Что-то пошло не так. Гром обещал, что все должно случиться без сучка и задоринки. Просто доехали, забрали две бобины с тканью – и обратно. Какие твари? Откуда? Застучала «Сайга», присоединился и «калаш», безумец Яр пошел внутрь… а жить-то хотелось. Очень.

Митяй сжал вожжи в руках и с силой хлестанул лошадь. Та еле-еле, медленно стронулась с места.

– Н-но, родимая! Н-но, милая! Да давай быстрее, сука! – он схватил хлыст и что есть мочи саданул по черному боку животного. Лошадь прыгнула, еще, еще. Телегу несколько раз сильно дернуло, Митяй не удержался и завалился в повозку, в сухую картофельную ботву, используемую вместо соломы. Животное понесло, потянув телегу, словно пушинку. Та подпрыгивала на кочках и кустах слишком разросшейся сухой травы. Митяя подкидывало тоже.

Разгоняясь, кобыла удачно вошла в первый поворот. Юноше наконец удалось выбраться из ботвы и кое-как удержаться за борт телеги. Он уже протягивал руку, чтобы ухватить вожжи, примотанные к луке, но тут животное пошло на следующий поворот. Так как лошадь набрала уже приличную скорость, телега затряслась, выпрыгнула на обочину и под действием центробежной силы начала крениться. Затрещали крепления оглобель, натужно взвыла сталь, выстреливая болтами. Первый шест отлетел сразу же, телега завалилась на бок, потянув за собой кобылу, но тут разломалось и второе крепление. Лошадь, оказавшись на свободе, выровнялась и рванула по дороге, а телега закувыркалась и покатилась в траву, скрывавшую неширокую речку. Колеса, доски, щепки полетели во все стороны, а Митяй очнулся, лишь когда холодная вода окатила его.

Левую руку пронзила боль, резкая, нестерпимая, рвущая… Словно не ножом поранился, а чем-то с множеством острых, торчащих в разные стороны иголок. Попытался вдохнуть – наоборот, выпустил остатки воздуха наружу, а рот заполнила вода. Сквозь боль зашевелил руками, чтобы сдвинуться с места, чтобы как можно скорее всплыть к воздуху, но безрезультатно… Только сейчас почувствовал тяжесть на ногах. Открыл глаза. Мутная, едкая жижа, поднятая со дна падением телеги, будто буря перед глазами: сотни, нет, тысячи частичек грязи или чего-то там. Повертел головой, различил: чернеющая глыба справа, наверное, телега, и длинный отросток – оглобля – прижал за ногу ко дну, держит. Митяй согнулся, достал правой рукой до деревяшки, дернул. Ничего. Еще, еще… Сильней. Откуда-то взялась в тщедушном теле сила… Вывернул оглоблю, она с треском отошла от телеги, отпуская. Пара взмахов руками, несмотря на боль и полыхающие огнем легкие – и, наконец, свобода…

Неудачное слово. Не в нынешних условиях. Теперь главное – стены и жизнь за ними.

Отдышался шумно и глубоко, отплевался от противной воды мелкими частичками ила, скрипящими на зубах, дернул за примятую траву, свисающую с берега, и выскочил на землю. Несколько долгих секунд лежал, дрожа и беззвучно матерясь, затем поднялся, бережно поддерживая левую руку. В ней торчал осколок лука. Твердая дубовая древесина растрескалась, расщепилась, врезалась в локоть промеж двух костей. Черная кровь бурлила, выталкивая из себя грязь, затягиваясь…

Чертов мутант. Теперь он тоже чертов мутант! Нельзя никому рассказывать. Но и невозможно будет это сделать, если он не доберется до Юрьева, до спасительных, когда-то белых, четырехметровых стен.

Он поднял автомат, который удачно слетел при падении и оказался под носом у вылезшего на берег юноши, еще порыскал в траве – отыскался выпавший нож. Пика куда-то исчезла, видимо, лежит на дне речки, ну да ладно, автомата с ножом хватит, чтобы преодолеть несколько километров. Огляделся: сзади спрятавшаяся за травой вода, вдоль нее – дорога, дальше – трехэтажное здание.

Митяй сделал пару шагов в ту сторону, куда ускакала кобыла, и застыл. Дорогу преградила черная кошка. Большая, бьющая по асфальту хвостом и наблюдающая за ним. Животные после Трындеца тоже выживали. Сами, одни, как могли, без людей, которые их бросили. Кошки, собаки, всякие грызуны, попугаи. Собаки-то из города ушли: те самые серые падальщики. А вот кошки остались и не изменились почти совсем, только вымахали в два раза выше и стали злее и умнее. Купец всегда предостерегал от этих животных: недаром они выгнали из города собак. И почему-то Митяю казалось, что не привыкли кошки видеть людей на своих улицах.

Юноша зло поднял автомат и, не раздумывая, нажал на спусковой крючок. Тихий щелчок – осечка.

– Да что за! – видимо, заклинил.

Митяй потряс автомат, постучал по нему кулаком – ничего. Что-то где-то заело. Откинул его за спину и выдернул нож. Кошка тем временем медленно пошла на юношу, потом легко побежала. Это было плохо. Старики рассказывали о ловкости и изворотливости этих животных, говорили еще, что шансов никаких без оружия.

– Черт! – не выдержал Митяй. К драке он сейчас не был готов. Юноша метнулся к зданию, прыгнул и рухнул вместе с осколками стекла и обломками рамы уже в помещении. Задел какой-то стол и, не задумываясь, развернулся к окну. Следом одним огромным прыжком метнулась кошка… Шипение, визг, рычание твари оборвал несколько раз впившийся в ее тело нож.

Митяй с трудом отбросил мертвое животное, из которого вываливались внутренности, несколько раз выдохнул и приложил ладонь к щеке. Четыре глубокие царапины пересекали ее. Юноша отдернул руку и посмотрел на испачканную черной субстанцией ладонь. Оказывается, не так просто бродить вне стен города. А он остался почти без оружия, только нож помог ему. Спас жизнь. Левая рука разрывалась от боли – кошка вывернула, разбередила дубовый обломок. Кровь вновь пошла, но, как и раньше, быстро сворачивалась. Хуже было другое – боль и кусок дерева внутри будто парализовали руку до локтя. Надо срочно валить отсюда, иначе с такой скоростью, с которой возникали новые опасности, он до Юрьева не дойдет.

Только когда встал и осмотрелся, понял, где находится. Школа. А это – класс. Грифельная доска, парты… но уж больно жутко тут. В дальнем углу горка скелетов в драных, почти истлевших лохмотьях, за тремя партами тоже, и за учительским столом один. Черепа запрокинуты назад, как будто…

Митяй медленно пошел по классу, рассматривая когда-то живых. У учителя в прижатой к груди руке зажат пистолет. Мурашки пробежали по спине юноши. Что же здесь происходило в те страшные годы? Во что с началом войны превращались люди? Картина прошлого промелькнула пред глазами…

Сваленные в углу в кучу трупы детей – что с ними учитель делал перед этим? За что убил? Потом рассадил оставшихся по партам и что-то требовал, возможно, отвечать домашнее задание… Тому, кто не знал – пулю в голову. Отсюда и откинутые назад черепа. Последнюю пулю – себе…

Да что творилось в то время?! Митяй опрометью бросился из класса. В коридоре чуть не споткнулся о другие скелеты. Потемневшие от времени кровавые пятна на стенах и полу рассказали об ужасах, случившихся здесь. Попытался накинуть ткань на лицо, с запозданием понял, что ее содрала кошка. И, не оглядываясь, не останавливаясь, бросился на улицу. И выскочил как раз на ту, которая, перекинувшись через мост, чуть дальше соединялась с «ул. 1-го мая». Не задумываясь, он припустил по поросшему травой асфальту через мост, срезал через детскую площадку на «Первого мая» и, рассмотрев вдали купола собора и бело-серый забор за земляным валом, метнулся в сторону города.

Только карусель, задетая им, скрипела позади и раскачивалась… Из травы, потревоженная шумом, выглянула настороженная кошачья морда. Зверь повел носом и нырнул в траву в направлении города.

– Точно! Падла! – прорычал Егор Павлов. Яр оттащил его к другому зданию и посадил на траву.

Крылатые мыши бешено пищали, пытаясь вырваться за стены цеха, но, рожденные для жизни в полутьме, они не могли вылететь на улицу при дневном свете. Он слепил их и пугал. Стоило только одной из них пересечь границу света, как она тут же, ослепнув, падала, либо врезалась в стену. Остальные подхватывали писк подранка.

Яр удовлетворенно хмыкнул, подошел ближе и просто закрыл створки, заперев их пикой. Шок от смерти Купца еще не прошел и, надо думать, пройдет нескоро. Но сейчас перед юношей стояла другая, более важная задача, которая не оставляла времени на излишние сантименты. Нужно было отвести Павлова в Юрьев. Он оглядел беснующихся на земле слепых мышей и прикончил ножом. Яр в первый раз видел подобную лысую тварь с тонкими перепончатыми крыльями, узкой мордой и острыми, длиной в палец, клыками, каждый из которых был больше головы самой зверюги и далеко выступал изо рта. Откуда они здесь?

– В жопу этого урода! – психовал Егор. – Серому падальщику в жопу! Не посмотрю на Воеводу, размажу важное лицо его сынка по стене монастыря! Прям руки чешутся!

– Что с ногой?

Яр подошел и присел рядом. Павлов аккуратно задрал штанину. Взору открылась большая рваная рана, сквозь кровавое месиво просвечивала белая кость. Вот вам и зубки… В какие-то мгновения так обожрать ногу! Словно пираньи, о которых он слышал от старших, только летающие. Крови же было много, очень много. Яр быстро оторвал длинный лоскут от куртки и сильно перетянул ногу выше колена, потом подцепил стрелой и, действуя ею, как рычагом, замотал повязку еще туже.

– Идти сможешь?

– Ну, ясен пень! – возмутился Павлов. С помощью Яра он резко вскочил на ноги и, застонав от боли, чуть не рухнул обратно.

– Не надо было так резко. Ты много крови потерял. Постой, приди в себя, я не тороплюсь, да и ты, видно…

– Да к чертям отдыхать! – Павлов был в ярости. Он оттолкнулся здоровой ногой и поскакал, держась за Яра. – К чертям! Запах крови сейчас привлечет их…

– Кого их, Егор? Кого? Мыши заперты и даже если бы заперты не были – дневной свет не для их глаз! Дойдем потихоньку! Не ссы.

– Да что не ссать-то, Яр? Мы без Купца! И даже он погиб здесь, в этих сраных развалинах! Он, Яр! Купец!

– Да тихо ты! Орешь тут, как истеричка! Всех тварей своим криком созовешь… Успокойся. Шанс есть. Главное – двигаться.

– А у тебя оружие есть? У меня только автомат… Остальное уехало, мать твою, в закат… С Митяем, едрит его в печень! Чмо!

– Успокойся, у меня тоже автомат. Еще лук со стрелами есть, нож вот…

– Да какой лук, автомат… Ты видел, что с Женькой было? Разодрали в клочья! Даже «Сайга» не помогла…

– Тихо! – прикрикнул Яр, пригибаясь под тяжестью Павлова. – Куда теперь? Лучше скажи, куда теперь?

Дорога, ведущая от фабрики, закончилась, упираясь в другую.

– Налево. Ты что, не помнишь? Смотри по примятой траве.

– Да какой тут… Пошли, – и они свернули на другой путь. Такой же заросший, прямой, ничем от предыдущего не отличающийся. По сторонам – заброшенные однотипные здания, разросшиеся деревья и кустарник.

– Э-э-э… что там? – махнул рукой Егор. Яр попытался выпрямиться, посмотреть, но рука Павлова прижимала, мешала. – Да вон, на следующем повороте.

Теперь и Яр увидел. Дорога поворачивала направо вдоль реки. Заросли высокой травы были смяты, кругом валялись доски, щепки и колеса. Сама телега еле виднелась под спокойной гладью воды, медленно скользившей над ней.

– Он что? Утонул? Вот это я понимаю… Самая настоящая смерть для самого настоящего падлы…

– Да не, – Ярос мотнул головой на дорогу, развернул Павлова и потащил к зданию. – Вот, посмотри. Видишь воду? Выбрался, козел. Только непонятно, зачем полез в окно. Что забыл в этом доме?

– Черт! – выругался Егор, заглянувший внутрь первым. – Лучше пойдем дальше. Нечего там… Ничего интересного…

– А что… – Яр, сделав усилие, вытянулся, оперся о подоконник, заглянул. На полу кошка, освобожденная от внутренностей, парты, за ними скелеты в ошметках одежды, в углу куча костей… – Черт! Ты прав! Пошли дальше.

– Как думаешь, что здесь случилось?

– Без понятия…

– Экзамены дети сдавали? Или конкурс какой был… Приз – смерть…

– Слышь, Егор? У тебя не болит ничего? А то разошелся тут: экзамены… конкурс… Да я б о дороге думал! Нам еще пилить и пилить!

– А что с дорогой? Дорога, она ниче… Вон мостик… Сейчас на ту сторону – и до дома… Уже бли… – он не договорил.

Что-то стукнуло в спину. Молодых людей опрокинуло, бросило лицами на жесткое покрытие моста. Яра накрыло телом Егора. Что-то еще было сверху. Кто-то ерзал на Павлове и то ли дергал его, то ли еще что… Яр вывернул голову, насколько позволяло тело придавившего его бойца. Плечо товарища в поле зрения, далее безвольная рука, елозящая по асфальту, словно рисующая какой-то странный, непонятный рисунок. И кровь, как краска. Кап-кап – линия, кап-кап – черта. Довольно жутко было видеть это. Яр почувствовал теплое, жидкое, чужое, стекающее по шее. Он сделал усилие, выполз из-под тела и сразу же перекатился дальше, чуя беду.

Судороги пробегали по телу Егора, отчего руки и выписывали странные линии на асфальте. Он умер быстро. Сверху восседала большая черная кошка и рвала его спину зубами и когтями. Шейные позвонки белыми костяшками торчали наружу…

Кошка, чувствуя смерть человека, повернулась к Яру. Зашипела, приготовилась к прыжку. Доли секунды оставались на принятие решения. Автомат под Егором, да и лук там же, где нож – черт знает где. Яр закинул руку за спину, схватился за стрелу, кошка прыгнула, широко расставив когтистые лапы и метя в горло. Ярос выбросил перед собой руки. Одной схватил зверя за горло, другой – стал наносить наконечником стрелы удары. В шею, в бок – куда попало. Острое, закаленное железо с легкостью глубоко входило в податливую плоть. Предсмертный хрип – кошка, еще не понявшая, что случилось, сучила лапами, раздирая одежду Яроса. И через несколько секунд юноша откинул слабо подергивающуюся тушу в сторону. Произошло все слишком стремительно. В этот раз он успел выхватить стрелу из колчана и направить в горло метнувшегося к нему зверя. Успеет ли в следующий?

Яр резко вскочил и огляделся. С той стороны, откуда они с Егором пришли, из травы выглядывали еще кошки. Поменьше. Одна за другой они с любопытством выходили на дорогу и смотрели на разыгравшуюся на мосту сцену. Юноша нагнулся и сдернул тело Павлова в сторону. Схватил лук и автомат, оглянулся обратно на кошек. Первые две уже бросились вперед, а остальные, повинуясь стадному инстинкту, следом за ними…

Ярос поднял автомат и сделал пару одиночных выстрелов, ранив двух кошек. Несколько их сородичей задержались, добивая своих же и принимаясь потрошить острыми зубами тела. Остальные драпали дальше. И Яр побежал, что есть сил, часто останавливаясь и оглядываясь. И понял, что перехитрил смерть, когда кошки остались на мосту – сегодня добычи было достаточно: большой человек и… видимо, мать или отец.

Но Яр не остановился, пока не добежал до перекрестка. Тут он перевел дух и увидел вдалеке родные стены монастыря. Ну вот, теперь нужно быстро нестись вперед, пока звери сзади не одумались и не напали снова. Он быстро пошел по «ул. 1-го мая», озираясь. Теперь чахлая высокая трава и темнеющие окна-глаза зданий казались ему не такими пустыми и безобидными. Везде чудилось шевеление и подозрительные звуки.

Расползшиеся кирпичиками по площади торговые ряды будто расступились, выводя к земляному валу, и юноша застыл как вкопанный. По насыпи, пятясь, взбирался целехонький Митяй с направленным вперед ножом, а следом, на совсем близком расстоянии, крался большой кошак… Только бы Митяй не поднимался выше. Не понимает, что ли, что, как только он выйдет на вершину, кошак нападет? Видимо, от страха совсем разум потерял…

Ярос поднял лук, так как из автомата с такого расстояния точно не попасть было, и наложил стрелу, пальцами ощущая мягкое успокаивающее оперение. Натянул лук, глубоко вздохнул, сосредоточился на цели, заставляя плавиться и исчезнуть мир вокруг. Только он, стрела и цель.

Зверь прыгнул, Яр спустил тетиву, стрела с легким свистом ушла в полет. Митяй с кошаком упали на вершине вала. Сердце юноши на миг замерло, но потом забилось еще чаще. С нехорошим предчувствием он, что есть силы, бросился через площадь к валу. И не остановился, пока не поднялся по крутому склону.

Оба – и зверь, и Митяй, недвижимые, лежали на земле. Кошак с раскинутыми в стороны лапами на юноше, а в затылке стрела…

– Митяй! Митяй! – Яр подскочил, попытался скинуть труп кошки с парня, но что-то мешало. Что-то не давало ему этого сделать.

Он нагнулся ближе, чуть приподнял кошака, заглянул между ним и Митяем… стрела, прошив череп зверя, вошла в грудь юноши, поразив две цели. Сын Воеводы захрипел, задергался. Глаза открылись, вращаясь, грудная клетка еле поднималась. Митяй с усилием попытался вдохнуть. Что-то забулькало внутри… Яр в ужасе заметался, не понимая, чем помочь. Потом взгляд зацепился за зеленые купола Михайло-Архангельского собора. Стена города рядом. Вон и люди в бойницах мечутся, что-то кричат. А до ворот – каких-то сто метров.

Яр срезал оперение стрелы ножом, сдернул череп мертвой кошки, как мясо с вилки, отшвырнул в сторону. Нельзя вынимать стрелу, нельзя! Подхватил хрипящего Митяя, приподнял. Тело тащить – словно мешок с песком: тяжело, неудобно, скользко, так и норовит вывалиться из рук, упасть обратно на землю, да там и остаться.

Кое-как ему удалось взвалить Митяя на плечи. Тот стонал: стрела в груди цеплялась, двигалась, вызывала боль и расширяла рану. Яр понес юношу к воротам вдоль белой стены: штукатурка местами отпала, но ее с лихвой заменил плющ, свиваясь и расползаясь по каменной кладке, странно зеленый еще, несмотря на осень.

Ворота раскрылись задолго до подхода Яра, навстречу выбежали стрельцы. Окружили, защищая, хоть и не от кого уже, подхватили Митяя, помогли затащить внутрь. Яр до последнего цеплялся за парня, старался помочь, но во дворе Юрьева его оттеснили. Положили раненого на койку, которую вынесли из здания, разошлись, образовав кольцо, куда тут же нырнул доктор.

Изо всех щелей набежала толпа, словно ручейки слились в широкое озеро. Людское море тут же загомонило, запричитало, заохало, стараясь поближе просочиться, рассмотреть, чтобы дать потом волю языку: что-то новенькое случилось, что-то из ряда вон…

– Что тут творится?

– Чай, испытание вкривь пошло…

– Смотрите, смотрите… Чего там?

– Сам Воевода! Охрана! Стрельцы! Да что же творится-то?

– Убили, что ль, кого?

– Да не видишь, один он вернулся… один…

– И что же теперь будет-то? Ой, страсти-то какие!

– Серые падальщики, что ль? Иль похуже чего?

– Окстись, ирод! Какие падальщики?! Купец не вернулся… Купец… А с ним…

– Егорка! Где мой Егорка? Что с ним? Его-о-орка-а…

Толпу сдерживали охранники Воеводы, толкались, пытались удержать, к ним присоединились стрельцы. Сам же глава стоял за кольцом, ограждающим Митяя. Он внимательно смотрел на Яра, пристально, зло даже. Рядышком был и Гром: сощурившись, оценивал ситуацию, казалось, видел всех: и Ярослава, и Воеводу, и Митяя в кольце стрельцов, и толпу, волнующуюся и любопытную.

Ярос пошел вперед, к кольцу, внутри которого Митяй плевался кровью, кашлял и… умирал. Он хотел помочь, что-то сделать еще, словно того, что сделал до этого, было недостаточно. Путь преградил Воевода. Глаза метали искры, губы тряслись, скривившись от злобы, а ненависть натянула тело, напрягла, взвела, как часовую пружину. И в этот миг она распрямилась. Рука Воеводы взлетела, метнулась к Яру. И не одна, а вместе с пистолетом.

– Ты! Черт недоделанный! – прорычал он, палец уже давил спусковой крючок. Юноша вздрогнул и остановился в недоумении. – Ты убил его! Да я тебя! Я! Молись, сука!..

– Юрий Сергеевич! – подскочил Гром, сжал запястье главы, потянул вниз. Тот пытался вырвать руку из железной хватки Грома, нацелить опять оружие в лоб Яру, но никак не получалось: Гром держал крепко. – Одумайтесь! Народ же вокруг! Нельзя без суда! Нельзя! Надо показать им… какой вы… хороший правитель! Юрий Сергеевич! Не при всех!

– Взять! – через несколько долгих мгновений выдохнул Воевода. С каменным лицом Панов повернулся к Громову, заглянул в его глаза. – Взять и отвести в церковь. Суд сегодня… через час. Ты будешь судить… и не спорь! А то и тебя вместе с ним!

– Но Митяй еще не умер!

– Но почти… Я все сказал, Гром. Этот утырок последний раз обделался… Через час, Гром. В церкви, Гром.

Тот мотнул головой, и двое в черном схватили Яра, отобрали оружие, завернули руки за спину и так, носом в землю, повели мимо бурлящей и галдящей толпы в Михайло-Архангельский собор. Толпа вздохнула, ахнула и потекла следом, набиваясь в стонущий то ли от ветра, то ли от недоумения – куда же все прут-то? – храм.

Когда люди разошлись, к злому Воеводе подошел врач, выбравшись из кольца вокруг Митяя. Вениамин Игоревич остановился рядом, нерешительно теребил в руках чемоданчик с инструментами. Панов сам же и подтолкнул врача к разговору.

– Ну, доктор? Чего ждать? – желваки играли, взгляд не предвещал ничего хорошего.

– Странно… все… Очень… странно…

– Что с ним?

– Ничего хорошего. Ничего. Кровь заливает легкие. Я вытащил стрелу и сделал разрез… на спине… чтобы кровь… но…

– ЧТО С НИМ!

– Максимум до утра, Юрий Сергеевич. Максимум. Готовьтесь. Но странно…

– Что странно? – Панов встрепенулся, уперев немигающий злой взгляд в доктора. – Говори.

– Кровь… странно… Она черная…

– Что?

– Кровь вашего сына неправильная, нечеловеческая… Мутант он…

Вениамин Игоревич осекся, так как весь вид Воеводы говорил сейчас, что тот в гневе, что совсем не те слова он хочет услышать от доктора. Ноздри раздуваются, брови насуплены, желваки напряженно двигаются, а руки слишком заметно трясутся. Лучше его сейчас не трогать.

– Доставьте сына в лазарет и приведите Потемкина. Я скоро буду, – с этими словами он прошествовал в сторону собора. Стрельцы переглянулись, пожали плечами и, подняв койку с Митяем, потащили юношу к стрелецкому корпусу. Следом поплелся Вениамин Игоревич, не зная, куда деть руки: он слишком поздно осознал, что совершил ошибку, сказав Панову, что его сын – мутант.

Михайло-Архангельский собор впервые после дней Великой смуты наполнился таким шумом… Именно с тех пор, когда испуганные люди дни и ночи проводили за мольбами, возлагали надежды на Всевышнего, но так ничего у него и не вымолили, храм почти никто не посещал.

Люди в большинстве своем разочаровались в Боге. Обходили собор стороной, батюшку проклинали при каждом удобном случае, а Бог теперь был для каждого свой… В первое время отец Иоанн пытался вернуть людям привычку верить, но Воевода пригрозил ему карой, если тот не перестанет пудрить людям мозги и вносить смуту в сердца жителей Юрьева. Во-первых, религия в том виде, в каком была до войны, оказалась мало кому нужна, а во-вторых, нечего теперь было взять с народа – естественно, батюшка себя не считал таковым. Все и раньше-то было только на добровольных началах и пожертвованиях, теперь же и вовсе, чтобы самому прожить, пришлось пойти на договор с власть предержащими. Воевода не разрешал ему проповедовать православие, зато был рад, когда отец Иоанн восхвалял и возвышал Панова. На этом и строились отношения Воеводы и батюшки. Тот был целиком за действующую власть, а глава города, в свою очередь, не отбирал у священника храм, позволял достойно существовать, есть-пить со своего стола, лечиться в случае нужды и закрывал глаза на многочисленных монахинь, а по сути – обычный гарем в стенах церкви.

Естественно, былое величие храма сошло на нет за двадцать лет, прошедших после исчезновения мира. Росписи, иконы и витражи закоптились от постоянно чадящего под сводами костра. Разграниченное простынями и тряпьем пространство – комнатки жен с детьми – сейчас просто смели. Жены толпились в дальнем углу, ругались, причитали, кто-то плакал. Детишки от мала до велика с радостными из-за необычного нашествия людей воплями носились среди толпы. Пришлые же заполонили собой все пространство, расшвыряли койки, сорвали занавески, нарушили покой внутренней жизни собора и его обитателей.

Чем дольше народ толпился в ожидании, тем сильнее было недовольство, тем быстрее распалялись люди. Батюшкины жены орали, вошедшие вторили, атмосфера внутри храма заметно накалялась. С иконостаса взирали молчаливые образа, хмурились, вслушивались в людскую брань, сердились. Потухло несколько свечей, расставленных по периметру. Их батюшка самолично лепил: собирал воск, когда сгорали, после заново катал. И пойми тут: то ли от людского накала это произошло, то ли из-за сквозняка, то ли оттого, что храм гневался. Казалось, когда человеческое море влилось бурлящим потоком в помещение, стало темнее, будто души вошедших здесь не просто так, а затем, чтобы забрать свет, вдохнуть весь воздух, погубить храм.

Раздался треск, столь явный, что народ даже сквозь собственный шум его услышал. Повернулись головы, зашептались… На правой стене собора, пересекая внушительных размеров фреску, образовалась трещина. Снизу вверх потянулась, с отростками, разбегающимися в стороны. Георгия-Победоносца, изображенного на фреске, разрезало пополам. Люди испуганно зашептались, норовя придумать каждый свое, страшное и непонятное, чтобы напугать соседа. Теперь уже и на стоящих у иконостаса охранников Воеводы, и на скрученного, подавленного Яра никто не смотрел. Всеобщее внимание было приковано к этой трещине, виновной лишь в том, что она в ненужное время поползла по стене…

– Что же это делается, Клав, видишь? Не иначе, Бог…

– Да то, поди, стены трещат… фундамент поплыл…

– Да какой фундамент-то? Какой фундамент? Вишь, как Георгия-то покоробило? Прям пополам…

– Слышала я, бабоньки, что опосля такого молния бывает… Поубивает ведь всех… Грешных-то…

– Да че говоришь-то, дура! Совсем вы, бабы, из ума выжили! Это от вашего крика стены уж трещат! Молчали бы уж!

– А ты сам молчи, Петрович! Хайло свое не разевай! Нечего тут!

– Да! Нефиг!

– Именно… Все на баб готовы свалить! Вот ведь мужики-то пошли…

– Была бы твоя Лизка здесь, так не говорил бы, козел старый…

– Да что вы, тетки, совсем окривели, что ли? Совсем…

– Молчи, хрыч! А то в твоем огороде грехов-то не было… Вон, как с Клавкой зажигал…

– Что?!!

– Что-что? Разве нет, Клав? Видела я, как он к тебе захаживал…

– Ты бы, Верка, за своим огородом смотрела…

– А что в моем огороде? В нем все хорошо… Муж – клад! Сын – загляденье! Сосед, и тот…

– Что?!

– Ой, Василий… Я тут это… Не того… Ну, что ты сразу к словам-то цепляешься…

Яросу позволили выпрямиться, но он чувствовал на плече тяжелую руку конвоира. Юноша посмотрел на толкающуюся толпу, ребятишек, нашедших и здесь веселье, играющих в салочки, скользя меж людей. Скривился и тяжело вздохнул. Суд обещал быть интересным, а если точнее, то сплошным фарсом. Результат Яр уже знал. Не нужно ходить к гадалке, чтобы понять: для него все окажется плохо. Ведь никто из этих людей не заступится. Толпа. Обычная толпа грязных зверей, не способная мыслить самостоятельно. Вон, как на трещину уставились и воют… Изобразили из нее чуть ли не знамение, чуть ли не глас божий услышали…

Ярос цеплялся взглядом за стоящих в первых рядах, тех, кого еще можно было рассмотреть при слабом свете, падающем сквозь закопченные, уже не цветные, а серые витражи, струящемся от нескольких сотен свечей, расставленных по периметру. Вот Артем. Они когда-то мечтали с папкой до Москвы добраться. Знатный был охотник, начинающий стрелец, но не прошел испытание. В самый последний момент спрыгнул с телеги и, послав всех куда подальше, стал обычным кузнецом. Вот Марина Федоровна – бабушка, божий одуванчик, постоянно заходила к ним на компот из ревеня, но последнее время скуксилась, съежилась, «потерялась». Еще бы: во время последней уборки картофеля за северными стенами Юрьева дочь Люся стала жертвой серых падальщиков, которых по недосмотру стрельцы подпустили слишком близко. Она оставила матери «в наследство» двоих годовалых сыновей-двойняшек. Левее – Катерина, прижимающаяся к мужу, скособоченная, с потухшим взглядом женщина. Эта дочь потеряла полгода назад. Утопили в Колокше: посчитали глаза разного цвета мутацией. Вот и Николай Выдренков, Варя рядом, а Ванька, видно, где-то в толпе шныряет – мелочь, что с него возьмешь. Не на дежурстве Коля, знать. Осунулся за ту неделю, что Яр пробыл в клетке, помрачнел. И к нему псы Воеводы приходили, расспрашивали и угрожали. Вон, как глаза в сторону отводит. Как и дочка, прям. Хотя, чего ей стыдиться? Правильный выбор сделала, можно сказать, нужный: ей детей рожать, воспитывать и обеспечивать, и решение быть с Митяем в этом случае – самое беспроигрышное. Верное… Никто из окружающих слова против не скажет. В лучшем случае, будут стоять и прятать глаза, как Выдренков и его дочь. Всех жизнь покоробила, всем досталось, и они больше не хотят потрясений, испытаний и так хватило. Лишь бы вновь не зацепило.

Гомон не стихал. Гром глянул в сторону выхода, вычленил взглядом хмурого и злого Воеводу, незаметно притулившегося у двери, понял его кивок как сигнал и начал. Сначала шагнул к Яру и одним движением сорвал с головы шапку. Юноша попытался было выхватить ее обратно, но сильный конвоир вновь скрутил руки за спиной. Потом Гром заговорил. Громко и резко, как и подобает бывшему военному, а теперь начальнику воеводиной охраны. Его голос волнами раскатывался под куполом храма, заставив всех повернуть головы в сторону оратора.

– Люди! Взгляните! Нет! Только узрите, кого мы пригрели и кормили все эти годы… Видите? – он указал на лысую голову Яра, неприкрытые роговые наросты в полутьме выглядели пугающе. – Никого не напоминает?

По толпе пронесся ропот. Яр чувствовал на себе их взгляды. Он рассматривали его, словно видели впервые. С искренним недоумением и изумлением, некоторые со страхом. Неужели они не знали? Знали, но вот теперь, под гнетом событий, они узрели его наросты вновь с другой точки зрения. Еще и Гром подливал масла в огонь.

– Люди! Вы убивали своих детей с лишними конечностями! А тут… Видите? Он прятался среди нас всю свою жизнь! Целую жизнь! – теперь по толпе прокатился возглас возмущения. Это коснулось многих. У каждой третьей семьи ребенок рождался с отклонениями. – И мы все эти годы не знали, что с нами рядом живет… вот этот! Нечеловек! Как же так, люди?

– Убить его! – одинокие возгласы тут и там. Редкие и слишком явственные в тишине большого помещения.

– Вслед за нашими его! В Колокшу!

– Черт! Сам черт среди нас жил!

– Фавн! Приспешник дьявола!

– Да что вы, люди! – еще более редкий, заступнический возглас. – Он же хороший. Он же не трогал никого!

Храм взорвался воплями. Все спорили со всеми. С одним, со вторым, с каждым. В толпу будто черт вселился на самом деле. Кто-то защищал Яра, кто-то обвинял, последних было значительно больше.

– Люди! – вновь раскатился по собору голос Грома. – Спокойно! Затем ли мы здесь собрались, чтобы спорить? Чтобы ругаться друг с другом? А все из-за кого? Из-за него! Не понимаете? Он же управляет вами! Заставляет злиться друг на друга. ИС-КУ-ША-ЕТ!

Толпа снова взорвалась, загалдела, но согласных уже было больше. Озлобленные взгляды теперь кидали на юношу, а не друг на друга.

– Но я говорю сейчас не об этом, люди! Он убил сына Воеводы! Он – убийца! И этот оборотень будет жить с нами?

– Нет! Убить его!

– Сжечь!

– Утопить!

– Без суда это невозможно, люди! Мы же не звери какие! Воевода – честный правитель.

– Спроси его!

– Да! Пусть расскажет, как дело было!

– Да!

– Говори, – Гром повернулся к юноше, – расскажи всем, как дело было.

Ярос заговорил. С самого начала, издалека. Про ткацкую фабрику, про крылатых тварей, про смерть Купца. Как их бросил Митяй. Как они с Егором одни добирались, не зная дороги, и как Павлова на глазах у Яра убили кошки. Говорил медленно, сбивчиво, вспоминая страшные минуты самого сложного в его жизни испытания. Проживал его заново вместе с погибшими. Рассказал, как увидел, что кошак нападает на Митяя, и попытался помочь, убить зверя. Но…

– Так ты признаешь, что убил Панова? – холодный взгляд Грома сверлил его.

– Нет! – молодой человек смотрел в толпу, но не видел ни грамма сочувствия. – Я помочь хотел! Так получилось…

– Все слышали? – Гром повернулся к толпе. – Это его стрела в Митяе! Она, а не кошка, убила сына Воеводы. Надежду и будущее города. Молодой Панов убит. И кем? Тем, кого уже давно не должно здесь быть… Тем, кого воды Колокши уже давно должны были принять к себе во искупление… Наше с вами! Так что скажете, люди? Виновен?

– Виновен!

– Полностью!

– Смерть ему!

– Виновен… – даже Николай, друг отца, и тот сказал это.

– Отлично, – прошептал Гром, а затем обычным голосом продолжил. – Итак, Ярослав. Ты признан виновным в убийстве сына Воеводы. В непредумышленном убийстве. Хоть ты и вне закона, но Воевода милостив… Он приговаривает тебя к быстрой смерти – расстрелу! – затем он повернулся к толпе. – Люди! Завтра на рассвете, с боем колоколов, состоится казнь. Просьба – никому не опаздывать… Увести!

Сердце билось в груди на удивление ровно. Яроса вели через ненавидящую его толпу, кто-то злорадствовал, кто-то плевался, кто-то провожал печальным взглядом. А дети радостно носились среди людей, толкались, веселились… Им невдомек было, куда провожают человека. Что у него осталась всего лишь ночь, чтобы надышаться зловонным воздухом этого города. Вспомнить жизнь или ее подобие. Ту, что ему дана была на протяжении восемнадцати лет, но ничего не принесла. Ни родных, ни друзей, ни даже нормальной смерти. Ярос на выходе из храма опустил голову. Он больше не хотел иметь ничего общего с этими людьми. Ни видеть, ни слышать, ни быть среди них. Он не хотел быть человеком! И, возможно, самое лучшее сейчас – это умереть…