XVII

Белый кролик с пуговичными красными глазами, возбужденно тряся ушами, уплетал некое сизоватое месиво. Кролик состоял на должности государственного отведывателя блюд: каждая новая порода рыб, выловленная рыбаками, и каждый с виду съедобный плод, обнаруженный охотниками, сперва подвергались химическому обследованию на предает поиска алкалоидов, а затем шли в пищу героическому кролику. Если анализы ничего не показывали, а кролик две недели не подыхал, очередной дар природы разнообразил меню колонистов.

Казаков просунул руку в клетку, почесал кролика за ухом, мягким и теплым. Кролик, отвлеченный от государственного дела, недовольно задергал усами.

– …нет у нее авторитета! – Вика говорила, глядя куда-то в сторону. – Такая же девчонка, как и все там; не слушаются ее, едят, наверное, что попало! Три случая синюшного насморка за две недели – а она и шприц-то толком не вколет.

– Мне все это вчера уже рассказывал Родион, – Казаков уселся на стол, за которым пристроилась Вика. Та слегка отстранилась.

– Завтра с холмов приходит машина, Родион поедет и разберется.

– Мы с Родькой вчера посовещались, – медленно начала Вика, – и… думаем, ехать надо мне. – Она встала, подошла к полке с какими-то склянками, оказавшись спиной к Казакову. – Я все же лечащая, Родька больше теоретик.

– Был два месяца назад, – машинально отреагировал Казаков на последнюю фразу. – И я не понимаю…

– Ну, так надо. Так лучше. Потом, ты же сам сказал: Валерьян просил чтобы приехала я…

– А… – после некоторого молчания отозвался Казаков. – Вот как…

Вика обернулась. Казаков сидел как-то неуклюже, сгорбившись, нижняя губа у него самопроизвольно оттопырилась. Обнаружив, что Вика смотрит на него, он слез со стола и вернулся к кролику, в свою очередь, оказавшись к собеседнице спиной.

– Что это он дегустирует? – спросил координатор слегка надтреснутый голосом.

– Сань… – позвала Вика.

– Ну? К черту, поезжай, куда хочешь… все поезжайте, куда хотите…

– Что ты на меня кричишь? – Вика немедленно забыла о своей жалости, – В конце концов, я тебе ничего не должна!

– Вот и поезжай! – Казаков обернулся. Он завелся: глаза навыкате придавали лицу какое-то нездоровое выражение. – Конечно, такой… а, ладно…

– Какой – такой? – Не получив ответа, Вика замолчала. Так они стояла друг против друга несколько секунд. У Вики мелко задрожал подбородок, у Казакова появилось вопросительно-защитительное выражение в глазах, но тут Вика, вполоборота, проговорила:

– И вообще, должен быть мне благодарен… Теперь сможешь с чистой совестью Ольгу разыскивать…

Получив запрещенный удар, Александр пару секунд открывал и закрывал рот, затем буркнул:

– Увидишь Валерьяна, – передай БРАТСКИЙ привет, – и стремительно выскочил из лаборатории.

Немножко подождав, Вика села на вращающийся табурет и заплакала. Правда, плакала она недолго: никто не видел, и к тому же, пора было собираться.

Поначалу маршрут координатора по колонии напоминал бег таракана по горячей сковородке: он делал быстрый, бессмысленные зигзаг, почти не здороваясь со встречными, что дало повод не к одному горестному размышлению и поискам служебных просчетов. Очнулся он только на центральной площади: здесь разгружался грузовик, прибывший с охотничьей точки. Судя по разухабистым картинкам на бортах, это была Точка-Три или Лужайка, как ее называли сами охотники. Остальные точки именовались Развалюха и Клюкалка; этимология названий была темна.

Шесть охотников, одетых живописнейшим образом и украшенных ожерельями из зубных пластин обезьян, весело перетаскивали добычу. Добычи было немного: Казаков насчитал одиннадцать туш семикоз и пять связок мелкой птицы, – но охотникам, видимо, горя было мало. Этот разухабистый народ, неделю обитая в лесу, а неделю ошиваясь в Первограде (помогая на разделке мяса, рыбы и на тому подобных хозработах), сознательно стилизовался под нечто среднее между могиканами и викингами. Ребята из охотничьих групп были вторым после Валери объектом женского обожания и третьей, после Совета и Голубева, мишенью анонимных карикатуристов. Целую неделю на доске объявлений красовалась следующая картина, украшенная подписью «Теллур, XXX век»: заросшие охотники в шкурах, увешанные гирляндами из гаек и шестеренок, вооружённые каменными топорами, штурмуют Кремль, а в городе засели панцирные обезьяны с автоматами.

Александр, в общем, доброжелательно относился к этим самозваным детям природы; но сейчас он был не в духе, а добычи было мало. Добычи вообще становилось все меньше и меньше, вынос охотничьих баз в сайву породил лишь полумесячное оживление. Кролики пока плодились плохо, так что мясной паек колонистов неуклонно уменьшался. Каждую неделю молодые консулы поднимали вопрос о «распечатке» неприкосновенного ряда мясных консервов во втором складе, и каждую неделю этот вопрос проваливался здравомыслящим большинством.

– Слушай, староста, – Казаков, пнув ногой одну из семикоз, обратился к Сереге Кондрашову, старосте охотничьей смены. – Что добычи так мало?

– У нас одних, что ли, мало? – угрюмо возразил Кондрашов, глядя исподлобья и поправляя ожерелье. Там, среди обезьяньих пластин, красовались клыки тахорга. – Со стороны легко говорить…

– Я знаю, что у всех мало. – Казаков пошел на понятный: смешно было упрекать охотников в отсутствии энтузиазма. – Вот я и спрашиваю – почему?

– Боятся, наверное. – Кондрашов пожал плечами. – Тахоргов уже две недели не видно на всех точках. Может, повыбили их? Рогалики на север ушли; козы бояться научились, разбегаются… Обезьян сколько угодно: вчера ночью опять Развалюху обложили.

– Ну и что?

Кондрашов еще раз пожал плечами.

– Шесть штук. Одна, со стрелой в заднице, ушла в лес.

– Со стрелой – это плохо, – вдумчиво заметил координатор.

Экспедиция на севере, посланная искать руды, уже несколько дней ползала по скально-холмистому району и регулярно сообщала о многообещающих следах; тем временем все накапливалось число мелочей, начиная от стрел и рыболовных крючков и кончая мисками и дверными петлями, которые приходилось штамповать из листовой жести с соответствующей потерей качества.

– Может, нам обезьян привозить? – оживился староста. – Мы тут всех мясом затоварим!

Координатор поморщился. Мясо панцирной обезьяны было жестким и пахло яблочной гнилью и резиной; а тотально отваренное, оно становилось синим, трясучим и совершенно безвкусным. Видимо, борьба чувств главы государства дошла до Кондрашова, потому что он добавил:

– Мы вот едим, и ничего… в отваре клубничного гриба вымачиваем сутки, жарим – и вполне.

Координатор посмотрел на старосту с подозрением. Глухачев еще неделю назад сообщил, что ходят слухи: охотники варят на своих точках из клубничного гриба не то брагу, не то пиво. О принципиальной возможности такого употребления дня три назад обмолвилась и Вика.

Эх… Ну, короче, Казаков собирался на днях нагрянуть на какую-нибудь точку с инспекцией, и потому сейчас ничего не спросил. Подозрительный же взор староста вынес по-швейковски безмятежно.

– Мы и клубничного гриба можем заодно понапривозить. – предложил он.

– Ладно, – пробурчал Казаков, отводя глаза.– Будете эту неделю работать с пищевиками – расскажи о своих открытиях. И со следующей недели начинаете заготавливать обезьятину.

– Обезьянину, – поправил Кондрашов, увидел выпяченную губу, щелкнул каблуками, кинул руку к коротко стриженым волосам и гаркнул:

– Слуш, трищ координатор!

– К пустой голове руку не прикладывают, – буркнул недовольный Казаков. Иногда охотничья вольница раздражала, но действуя в лоб, можно было лишь подпакостить себе же.

Постояв для порядка возле грузовика еще полминуты, координатор неспешно направился в сторону моря, а увидев белеющий на фоне лазури парус подходящего барказа, хлопнул себя по лбу и направился в гавань почти бегом. Это был рыбацкий барказ, которому назначили на обратном пути с ночного лова зайти на Боконон и вывезти на берег Маляна, изъявившего желание вернуться в лоно.

Возвращённого в лоно священноучителя необходимо было перехватить на берегу, отвести к себе, напоить коньяком и договориться, прежде чем он успеет наломать очередных дров.

Барказ пришел с богатым уловом. Рыбаки в брезентовых рукавицах, высоких сапогах и обветшалых плавках перебрасывали вяло извивающихся рыбин с решётчатых пайол на деревянные тачки. Рыбы были большие, розовые и серебристые, с костяным шипастым панцирем на голове и голым хвостом. Эти обитатели мелководья хорошо ловились на Девонской банке, обнаруженной в тридцати километрах от побережья. Казаков мельком подумал о явной несправедливости: охотники куда популярнее рыбаков у женского населения, а между тем, рыбаки дают колонии три четверти животной пищи и вовсе не избавлены от опасностей. Десять дней назад, ранним утром, мимо яла «Одинокий свистун» прошел под водой, преследуя косяк сардин, гигантский жук размером с тральщик. Рыбаки вначале приняли его за подводную лодку…

Из-за нагромождения стропил и лесов, воздвигавшегося на причальной скале (строили ангар для яхты), показался Малян, Он был бородат и напоминал библейских разбойников. В руке он имел котомку, в которую, видимо, наспех, засунул всю одежду, явившись на берег в одних плавках. Малян, с недовольным видом осматривавший леса, координатора не заметил.

– Зря, – сказал Казаков, подходя со спины.

Малян вздрогнул и обернулся.

– Что – зря? – спросил он с вызовом. – Во-первых, здравствуй, самодержец.

– Здравствуй, первосвященник, – спокойно ответил Казаков. – Зря, говорю, разделся: теперь все видят, что ты ничуть не исхудал на острове. Мученика не выходит.

«Что-то я не то говорю!» – не в первый раз за день подумал координатор.– Мне же с ним договариваться надо!»

– Я и не собирался, – с достоинством ответствовал Малян. – Я вижу, до тебя не в состоянии дойти тот элементарный факт…

Александр стоял и терпеливо слушал. Какой-то стропальщик, в немыслимой позе повисший над ним, прекратил колотить по гвоздям и тоже прислушался. Казаков со значением посмотрел на него: стропальщик снова принялся заколачивать. «Вот и гвозди скоро стекут дефицитом, – мелькнула государственная мысль. – А гвозди из жести не больно-то наштампуешь…»

– Короче, – сказал он вслух, – ты совершенно прав. Я не ругаться явился. Пошли ко мне: посидим, поговорим, – голос координатора перешел на свистящий шепот, – …выпьем слегка…

– О чем говорить? – бормотал Баграт, шествуя вслед за Казаковым по плотному серому песку, мимо собираемого деревянного настила, ведущего на скалу. За их спинами маркеловские столяры любопытно переглядывались. Всем было ужасно интересно.

– Все и так ясно… Дело надо делать, а не говорить… говорить…

– Слушай, Баграт, – Казаков обернулся к Маляну. – Ты так и пойдешь через весь город – голышом?

– А что? – немедленно возмутился Баграт. – Или ты уже ввел закон об охране общественной нравственности? Главное, чтобы я сам считал свое поведение естественным!

– Правильно, – закивал координатор, – Но все-таки… девушки, опять же, шипы всякие о почве, щепки…

– Щепки! – возмутился Малян, натягивая башмаки. Подумав, он надел и рубашку, но застегивать ее демократически не стал.

Они отправились через весь поселок к коттеджу Совета. На них кидали мгновенные взгляды пробегавшие мимо рыбаки с тачками; строители и столяры, протаскивавшие бревна и доски; деловитые автомеханики и швеи, носившиеся между мастерскими, складами и помещениями для выделки шкур. Казаков шёл, как Брежнев мимо почетного караула, с застывшей доброжелательной улыбкой. Баграт вышагивал гордо и независимо. Попавшийся навстречу патрульный свободной смены, увидев важных персон, нахлобучил на затылок вытащенную из-за пояса пилотку, сделал каменно-голубевское лицо и красиво отдал честь. Малян зашипел; когда Казаков ответно кивнул головой, Малян зашипел еще сильнее.

– Я так и думал, – сообщил он, когда со зноя, напоминавшего крымскую сиесту, они ввалились в прохладу и полусумрак коттеджа. – Совсем распустились без меня… Скоро свой портрет на плацу повесишь и назовешь – «Площадь Великого Вождя!»

– Ладно, ладно, – бормотал Казаков, не оставлявший, надежд договориться. – Смотри лучше, что я припас! Ради тебя, анархиста небритого, пошел на злоупотребление служебным положением…

Замок входной двери щелкнул, на окна опустились шторы, и на столе появились: два стакана, маленькая плитка шоколада, банка мясных консервов и плоская бутылка коньяка. У Баграта блеснули глаза; блеск преломился в толстых линзах очков и золотыми искорками заплясал на стакане.

– А что за коньяк?… Ну, так и думал, дагестанский, какая мерзость! И даже гранатов, наверное, нет… нашел, что предложить!

Казаков, уже плеснувший в свой стакан, остановился.

– Значит, тебе не наливать? – спросил он с отеческой теплотой, и сделал вид, что собирается завинтить крышку. Батрат произвел последовательное движение руками,

– Но, но! – запротестовал он, – Прекрати это! Надо же понимать разницу между субъективным восприятием и объективной необходимостью!

Казаков налил коньяк Маляну коньяк.

– Надо, – согласился он. – Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Но сначала – прозит!

Малян отозвался в том плане что «да, прозит», влил в рот свою дозу, скривился, еще раз пробормотал «какая мерзость!» и вонзил вилку в ровную розоватую поверхность венгерской ветчины. Казаков закушал кусочком шоколада.

– Кстати, как продвигается глобальный – труд? – спросил он и снова понял, что это не лучшее начало для задушевной беседы. Как можно было понять из ответного монолога, Малян написал введение; Малян считал, что творческую работу нельзя регламентировать; Малян не хотел выступать в роли примитивного хрониста что, несомненно, было бы кое-кому на руку; и вообще, введением он недоволен и его надо теперь переписывать. Казаков слушал и изнывал от желания заорать. Он уже понял, что ничего путного из беседы не выйдет и вообще, день, паскудно начавшийся, будет паскуден до дна. До донца, как сказал бы Маяковский…

… – Короче, мы не можем позволить себе роскошь иметь даже одного тунеядца!

Координатор говорил с тихим бешенством. Бутылка была на две трети пуста.

– Если на то пошло, тунеядцы здесь вы! – Баграт с сожалением рассмотрел дно консервной банки и отшвырнул ее в угол. – Вы сели людям на шею и тихонько кроите тоталитарный и феодальный режим, а ты, вон, даже теоретическую базу подвел! У нас появилась уникальная возможность – а вы хотите все опошлить… не дашь мне здесь спокойно работать, уеду к Валерьяну!

– Что ты называешь работой? – ядовито осведомился координатор.

– Думать! – Малян упер перст в Казакова. – Думать, а потом делать!

– Все вокруг будут вкалывать, чтобы Малян мог думать! Гуру, конечно, предпочтительнее, чем координатор, да? Хомейни лучше Горбачева?

– С-сравнил! – Малян фыркнул. – И вообще, это мимо. Дешевая демагогия. Уеду в Валерьяну, будем с ним думать вместе…

– Да поезжай к чертям собачьим! Посмеюсь там, как ты будешь думать… Только если через месяц не напишешь первую главу, поставим на Совете вопрос о саботаже. – добавил Казаков ни к селу, ни к городу.

– В условиях ультиматумов вообще отказываюсь писать! – палец ходил из стороны в сторону, как луч аэродромного прожектора. – Я вам не нанимался!

– Во, во! Вот ты выйди, – координатор сделал широкий жест, – и громко скажи: я вам не нанимался, я буду ду-умать, а вы меня кормите!

– Демагогия! – Немедленно отпарировал Малян. – Я вам не нанимался, а не им! Им мои мысли нужны, им вы не нужны! А, что с тобой говорить! – Малян тяжело встал. Его лицо выражало уверенность в полном поражении собеседника.

– Пока я н-ничего против вас делать не буду, – заявил он великодушно. – Осмотрюсь… опять же, твою информацию о бес… бессмертии я не в меру… то есть не в полной мере осмыслил. Заезду вот к Валерьяну, побеседую. Ну, привет!

Казаков молчал, больше всего ему в данный момент хотелось не говорить, а стрелять, причем сразу во всех. Малян секунду постоял, потом развернулся и горделиво вышел, тщательно прикрыв дверь. Казаков вскочил, поднял в углу консервную банку и швырнул ее вслед, разразившись длинной, насквозь нецензурной тирадой. Банка шлепнулась о дверь, отскочила и, ковыляя помятым боком, откатилась в свой угол. Координатор три раза стремительно пересек свою комнатку (из-за скромных габаритов, это напоминало прыжки на стену), он тоже выскочил вон, сбежал по ступенькам и направился куда-то без заранее обдуманного намерения.

Солнце садилось сквозь полосы тонких лиловых облаков. Короткий субботний рабочий день (семь часов, по недавнему указу Совета, с непременной вечерней дискотекой) закончился, усталые толпы проходили мимо координатора в свои домишки, бараки и палатки – переодеваться. На площади Бобровский со товарищи монтировали аппаратуру. Навстречу попался веселый и чумазый Танеев с несколькими питомцами. Танеев и питомцы дни напролет осваивали вертолет и на днях обещали устроить испытательный полет по кругу.

– Александр, с нами жрать! – позвал Юpa.

– Что-то сейчас неохота. Я потом.

– Потом останется только холодная каша. Даже для координатора.

– Вот ты скажи это Маляну, – не выдержал Казаков. – Ему демократии не хватает!

Один из питомцев Танеева смущенно потупился. Он был стажером.

– Ты его не спросил, хочет ли он иметь кусок хлеба с маслом? – осведомился Танеев.

– Я ему намекнул. – ответил Казаков. Юные питомцы деликатно отошли в сторонку и отвернулись. Только тут Казаков счел нужным понизить голос. – Я ему намекнул, а он заявил, что уедет в Новомосковск.

– Шахтером решил заделаться, – раздумчиво произнес Танеев. – Это полезно для мозгов… только лучше плотником. Или рыбаком. Более библейские профессии, так?

Казаков посмотрел на Юру с теплотой (Танеев очень не любил Маляна) и в замешательстве: евангелических аллюзий от премьер-инженера он никак не ждал. Положительно, сегодня день сюрпризов… Пробормотав: «ладно, на Совете встретимся», он продолжил свой путь, миновал интернат, жилые бараки-новостройки, заложенные фундаменты, остов кирпичной башни будущего элеватора со штабелями сохнущего вокруг под навесами кирпича-сырца, по серому песку, расшвыривая ногами пустые панцири и водоросли, обогнул уже потемневший частокол Кремля, раздраженно махнув рукой оторопевшему часовому на крайней башенке, и через пять шагов очутился в сайве.

Из ноздреватой коричневой почвы выпирали узловатые пни, на уровне колена распускавшиеся веером черных, длинных, мясистых листьев; по очередным хвощеподобным стволам, росшим пучками, вились колючие лианы; траву заменял влажный бурый мох. Из-под ног сигала бледная членистая мелочь. Крупное зверье в окрестностях Кремля не появлялось уже почти три недели, а днем и того больше. Так что опасности на самом деле не было – но хотелось пощекотать себе нервы, побыть один на один с планетой, раз люди так обманчивы…

Казаков вспомнил, что, собственно, ни разу еще не покидал пределов Периметра, если не считать морской поездки две недели назад на один из островов, где умирали хиппи; даже в Дими́н (так с чьей-то легко, руки, по имени Колосова называли теперь Старый Замок) так и не выбрался.

Он углубился еще немного, так, чтобы не было видно башенок Кремля. Обнаружил гроздь сизоватых клубничных грибов, пристроившуюся у основания дряхлого саговника, недовольно поморщился, завернул за холмик, утыканный молодыми побегами хвощебамбука, и замер. Там была маленькая ложбинка, поросшая большими белыми цветами. Цветы отдаленно напоминали рододендроны, лепестки были покрыты мелким узором голубоватых прожилок. Все так привыкли к мезозойскому виду теллурийской флоры, что не ожидали от нее ничего подобного, хоть Вика и говорила об опыляющихся видах, а охотники доносили о цветении лиан.

Казаков сел на пригорок, взял один цветок за стебель, потянул. Стебель не поддался, тогда Александр достал нож и с неожиданным трудом перепилил его. Цветок, увы, не пах.

Уже стемнело, и вовсю гремела музыка, и часовой на башенке совсем извелся, когда координатор появился из лесу, имея в руках большую охапку цветов. Цветы слегка фосфоресцировали. «Поставлю у себя, – решил Казаков, – а сверху повешу ольгино фoтo. Или нет, гости там всякие… тогда подарю первой встречной девице. Это приятнее, думаю, чем череп тахорга».

Первой встречной девицей оказалась Анечка, в одиночестве, пестрой земной рубашечке и узких, земных же, брючках бродившая за элеватором. На дискотеке компания охотников завлекла Анечку и двух ее подруг бидоном земляничного пива; решив, что девочки достаточно размякли, охотники приступили к более осязаемым ухаживаниям в темном углу площадки. Две подружки, повизгивая для виду, удалились со своими кавалерами, а Анечка, сильно разобиженная тем, что ее держат за б…, вырвалась и убежала.

На нее-то и наткнулся в полутьме одинокий координатор.

– Ой, – тихо сказала Анечка. – Ка-акие цветы… Это вы кому?..

– Это я тебе, – в полном соответствии с принятым решением ответил Александр. Тем более, первая встречная оказалась вполне ничего. – Держи.

Анечка тихо ахнула и вдруг, повиснув у главы государства на шее, чмокнула его в губы. Глава ощутил, во-первых, явственный запах браги, во-вторых, молодую упругость анечкиных прелестей. По первому поводу он подумал какую-то суровую государственную мысль, по второму поводу он не без удовольствия крепко обнял девицу и возвратил ей далеко не отеческий поцелуй (каковой единственно бы приличествовал главе-то!), и немедленно обнаружил, что девица вовсе не собирается смущенно отшатываться – а напротив, закрыв глаза, ждет продолжения.

Тут координатор понял, что его ноблесс (он же паблисити) ждут потрясения. Если он сейчас поддастся искушению, – то посадит себе на шею нечто очень обременительное. Если же он не поддастся, у Анечки хватит ума растрезвонить о его робости. Все эти политические соображения пронеслись в течении полу-секунды, взаимно уничтожились, и на первый план выступили аргументы неполитического свойства, а именно: недавно выпитый коньяк и податливое тепло осязаемого сквозь тонкую рубашку женского тела. Казаков перестал думать государственно; он вспомнил, что коньяк еще остался, и в сочетании с брагой он должен дать сильноразвозящий эффект. Его губы скользнули по уху и шее замершей неб…, а пальцы сползли по спине и забрались под рубашку, ко вздрагивающему теплу кожи, Анечка только коротко вздохнула.

– Пошли, – тихо резюмировал Александр и кружными, темными путями, крепко облапив за плечи и поминутно целуя, повел ее к Большому Дворцу Совета.

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

«7 июля. Заседание Совета я провел в телеграфном стиле. Тяжело решать государственные дела вдумчиво, когда у тебя женщина в постели. Тем не менее, постановили: построить три рыбацкие шаланды, кураторами этого дела назначить Крайновского и Маркелова; начать отстрел обезьян на пропитание; сегодня вечером, для внезапности, мне съездить на Лужайку в целях борьбы с нарушителями винной монополии.

Что же мне теперь с ней делать? Боялся, начнет в жены набиваться; нет, на это ума хватило. Вообще, что примечательно, никаких раскаяний, а в постели освоилась так быстро, словно под мужиком родилась…

Вот ведь дурак е… вый! Отомстил, называется! «Повешусь у соседа на воротах, чтобы к нему милиция приехала». Сегодня поймал себя при беседе с Жуковым на мысли: знает, не знает? Так нельзя. У Стася, вон, каждую дискотеку – новая. Попросить что ли, чтобы Анечку тоже охмурил?..

Малян сегодня изучал колонию с видом инспектора, присланного от Хозяев. В столовой: хлебнет суп – и замрет, прислушиваясь к ощущениям.

Кстати, Анечка в порыве откровенности что-то там рассказывала о былой влюбленности в Маляна. Через кого бы ему намекнуть, что лучший способ подпортить координатору в его злобных тоталитарных планах – это увести у него любовницу?

Я уже писал о допотопной приставке, которую Маркелов, Бобровский и радиогруппа соорудили для Новомосковской рации, чтобы хоть как-то улучшить качество связи. Вчера в виде поощрения пятерым особо отличившимся установили на неделю доппаек. Вот такие у нас награды пока… Вернее, четырем действительно отличившимся, и Глухачеву. Информатора своего я поддержал, но осторожненько. Пока получается, что он – мой личный осведомитель, я ему ни жалованья, ничего не могу положить… в последнее время он заглох.»