10
Следующим утром Симон с Бенедиктой отправились верхом на лошадях в Вессобрунн. Они избегали больших дорог, которые тянулись вдоль Леха на север и, возможно, просматривались разбойниками. Вместо этого они двинулись через мост в сторону Пайтинга и далее прямиком к Высокому Пайсенбергу, который подобно великану возвышался над деревушками и поселками, что раскинулись по равнинам вокруг. После непогоды предыдущих дней воздух был ясным и прозрачным. Солнце светило с чистого неба так ярко, что Симону приходилось зажмуриваться, если он слишком долго смотрел на укрытые снегом поля и деревья.
Всю дорогу лекарь беспрестанно оглядывался по сторонам. Все время, когда они с Бенедиктой покидали просеки и снова углублялись в бескрайние леса вокруг горы, его не покидало чувство, что за ним наблюдают. У Симона словно зудело между лопатками, в любой момент он ожидал услышать звон тетивы или шелест сабли. Но каждый раз, когда лекарь оборачивался, он не видел ничего, кроме непролазных зарослей хвои. Временами они вспугивали какую-нибудь птицу, которая с криком улетала прочь, или с ветвей сыпался снег. Больше тишину ничего не нарушало.
На многих участках буран поломал деревья, словно тростник. С высоты седла Симон оглядывал заваленные просеки, тянувшиеся глубоко в лес. Что ж, по крайней мере, этой зимой крестьянам не придется жаловаться на недостаток дров.
– Не будьте же таким угрюмым! – воскликнула Бенедикта. – Вам это не к лицу. Если разбойники и шастают где-нибудь, то скорее вдоль Леха. Что им искать в этой глуши?
В отличие от Симона женщина казалась совершенно беззаботной. Она напевала какую-то французскую песню и на широких просеках пускала своего коня в галоп, так что лекарь с трудом за ней поспевал. Для поездки в Вессобрунн он снова выпросил у палача его старую клячу. Валли, похоже, немного привыкла к Симону, но и теперь то и дело останавливалась, если вдруг высматривала что-нибудь зеленое в сугробах у обочины. И тогда двигаться дальше ее не могли заставить даже пинки. Время от времени она пыталась цапнуть лекаря или сбросить его, однако Симон твердо решил научить эту скотину манерам. Вот и сейчас лошадь в очередной раз замерла и невозмутимо принялась таскать траву из снега. Симон отчаянно дергал поводья и вдавливал пятки в тощие бока Валли, но с тем же успехом он мог ехать верхом на камне.
Бенедикта с ухмылкой наблюдала за его усилиями, затем вставила в рот два пальца и свистнула.
– Allez hop, viens par ici!
Лошадь, словно и дожидалась окрика Бенедикты, двинулась дальше.
– И где вы только научились так хорошо обращаться с лошадьми? – спросил Симон и принялся шлепать Валли по крупу, чтобы та прибавила шагу.
– Моя мать происходила из семьи гугенотов, которой удалось спастись от французских католиков. – Бенедикта пустила коня рысью. – Знатное семейство в предместьях Парижа, с поместьем и угодьями. В детстве она любила ездить верхом, и эта любовь, вероятно, передалась мне. Je suis un enfant de France! – Она засмеялась и рванула поводья.
Симон ударил Валли пятками, чтобы догнать Бенедикту. Некоторое время они неслись рядом.
– Франция, должно быть, удивительно красива! – прокричал он ей. – Париж! Нотр-Дам! Мода! Это правда, что по ночам город освещен тысячей фонарей?
– В вашем Шонгау я бы и десятку фонарей обрадовалась. К тому же пахнет в Париже получше. – Она шлепнула коня. – А теперь хватит мечтать. Кто последним доскачет до леса, с того кружка муската в Вессобрунне! Allez hue, Aramis!
Ее рыжий сорвался с места и устремился к лесу. Валли затрусила вслед за ним, вероятно, лелея надежду отыскать в сугробах несколько вкусных травинок.
Путники оставили Пайсенберг справа и повернули на север. Еще через два часа они углубились в густой лес, в котором начали то и дело попадаться темно-зеленые тисы.
– Смотрите, чтобы ваша лошадь не слопала с тиса ни веточки, – предупредила Бенедикта. – Деревья крайне ядовиты. Иначе палач вам шею свернет!
Симон кивнул. Он даже представлять боялся, что сделает с ним Куизль, если ему с собственной лошади придется сдирать шкуру. Вероятнее всего, он по шею окунет лекаря в бочку с дубильным раствором. Раздумывая о том, сколь признателен был палачу, Симон вдруг почувствовал, как мочевой пузырь потребовал облегчения.
– Бенедикта, прошу прощения, но мне… – Он застенчиво улыбнулся и кивнул в сторону тисов слева от себя. – Я быстро.
– Пожалуйста, если вам невтерпеж. – Она подмигнула ему. – Смотрите только, чтобы разбойники вас со спущенными штанами не застукали.
Симон двинулся к зарослям тиса и продрался через колючие ветки. Укрытый деревьями, он расстегнул сюртук с брюками и облегчился. Покончив с этим делом, лекарь постоял немного, чтобы насладиться тишиной леса.
И в это мгновение явственно ощутил, что на него кто-то смотрит.
Ему словно обожгло спину взглядом, а в следующий миг позади него что-то хрустнуло, и Симон оцепенел. Он медленно застегнул брюки и снова скрылся в зарослях тиса. Но вместо того чтобы выйти на дорогу, свернул налево. Перед ним протянулась длинная канава, лекарь влез в нее и под ее защитой прополз вдоль дороги. На ходу он схватил одну из сломанных штормом веток, подходящую под размеры дубинки. Наконец снова нырнул в заросли и по широкой дуге обогнул то место, где справлял нужду. Стиснув дубинку, лекарь осторожно ступал шаг за шагом и старался при этом не издавать ни малейшего шума. За гигантским стволом поваленного дерева он остановился.
За деревом примерно в десяти шагах перед лекарем притаился мужчина.
На нем были широкие штаны ландскнехта и серый камзол, сбоку висела сабля и рожок с порохом; в правой руке незнакомец, словно посох, держал мушкет. Он выглядывал на дорогу, туда, где осталась Бенедикта. Внезапно мужчина выпрямился, поднес ладонь ко рту и на удивление правдоподобно издал крик сойки. Ему ответил второй такой же крик, затем еще один. Мужчина удовлетворенно кивнул и, вытащив из-за пояса кинжал, принялся беззаботно чистить ногти. При этом он не сводил глаз с дороги.
Симон стиснул дубинку, так что побелели костяшки пальцев. Он с трудом сглотнул. Западня! Судя по сигнальным выкрикам, их было как минимум трое. Лекарь оглядел буки и тисы вокруг, но никого больше не обнаружил. Остальные, вероятно, прятались с той стороны дороги. Симон осторожно выпрямился и попытался упорядочить мысли. Нужно предупредить Бенедикту, а потом уезжать как можно быстрее. Оставалось только надеяться, что у грабителей не было лошадей.
Так тихо, насколько возможно, Симон полез обратно в заросли тиса. Даже хруст самой мелкой веточки казался ему громовым раскатом. Наконец он выбрался к краю дороги и вылез из канавы. В волосах у него застряли ветки, штаны промокли от снега. Бенедикта насмешливо его оглядела.
– Вы в качестве уборной присмотрели кротовую нору? По мне, так могли бы и в эту канаву сходить.
Потом она заметила, как он встревожен, и тут же стала серьезной.
– Что случилось?
Симон почти беззвучно прошептал одними губами:
– Разбойники. По обе стороны от дороги. Нужно уходить.
Снова раздался крик сойки, за ним последовал и второй.
Бенедикта помедлила мгновение.
– Не бойтесь, – прошептала она. – До тех пор пока мы на лошадях и не останавливаемся, они ничего не смогут нам сделать. – Она усмехнулась и кивнула на карман своей накидки. – Не забывайте, я не так уж беззащитна. Allez!
Она рванула с места в галоп. Валли, к большому облегчению Симона, без промедления двинулась вслед за жеребцом. Лекарь успел еще уловить движение за деревьями. Он все ждал, когда прогремит выстрел, свистнет пуля и взорвется болью плечо, пробитое свинцом. Но ничего такого не произошло.
Разбойники, очевидно, отстали.
Как такое возможно? Не померещилось же ему все? Симон ожидал, что они по меньшей мере начнут стрелять им вслед из ружей и арбалетов. Однако на более глубокие раздумья времени не оставалось. Лошади неслись вперед, и смех Бенедикты, которая уже скрылась в следующем перелеске далеко впереди, развеял и его мрачные мысли. Возможно, что грабители просто решили подождать добычи покрупнее.
В скором времени тисовый лес остался позади. Перед путниками раскинулся широкий луг, дорога начала круто забирать вверх, и справа и слева от нее показались ряды домов. Симон вздохнул с облегчением. Они добрались до деревни Гайспоинт. На холме над ними возвышался монастырь Вессобрунна.
Оглядываясь по сторонам, лекарь сразу отметил хорошее состояние домов, многие из них были выстроены из камня и войну, видимо, пережили без особого для себя ущерба. В Гайспоинте обосновалось немало лепщиков, которые разжились благодаря оживленному строительству в близлежащих церквях и монастырях. Симон слышал, что работы здешних мастеров ценились в Венеции, далекой Флоренции и даже в Риме. Но сейчас лепщики были по большей части заняты тем, что восстанавливали местный бенедиктинский монастырь в прежнем его великолепии. Если деревню шведы почти не тронули, то монастырь разграбили и спалили.
Симон с Бенедиктой пересекли узкий мостик и направили лошадей к монастырскому двору. В свете заходящего солнца строение выглядело довольно мрачно. Внешняя стена местами обвалилась, множество пристроек были, видимо, сожжены мародерами, с церкви обвалилась штукатурка. От крыши навеса над источниками остался один лишь каркас, бассейны сковало толстым слоем льда, с которого с карканьем поднялись в воздух вороны. Одна только массивная колокольня, стоявшая чуть поодаль от церкви, казалось, благополучно пережила неспокойные времена.
Когда Бенедикта постучала в тяжелую дверь главного здания, пришлось немного подождать, пока им кто-нибудь откроет. Из-за приоткрытой двери на них недоверчиво выглянул наголо остриженный монах.
– Да?
Бенедикта мило ему улыбнулась.
– Мы проделали долгий путь, чтобы увидеть этот знаменитый монастырь. Для нас было бы большой честью, если настоятель…
– Настоятелю Бернарду сейчас не до разговоров. Отправляйтесь в таверну поблизости. Быть может, утром…
Симон вставил ногу в щель и слегка толкнул дверь. Монах испуганно отступил.
– Моя спутница проделала сюда долгий путь из Парижа для того, чтобы своими глазами взглянуть на знаменитую Вессобруннскую молитву, – сказал лекарь повелительным тоном. – Мадам Лефевр не привыкла ждать. Тем более сейчас, когда решила пожертвовать монастырю немалую сумму денег.
Бенедикта озадаченно покосилась на Симона, а потом подыграла ему.
– C’est vrai, – вздохнула она. – Je suis très fatiguée…
Монах смутился на мгновение и наконец кивком позволил им пройти в переднюю.
– Подождите минутку, – сказал он и скрылся в портале.
– Немалая сумма денег? – прошептала она. – Что вы такое выдумали? У меня нет при себе немалой суммы денег!
Симон ухмыльнулся.
– Столь далеко это зайти не должно, мадам Лефевр. Ведь все, что нам нужно, это взглянуть на молитву. Думаю, завтра утром мы будем уже далеко отсюда. Compris?
Губы Бенедикты растянулись в насмешливой улыбке.
– Симон Фронвизер, – прошептала она. – Мне кажется, я вас до сих пор недооценивала.
Затем открылась боковая дверь, из нее вышел худой монах высокого роста и в черном одеянии. Он окинул гостей пронзительным взглядом и вытер рукавом рот, на бороде его остались хлебные крошки. Его преподобие, вероятно, оторвали от ужина.
– Я настоятель Бернард Геринг, – сказал он и повернулся к Симону, которого превышал ростом чуть ли не на две головы. – Что я могу для вас сделать?
Настоятель высоко поднял брови, словно разглядывал таракана в монастырской кухне. Отец Бернард явно был голоден и, соответственно, в плохом настроении. Его выразительный нос чем-то напомнил Симону нос палача.
– Ah, frère Bernhard, – вздохнула Бенедикта и протянула ему руку. – Comme c’est agréable de faire la connaissance de l’abbé de Wessobrunn!
Отец Бернард оторопел. Затем губы его растянулись в тонкой улыбке.
– Так вы из Франции? – сказал он уже заметно мягче и пожал руку Бенедикты.
Бенедикта улыбнулась в ответ.
– De Paris, pour être précis . Дела в Аугсбурге привели меня в этот прелестный уединенный край. – Она кивнула на Симона. – Мой обаятельный проводник предложил показать мне дорогу к вашему монастырю. В Париже я слышала о знаменитой… comment dit on… Вессобруннской молитве и теперь сгораю от нетерпения ее увидеть.
Настоятель внезапно воодушевился.
– Из Парижа, говорите? В юности я провел несколько лет в Сорбонне! Что за удивительный город! Parlez-moi de Paris! J’ai appris que le Cardinal Richelieu a fait construire une chapelle à la Sorbonne .
Симон закрыл глаза и вознес короткую молитву небесам. Он слушал, как Бенедикта беседовала с настоятелем на чистейшем парижском французском, и снова открыл глаза. Отец Бернард кивал и улыбался и лишь изредка что-нибудь уточнял. Он, казалось, омолодился на целые годы, словно над ним нависли магические чары.
В скором времени Бернард Геринг провел их в личные покои, где гостей дожидались превосходное французское вино и нежное куриное мясо. Лекарь усмехнулся. Удивительно, какие порой двери могут открывать иностранные языки. Подумав об этом, он принялся за курятину в вине.
На улице перед воротами монастыря два монаха жались в нише и пытались таким образом укрыться от ветра. Разразившийся по новой шторм рвал их черные рясы; на спинах лошадей, стоявших рядом, намело слой снега. Эти двое не были бенедиктинцами, как монахи Вессобрунна, и, если говорить откровенно, своих собратьев за стенами они даже презирали, хотя в открытую этого никогда не признали бы. Бенедиктинцы молились, объедались и пили. Они тратили десятину на гипс и сусальное золото и почитали Господа, осыпая его роскошью. Они не ведали самого главного: им не хватало жесткой руки, которая порой необходима, чтобы избавить Розы Господа от разросшихся сорняков.
Оба монаха принадлежали ордену, который относил себя к элите христианства. Его послушники столетиями сражались в первых рядах против распространения ереси. Пусть остальные монахи растят свои огороды и украшают церкви – у них же была более высокая миссия! Третий их человек отправился обратно в Аугсбург, а они остались здесь на холоде и не спускали глаз с двух ищеек – таков был приказ. Они – псы Господа, и они не упустят свой след, пусть для этого и придется противостоять снегу и вьюге.
Они не замечали, что и за ними самими наблюдали.
– Наверху?
Симон взглянул на узкую лестницу, которая тянулась на чердак колокольни. В проход задувал ветер и встряхивал деревянную конструкцию так, что лекарь то и дело судорожно хватался за перила.
– Мера предосторожности, – ответил настоятель и вытер пот со лба. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух. – Во время войны мы перенесли все книги монастыря на чердак башни. Во всей округе это самое безопасное место. Башня старая, и стены ее прочны, как у крепости.
Он закряхтел и двинулся дальше, Симон с Бенедиктой последовали за ним. В свете фонаря лекарь оглядел неоштукатуренные стены в метр толщиной, в которых лишь изредка попадались узкие бойницы.
Во время ужина Бенедикта еще раз рассказала настоятелю о своем желании увидеть Вессобруннскую молитву, если ей позволят. Ее отец, мол, родом был из Германии и в Париже часто рассказывал ей о старейшей молитве на немецком языке, ее простом, но берущем за душу содержании. И вот теперь, когда ей по кое-каким делам довелось приехать в Аугсбург, она решила побывать заодно в Вессобрунне и пожертвовать монастырю некоторую сумму денег на содержание библиотеки. Напоминание о предстоящем пожертвовании сделало свое дело: убедить настоятеля показать молитву прямо посреди ночи не составило большого труда.
Еще через несколько пролетов в тесной колокольне они наконец добрались до чердака. На верхний этаж вел люк. Симон просунул в него голову и посветил фонарем вокруг. Все пространство занимали горы книг, сложенные в ящиках или просто в стопки. Они грудились между балками, сундуками и среди изъеденных молью полотен.
Приглушенно вскрикнув от восторга, лекарь бросился к первой попавшейся куче и принялся в ней копаться. Он взял в руки копию с «De vita beata» Сенеки. Рядом лежало издание Парацельса «Великое врачевание», снабженное подробными рисунками и украшенное блестящими заглавными буквами. Симон принялся перебирать стопку. Далее следовала иллюстрированная Библия размером с окно и сразу за ней – сборник работ Аристотеля. В последний раз лекарь держал его в руках в университете Ингольштадта. Правда, в дешевом издании и не такой, как здесь: написанный от руки и с обширными латинскими комментариями на полях. Когда Симон схватил его и раскрыл, поднялось облако пыли. Лекарь чихнул, и пламя фонаря колыхнулось.
– Осторожнее с огнем, – пробормотал настоятель и скрылся за несколькими высокими ящиками в углу. – Неосторожное движение, и вся культура Запада обратится в пепел!
Симон осторожно поставил фонарь на стопку книг, уселся, скрестив ноги, на пол и погрузился в мир букв. Он не замечал теперь ни холода, ни ветра, свистевшего сквозь неплотную кладку.
Бенедикта потрясла его за плечо и вернула в реальный мир.
– Забудьте о книгах, – прошипела она. – Когда доберемся до клада, можете, по мне, хоть всю эту библиотеку скупить и остаток жизни за ними провести. А теперь идемте!
Настоятель между тем принес из дальней части чердака небольшой сундук, запертый на тяжелый висячий замок. Пошарив за пазухой, Бернард Геринг достал ключ и открыл окованный серебром ящик. Изнутри он был обшит красным бархатом, крышку украшал скромный крест.
На дне сундука покоилась одна-единственная книга в переплете из светлой кожи.
Кончиками пальцев настоятель отщелкнул две золотые застежки по краю и принялся перелистывать хрупкие пергаментные страницы, пока не дошел до нужного места в середине. Симон заглянул ему через плечо. Некоторые из букв сверкали в свете фонаря красным, словно написанные засохшей кровью. Другие были выведены изящными темно-коричневыми завитками и почти не потускнели. Несмотря на их возраст, Симон легко разобрал написанное.
– Вессобруннская молитва, – прошептал он.
Настоятель Бернард кивнул.
– Ей много сотен лет, – сказал он и провел рукой по странице. – Это ценность, которую мы, бенедиктинцы, оберегаем, как ни одну другую. Это слова, произнесенные еще в те времена, когда Священная Римская империя была дремучим лесом, населенным язычниками и дикими животными. И звучит она словно заклинание…
Он вздохнул и с закрытыми глазами процитировал начало молитвы:
– И познал я от людей мудрость дивную и великую, что не было доныне ни земли, ни выси небесной, ни древа, ни горных утесов, ни прекрасных морей, и не сияло солнце, и не светила луна, а было ничто…
Симон торопливо пробежал строки, но не смог заметить ничего необычного, что помогло бы им продвинуться дальше. В конце концов он прокашлялся и прервал монолог настоятеля.
– Это… да, чудесная молитва, ваше преподобие. А где она хранилась прежде?
Настоятель Бернард прервался на полуслове и удивленно взглянул на лекаря.
– Прежде?
– Ну да, до того как ее переместили сюда во время войны.
Бернард Геринг улыбнулся.
– Ах, вы об этом… В небольшой часовне, что во дворе. Мы перенесли книгу в безопасное место как раз вовремя. Всего через пару дней явились шведы, принялись грабить и жечь. И часовню спалили дотла.
Симон невольно сглотнул. Бенедикта рядом с ним тоже стала бледнее обычного.
– Дотла? – переспросила она.
– Да, ничего не оставили. Мы расчистили завалы, и теперь на том месте летом растет маленький садик с травами. Но что с вами? – Настоятель Бернард тревожно взглянул на Симона и Бенедикту. – Это ведь лишь небольшая часовня. Без реликвий и каких-либо ценностей, и молитву, как я уже сказал, удалось спасти. Может, вы знали эту церквушку раньше?
Бенедикта подскочила к Симону.
– Мой проводник… он часто молился там в детстве. – Она повернулась к настоятелю. – А что-нибудь еще, кроме самой молитвы, удалось оттуда спасти? Образ, статую или, может быть, надгробную плиту?
Настоятель покачал головой.
– К сожалению, нет. Все уничтожено. А надгробных плит там и не было. Хотите теперь немного помолиться?
Симон кивнул. Мысли завихрились в его голове. Они ведь так надеялись получить здесь какое-нибудь указание. Но все, что обнаружили, – это древний текст на пергаменте, от которого им не было никакого проку. Означало ли это конец поисков? Неужели с разрушением вессобруннской часовни тайна о сокровищах тамплиеров утрачена навсегда?
Симон еще раз взглянул на строки и беззвучно пробормотал стих.
…не было доныне ни земли, ни выси небесной, ни древа…
Он запнулся. Что-то они упустили.
Древо…
В отличие от надписи в крипте под развалинами замка слово это было написано с маленькой буквы. Быть может тогда, нужное им дерево находилось здесь, а вовсе не в Пайтинге?..
Бенедикта первой нарушила молчание. Она, судя по всему, тоже заметила отличие.
– А вообще, есть здесь где-нибудь дерево, представляющее собой нечто особенное? – спросила она и взглянула на настоятеля так, словно вопрос никоим образом не казался ей странным.
– Нечто особенное? – Бернард Геринг смущался все больше. – Что вы имеете в виду?
– Ah oui, excusez-moi , – перебила его Бенедикта. – Это молитва об удивительных силах природы. Небо, горы, деревья… Я человек суеверный и для молитв ищу места, где могу ощутить эту силу. Так вот, может, дерево?
Настоятель Бернард просиял.
– Ах да, конечно. Старая липа Тассило к юго-востоку от монастыря! Дерево очень старое и благословенно Господом. Когда-то герцогу Тассило приснились там три источника, которые впоследствии и прославили это место. Превосходное место для молитвы!
– И сколько же лет этой липе? – спросил Симон.
– Много сотен лет, это уж точно. Она представляет собой четыре сросшихся ствола, и есть люди, которые считают ее символом четырех стихий. Из всех деревьев вокруг липа Тассило самая известная.
– Ваше преподобие, – перебила его Бенедикта. – Можно попросить вас об одолжении?
– Ну разумеется.
– Могли бы вы показать нам завтра утром это дерево? Полагаю, это именно то место, где на рассвете я смогу целиком посвятить себя Господу. – Она улыбнулась настоятелю. – Не сомневаюсь, там я в конечном счете и пойму, какую сумму мне следует пожертвовать монастырю.
– По такому случаю, – ответил настоятель, – я позабочусь о том, чтобы утром вам никто не помешал. Только прошу вас, упомяните в ваших молитвах и наш монастырь.
Лекарь кивнул:
– Так мы и поступим. Ваше преподобие?
– Да, сын мой?
– Вы позволите взять мне несколько книг до утра?
Настоятель улыбнулся.
– Разумеется. Я только рад, что их снова кто-нибудь прочтет.
Симон ухватил одну из стопок и шаткой походкой двинулся к лестнице. Ночь обещала быть долгой.
Магдалена лежала в трюме корабля, и ее покачивало из стороны в сторону. В корпус врез ались волны, их плеск и непрестанная качка убаюкивали, и открыть глаза не представлялось возможным. Но снаружи вдруг налетел шторм, качка усилилась, и Магдалена перекатилась, словно незакрепленная бочка. Нужно подняться на палубу и выяснить, что там случилось… Она начала вставать, но ударилась головой в дощатую стену и, вскрикнув от боли, опустилась обратно.
Боль помогла ей проснуться. Сон развеялся, словно облако, и она поняла, что лежала не в трюме корабля, а в тесном ящике. И качало ее потому, что ящик этот, вероятно, находился в повозке. Магдалена услышала, как храпела лошадь и что-то монотонно шипело. Лишь через некоторое время она поняла, что так скребли полозья по снегу. Значит, везли ее вовсе не в повозке, а на санях. Теперь она почувствовала и холод, который прорывался внутрь сквозь щели между досками. В них же пробивались тонкие линии света, но разглядеть что-либо, кроме проплывающих мимо теней, не получалось. Голова раскалывалась, словно Магдалена в одиночку выпила целую бочку вина.
Руками и ногами она обмерила тесное пространство вокруг себя. И поняла вскоре, что ящик по величине точно повторял размеры гроба. Неужели она умерла, а затем снова очнулась? И кто-то вез ее на кладбище, чтобы похоронить заживо?
Или это и есть смерть?
– Помогите! Есть там кто? – Вместо крика из груди вырвался лишь едва слышный хрип. – Я жива! Вытащите меня отсюда.
Послышался протяжный крик кучера, затем сани остановились. Качка наконец прекратилась, и к ящику по скрипучему снегу начали приближаться шаги. У Магдалены бешено забилось сердце. Ее услышали и теперь спасут! Сейчас могильщик осознает свою ошибку и вскроет гроб. Она засмеется ему в лицо и объяснит, как…
– Заткни свою проклятую пасть, палачье отродье, иначе зарою тебя где-нибудь. На шесть футов под землю, как в былые времена поступали с распутным бабьем.
Магдалена окаменела. Она мгновенно узнала голос. Это был тот самый человек, который порезал ей руку кинжалом. Человек, которого остальные называли братом Якобусом. Вместе с именем всплыли другие воспоминания. Собор, крест на шее епископа, подземный склеп, собрание… На кончике кинжала, вероятно, был яд, который парализовал ее и в конце концов лишил сознания. Тот самый яд, жертвой которого стал и отец. Теперь этот брат Якобус, видимо, ее и увозил.
Вот только куда?
– Послушай, скоро мы проедем заставу, – голос человека звучал теперь миролюбивее. – Ни звука, поняла? Ни писка! Я не хочу тебя убивать, ты нам еще нужна. Но, если до того дойдет, ты умрешь. Отец тебе, случаем, не рассказывал, сколько времени человек будет задыхаться, если его похоронить заживо?
Брат Якобус не стал дожидаться ответа, а залез, судя по шуму, обратно на облучок. Щелкнул кнут, и поездка продолжилась.
Магдалена попыталась упорядочить мысли. Монах знал ее и отца! Вероятно, это был тот самый человек с запахом фиалок, который все это время следил за ними в Шонгау и Альтенштадте. И в Аугсбурге она, по воле случая, снова оказалась у него на пути. Он, видимо, тоже охотился за сокровищем, и, судя по всему, во всем этом людей было замешано гораздо больше.
Магдалену пробрала дрожь. Только теперь она вспомнила, что узнала епископа в капюшоне. Выходило так, что он был предводителем всего этого безумного заговора. Епископ говорил о братстве… Какой орден он мог иметь в виду? И что за сокровище разыскивали эти люди? Что это за ценность такая была, что даже верующие и влиятельные христиане превращались в безжалостных убийц?
Сани вдруг снова остановились, и раздавшиеся голоса оборвали размышления Магдалены. Наверное, добрались до заставы.
– Куда с гробом, святоша? Нам чумные в городе ни к чему!
– Не тревожься, сын мой. Собрат наш скончался за преклонностью лет. Я везу его в родной город.
В первый миг Магдалена решила уже закричать. Но потом вспомнила слова монаха.
Отец тебе, случаем, не рассказывал, сколько времени человек будет задыхаться, если его похоронить заживо?
Девушка притихла. Наконец они миновали часового, и сани заскользили дальше. Снаружи слышались шаги, смех и отдельные голоса. Кто-то со швабским выговором расхваливал горячие каштаны. Где она? Куда ее привезли? Она понятия не имела, сколько проспала под воздействием яда. День? Два?
Сани в очередной раз остановились. Послышался приглушенный голос брата Якобуса. Похоже, он с кем-то беседовал, но разговор был слишком тихим, чтобы разобрать что-нибудь. Ящик вдруг закачался, Магдалену подняли и, видимо, начали спускать вниз по лестнице. Запертая в гробу, она перекатывалась из стороны в сторону.
– Осторожнее, осторожнее! – увещевал брат Якобус. – Проявите уважение к усопшему!
– Твоего брата там, где он теперь, это уже не потревожит, – раздался глухой низкий голос.
Затем ящик с грохотом упал на пол. Магдалена подавила болезненный крик. Монеты со звоном сменили хозяина, и тяжелые шаги зашаркали наконец куда-то наверх. Наступила тишина.
Дочь палача подождала немного и ощупала крышку над собой. Брат Якобус решил, видимо, передохнуть и остановился на каком-то постоялом дворе. Быть может, ей за это время удастся немного расшатать доски? Отец рассказывал ей, что гробы обычно толком и не заколачивали. Никто ведь не рассчитывал, что мертвецу вдруг вздумается покинуть свое последнее пристанище.
Она уже уперлась руками в крышку, чтобы проверить доски на прочность, но послышался треск, и Магдалена замерла. Кто-то собрался вскрыть гроб! В скором времени в образовавшийся зазор ворвался ослепительный свет, и прямо над ней показалась голова с выстриженной макушкой. Брат Якобус отодрал несколько досок и светил теперь факелом внутрь гроба. Лицо его находилось всего в нескольких сантиметрах от нее, но схватить Магдалена его не могла: крышка не позволяла вытянуть руки. Ноздри защекотал аромат фиалок.
– Ну что, дитя палача? – спросил брат Якобус и чуть ли не с сочувствием погладил ее по щеке. – Как тебе твое ложе? Навевает мысли о Страшном суде? Переполняют тебя ужас и трепет? Господь рано или поздно взыщет с каждого.
Вместо ответа Магдалена плюнула ему в лицо.
Брат Якобус вытер слюну со щеки, в глазах его блеснул огонек. Потом монах все же улыбнулся.
– Распутная дева. Вы, женщины, привнесли грех в мир людей и обречены за это на вечное покаяние! – Он закрыл глаза на мгновение. – Но и вам уготована роль в божественном замысле. Ну а пока до этого не дошло… – Он исчез ненадолго и появился снова с пропитанной чем-то губкой. – Пока до этого не дошло, придется тебе попридержать свой дерзкий язык. Наше путешествие еще не окончено, и крики твои могут все испортить.
При этих словах он прижал губку к лицу Магдалены.
– И детей ее не помилую, потому что они дети блуда… – прошептал монах.
Магдалена металась из стороны в сторону и тщетно пыталась позвать на помощь. Но доски сковывали движения и не позволяли ей отвернуться. Со слезами на глазах она задержала дыхание, а монах все сильнее прижимал губку к ее лицу. Он вознес очи к небу и продолжал бормотать себе под нос:
– Ибо блудодействовала мать их и осрамила себя зачавшая их. За то вот, Я загорожу путь ее тернами и обнесу ее оградою, и она не найдет стезей своих…
В конце концов Магдалена начала задыхаться. Она открыла рот в беззвучном крике и почувствовала, как в горло потекла горькая жидкость. Она ощутила вкус мака и трав: растений, которые использовал и ее отец, чтобы облегчить последние минуты бедных грешников. Вороний глаз, лютик, аконит… Голос монаха перешел теперь в монотонный распев и доносился до нее откуда-то издалека.
– И накажу ее, говорит Господь…
Потом в глазах у Магдалены потемнело, и она обмякла в ящике, который показался теперь мягкой периной. Последнее, что она успела услышать, это стук молотка по дереву.
Смерть бьется в двери… Страшный суд близится…
Брат Якобус мощными ударами забил в гроб новые гвозди.
Симона разбудил звонкий перепев колоколов, призывающий к лаудесу, утренней молитве бенедиктинцев. До поздней ночи лекарь зачитывался книгами из монастырской библиотеки, но, несмотря на это, мгновенно проснулся. Он торопливо вымыл лицо и руки ледяной водой в чаше возле кровати, затолкал в рот кусок подсохшего хлеба и поспешил на улицу. Бенедикта уже дожидалась его во дворе; настоятель объяснил ей, как добраться до липы Тассило. Вдвоем они вышли через ворота возле приходской церкви, слева расположились три замерзших источника под навесом. Вниз к долине вела узкая тропинка; сначала она тянулась вдоль стены, а затем свернула в сторону, и путники углубились в укрытый снегом лиственный лес. Было ужасно скользко, Симон несколько раз едва не упал и с руганью хватался за ветки теснившихся друг к другу деревьев. Далее вниз вела небольшая лестница с истоптанными ступенями, и в конце концов они вышли к тенистой поляне, посреди которой высилось дерево, такое огромное, каких прежде они никогда не встречали. И благоговейно перед ним замерли.
– Липа Тассило, – прошептал Симон. – «Древо» из Вессобруннской молитвы! Это наверняка то самое дерево! Во всяком случае, оно, несомненно, самое старое и примечательное в этом лесу, если не во всем Пфаффенвинкеле.
Липа состояла из четырех стволов, которые вырастали из единого массива и расходились затем в стороны. До самой верхушки было не меньше двадцати шагов. Зимой, без единого листочка, дерево напоминало тощую руку гигантской ведьмы, протянутую когтистыми пальцами к небу.
Симон огляделся по сторонам. Так же, как и вчера в тисовом лесу, он вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. Он окинул взглядом окружавшие их заросли, но ничего не заметил среди деревьев. Вдали высился монастырь, где-то журчал прикрытый льдом ручеек, и раздраженно закаркала одинокая ворона. Симон поднял голову и разглядел птицу среди ветвей липы. Она взмыла в воздух и улетела прочь. Над поляной сразу повисла зловещая тишина.
– Где-то здесь должен быть знак! – Бенедикта нарушила молчание и, задрав голову, шагнула к липе. – Может быть, наверху… Предлагаю вот что: я поищу внизу, а вы забирайтесь под кроны.
– Под кроны? – Симон проследил за ее взглядом. – Да там футов сорок, не меньше! Я шею себе сломаю.
– Бросьте вы! – мотнула головой Бенедикта. – Вам не придется лезть на самый верх. С тех пор как этот тамплиер что-то здесь спрятал, прошло все-таки несколько сотен лет. А тогда дерево было не таким высоким. Ну, allez hop!
Она опустилась на корточки и стала проверять корни и норы у подножия липы. Некоторое время Симон еще потоптался в нерешительности, затем вздохнул и принялся подыскивать удобное для восхождения место.
Кора обмерзла и стала скользкой, лекарь то и дело сползал вниз. И все же ему удалось наконец удержаться между стволами. Он подтягивался и осторожно перебирался с одной ветки на другую, останавливаясь при этом перед каждым дуплом. И, крепко ухватившись за ветку, свободной рукой шарил в отверстиях. Он хватал желуди и буковые орешки, которые белки запасли на зиму, прелую листву и склизкие грибы.
И больше там ничего не было.
Снова объявилась ворона. Она уселась на одной из ближайших веток и стала оттуда наблюдать за двуногим, который, видимо, искал в дуплах что-нибудь съестное. Симон чувствовал себя мальчишкой, которому приятель пообещал сокровище и который понял теперь, что его одурачили.
– Это бессмысленно! – крикнул он вниз. – Даже если тамплиер здесь что-нибудь и спрятал, вороны или сороки давно уже это растащили!
Он глянул вниз: Бенедикта все еще рылась в корнях.
– Посмотрите и на других стволах! – прокричала она Симону. – Нельзя сдаваться всего в шаге от цели!
Симон вздохнул. И с какой только стати женщины им без конца помыкают? И все-таки он повис на толстой ветке, тянувшейся к соседнему стволу, ухватился покрепче и начал медленно пробираться вперед. Бенедикта вдруг стала невероятно далекой, лишь пестрой точкой, почти слившейся с белизной снега. Симон впился пальцами в обледенелую кору. Если он сейчас сорвется, голова его разлетится, как мокрый снежок.
Наконец он добрался до второго ствола. Отсюда крона тянулась еще выше. Ветви показались довольно прочными, и Симон полез дальше, пока не смог в итоге обозреть всю долину.
Вдали сверкало озеро Аммерзее, на холме за ним виднелся совсем уже крошечный монастырь Андекс. С другой стороны над плоскими равнинами высился Пайсенберг, предвестник Альп, которые лишь изредка показывались вдали среди облаков. Симон снова взглянул на монастырь, а затем на лес вокруг него. Облетевшие буки, укрытые снегом ели, человек среди ветвей…
Человек?
Симон зажмурился, но ему не привиделось. На еловой ветке, всего в двадцати шагах от него, сидел человек и наблюдал за ним.
На незнакомце была широкополая шляпа и военный камзол. На поясе висел тяжелый кинжал или охотничий нож, а на коленях покоился взведенный арбалет. Заметив взгляд Симона, мужчина зарылся в ветви и исчез.
Лекарь был настолько ошеломлен, что в первые секунды потерял дар речи и решил, что увидал призрака. Успокоившись немного, он, насколько это было возможно, наклонился с ветки.
– Бенедикта, там впереди! В ветвях человек! За нами сле…
Сук под Симоном обломился, словно старая кость. Лекарь почувствовал, как по лицу его начали хлестать ветки, сердце скакнуло в груди, и лишь с некоторым запозданием он осознал, что действительно падает. Юноша принялся отчаянно хватать руками вокруг себя, в надежде зацепиться за какую-нибудь ветку. Мир превратился в вихрящийся хаос из неба, земли и хлещущих ветвей.
Внезапно что-то с шумом разорвалось, и Симон резко остановился.
Он повис примерно в десяти футах над землей и болтался, как марионетка. Покосился наверх и увидел, что острая ветка распорола его сюртук от талии и до воротника. Внизу стояла Бенедикта и уставилась на него с раскрытым ртом.
– Господи, Симон! Что вы там делаете?
– Как что? Лечу навстречу смерти. К тому же на соседнем дереве сидит человек с арбалетом и наблюдает за нами, и…
– Симон, успокойтесь для начала! Попытайтесь за что-нибудь зацепиться.
Бенедикта указала на толстую ветку, которая торчала справа от лекаря и на вид казалась довольно надежной. Симон попытался за нее ухватиться, но не дотянулся совсем немного. Тогда он осторожно начал раскачиваться. Ветка становилась все ближе. Сюртук над ним начал снова рваться. Раздался громкий треск, и, прежде чем сюртук окончательно разорвался на две половины, Симон в последний момент дотянулся до ветки. Он почувствовал рывок, пролетел немного вниз и обеими руками крепко обхватил сук. Болтнул ногами в воздухе и повис, не понимая, что ему делать дальше.
И в это мгновение прямо перед собой он увидел золотую табличку.
Она была лишь с ладонь величиной, и кора, словно вздутыми губами, обволокла ее по краям. Дерево, похоже, много столетий кусочек за кусочком вбирало пластину. Однако середина ее оставалась пока нетронутой, и там, на золоте, выбита была надпись. Стереть ее не смогли ни ветер, ни снег, ни дождь с градом.
Болтаясь на ветке, Симон прочитал выведенные на латыни строки. Ворона перепорхнула на соседнюю ветку и с любопытством заглянула ему через плечо.
IN GREMIO MARIAE ERIS PRIMUS ET FELICIANUS. FRIDERICUS WILDERGRAUE.
ANNO DOMINI MCCCXXVIII
Несмотря на свое затруднительное положение, Симон громко расхохотался.
– Ха! Этот проклятый тамплиер, – закричал он так, что его стало слышно на весь лес. – Старый хитрый лис! Он и вправду оставил здесь послание! Вы были правы!
– О чем вы? – Бенедикта вытянулась, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. – Что там такое? Говорите же!
Симон прекратил смеяться. У него постепенно начали болеть руки, и он почувствовал, как его, словно булыжниками во время пытки, потянуло вниз.
– Здесь золотая табличка… – просипел он. – Оставленная Фридрихом Вильдграфом за год перед смертью. И на ней надпись…
– Что за надпись?
– Проклятье! Дайте мне хотя бы спуститься!
Бенедикта ухмыльнулась.
– А что мешает вам просто спрыгнуть?
– Просто спрыгнуть? Да там футов двенадцать!
– Бросьте вы, не больше десяти. Так что? Или, может, мне вас подхватить?
Симон зажмурил глаза и медленно досчитал до трех. А потом разжал руки.
Барахтаясь и охрипнув от крика, он рухнул в сугроб у подножия липы. Падение оказалось довольно мягким. Симон замер ненадолго, чтобы убедиться, что ничего не сломано. Все кости, похоже, остались целы. Чего нельзя было сказать о сюртуке.
– Проклятье, Бенедикта! – ругался лекарь, выбираясь из снега. – Что за бредовая идея: карабкаться на такое дерево без единой веревки? Я же хребет чуть себе не сломал!
Бенедикта пожала плечами:
– По крайней мере, из нее вышел толк. А теперь говорите, что там написано на табличке?
Симон уже собрался говорить, но вспомнил вдруг про человека на ели. Он отчаянным рывком выпрыгнул из сугроба.
– Нужно уходить! И быстро! – Лекарь торопливо заковылял по тропинке, сюртук его развевался на ветру. – Этот человек на дереве вооружен. И остальные наверняка прячутся где-нибудь в лесу. Нужно в монастырь! Идемте!
Бенедикта вздохнула и поспешила вслед за ним.
Незнакомец с арбалетом провожал их взглядом с высоты в сорок футов. Затем сложил ладони у рта и прокричал сойкой.
Секретарь Иоганн Лехнер сидел в своем кабинете и грыз кончик пера. Он уже во второй раз перепроверил счета города – и снова результат оказался ужасающим. Непрестанные грабежи буквально парализовали всю торговлю. Все товары, которые везли по большим трактам из Аугсбурга в Фернпасс или Бреннер, должны были перегружаться в Шонгау. За каждый тюк город удерживал немалую пошлину. Однако и городской амбар, и склад на берегу практически пустовали, а недавняя непогода доделала все остальное. Шонгау чах на глазах, и секретарь понятия не имел, где взять денег на давно назревшие нужды.
Лехнер вздохнул. Сегодняшний совет в очередной раз довел его до белого каления. Советники уважали его до тех лишь пор, пока он улаживал их делишки. Секретарь не впервые уже задавался вопросом, зачем он вообще этим всем занимается. Каждодневные споры с этими жирными самодовольными чучелами, которые, кроме стакана вина и следующей партии соли или шерсти, ни о чем больше не думали; эта бесконечная писанина; эти утомительные поездки в Мюнхен и Аугсбург. Город был часовым механизмом, который он, секретарь, ежедневно запускал. И если однажды его не станет, Шонгау превратится в захолустную провинцию, в этом Лехнер не сомневался.
Тем более важно в ближайшие дни наглядно показать людям, что город никому не даст себя в обиду. И уж точно не горстке оборванных, грязных грабителей и головорезов.
В дверь постучали. Лехнер подвел толстую черту под расчетами, поправил шапку и громким голосом велел гостю войти.
Якобу Куизлю пришлось пригнуться, чтобы не врезаться головой в низкий косяк. Его могучее тело загородило весь дверной проем.
– Звали, ваше превосходительство?
– А, Куизль! – отозвался Иоганн Лехнер и указал палачу на стул. – Занятно как, я вот только что думал о тебе. Ну как прошла прогулка с бургомистром Земером?
– Вы знаете?..
– Разумеется, я знаю. Мы обсуждали это на собрании. Другие не очень-то и довольны, что ты оказываешь Земеру еще и дополнительные услуги. Теперь онсостряпал выгодное дельце, а остальные только локти кусают. Или, может, на вас напали?
Куизль покачал головой.
– Нет, ваше превосходительство, ни одного воришки на мили вокруг. Правда, мы никому не говорили, по какой дороге поедем.
Секретарь нахмурился.
– Значит, ты тоже считаешь, что кто-то из советников подслушивает остальных, а потом посылает за ними несколько негодяев? – Лехнер улыбнулся и повертел гусиное перо. – Скажи честно, кого ты подозреваешь? Честолюбца Шреефогля, кого-нибудь из бургомистров или, может, меня? Растянешь меня сегодня же на дыбе?
Куизль не обратил внимания на его насмешку.
– Господа обсуждают свои дела именно на собраниях, – сказал он вместо этого. – И если кто-то хочет подслушать, то лучшего места не найти. Значит, подозревать можно любого из них.
Секретарь в шутку погрозил ему пальцем.
– Городской совет – шайка убийц? Куизль, Куизль… лучше оставь это при себе. Некоторым палачам и не за такое собственную петлю на шею накидывали. Не забывай к тому же про торговца из Аугсбурга, этого Вейера. Его на собраниях не было. А все же он лежит теперь в земле.
Куизль пожал плечами.
– Как все это связано, еще выяснится. Земер, во всяком случае, ни с кем не болтал и добрался до Ландсберга невредимым.
– Поговаривают, ты попросил бургомистра об одолжении, – резко сменил тему секретарь. – Он должен что-то выяснить для тебя, – Лехнер поднял глаза в наигранном возмущении. – Чтобы бургомистр – и посланец палача… o tempora, o mores! Что только выйдет из этого? Можно хотя бы узнать, что же там такого важного, что тебе непременно понадобилось узнать?
– Нет.
Секретарь замер в изумлении.
– То есть как?
Куизль снова пожал плечами.
– Это мое дело. Я дам вам знать, когда получу ответ.
Лехнер задумался на мгновение и потом кивнул.
– Как знаешь.
Он сдвинул пергаменты в сторону и достал с полки толстый черновик.
– А теперь, зачем я тебя, собственно, позвал… – Секретарь раскрыл тетрадь и принялся ее перелистывать. – Мы сегодня провели суд над Шеллером и его бандой и…
– Чтовы сегодня? – Куизль вдруг выпрямился на стуле.
– Не перебивай меня, пожалуйста, – сказал Лехнер и укоризненно взглянул на палача. – Как я уже сказал, сегодня в полдень мы провели суд над бандой Шеллера. Дел на пятнадцать минут. Твое присутствие было не обязательно.
– А бургомистр Земер?
– Его оповестили, он с решением согласен. Казнь состоится в эту субботу, то есть через три дня, – секретарь прокашлялся. – К сожалению, я не смог настоять на предложенном тобой способе казни. Тебе придется колесовать Шеллера.
Куизль не усидел на месте.
– Но вы дали мне слово! – Он вскочил так резко, что стул с грохотом отлетел назад. – Я в долгу перед Шеллером!
Секретарь покачал головой, словно разговаривал с мальчишкой.
– Я прошу тебя, Куизль… В долгу перед главарем бандитов! – Он кивнул на опрокинутый стул. – А теперь сядь, пожалуйста. Нам еще кое-что нужно обговорить.
Якоб медленно выдохнул и, скрестив руки, остался стоять.
– Поверь мне, – продолжил Лехнер. – Так для города лучше всего. И другим в назидание. Каждый бандит отсюда и до Ландсберга услышит крики Шеллера. Это послужит им уроком. Кроме того… – Он постучал пером по пергаментам. – Казнь снова наполнит городскую казну. Мы устроим праздник: с танцами, музыкой, глинтвейном и калеными орехами. Людям нужно развеяться после холодных дней и страха перед грабежами. – Он полистал черновик. – Место казни нужно расчистить заранее, одна балка подгнила, я уже проверял. Кроме того, там нужно поставить виселицы, не меньше трех. И не забудь про лавки для патрициев, чтобы высокие господа не поморозили задницы. Боюсь, с охотой на вторую банду придется еще немного подождать.
Палач стойко выслушал распоряжения Лехнера и только потом шевельнулся.
– Что с женщинами и детьми? – спросил он.
Секретарь кивнул:
– Их отпустят, как я и обещал. Повесят только мужчин и юношей. Шеллера колесуют. Поверь, в совете были люди, которые хотели и женщин повесить.
Он улыбнулся палачу:
– Вот видишь, я иду тебе навстречу. А теперь займись приготовлениями. К полудню субботы все должно быть готово.
Он кивком отпустил палача, который, словно в трансе, прошел к выходу. Когда Якоб захлопнул за собой дверь, Лехнер вздохнул. Никогда ему не понять этого упрямца Куизля! Колесование принесет палачу добрых тридцать гульденов, а он делает такое лицо, словно собственную дочь должен вести на эшафот… Странный человек, подумал секретарь. Сильный, необычайно умный, но для своей профессии слишком сентиментальный.
И к тому же любопытный.
Лехнер снова достал из стола письмо, написанное на тончайшей бумаге. Послание пришло сегодня утром, и, судя по печати, посланник несколько дней назад действительно говорил правду. Кто-то очень могущественный любыми средствами хотел удержать палача от розысков в Альтенштадте.
Иоганн Лехнер в последний раз взглянул на печать, чтобы убедиться в ее подлинности, и поднес письмо к свече на столе. Языки пламени стали пожирать тонкую бумагу, пока от нее не остался лишь пепел. Не должно остаться ни единого сведения, ни единого документа, который мог бы выдать заказчика.
Лехнер пересчитал свежеотчеканенные монеты, которые принесли вместе с письмом. Деньги пойдут городу только на пользу – как и казнь. Снова секретарь остался доволен собой и миром.
Симон и Бенедикта вернулись в Шонгау ранним вечером. Всю обратную дорогу они раздумывали о странной надписи, а также о человеке, который наблюдал за ними с дерева. Был ли он из той же банды, что следила за ними по пути в Вессобрунн? Но почему тогда грабители на них не напали? К чему эта слежка и наблюдение?
Симон проводил Бенедикту до трактира Земера, и она уговорила его посидеть еще с ней за кружкой вина.
– Что, если это те же самые люди, которые уже несколько дней ошиваются по округе? – спросил Симон. – Те же, что подкараулили палача в крипте? Магдалена рассказывала отцу о незнакомцах в черных одеждах, которые разговаривали на латыни в трактире Альтенштадта. Может, они все это время следили за нами, и…
– Ваша Магдалена – совсем еще ребенок и, скорее всего, двух слов на латыни связать не может, – перебила его Бенедикта. – Может, это были всего лишь странствующие бенедиктинцы, которые молились перед едой. – Она подмигнула ему. – Вы уже в каждом незнакомце начали видеть убийцу.
Торговка положила ладонь на руку Симона, но тот быстро стряхнул ее.
– Вы разве не чувствуете, что за нами везде и всюду наблюдают? – спросил он сердито. – Грабитель, который на нас не нападает, человек на дереве… Не может это быть простым совпадением!
– Мне кажется, вам уже призраки мерещатся! – Бенедикта рассмеялась. – А теперь послушайте, что думаю я. Человек, которого вы видели вчера в тисовых зарослях, действительно был грабителем. Мы от него ускользнули, и это хорошо. А человек на дереве есть не что иное, как порождение вашей фантазии. Вы его даже описать толком не смогли.
– Мне лучше знать, что я видел.
Они надолго замолчали. В конце концов Симон снова заговорил – он решил выложить все начистоту.
– Вы правы, – сказал он. – Возможно, что все это бред. Возможно, что Андреаса Коппмейера убили совсем по другой причине. А скажите, Бенедикта: ваш брат наверняка оставил завещание. Что в нем, собственно, указано?
Бенедикта раскрыла рот и втянула воздух.
– Так вот оно что! – воскликнула она наконец. – Вы подозреваете меняв убийстве собственного брата! Вы, наверное, все это время вынашивали свои подозрения. Так?
– Что стоит в завещании? – не отступался Симон.
Бенедикта скрестила руки и гневно взглянула на лекаря.
– Хорошо, я скажу вам. Я унаследовала от брата Библию в кожаном переплете, составленную им самим поваренную книгу и старый стул со спинкой. Плюс ко всему прочему сорок гульденов, которые вряд ли компенсируют те убытки, которые я теперь понесла в торговле. – Она наклонилась к Симону. – Это его личное имущество. А все остальное переходит церкви!
Лекарь вздрогнул. Со всеми этими догадками и домыслами он и вправду забыл, что имущество священника после его смерти переходит по большей части церкви. Вероятно, Бенедикта и в самом деле получила лишь несколько бесполезных вещиц.
– И вообще! – Женщина между тем так разъярилась, что на нее начали оборачиваться другие посетители. – С чего бы мне тогда оставаться в Альтенштадте, на месте преступления? Уж я бы отравила брата, незаметно уехала в Ландсберг и там бы дожидалась известий о кончине. Никто и не заподозрил бы ничего! – Она быстро встала и опрокинула при этом стул. – Симон Фронвизер, вы однозначно зашли слишком далеко.
Бенедикта ринулась на улицу и хлопнула за собой дверью.
– Что, Фронвизер? Снова с бабой не поладил? – К нему развернулся Константин Крайтмейер, подмастерье пивовара. – Хватит тебе и палачьей дочки. Тебе и от нее нормально достается.
Остальные подмастерья за его столом засмеялись и изобразили несколько неприличных жестов. Симон залпом допил вино и поднялся.
– Да заткнитесь вы все!
Он положил на стол несколько монет и под непристойные замечания вышел из трактира.
Вместо того чтобы свернуть в Куриный переулок и отправиться домой, Симон побрел в сторону Речных ворот. В нынешнем своем состоянии он все равно не уснет. Он повел себя с Бенедиктой как настоящий дурак! Как только он мог предположить, что она отравила собственного брата? Кроме того, слова подмастерья снова напомнили ему о Магдалене. Скоро ли она вернется из Аугсбурга? Быть может, палач получил от нее какую-нибудь весточку. К тому же лекарь истосковался по чашке крепкого кофе. Дома его ждали лишь работа и сварливый отец, которому начали уже надоедать постоянные вылазки сына. Когда Симон в последний раз был у палача, он оставлял Анне Марии мешочек с кофейными зернами. Может, она сварит ему его любимый напиток? Симон решил навестить Куизля.
В скором времени лекарь стоял на Кожевенной улице перед домом Куизлей. Он постучал в дверь, и, когда Анна Мария открыла ему, Симон сразу заметил, что что-то не так. Обычно живое лицо женщины побледнело и осунулось.
– Хорошо, что ты пришел, – сказала она и впустила Симона. – Может, хоть ты сможешь его приободрить. Он снова пить начал.
– Почему? – Лекарь снял мокрый плащ и изорванный сюртук и повесил сушиться перед печью.
Анна Куизль молча оглядела то, что осталось от его одежды, затем отыскала в ящике стола нитку с иголкой.
– Лехнер сказал, что моему мужу придется колесовать Шеллера, – ответила она и принялась зашивать рваный сюртук. – Казнь уже через три дня, а Якоб ведь дал Шеллеру слово! Что за сволочи собрались в этом совете! Денег куры не клюют, да сами плевать хотели на честь и достоинство!
Лекарь кивнул. Он уже знал о запоях палача. Каждый раз перед казнью Куизль принимался безудержно напиваться. А в день самой казни непостижимым образом снова становился совершенно трезвым.
Симон оставил Анну Марию ругаться в одиночестве и направился в соседнюю комнатку. Палач прислонился к висельной лесенке и, уставившись перед собой остекленелым взором, о чем-то размышлял. На лицо его падал тусклый свет от лучины. По комнате витал сладковатый запах алкогольных испарений. На столе рядом с несколькими раскрытыми книгами стояла начатая бутылка настойки, а в углу поблескивали осколки разбитой кружки. Куизль как раз сделал очередной щедрый глоток.
– Выпей со мной или проваливай, – палач с грохотом поставил бутылку на стол.
Симон поднес ко рту пузатую глиняную бутыль и осторожно глотнул. Язык обожгло что-то крепкое, что палач, вероятно, гнал из яблочной и грушевой браги. Скорее всего, там были еще какие-то травы, но о них лекарь предпочитал даже не думать.
– Мы нашли новую загадку в Вессобрунне, – неожиданно сказал Симон. – Надпись на липе. Я думал, может, вы сможете разобраться.
Куизль громко рыгнул и вытер рот ладонью.
– Мне какое дело… Ну да ладно, все равно молчать не сможешь. Выкладывай давай.
Симон улыбнулся. Он знал о любопытстве палача, пусть и пьяного, как теперь.
– Звучит так: In gremio Mariae eris primus et felicianus.
Куизль кивнул и вслух перевел:
– Быть тебе первым в лоне Марии, и познаешь ты счастье… – Он громко рассмеялся. – Религиозный стишок, и всё! Никакая это не подсказка.
Гигант снова приложился к бутылке. Осоловелый взгляд его никак не вязался у Симона с тем, другим Куизлем, чутким и образованным. Некоторые люди до сих пор изумлялись, что палач, даже упившись до беспамятства, умудрялся говорить на латыни. Они изумились бы еще сильнее, взглянув на его библиотеку, в которой наряду с немецкими и латинскими работами попадались еще и греческие. Некоторые из них созданы были учеными, о которых в большинстве местных университетов даже не слышали.
– Но это должнобыть подсказкой! – бросил Симон. – Он подписался своим именем. Фридрих Вильдграф, 1328 год от Рождества Христова. То есть за год до смерти!
Куизль потер виски, чтобы протрезветь на мгновение.
– В любом случае это не из тех библейских стихов, какие я знаю, – проворчал он. – А я знаю их большинство. Ты даже не представляешь себе, какими набожными становятся люди, когда дело идет к смерти. Я чего только уже не наслушался, но такого среди них не было.
Симон сглотнул. До Якоба Куизля местным палачом был его отец, а еще раньше – его дед. Целая династия палачей, раскинувшая свои ветви по самым отдаленным уголкам Баварии. Вместе взятые, Куизли, наверное, слышали религиозных стихов больше, чем сам папа.
– Если это не библейский стих, то, скорее всего, зашифрованное послание, – сказал Симон и повторил изречение: – Быть тебе первым в лоне Марии, и познаешь ты счастье. Что бы это значило?
Палач пожал плечами и снова потянулся к бутылке.
– Черт возьми, мне-то какое дело? – Он присосался к горлышку и не отрывался так долго, что лекарь испугался, как бы Куизль не задохнулся. Наконец он отставил бутылку. – Я, если хочешь знать, в субботу колесую Шеллера и все равно не смогу вам помочь. И до этого еще куча дел. Люди хотят зрелища.
По раскрасневшимся глазам палача Симон понял, что спиртное постепенно брало свое. Якоб все больше клонился на скамейке вперед. Даже для такого здоровяка целая бутыль настойки была явно лишней.
– Вам понадобится лекарство, – сказал Симон со вздохом. – Иначе с утра соображать не сможете.
– Мне не нужны лекарства от проклятых шарлатанов. Лекарства я и сам могу приготовить.
Лекарь покачал головой.
– Такое лекарство есть только у меня.
Он поднялся и вышел в гостиную. Анна Мария все еще штопала его сюртук.
– Приготовь своему мужу кружку крепкого кофе, – сказал Симон. – Только зерна не жалей. Чтобы ложка не падала в кружке – только так ему станет лучше.
Магдалену разбудил монотонный шепот. Звук все глубже вгрызался в сознание, и казалось, голова сейчас лопнет. Головные боли по сравнению с прошлым пробуждением только усилились. Губы высохли и потрескались; девушка провела по ним языком, и ей показалось, словно она лизнула дубовую кору. Магдалена открыла глаза, и ее ослепил сияющий блеск. Через некоторое время мерцание стихло, в глазах у нее прояснилось, и она заглянула в рай.
Маленькие толстые ангелы порхали вокруг увенчанного Спасителя, сочувственно взиравшего на нее с распятия. По краю звездного неба несли стражу евангелисты Иоанн и Лука, в самом низу корчился змей Люцифер, пронзенный копьем архангела Михаила, а над ними, на облаках, парили двенадцать апостолов. Все фигуры переливались сияющим золотом, сверкающим серебром и всеми цветами радуги. Никогда еще прежде Магдалена не видела подобной роскоши.
Она попала на небеса?
По крайней мере, я больше не лежу в гробу,подумала она. Что бы ни случилось, а это уже к лучшему.
Повернув голову, Магдалена быстро поняла, что находилась не на небесах, а в какой-то часовне. Она лежала спиной на каменном алтаре, окруженном четырьмя зажженными свечами. Стены выбеленной комнаты покрывала пышная масляная роспись, изображавшая различные сцены библейского сюжета. Картин было столько, что между ними ничего больше не поместилось бы. В крошечное окошко, обращенное к востоку, светило солнце. Но, несмотря на это, каменное ложе было таким холодным, что каждый мускул у Магдалены словно заледенел.
Шепот доносился сбоку. Девушка еще немного повернула голову и увидела брата Якобуса в скромной черной одежде. Он преклонил колени перед алтарем, посвященным Деве Марии, и, опустив голову, тихо молился. На груди его болтался золотой крест с двумя поперечинами.
– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего…
Магдалена попыталась осторожно подняться. Быть может, ей удастся сбежать так, чтобы монах не заметил? Всего в нескольких шагах за ней находилась низкая дверь с позолоченной ручкой. Если только до нее добраться…
Она попыталась опереться на локоть и поняла, что связана по рукам и ногам, словно ягненок на бойне.
Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира…
Вспомнив отрывок из Библии, Магдалена запаниковала. Что замышлял этот сумасшедший? Хотел принести ее в жертву на алтаре? И потому разжег свечи? Вспомнился еще один библейский отрывок, про Авраама.
Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор…
Монотонное пение монаха стало нарастать и набирать тональность, он распевал теперь визгливым фальцетом. Магдалена поборола внутренний страх и заставила себя дышать ровнее. Быть может, ей удастся добраться до двери ползком? Доползти, докатиться, допрыгать – все равно, лишь бы выбраться отсюда. Она принялась раскачиваться и пододвигаться к левому краю алтаря. Всего несколько сантиметров, и у нее получится. Она почувствовала под собой край, перекатилась, начала падать…
И задела ногами большой подсвечник, который с лязгом ударился об пол.
Пение резко умолкло. Послышались шаги, и через мгновение возле нее с обнаженным кинжалом стоял брат Якобус. Клинок стал приближаться, и Магдалена закричала.
– Заткнись, глупая женщина. Никто тебя не тронет.
Монах резанул по веревкам на ее руках и отступил в сторону.
– Если пообещаешь сидеть тихо, освобожу и ноги. Обещаешь?
Магдалена покивала, и в следующее мгновение была свободна. Она шатко поднялась на ноги и подвигала конечностями, но вскоре поняла, что еще слишком слаба, чтобы стоять. В глазах потемнело, и она с тяжелым вздохом опустилась на одну из скамей.
– Это яд, – сказал брат Якобус и уселся на скамью напротив. – Смесь опиумного мака и редких видов паслена. Какое-то время ты будешь чувствовать слабость, но это пройдет.
– Где… где я? – спросила Магдалена и стала тереть запястья, которые чесались, словно по ним ползали муравьи.
– Это не должно тебя тревожить, – ответил монах. – Это такое место, где нам точно никто не помешает. Стены толстые, и через окно наружу не просочится ни звука. Чудесное место, чтобы посвятить себя Богу… – Он оглядел роскошные фрески на потолке. – Но не бойся; пока мы держим тебя только для нашей же безопасности, чтобы твой отец нам все не испортил. А потом…
Он посмотрел ей прямо в глаза. Во взгляде его заиграла вдруг какая-то нежность, на Магдалену снова повеяло ароматом фиалок.
– Магдалена… – выдохнул он. – Для меня это имя многое значит.
Он надолго замолчал. Затем внезапно спросил:
– Ты ведь знаешь Марию Магдалину, следовавшую за Христом? Святая из блудниц и прелюбодеек, прокаженная, как и ты…
Она кивнула.
– Отец назвал меня в ее честь, – собственный голос после долгого молчания показался ей чужим и необычайно сиплым.
– Твой отец умный человек, Магдалена. Я бы… назвал его пророком.
Брат Якобус рассмеялся и подобрался ближе. Его худое, сгорбленное тело клонилось вниз, словно пугало на ветру. Он провел длинными пальцами по ее одежде. Магдалена заметила, что руки у него были изящные, словно женские.
– Святая Мария Магдалина… – прошептал монах. – Ты и вправду подобна своей покровительнице. Бесчестная дочь палача, отброс общества. Блудница, целомудренная в молитве, что тайно предается плотским желаниям…
– Но…
– Молчи! – Голос монаха в одно мгновение сменился пронзительным визгом. – Я слишком хорошо знаю подобных тебе! Думаешь, я не видел тебя с этим лекарем? Так что не лги, женщина!
Якобус закрыл глаза, медленно выдохнул и наконец снова успокоился.
– Но ты веруешь, я чувствую это, – сказал он и положил ладонь ей на лоб, словно хотел благословить. – В тебе есть хорошие задатки. Вы, женщины, не все плохи. Даже Мария Магдалина стала святой. И тебя можно спасти.
Он говорил теперь очень тихо, так что Магдалена с трудом его понимала.
– Ты знаешь Библию, дочь палача?
Он так и не убрал руки с ее лба. Магдалена решила молчать. Монах говорил дальше, не дожидаясь ее ответа.
– Лука, глава восьмая, стих первый. «Он проходил по городам и селениям, и с Ним двенадцать, и некоторые женщины, которых Он исцелил от злых духов и болезней: Мария, называемая Магдаленою, из которой вышли семь бесов…» – Глаза монаха сверкнули в свете свечи. – В тебе тоже семь бесов, Магдалена. И я изгоню их из тебя, позже, когда твоя миссия здесь будет завершена. И тогда ты будешь чиста и непорочна. Целомудренная дева. Не тревожься, мы найдем тебе место в монастыре.
Он направился к выходу и еще раз обернулся.
– Я спасу тебя, Магдалена.
Монах улыбнулся на прощание, затем открыл дверь и исчез в проеме. В замке со скрипом провернулся ключ. Шаги стали отдаляться и наконец совсем умолкли.
Магдалена осталась одна с ангелами, евангелистами и Спасителем, у распятия которого склонились и плакали две женщины.
Симон заглянул в неподвижные глаза мужчины, лежавшего перед ним на кровати, и отставил в сторону свою сумку. Лекарю уже не нужно было слушать сердце, прощупывать пульс или подставлять зеркало к носу: он и так знал, что мужчина мертв. Симон легонько прикрыл ему глаза и повернулся к его жене, которая всхлипывала рядом.
– Я пришел слишком поздно, – сказал он. – Ваш муж теперь в лучшем мире.
Крестьянка кивнула и посмотрела на своего мужа, словно одним лишь взглядом могла его оживить. На вид Симон дал бы женщине лет сорок, но от тяжелой работы в поле, ежегодных родов и плохой пищи она рано постарела. Растрепанные волосы ее поседели, в уголках рта и вокруг глаз залегли глубокие морщины. За потрескавшимися губами виднелось несколько желто-черных зубов. Симон подумал, уж не будет ли и Магдалена так же выглядеть лет через двадцать…
Он всю ночь думал о дочери палача. Как ей там в Аугсбурге? Ее отец до сих пор не получал от нее никаких вестей. Он со дня на день ждал ее приезда, но из-за непогоды последних дней вполне возможно, что возвращение немного затянется. Магдалена, скорее всего, дожидалась, когда сможет присоединиться к торговцам, которые надеялись, что погода станет лучше. И грабежи прекратятся…
Из раздумий его вырвал детский плач. Девочка лет четырех хватала мертвого отца за лицо. У дальней стены с опущенными головами стояли еще шестеро крестьянских детей. Двое из них сильно кашляли, и лекарь взмолился, чтобы и до них не добралась эта лихорадка.
За последние две недели от таинственной болезни умерли более тридцати человек, в основном старики и дети. На кладбище Святого Себастьяна возле городской стены скоро не останется места, и уже начали раскапывать старые могилы умерших от чумы. Симон с отцом перепробовали все, что можно. Они пускали кровь, ставили клизмы, готовили отвар из листьев липы и дикого майорана. Бонифаций Фронвизер в поисках зелья против лихорадки взялся даже за книги так называемой «черной медицины». Когда отец принялся вымачивать сушеных жаб в уксусе и растирать в порошок мышиный помет, Симон с руганью ушел из дома.
– Только вера может помочь! – прокричал отец ему вслед. – Вера! Нам все равно ничего больше не остается!
От одной лишь мысли о действиях отца Симон невольно выругался под нос. Мышиное дерьмо и сушеные жабы! Скоро они начнут пентаграммы рисовать на дверях больных. Вот если бы у него было хоть немного иезуитского порошка! Лекарство, получаемое из древесной коры в западной Индии, наверняка справилось бы с лихорадкой, юный лекарь в этом не сомневался. Но последние остатки порошка Симон давно уже истратил, а следующий венецианский торговец появится здесь только в марте, когда перевалы вновь станут проходимыми.
Лекарь снова повернулся к крестьянке и ее кашлявшим детям.
– Теперь очень важно, чтобы ты похоронила мужа как можно скорее, – сказал он. – Возможно, в нем есть что-то такое, что может заразить и тебя, и детей.
– Дух?.. – с ужасом спросила крестьянка.
Симон сокрушенно покачал головой.
– Нет, не дух. Представь себе маленьких существ…
– Маленькие существа? – Лицо крестьянки стало еще бледнее. – В моем Алоизе?
Симон вздохнул:
– Забудь и просто похорони его.
– Но земля ведь мерзлая, нам придется ждать, пока…
В дверь постучались. Симон оглянулся: на пороге стоял маленький грязный мальчик и смотрел на лекаря с некоторой долей страха и уважения.
– Вы городской врач? – спросил он наконец.
Симон кивнул. Про себя он обрадовался такому обращению, ведь большинство горожан до сих пор считали его всего лишь избалованным сынком местного лекаря. Франтом и щеголем, которому не хватило денег на обучение в Ингольштадте.
– Меня… меня послали Шреефогли, – сказал мальчик. – Велели передать, что Клара кашляет и харкает соплями и мокротой. Вам бы зайти к ним как можно скорее.
Симон закрыл глаза в безмолвной молитве.
– Только не Клара, – прошептал он. – Господи, только не Клара!
Лекарь схватил сумку, коротко попрощался с крестьянкой и поспешил вслед за мальчиком. По пути к рыночной площади, где жили Шреефогли, Симон непрестанно думал о Кларе. В последние дни столько всего случилось, что он совсем о ней позабыл! Как правило, юноша навещал свою маленькую подругу несколько раз в неделю. А теперь она заболела… Возможно, этой проклятой лихорадкой!
Мария Шреефогль уже дожидалась его перед входом. Она, как обычно, была бледна и взволнована. Симон никогда не мог понять, что Якоб Шреефогль нашел в этой до невозможности набожной, иногда истеричной женщине. Возможно, полагал лекарь, не последнюю роль здесь сыграли финансовые интересы. Мария Шреефогль была урожденной Пюхнер, старинного и влиятельного рода Шонгау.
– Она лежит в своей комнате, – прорыдала женщина. – Дева Мария и все святые, лишь бы не эта лихорадка! Только не у моей Клары!
Симон взбежал вверх по широкой лестнице и вошел в комнату больной. Клара лежала в своей кровати и кашляла, из-под пухового одеяла виднелось лишь ее бледное лицо. Рядом с ней на краю кровати сидел с обеспокоенным видом ее приемный отец, Якоб Шреефогль.
– Хорошо, что вы сумели прийти так скоро, – сказал он и встал. – Хотите пить? Может, кофе? – И уставился на него пустыми глазами.
Лекарь тревожно его оглядел; советник, казалось, находился в трансе. Еще вчера он сопровождал с палачом Карла Земера и вернулся только под вечер. Новость о болезни дочери его явно потрясла.
Симон склонился над Кларой.
– Клара, это я, Симон, – прошептал он.
Но девочка никак не отреагировала. Она не открывала глаза, учащенно дышала и время от времени хрипло кашляла во сне. Лекарь прижался к ее груди и прислушался к дыханию.
– Когда это началось? – спросил он, силясь перекричать жену советника – та вошла в комнату вслед за лекарем и, неустанно перебирая четки в руках, плакала и голосила.
– Только вчера, – ответил Якоб Шреефогль. – Лихорадка наступила вечером, очень быстро. И с тех пор девочка уже ни на что не реагировала… Господи, да заткнись ты уже!
Мольбы Марии Шреефогль тут же смолкли.
– У нее лихорадка, Симон? – спросила она срывающимся голосом. – Вы ведь знаете! Господи, это она?
Женщина уставилась на лекаря расширенными глазами.
Симон помедлил. Внезапное начало болезни, жар, хриплый кашель… Все указывало на то, что и Клара подцепила эту заразу. Лекарь в очередной раз обругал себя за то, что не попросил Магдалену привезти ему из Аугсбурга кое-каких лекарств. Быть может, в аптеках нашлось бы даже иезуитское снадобье! Но теперь уже слишком поздно.
Симон продолжал молчать, и это послужило женщине сигналом.
– Святая Варвара, я ее потеряю! – взвыла она. – Помоги, святой Квирин!
Она упала на колени и снова принялась перебирать четки и молиться.
Шреефогль попытался не обращать на нее внимания и обратился к Симону серьезным тоном:
– Что мы можем сделать?
Симон с трудом поднял на него глаза.
– Буду с вами честен, Шреефогль, – сказал он. – Я могу сделать ей компрессы и приготовить отвар, но на этом все. Потом останется только ждать и молиться.
– Святые Прим и Фелициан, помогите нам в нужде и болезнях! – Голос Марии Шреефогль зазвучал несколько пронзительно. Она сорвала цепочку со святыми амулетами и положила ее на шею дочери.
– Это ей тоже ничем не поможет, женщина, – сказал Якоб Шреефогль. – Лучше свари ей чай из листьев липы. У кухарки, наверное, еще осталось немного.
Мария запричитала и вышла из комнаты, а Симон еще раз склонился над Кларой.
– Я намажу ей грудь мазью, – проговорил он. – Рецепт палача. Пахучка, розмарин и гусиный жир. Это хотя бы смягчит кашель.
Он обнажил грудь девочки и принялся втирать мазь. Цепочку с образами святых он оставил на месте: навредить ему никоим образом не хотелось.
Растирая Клару мазью, Симон стал разглядывать подвески на цепочке – серебряные монеты с отчеканенными с обеих сторон именами и образами. Как и в базилике Альтенштадта, на амулетах были изображены различные святые помощники. Святая Варвара, святой Квирин и, разумеется, святая Вальбурга, покровительница больных и рожениц. Но некоторых святых Симон до этого не знал. Так, он прочел имя святого Игнатия, который оберегал детей и помогал при тяжелых родах. Кроме того, были среди них и святые Прим и Фелициан, которым Мария Шреефогль молилась до этого.
Внезапно руки его замерли на месте. Симон тут же позабыл про мазь, схватил оба амулета на цепочке и уставился на имена.
Святой Прим, святой Фелициан…
Амулеты, словно ледышки, холодили руки. И как они сразу не догадались?
Симон повернулся к Шреефоглю.
– Можем мы заглянуть ненадолго в вашу библиотеку? – спросил он охрипшим голосом.
Советник высоко поднял брови:
– Думаете, вы найдете там способ излечить болезнь? Вынужден вас разочаровать. Книг по медицине у меня, к сожалению, маловато.
Симон помотал головой:
– Мне нужен молитвенник.
– Молитвенник? – Шреефогль изумленно взглянул на лекаря. – Думаю, у жены что-нибудь и найдется. Но зачем…
– Идемте в библиотеку, – сказал Симон. – Здесь мы все равно ничего пока сделать не сможем. Если мои предположения окажутся верны, то совсем скоро я куплю для Клары лучшее лекарство во всем Пфаффенвинкеле. А для вас – Парацельса в позолоченной обложке. Даю слово.
Куизлю предстояло нелегкое дело. Он самому себе казался чуть ли не преступником, шагающим к эшафоту. Вчерашний кофе хоть и избавил палача от мучительного похмелья, все же голова у него до сих пор гудела, как колокол. Но угнетала его сейчас вовсе не головная боль. Покоя не давала нарушенная клятва.
Когда стражник Йоханнес увидел, в каком настроении пребывал палач, он добровольно отступил в сторону и пропустил его в тюрьму.
– Куча работы, да? – прокричал он ему вслед. – В субботу все ждут кровавого зрелища. Надеюсь, людям будет на что поглядеть! Поломаешь ему все кости, палач? Я на два геллера поспорил, что Шеллер и на второй день орать будет!
Куизль не обратил на него внимания и шагнул прямиком к камерам, где сидел со своими людьми Шеллер. Беглого взгляда хватило, чтобы отметить, что в отличие от прошлого раза у заключенных были одеяла, свежий хлеб и вода. И больной мальчик выглядел сегодня лучше – значит, лекарство помогло.
За решеткой, скрестив руки, стоял Ганс Шеллер. Когда палач подошел ближе, главарь банды плюнул ему в лицо.
– Виселица, значит? – прорычал он. – Быстро и без крови, ха! Жди! Убьют без всякой спешки, удар за ударом. И тебе-то я доверился, палачу поганому!
Куизль медленно вытер плевок с лица.
– Веришь ты мне или нет, но мне жаль, – сказал он спокойно. – Я попытался, но высоким господам хочется посмотреть, как ты покричишь и повоешь. Пусть так…
Он подошел к Шеллеру почти вплотную.
– Но мы еще можем этих торгашей обвести вокруг пальца, – прошептал он так тихо, чтобы никто из присутствующих его не услышал.
Шеллер взглянул на него недоверчиво.
– Что ты задумал?
Куизль убедился, что их никто не подслушивал. Разбойники были слишком заняты собственными заботами, а стражник Йоханнес предпочел подождать снаружи. В конце концов, палач вынул из-под плаща небольшой мешочек. Когда он открыл его, на покрытую трещинами ладонь выкатился всего один коричневый шарик. Пилюля, размером не больше камушка для игры.
– Прикусишь, и мигом предстанешь перед Господом милостивым, – сказал Куизль. Он поднял пилюлю, словно драгоценную жемчужину. – Я приготовил ее специально для тебя. Ты не почувствуешь никакой боли. Спрячь во рту, а когда я ударю, просто разгрызи.
Шеллер взял пилюлю кончиками пальцев и рассмотрел подробнее.
– Никакой боли, говоришь?
Куизль помотал головой.
– Никакой. Доверься мне, я знаю толк в боли.
– А как же представление? – прошептал Шеллер. – Люди будут недовольны. Я слыхал, палача, бывает, и самого вешают, если что-то идет не так, как полагается. Народ решит, что ты схалтурил.
– Это моя забота, Шеллер. Только не глотай яд прямо сейчас. Иначе советники захотят отыграться на остальных. Тогда мне еще и мальчишек придется колесовать.
Главарь банды надолго замолчал, пока наконец снова не обратился к палачу.
– Значит, о тебе говорят правду, Куизль.
– А что говорят?
– Что ты хороший палач.
– Я палач, но не убийца. Увидимся в субботу.
Куизль развернулся и вышел из тюрьмы. Ганс Шеллер долго еще перебирал пилюлю пальцами. Затем закрыл глаза и стал готовиться к путешествию в небытие.
Они отыскали молитвенник на самой дальней полке между работой Платона и крестьянским календарем. Как последний попал к нему домой, Шреефогль не имел ни малейшего понятия. Скорее всего, жена раздобыла его у заезжего торговца церковной утварью. Наряду с литургическим песенником, восьмифунтовой Библией и тем самым молитвенником.
Взяв в руки книгу, Симон вкратце рассказал Шреефоглю о том, что они с палачом обнаружили в крипте. Рассказал обо всех загадках, о своих подозрениях, что за ним постоянно следят, и о последней подсказке, которую они нашли вместе с Бенедиктой на липе в Вессобрунне.
– Мы твердо убеждены, что все эти загадки приведут нас к сокровищам тамплиеров! – закончил Симон, пока расставлял по полкам остальные книги. – Сокровища, которые немецкий магистр ордена Фридрих Вильдграф намеренно спрятал вдали от крупных городов. Не в Париже или в Риме. Он, видимо, решил, что только здесь, в баварской провинции, французский король никогда не найдет сокровища. Загадки подобраны таким образом, что решить их, по сути, сможет лишь кто-то из местных!
Якоб Шреефогль сел тем временем на краешек стола и с возрастающим вниманием следил за рассуждениями лекаря.
– Вполне возможно, что Фридрих Вильдграф передал это знание своим сыновьям или внукам, – продолжал Симон. – Когда-то их линия, вероятно, оборвалась, и знание о сокровищах и загадках оказалось утраченным.
– И как же звучит следующая загадка? – спросил Шреефогль.
Симон быстро выглянул из окна, чтобы проверить, не наблюдают ли за ним, и только затем тихо продолжил.
– In gremio Mariae eris primus et felicianus, – прошептал он. – Можно перевести как «И быть тебе первым в лоне Марии, и познаешь ты счастье». Я долгое время считал, что это какой-то текст из Библии.
– А что это на самом деле?
– Это я вам скажу, когда отыщу нужное место в книге.
Симон принялся листать молитвенник. На нужной странице он остановился и стал читать.
– Я был прав! – воскликнул он, затем голос его снова перешел в шепот. – Никакой это не библейский стих, а фраза с двумя зашифрованными именами. Прими Фелициан. В переводе они действительно означают первыйи счастливый. Но это также и два святых из Древнего Рима. Вот!
Он указал на раскрытую страницу с изображенными на ней двумя обнаженными и связанными мужчинами. Несколько палачей пытали их на дыбе, и все равно эти двое улыбались, словно взирали на самого Иисуса.
– Прим и Фелициан были римскими христианами, которых по приказу императора Диоклетиана замучили, а затем обезглавили, – продолжил Симон. – Если верить книге, до этого они своей стойкостью обратили в свою веру тысячи римлян.
– Но это было в Риме! – вставил Шреефогль. – Разве вы сами только что не говорили, что этот тамплиер вместо больших городов избрал наше захолустье? Значит, это не может быть решением загадки.
Лекарь ухмыльнулся и помахал книжкой.
– Не спешите так, ваша честь. Прима и Фелициана пусть и похоронили в Риме, но потом их останки развезли по разным местам, где их почитают и по сей день.
Якоб Шреефогль между тем встал со стола.
– И где же они? – спросил он. – Ну же, не тяните!
Симон захлопнул книгу и поставил ее обратно на полку.
– В бенедиктинском монастыре Роттенбуха, всего в нескольких милях отсюда.
Советник недоверчиво на него посмотрел.
– Роттенбух?
Симон кивнул.
– Монастырь, посвященный пресвятой Деве Марии. Прим и Фелициан в лоне Марии. Вот разгадка! – Он хлопнул себя по лбу. – Ну и глупец же я! В детстве я даже участвовал в паломничестве к мощам обоих святых, но совсем об этом позабыл!
Шреефогль улыбнулся:
– Насколько я вас знаю, теперь вы совершите туда паломничество еще раз.
Симон уже подошел к двери, но вдруг остановился и задумался на мгновение.
– Я поеду только тогда, когда Кларе станет лучше, – сказал он. – Ни одно сокровище мира не стоит вашей дочери.
