Ад
Дагоска, весна 576 года
Темпл бежал.
Это происходило с ним далеко не в первый раз. Полжизни он бегал от чего-то, а большую часть другой половины потратил на погоню за тем, от чего когда-то убегал. Но так, как в этот раз, он не бегал еще никогда. Он бежал так, будто сам ад гнался за ним по пятам. Впрочем, так оно и было.
Земля снова содрогнулась. Краем глаза Темпл увидел в ночи вспышку света и вздрогнул. Мгновением позже раздался громовой раскат такой силы, что у него в ушах зазвенело. Слева от него вспыхнул над домами огонь, взметнувшись, как руки безумца, потянулся, разбрасывая жидкое пламя по Верхнему городу. Обломок камня с человеческую голову величиной рухнул прямо перед ним, перепрыгнул через дорогу и разбился о стену, подняв облако пыли. С неба со свистом и грохотом сыпались мелкие камни.
Темпл мчался дальше, не чуя под собою ног. Если гуркский огонь, сыплющийся с небес, все же разорвет его в клочья, которые никогда никто не найдет, он никак не сможет помешать этому. Очень мало кто будет скорбеть о нем. Крохотная капелька в океане трагедии. Ему оставалось лишь надеяться, что Бог выбрал его и решил спасти, хотя он никак не мог придумать ни одной серьезной причины для этого.
Он мало что знал наверняка, но был уверен в том, что не хочет умирать.
Нетвердо держась на подкашивающихся ногах, он прислонился к стене и зашелся в приступе кашля. В груди у него хлюпало, оттого что он постоянно вдыхал дым. Много дней вдыхал дым. Из глаз текли слезы. От пыли. От страха. Он оглядывался назад, в ту сторону, откуда пришел. Стены Верхнего города, зиявшие обрушившимися зубцами, почернели от копоти. Там сражались люди – крошечные фигурки, освещенные красным заревом.
Борьба была безнадежной. Эта безнадежность выяснилась много дней назад. И все же они сражались. Может быть, чтобы защитить свое. Свое имущество, свои семьи, свой образ жизни. Может быть, они сражались ради любви. Может быть, ради ненависти. Может быть, у них уже не осталось ничего иного.
Темпл не представлял себе, что могло подвигнуть человека сражаться. Сам он никогда не испытывал склонности к борьбе.
Он пробрался по заваленному мусором переулку, споткнулся об упавшую балку и ссадил кожу на коленях, вывернулся из-за угла, подняв над глазами ладонь, как слабый щит против жара. Дом горел, трещало пламя, дым, клубясь, поднимался в ночное небо.
Огонь, повсюду огонь. «Я видел ад, – сказал Вертурио, – и этот ад – большой город, находящийся в осаде». Дагоска являла собой ад уже много недель. Темпл никогда не сомневался, что оказался там по заслугам. Правда, забыл умереть, перед тем как попал туда.
Он видел силуэты людей, толпившихся у двери, видел, как один взмахнул топором, услышал, как затрещало дерево. Гуркские воины уже сумели прорваться за стену? Или это мародеры, пользующиеся случаем прихватить что-нибудь, пока еще есть что прихватить? Темпл подумал, что вряд ли может поставить им что-то в вину. В свое время он много чего прихватил. И к тому же какой смысл теперь в любых обвинениях?
Когда нет закона, нет и преступления.
Он помчался дальше, пригибаясь пониже и прикрывая рот рваным рукавом. Никто не поверил бы, что его одежды храмового служки были когда-то белоснежными. Теперь они превратились в такие же отвратительные лохмотья, как те, что он носил, когда нищенствовал, и были испачканы сажей, пеплом, грязью и кровью – его собственной и тех, кому он попытался помочь. Тех, кому он не сумел помочь.
Темпл провел в Дагоске всю жизнь. Он вырос на ее улицах. Он знал их, как ребенок знает лицо матери. Но теперь с трудом узнавал их. Дома представляли собой почерневшие пустые оболочки, обнаженные балки торчали, как ребра валяющихся в пустыне трупов, от деревьев остались обгорелые пни, улицы зияли трещинами в земле и тут и там были завалены кучами щебня. Он шел в сторону утеса, на вершине которого светилась огнями Цитадель, мельком увидел над упавшей крышей один из тонких шпилей Большого храма и прибавил ходу.
Огонь бушевал по всему городу, но с неба уже не падал. Это само по себе пугало Темпла еще сильнее. Когда перестает падать огонь, приходят солдаты. Он всегда бежал от солдат. Перед гурками был Союз, перед Союзом дагосское воинство. Любой человек, независимо от цвета кожи, если дать ему меч, будет поступать точно так же, как и все остальные.
Здесь находился рынок, где богачи покупали мясо. От него осталось лишь несколько почерневших арок. Здесь он сопливым мальчишкой просил подаяния. Когда подрос, воровал здесь у торговцев. Став еще старше, он ночью, около этого фонтана, поцеловал девушку. Теперь фонтан сломан и забит пеплом. Что сталось с девушкой? Да кто же это знает?
Это было красивое место. Гордая улица в гордом городе. Все это осталось в прошлом, и чего ради?
– Неужели это твой план? – прошептал он в небо.
Но Бог редко говорит с нищими мальчишками. Даже с теми из них, кто получил образование в Большом храме.
– Помогите, – донесся до него свистящий полушепот. – Помогите.
В каменном крошеве рядом с ним лежала женщина. Он чуть не наступил на нее, пробегая мимо. Ее ударило то ли осколком гуркской бомбы, то ли обломком горящего здания. На обожженной шее вздулись волдыри, часть волос слизнуло огнем. Плечо было сломано, и рука, вывернутая под неестественным углом, торчала у нее за спиной. Он не мог на глаз отличить порванное тряпье от изуродованной плоти. От нее пахло жареным мясом. От этого запаха у него заурчало в пустом желудке, а в следующий миг к горлу подступила тошнота. С каждым вздохом у нее клокотало в горле и булькало в груди. На испещренном черными пятнами лице темнели огромные глаза.
– О боже, – прошептал Темпл. Он не знал, с чего начать. Начинать было, собственно, не с чего.
– Помогите, – снова прошептала она и уцепилась за его руку, не сводя с него глаз.
– Я ничего не могу сделать, – прохрипел Темпл. – Мне очень жаль…
– Нет, нет, умоляю…
– Мне очень жаль. – Стараясь не смотреть ей в глаза, он высвободил руку. – Да смилуется над тобою Бог. – Хотя было совершенно ясно, что не смилуется. – Мне очень жаль! – Темпл выпрямился. Отвернулся. Побежал дальше.
Ее крики стихали у него за спиной, а он пытался убедить себя, что выбрал не только самый легкий образ действия, но и самый правильный. Он ничего не мог для нее сделать. Она не выжила бы. Гурки подошли слишком близко. Взвалив ее на плечи, он не смог бы убежать от них. Он должен предупредить других – это его обязанность. Он не может спасти ее. Он может спасти только себя. Лучше, если умрет один из них, чем оба, верно? Бог должен понимать это, не так ли? Ведь Бог состоит из понимания.
Такие вот времена показывают, что на самом деле представляет собой человек. На какое-то время Темплу удалось убедить себя, что он достойный человек, но быть добродетельным легко до тех пор, пока твоя добродетель не подвергнется испытанию. Он же, словно верблюжий помет, подсушенный на солнце, оставался под коркой набожности тем же самым зловонным, своекорыстным трусом, каким был всегда.
Кадия сказал бы, что совесть – это часть Бога, которой Он наделяет каждого. Осколок божественности. Выбор есть всегда.
Он нерешительно приостановился и уставился на кровавые отпечатки, которые ее пальцы оставили на его рукаве. Должен ли он возвратиться? Он стоял, дрожа, тяжело дыша, угодив в капкан между верным и неверным, между разумным и глупым, между жизнью и смертью.
Кадия однажды сказал ему, что для хорошего человека он чересчур много думает.
Он оглянулся через плечо туда, откуда прибежал. Огонь и здания, озаренные резким светом огня, и на фоне огня он увидел перемещающиеся черные силуэты. Тонкие тени мечей, и копий, и высоких шлемов гуркских воинов. И то ли это была лишь игра мерцающей дымки, то ли он и впрямь увидел там фигуру иного рода? Высокую и худощавую фигуру женщины с блестящими золотистыми волосами, облаченной в белую броню. Ужас комом встал в горле Темпла, он упал, вскочил и побежал. Бездумный порыв ребенка, выросшего на улице. Или кролика, увидевшего тень ястреба. Он не знал толком, зачем ему жить, но точно знал, что не хочет умирать.
Хрипя, кашляя, из последних сил передвигая отяжелевшие ноги, он взбирался по растрескавшейся лестнице Большого храма. Когда он увидел знакомый фасад, у него полегчало на душе, невзирая даже на то, что он точно знал, что очень скоро эту площадь заполнят гурки. Гуркское воинство… или еще хуже.
Он промчался к призывно блестевшим воротам – горячий ветер кружил пепел, сверху неторопливо сыпались горящие бумаги, – принялся колотить в дверь, так что кулак заболел, и, срывая голос, выкрикивал свое имя. Внезапно в большой двери открылась маленькая створка, он юркнул туда, и за его спиной с утешительной весомостью опустился тяжелый засов.
Он в безопасности. Пусть даже всего на несколько мгновений. В конце концов, человек, оказавшийся в пустыне, если ему предлагают воду, не должен привередничать.
Когда Темпл в первый раз вошел в это роскошное громадное помещение и увидел сверкающие мозаики, и филигранную каменную резьбу, и свет, льющийся сквозь звездчатые окна и заставляющий светиться позолоченные знаки священного писания, покрывающие стены на высоте человеческого роста, он чувствовал на своем плече руку Бога.
Теперь он присутствия Бога не чувствовал. Необъятное пространство освещали лишь несколько ламп, да на потолке плясали отсветы пожаров, пылавших за окнами, в городе. Смрад страха и смерти смешивался со стенаниями раненых, бесконечным негромким бормотанием безнадежных молитв. Даже мозаичные лица пророков, которые когда-то казались исполненными небесного экстаза, теперь застыли в ужасе.
Храм был переполнен людьми; все – мужчины и женщины, молодые и старые – были кошмарно грязны и охвачены отчаянием. Темпл протискивался через толпу, пытаясь подавить страх, пытаясь думать только о том, как бы найти Кадию, и наконец увидел его на возвышении, где когда-то стояла кафедра. Один рукав белого одеяния он оторвал по самое плечо на перевязку для кого-то. Второй промочил по локоть кровью, возясь с ранеными. Глаза у него запали, щеки ввалились, но чем безнадежнее делалось положение, тем спокойнее, казалось, он становился.
Какой могущественной силой нужно обладать, спросил себя Темпл, чтобы держать на своих плечах бремя жизней всех этих людей?
Вокруг него стояли воины Союза, и Темпл, повинуясь старому инстинкту, подался назад. Их было, пожалуй, с дюжину; мечи в ножнах из уважения к святой земле, но руки висят над рукоятями. Среди них был генерал Виссбрук с длинной отметиной пепла, размазанного по загорелому лицу. До начала осады он был довольно толст, но сейчас мундир болтался на нем. За последнее время все обитатели Дагоски изрядно похудели.
– Гуркские войска прорвались через Северные ворота в Верхний город. – Он, естественно, говорил на языке Союза, но Темпл понимал его не хуже любого уроженца Срединных земель. – Скоро они захватят стену. Мы подозреваем предательство.
– Вы подозреваете Никомо Коску? – уточнил Кадия.
– Я подозревал его некоторое время, но Коска, каким бы он ни был, отнюдь не дурак. Если бы он хотел продать город врагам, то сделал бы это раньше, тогда можно было бы получить хорошую цену.
– А как насчет его жизни? – вмешался солдат с пращой.
Виссбрук фыркнул.
– Вот ее-то он никогда в грош не ставил. Коска совершенно не знает, что такое страх.
Боги, каким благословением это должно быть. Для Темпла всю жизнь, сколько он мог вспомнить, страхи были самыми близкими спутниками.
– Как бы там ни было, теперь это не имеет ровно никакого значения, – продолжал Виссбрук. – Предал нас Коска или нет, живой или мертвый, теперь он, несомненно, находится в аду. Точно так же, как и мы все. Хаддиш, мы отступаем в Цитадель. Вам лучше бы пойти с нами.
– И куда же вы отступите, когда гурки начнут штурмовать Цитадель?
Виссбрук сглотнул, дернув острым кадыком, и продолжил, будто не слышал слов Кадии. В чем-чем, а в этом пришельцы из Союза за время своего пребывания в Дагоске проявили себя настоящими мастерами.
– Вы отважно сражались во время осады и показали себя истинным другом Союза. Вы заслужили место в Цитадели.
Кадия улыбнулся.
– Если я и заслужил какое-нибудь место, то именно здесь, в моем храме, среди моих людей. И с гордостью займу его.
– Я знал, что вы ответите именно так. Но обязан был предложить.
Кадия протягивал ему руку.
– Почитаю за честь знакомство с вами.
– Это честь для меня. – Генерал шагнул вперед и обнял священнослужителя. Полководец Союза – уроженца Дагоски. Белокожий и темнокожий. Странное зрелище. – Мне очень жаль, – сказал он, и на его глазах блеснули слезы, – что я не понимал вас, пока не стало слишком поздно.
– Это никогда не бывает слишком поздно, – ответил Кадия. – Я полагаю, что мы с вами можем встретиться на небесах.
– В таком случае позволю себе еще раз высказать надежду, что истинной окажется ваша вера, а не моя. – Виссбрук выпустил Кадию из объятий, резко повернулся, но тут же остановился и сказал через плечо:
– Наставник Глокта предупредил меня, что лучше покончить с собой, нежели оказаться в плену у гурков. – Кадия моргнул и промолчал. – Как бы каждый из нас ни относился к нашему бывшему предводителю, следует признать: в том, что касается плена у гурков, он несравненный специалист. – И снова хаддиш ничего не ответил. – А вы-то как думаете по этому поводу?
– Самоубийство считается преступлением против Бога. – Кадия пожал плечами. – Но разве в такие времена, как нынешние, кто-нибудь может сказать, что верно, а что нет?
Виссбрук медленно кивнул.
– Мы отрезаны. От Союза. От семей. От Бога. И теперь все мы должны найти наш собственный путь. – И он стремительно зашагал к заднему выходу из храма; его каблуки звонко стучали по мраморному полу, а толпа расступалась, чтобы пропустить генерала и солдат.
Темпл бросился вперед и схватил Кадию за руку.
– Хаддиш, вы должны пойти с ними!
Кадия мягко убрал пальцы Темпла со своего запястья. Точно так же, как сам Темпл – пальцы умирающей женщины.
– Я рад, Темпл, что ты еще жив. Я беспокоился о тебе. Но ты в крови…
– Это все ерунда! Вы должны уйти в Цитадель.
– Должен? Темпл, у человека всегда есть выбор.
– Они идут. Гурки уже совсем близко. – Он сглотнул. Даже сейчас он не мог заставить себя повысить голос и внятно произнести то, что собирался. – Сюда идут едоки.
– Я знаю. Именно поэтому я должен остаться здесь.
Темпл скрипнул зубами. Спокойствие старика приводило его в ярость, и он знал, что было тому причиной. Он старался не для блага Кадии, а для себя самого. Он хотел, чтобы священник сбежал отсюда, а он сбежал бы вместе с ним. Невзирая даже на то, что места, где можно было бы не опасаться едоков, не существовало. Не существовало во всем мире, и тем более в Дагоске. Даже отступление в Цитадели могло позволить выиграть лишь несколько – очень немного – дней.
Хаддиш улыбнулся. Как будто видел насквозь все его мысли. Видел и прощал даже это.
– Я должен остаться, – сказал он. – Но ты, Темпл, должен уйти. Если ты чувствуешь необходимость получить мое разрешение, я с удовольствием разрешаю.
Темпл выругался. Слишком часто его прощали. Он хотел, чтобы его бранили, обвиняли, били. Он хотел получить повод для того, чтобы с легким сердцем бросить все и сбежать, но Кадия не собирался позволить ему уйти с легким сердцем. Именно за это Темпл всегда любил его. Его глаза наполнились слезами. Он выругался. Но остался.
– Что мы будем делать? – прохрипел Темпл.
– Будем заботиться о раненых. Поддерживать слабых. Хоронить мертвых. Молиться.
Он не произнес «сражаться», но было ясно, что кое-кто решил это за наставника. Около стены, с тем видом, что бывает у детей, задумывающих втайне от взрослых какую-то пакость, неуверенно топтались пятеро служек. Темпл увидел, как блеснуло лезвие: под мантией был спрятан топор.
– Положите оружие! – повысил голос Кадия и решительно направился к ним. – Вы в храме!
– Вы что, надеетесь, что гурки станут уважать нашу святую землю? – визгливо крикнул один из них; в глазах его безумием полыхал страх. – Думаете, что они тоже положат оружие?
Кадия был спокоен, как стоячая вода.
– Бог будет судить их за их преступления. А нас – за наши. Положите оружие.
Мужчины взглянули друг на друга, попереминались с ноги на ногу, но, хотя все они были вооружены, ни у кого из них не хватило смелости встретиться с непреклонным взглядом Кадии. Один за другим они сложили оружие на пол.
Хаддиш положил руку на плечо тому, кто только что пытался спорить с ним.
– Сын мой, взяв оружие, ты вступил на неправильный путь. Поступать как хочется следует далеко не всегда. Мы должны совершать такие поступки, какие хотели бы видеть у других. И теперь более чем когда-либо.
– Как же это поможет нам? – Темпл не сразу сообразил, что пробормотал эти слова вслух.
– В конце концов, что нам еще остается? – И Кадия посмотрел на огромные двери храма, подтянулся и расправил плечи.
Темпл понял, что снаружи установилась тишина. На площади, где некогда гулко разносились призывы на молитву. Потом зазывали покупателей торговцы. Потом стонали раненые, плакали осиротевшие и беспомощные. Тишина могла означать лишь одно.
Они пришли.
– Ты помнишь, кем ты был, когда мы с тобой впервые встретились? – спросил Кадия.
– Вором. – Темпл сглотнул. – Дураком. Мальчишкой без каких-либо принципов и цели.
– И посмотри, каким ты теперь стал!
Ему казалось, что он с тех пор ничуть не изменился.
– Во что я превращусь без вас?
Кадия улыбнулся и положил ладонь на плечо Темпла.
– Все будущее лишь в твоих руках. И в руках Бога. – Он шагнул совсем близко, вплотную к Темплу, и прошептал:
– Не делай никаких глупостей. Ты меня понимаешь? Ты должен жить.
– Почему?
– Как проходит буря, как проходит чума, как проходит нашествие саранчи, так пройдут и гурки. Когда это случится, Дагоске очень сильно потребуются хорошие люди.
Темпл собрался было заметить, что он ничуть не лучше любого заурядного вора, когда на ворота обрушился гулкий удар. Огромные створки содрогнулись, поднялась туча пыли, лампы испуганно замигали. Люди вразнобой заахали, подались назад и сгрудились в полутемной глубине храма.
Еще один удар – и двери, и толпа, и Темпл, все содрогнулись.
А затем прозвучало слово. Оно было произнесено громовым голосом, оглушительно, немыслимо громким и мощным, как удар огромного колокола. Темпл не знал этого языка, зато увидел, как на двери ослепительным светом запылали письмена. Тяжелые ворота взорвались; туча щепок и куски досок разлетелись по сторонам, посыпались со стуком на мраморный пол.
В проем, ограниченный теперь косяками с искореженными петлями, вступила человеческая фигура. Фигура в белой броне, покрытой золотыми письменами, с улыбкой на лице – лице, прекрасном настолько, что можно было подумать, будто его отлили из темного стекла.
– Приветствую вас от имени пророка Кхалюля, – теплым, дружественным голосом произнес вошедший, и люди заскулили и попятились еще дальше.
Перед глазами Темпла все еще плавали в темноте огненные письмена – святые письмена, кощунственные письмена, – а в ушах все еще гудел их отзвук. Девочка-подросток рядом с ним заскулила, закрыв лицо руками. И Темпл положил ей ладонь на плечо, пытаясь успокоить ее, пытаясь успокоить себя. А в храм входили все новые и новые фигуры. Фигуры в белой броне.
Их было только пять, но люди отступали перед ними, в страхе сбиваясь в кучу, как если бы они были овцами, а пришельцы – волками. Совсем рядом с Темплом появилась женщина – красивая, ужасная, высокая и худая, как копье; ее бледное лицо испускало свет, наподобие того, что льется от жемчужин, а золотые волосы шевелились, как будто она несла с собою свой собственный ветер.
– Привет, милашки. – Она широко улыбнулась Темплу, провела кончиком длинного заостренного языка по длинному острому зубу, закрыла рот, клацнув челюстями, и подмигнула ему. У него все оборвалось внутри.
Раздался крик. Кто-то выскочил из толпы. Один из служек. Темпл увидел, как в темноте сверкнул металл, а потом его в очередном спазме страха, овладевшем толпой, швырнуло в сторону.
– Нет! – закричал Кадия.
Слишком поздно. Женщина, одна из едоков, сорвалась с места. Быстро, как молния, и так же смертоносно. Она схватила дерзкого за запястье, вздернула над полом, с неимоверной силой раскрутила вокруг себя и швырнула через весь храм, как капризный ребенок мог бы бросить сломанную куклу; выпавший из руки кинжал загремел по каменному полу.
Крик прервался, когда служка врезался в стену на высоте, пожалуй, десяти шагов; тело, вывернутое так, будто в нем не было костей, шлепнулось на пол в брызгах крови и крошке расколотого мрамора. Голова убитого была расплющена и вывернута вперед затылком, но лицо, к счастью, оказалось повернуто к стене.
– Боже… – прошептал Темпл. – О боже.
– Никому не двигаться! – крикнул Кадия, вскинув руку.
– Ты их предводитель? – осведомился первый из едоков, вскинув бровь. Его темное лицо было гладким, красивым и молодым, но глаза выдавали старость.
– Я, Кадия, хаддиш этого храма.
– Значит, священник. Человек книги. Дагоска породила много святых. Почтенных философов, признанных теологов. Людей, внимавших голосу Бога. Не из их ли числа ты, хаддиш Кадия?
Темпл не представлял, каким образом Кадии это удавалось, но он не выказывал страха. Он говорил как с любым из своих прихожан. Даже к этому дьяволу, порождению ада, пожирателю людской плоти, он относился так, будто тот был не меньше и не больше, чем он сам.
– Я всего лишь человек. И пытаюсь в меру сил следовать путем добродетели.
– Хочешь верь, хочешь нет, но все мы пытаемся делать то же самое. – Едок хмуро взглянул на свою ладонь, сжал ее в кулак, а потом позволил пальцам медленно раскрыться, словно высыпал песок с ладони. – И вот куда привел меня путь к добродетели. Ты знаешь, кто я? – На его прекрасном лице не было даже намека на издевательское торжество триумфатора. Только печаль.
– Ты Мамун, – ответил хаддиш Кадия. – Порождение пустыни. Трижды благословленный и трижды проклятый.
– Да. Однако с каждым годом проклятия делаются все тяжелее, а благословения обретают все большее сходство с пылью.
– Тебе некого винить, кроме самого себя, – спокойно сказал Кадия. – Ты преступил Божий закон и ел людскую плоть.
– Да, мужчин, женщин, и детей, и все, что дышит. – Мамун обратил тяжелый взгляд к изуродованному трупу служки. Одна из женщин-едоков присела на корточки около тела, обмакнула палец в кровь и начала размазывать ее по равнодушно улыбающемуся лицу. – Знай я тогда то, что знаю теперь, кое-что, возможно, пошло бы по-другому. – Он улыбнулся. – Но как ни легко говорить о прошлом, вернуться туда невозможно. Я обладаю таким могуществом, о каком ты можешь только мечтать, и все же я остаюсь пленником моих прошлых деяний. Мне никогда не покинуть клетку, которую я собственноручно создал для себя. Все таково, каково оно есть.
– У нас всегда есть выбор, – сказал Кадия.
Мамун улыбнулся ему. Странная это была улыбка. Почти… обнадеживающая.
– Ты так считаешь?
– Так нам говорит Бог.
– В таком случае я предлагаю выбор тебе. Мы можем забрать их. – Он обвел взглядом толпу, и когда его стеклянные глаза скользнули по Темплу, тот почувствовал, что волосы у него на шее встали дыбом. – Мы можем забрать их всех, но ты останешься цел и невредим.
Златовласая женщина-едок снова подмигнула Темплу, и он почувствовал, что прижимавшаяся к нему девочка дрожит, а потом почувствовал, что и сам тоже задрожал.
– Или же мы возьмем тебя, – продолжал Мамун, – и уцелеют они.
– Все они? – спросил Кадия.
– Все.
Темпл понимал, что наступил миг, когда ему следует выйти вперед. Поступить так, как он хотел бы поступить. Совершить такой поступок, которого хотелось бы ждать от других. Наступил миг, когда следовало проявить доблесть, самоотверженность и заступиться за человека, который спас его жизнь, который показал ему, что такое милосердие, который дал ему шанс, хотя он того не заслуживал. Шагнуть вперед и предложить себя вместо Кадии. Миг для этого наступил.
Темпл не пошевелился.
Никто не пошевелился.
Хаддиш все же улыбнулся.
– Едок, ты заключил невыгодную сделку. Я с радостью отдал бы свою жизнь за любого из них.
Белокурая женщина воздела длинные руки, позволила голове запрокинуться и запела. В огромном помещении ее высокий и изумительно чистый голос взлетал выше и звучал куда красивее, нежели любая музыка, какую когда-либо слышал Темпл.
Мамун упал на колени перед Кадией и приложил руку к сердцу.
– Когда находится хоть один праведник, все небеса ликуют. Вымойте его. Дайте ему еду и воду. С почетом препроводите его к столу Пророка.
– Да пребудет с вами Бог, – пробормотал Кадия, оглянувшись через плечо; его лицо все еще озаряла улыбка. – Да пребудет Бог со всеми вами. – И он вышел из храма. По обе стороны его сопровождали почтительно склонившиеся едоки, хаддиш же держал голову высоко.
– Очень жаль, – сказала, недовольно выпятив губы, женщина из едоков с измазанным кровью лицом. Она взяла за щиколотку труп служки и поволокла за собой к дверям, оставляя на полу кровавый след.
Мамун на мгновение задержался в проеме, где недавно были ворота.
– Все остальные свободны. По крайней мере, свободны от нас. От самих себя спасения нет.
Сколько времени стояли они, обливаясь потом, в этой людской куче, после того как едоки покинули храм? Сколько времени они молча стояли и смотрели на разрушенные ворота? Застывшие от ужаса. Цепенеющие от мук совести. Несколько минут? Несколько часов? Снаружи слабо доносились шум пожара, лязганье стали, крики – разнообразные звуки захваченной врагами Дагоски. Звук конца света.
В конце концов девочка, стоявшая около Темпла, повернулась к нему и спросила сдавленным шепотом:
– Что же нам теперь делать?
Темпл сглотнул.
– Заботиться о раненых. Поддерживать слабых. Хоронить мертвых. Молиться.
Боже, какими же пустыми казались эти слова. Но ведь ничего другого не оставалось…
