихикнули. Впрочем, и в самом деле было пора идти.
Они с Танеевым вышли, прошли по запыленным и пустым в этот предвечерний час длинным коридорам; солнце било в торцевые окна, возле потрескавшихся стен плясали искорки пыли. Юра направился к своим ангарам, а Александр спустился в подвал, где располагались различные подсобки – мастерские по ремонту одежды и обуви, парикмахерская, прачечная, – работавшие по вечерам и потому сейчас закрытые, а так же «ювелирная палата».

 

Ювелирная мастерская была личным изобретением Казакова, хоть формально и подчинялась радиогруппе и металлогруппе. Там работали полтора человека: полдня за верстаком сидел курсант, выплавлявший и вытачивавший необходимые детальки из благородных металлов; кроме того, весь день и даже больше, там трудился ещё и Аркадий Кеслер – в бытность на Земле, талантливый, хоть и начинающий, гравер, фарцовщик-металлист, промышлявший изготовлением всяческих значков, буковок и звезд, а на Теллуре произведенный в золотых дел мастера.
Акадий отлил из свинца и посадил на деревянные ручки персональные печати для консулов, капитана Котов и «взрослых» медиков; по личной просьбе Стася Крайновского изготовил миниатюрные якорьки для штормовок курсантов-моряков, а сейчас лил ордена. Аркадий отличался честолюбием, а Казаков пообещал – закончив партию, Аркадий будет награжден орденом «За заслуги», но – самым небрежно изготовленным.
Смешно, но он очень старался. Баграт считал его симптомом крайне опасного явления, а «военные» избегали за злой язык.

 

Стажер, расположившийся за уютным столиком в углу, что-то делал крошечным паяльником, наблюдая за этим «чем-то» через лупу. На его столике был порядок, что разительно контрастировало с хаосом, окружавшим Каслера: на трех столах грудой были навалены глиняные формочки, заготовки, половина серебряного блюда, золотистые горошины. Из небрежно распахнутой муфельной печки расходилось нежное сиянье и жуткий жар, и над всем этим порхали длинные, похожие на обезьяньи, руки новоиспеченного ювелира. Он с поразительной быстротой находил нужную пилку или формочку. Над ним тоже явно не хватало крокодила.
– Сан Саныч, – раздражённо, не оборачиваясь, сказал Кеслер, – у меня ничего нет.
– Совсем? – уточнил Казаков.
– Совсем еще, – подтвердил Кеслер. – Ваши побрякушки в процессе, но вы все равно заходите…. Как будто Аркадий Кеслер может вместе с злотом уехать за границу. Увы, Аркадию Кеслеру вот уже три месяца некуда дальше ехать!
– Химики говорят, что устойчивый лак потребует специальных изысканий, на что у нас нет времени, – невозмутимо сказал Казаков.
– Без специальных изысканий ваши химики способны создавать только пиво и сушеную рыбу. Но мне смешно с вас, координатор! Через какое-то время полезет краска с машин и прочего железа, и тогда все равно придется вести изыскания!
Казаков еще немного постоял у него над душой, чтобы показать, что имеет полное право заходить, когда захочет, затем вышел. Поднимаясь из подвала по запыленным, замусоренным ступеням, он мельком подумал, что надо бы в ближайшую субботу десятка два людей выделить на уборку территории, досадливо поморщился казенно-армейскому обороту мысли, вышел под низкое, унылое небо, остановился, огляделся.
– Товарищ координатор, – позвал сзади торопливый голос Валентина.

 

Казаков про себя поморщился. Он до сих пор еще не решил, какое обращение к нему лучше гармонировало бы с имиджем; но очевидно было, что консул, хоть и молодой, мог бы и не злоупотреблять титулатурой.
Все это промелькнуло за секунду, пока Александр оборачивался. На лице начальника радиостанции была изображена скорбь.
– На Клюкалке охотник погиб, – сообщил он, глядя куда-то вверх.
– Как? – глупо спросил координатор. Валентин пожал плечами.
– Без подробностей. Они просили выслать машину, я уже сообщил по внутренней в гараж…

 

Казаков пошел к гаражу, быстро, почти бегом, разбрызгивая жидкую грязь, истоптанную многими ногами. В голове назойливо билась глупая мысль: тахорг или обезьяны? Вдруг он понял, что мысль вовсе не глупая, что подоплекой она имела мгновенно проделанное подсознанием рассуждение – «если обезьяны, виноват буду я, как распорядившийся охотиться на них». От осознания своей расчетливости стало паскудно, с другой стороны, он же не умер на самом деле… Это тоже казалось неуспокоительным: я представил нестерпимую боль от звериных зубов, предсмертный ужас. Тем временем координатор подошел к ангарам, машина на Клюкалку уже ушла. У Димы при себе была походная рация, но я не стал связываться с точкой: казалось непристойным выяснять, что, да как.

 

Они сидели и ждали. А Казаков все пытался стряхнуть с себя ощущение напряженности и неловкости, посмотреть на дело со стороны, как глава государства, и как Избранник, черт возьми… Но удалось это только после того, как попросил у Колосова сигарету. К черту, сколько еще будет смертей… Его собственная, кстати, тоже будет непременно насильственной. Эта мысль была неприятна, несмотря на всю неопределенность сроков. Тоже – какой-нибудь хруст костей или пуля в затылок…
Машина пришла обратно почти через два часа. Покачиваясь на рытвинах, тентованный ЗИС подъехал к гаражам. Два охотника откинули борт и вытащили из темного чрева носилки с чем-то, накрытым мокрым от крови брезентом. Несколько рук приняли носилки и осторожно поставили на землю, словно лежащему на них человеку можно было причинить новые неприятности.

 

Казаков с выпяченной челюстью подошел, поднял угол брезента, следя, чтобы его действия не казались брезгливыми, секунду смотрел на лежащее, затем торопливо опустил угол и обернулся на окружающих. Окружающие, курсанты-мотористы, смотрелись бледновато. У охотников были каменные лица, но у одного – красноватые глаза.
– Как… случилось? – хрипло спросил координатор.
– Тахорг. – ответил охотник с припухлыми глазами. Внезапно напал, Олег поскользнулся на корне. Не успел.
– А остальные где? – спросил координатор после паузы. Охотники посмотрели на него.
– Тахорг же ушел, – пояснил один из них. – Гонят.
– Отомстить? – уточнил Казаков. Охотник кивнул головой.
– Втроем… не опасно?
– Опасно, когда внезапно. – устало пояснил охотник.
– А если с автоматом, то вообще не опасно. – тихо проговорил кто-то за спиной Казакова. Координатор сразу оценил и намек на историю с Майковым, и осуждение в свой адрес; а может быть, все это только показалось и была просто – реплика без задней мысли? Как бы то ни было, он смолчал. Ответил охотник, пожав плечами:
– С автоматом не охотятся. Дело не в автомате…
••••••••••••
ХРОНИКА ГОЛУБЕВА
«…середина июня ознаменовалась первыми смертями среди граждан самого Первограда. Нужно отметить, вернувшись к хиппистской истории, что довольно жутковатое вымирание хиппи на их островах оказало известное психологическое воздействие лишь на членов санитарных дружин, волею судеб работавших в основном могильщиками; остальных жителей это не затронуло. Кроме того, хиппи с самого начала воспринимались как нечто нечеловеческое, деградировавшее. Полторы сотни могли на островах вызывали куда меньший резонанс, чем две могилы на городском Кладбище. Итак, 13 июня при нападении на рыбацкий барказ ночесветок – явления, прежде неизвестного, – погиб один из рыбаков; 21 июня при нападении ошалевшего приливного тахорга, которые считались уже истребленными в окрестностях города, был убит охотник с Точки II (Клюкалки). Его товарищи в течение двух дней гонялись за тахоргом-убийцей, настигли, застрелили и водрузили его череп на могиле погибшего. Это, на мой взгляд, несколько варварское, но достаточно характерное проявление присущих им положительных качеств.
Эти две смерти в любом случае должны были стать лишь первыми в ряду наших потерь во враждебном мире, и Координатор в данном случае занимал весьма достойную позицию, заявив, что мы ведем войну за выживание всех, а на войне не отступают из-за первых потерь. Однако нашлись некоторые, кто счёл эти печальные, но неизбежные потери признаком порочности управления; поползли шепотки о необходимости устранения охотников, отзыве Следопытов и вообще о переходе на ближайшие десятилетия к чисто растительной жизни за мощными стенами; паникерам казалось, что, таким образом, они обеспечат себе полную безопасность. С другой стороны, эти настроения подогревали те, кто был недоволен известным превосходством Охотников над первоградскими обывателями. Выражалось это превосходство, в частности, в понятном предпочтении женского пола…
Выразителями подобных интересов в Совете явился консул Левченко, бригадир столяров, из молодых и вообще-то сторонник Валери, но, видимо, оказавшийся большим роялистом, чем сам король. Предложение Левченко было отвергнуто (только Романова воздержалась). Но Казаков, чтобы успокоить общественное мнение, заявил, что все желающие могут уйти из Охотников и Следопытов. Ни одного такого не нашлось, так что люди, искренне озабоченные за их жизнь, удовлетворились, а лицемеры вынуждены были умолкнуть.
Из прочих знаменательных событий можно отметить следующее. На сто девяносто девятый день Переноса (11 июня) координатор, совершив тайный инспекторский налет на точку III, обнаружил там самогонное приспособление. Он не стал метать громы и молнии, ясно, видимо, понимая, что политика Горбачёва здесь неуместна, а перевел изобретателя в курсанты химгруппы. Возможно, зря Совет уделил самогоноварению не меньше внимания, чем другим отраслям химии, но ясно, что монополия на подобный род продукции должна принадлежать государству.
207-й день: из Новомосковска прибыла первая партия угля, не очень черного, но достаточно горючего, что позволило с большей уверенностью смотреть в будущее. Через несколько дней химики провели первые обнадёживающие опыты по перегонке угля в нечто маслянистое, пока – на уровне пробирок, а Есин уже приступил к разработке взрывчаток.
На 210-й день наши бравые авиаторы совершили несколько первых, робких полётов по кругу. В одном из полётов принял участие Казаков. Я считаю, что есть с его стороны это и было жестом, то демонстрировал он не личную храбрость, а доверие к людям, освоившим непростую технику; из частных бесед мне известно, что именно так восприняли это авиаторы. На следующий день по чисто практическим соображениям в воздух поднимался и я.
Где-то к этим дням началось употребление в пищу обезьятины. Мясные пайки сразу увеличились, а отказывались с гордым видом лишь немногие, да и те позднее присоединились к большинству.
Вторая половина июля принесла нам так же теллурийский календарь. Казаков и Простева, достаточно точно определив продолжительность года и суток, внесли на Совет предложение о введении двух дополнительных месяцев по 28 дней в каждом: терпаля между мартом и февралем, считая его весенним, и тиберия между августом и сентябрем, относя его к осени. Кроме того, январь, июль и октябрь лишились 1-х чисел. Имя римского императора было воспринято мною в качестве месяца несколько юмористически; но я быстро обнаружил, что большинство народу императора такого не знают, а кроме того, я воздал должное академическому юмору, с которым оказался составлен ряд: «июль, август, тиберий».
Теллурийские сутки, как известно, на 10 минут короче земных; «календарное» заседание Совета решило и эту проблему, служившую причиной многих недоразумений. Слесарно-механической группе совместно с механиками из радиогруппы было поручено в кратчайшие сроки переделать несколько часов в хронометры теллурийского времени. Впоследствии один такой хронометр был передан на хранение дежурному офицеру Котов, и гонг у караулки начал такое привычное отбивание часов: 7-го, 12-го, 18-го и 23-го.
На 217-й день (28 июня): состоялось вручение орденов «Славы» и «За заслуги» всем, награжденным с момента Переноса. Несколько неуместным мне представляется награждение ювелира Кеслера: видимо, никак больше нельзя было заставить подобную личность работать добросовестно. Впрочем, орденские знаки он изготовил неплохо.
Вообще, этот период, июнь-июль, являет собой некоторое затихание борьбы фракций и самолюбий, описанное выше брожение из-за охотников – это чуть ли не единственный пример. Воспользуюсь случаем и опишу несколько сложившихся к тому времени течений; они существуют и сейчас, но кое-что уже переменилось, и в дальнейшем будет интересно проследить их эволюцию.
Вооруженные Силы летом политикой не интересовались и не хотели. Патрульная служба в условиях тридцатиградусной жары – дело нелегкое, а тут еще участились мелкие налёты обезьян на Периметр; они не причиняли почти никакого материального ущерба, но держали в постоянном напряжении. Зато почти никто не выказал недовольства, когда во вновь отстроенном жилом бараке котятам были отведены четырехместные комнаты. Последующие события подтвердили, что военные оказались наиболее патриотичной частью населения, способной стать выше личных интересов и уже на этом этапе осознать, что мы являемся гражданами Государства, а не просто невольными товарищами по кораблекрушению.
«Стажеры». Брошенные в своё время Маляном на произвол судьбы, они превратились в нечто вроде клуба интеллектуалов. Я не хочу давать оценку в целом: большинство из них прекрасно проявили себя в дни войны, но все же им всегда было свойственно иронически-брюзгливое настроение. К лету в этот клуб входило около тридцати человек, в основном – курсанты химгруппы, радиогруппы, био-медгруппы и геологической группы (разумеется, не все!), но так же и некоторые эсэмгэшники, даже два Следопыта. Для своих вечерних посиделок и для своеобразного щегольства они даже изобрели форму: нечто типа короткой куртки, перешитой из лабораторного халата, со множеством ненужных погончиков и карманчиков. Считая себя прообразом партии технократов, они, разумеется, не имели никаких четко осознанных целей. Впрочем, работали они добротно, с энтузиазмом занимались изучением теории. Их «президентом» вскоре после отречения Маляна был избран Э. Крашенников, химик.
Корчевщики Крапивко превратились в аграриев. Часть из них, – в основном, обслуживавшие технику и часто работавшие в гаражах – сблизилась с эсэмгэшниками, часть не интересовалась ни чем, часть довольно злобно все осмеивала. Единой массы, как в первые месяцы, они уже не представляли. Тем меньше являлись таковой бывшие «стеначи» Маркелова, ушедшие кто в животноводы, кто в строители, кто в ремесленники. Кстати, мужская часть ремесленников (столяры, кожевенники, бытовые ремонтники и т.п.), то есть люди, занимавшиеся наиболее легким трудом, являлись чуть ли не единственным источником недовольства охотниками. Справедливость требует отметить, что их, часто и несправедливо, считали «полусачками», что не могло, разумеется, не раздражать.
Строители, по крайней мере, в Первограде, также разделились. Особенно это было заметно при сравнении бригад плотников и вообще строителей жилья, которыми командовал валериановский комиссар Жуков, и отдельных бригад: судостроителей, элеваторщиков, рабочих кирпичного цеха и пр., сформированных из «стеначей» и по-прежнему подчиняющихся Маркелову. Последних отличала лояльность Совету, не исключавшая, впрочем, известной живости ума: монополия на анекдоты перешла в это время к ним. «Жуковцы» же, глядя в рот своему шефу, настроены были более оппозиционно, но в конкретное время – летом – эта оппозиция не имела конкретного объекта, на который могла бы излиться. К брюзжанию ремесленников обе группы строителей относились холодно.
Вообще, Жуков в это время как-то больше начинает общаться со «взрослыми» и, видимо, изменять свое первоначальное мнение о целях и политике Совета.
Наконец, рыбаки и моряки, подчиненные Крайновскому, остались совершенно нейтральны. Рыбаки, видимо, просто не имели времени и желания вникать во все предыдущие свары, и сейчас продолжали трудиться так же успешно. Крайновский с курсантами-моряками политикой тоже почти не интересовался; правда, когда в порядке шутки он учредил для них знак различия – якорёк на лацкане – Малян немедленно решил, что Стас продался тоталитаристам.
Странно, я упустил из виду наших мотористов, или эсэмгэшников – группу шоферов, дизелистов, курсантов-машинистов и т.п., руководимых Колосовым и Танеевым. Впрочем, особо распространяться о них нечего, это как были так и остаются весьма надежные люди, так же, как и военные, понимающие, что понятие «гражданский долг» – не надоевшая липа, отброшенная еще на земле, а нечто жизненно необходимое в наших условиях…»
Назад: XVII
Дальше: XIX