8
На следующее утро ближе к шести часам Куизль отправился в город. Зимой в такую рань даже на широкой Монетной улице прохожих почти не попадалось. Ему повстречались несколько торговцев. Завидев палача, они переходили на другую сторону улицы или крестились – мало кто радовался, когда палач покидал свой дом у реки и заявлялся в Шонгау. Его терпели лишь в дни казней или когда требовалось убрать с улицы околевшее животное. А в остальное время ему следовало отсиживаться среди зловония Кожевенной улицы.
Куизль спиной чувствовал взгляды горожан. Наверняка все уже прознали, что он изловил банду Шеллера, да и его ссора с юным дворянином тоже, вероятно, давно перестала быть тайной. Не обращая внимания на болтовню, Якоб шагал в сторону тюрьмы. Массивная трехэтажная башня с закоптелыми стенами стояла вплотную к городской стене. Вчера вечером стражники заперли в ней разбойников. Часовой перед тяжелой дверью кутался в слишком уж тонкий плащ. Он прислонил пику к стене, чтобы не вынимать рук из карманов, и в недоумении следил, как, приветливо улыбаясь, к нему приближался палач.
– Держи, Йоханнес, – сказал Куизль и протянул озябшему стражнику несколько горячих каштанов, которые до сих пор прятал под плащом. – Дружеский привет от моей жены, она отложила несколько штук специально для тебя.
– Спа… спасибо… – стражник чихнул и перебрал каштаны посиневшими пальцами. – Но ты ведь пришел не для того, чтобы принести мне поесть, да? – Он недоверчиво посмотрел на него из-под мехового капюшона. – Уж я-то знаю тебя, Куизль.
Палач кивнул:
– Мне нужно кое-что прояснить с Шеллером. Пусти ненадолго, я там не задержусь.
– А если Лехнер узнает? – проворчал Йоханнес, с голодным видом очищая каштаны. – Он с меня шкуру спустит.
Куизль отмахнулся:
– Какой еще Лехнер… Он только перевернется и дальше захрапит. После обеда приходи сегодня к моей жене, она передаст тебе хвойный бальзам от простуды.
Стражник отправил в рот дымящийся каштан и ухмыльнулся, обнажив при этом желто-черные зубы. И длинным ржавым ключом отворил дверь в тюрьму.
– Только не слишком там мучай этого Шеллера, – прокричал он с набитым ртом палачу. – А то продаст нас еще до казни, нехорошо тогда выйдет!
Куизль ничего не ответил. Он двинулся к камерам у дальней стены. Женщин посадили отдельно от мужчин. Некоторые из разбойников лежали с безразличным видом прямо на холодном полу, об их ранах никто не позаботился. У шестилетнего мальчика, которого Куизль приметил еще вчера, был жар. Мать завернула его в подол своей юбки, ребенок дрожал всем телом и отсутствующим взглядом уставился в потолок. Когда Куизль шагнул ближе, некоторые мужчины, кто еще мог стоять, прижались к решетке.
– Не слишком ли быстро, палач? – выкрикнул один из них. – А мы только обживаться начали! Пожрать хоть принес?
Остальные засмеялись. Воняло фекалиями и сырой соломой.
– Будь ты проклят! – закричала одна из женщин и протянула палачу плачущего ребенка. – Кто о моем малыше позаботится, когда меня не станет? Кто? Или его вместе со всеми повесят?
– Заткнись, Анна! – раздался голос из камеры справа. – Если малец выживет, его отдадут в церковь. Ему-то в отличие от нас всех еще повезет. Всю жизнь прибеднялась, так теперь хоть помри достойно!
В самом центре камеры стоял Ганс Шеллер, широко расставив ноги и скрестив руки на широкой груди. Внешностью он напоминал грубо вырезанного идола с лицом, вытесанным из камня. Щеки его посинели от ударов и распухли, левый глаз заплыл и не открывался. Но правый внимательно и гордо смотрел на Якоба.
– Что тебе нужно, Куизль? – спросил Шеллер. – Ты пришел не затем, чтобы вести нас к эшафоту. Из этого вы устроите целый праздник, с вином, танцами и песнями. И чем громче Шеллер закричит на колесе, тем больше гульденов тебе добавят. Но я не закричу, заруби себе на носу.
– И не такие, как ты, кричали, – прорычал палач. – Попомни и ты мое слово.
В глазах Шеллера промелькнул страх. Колесование считалось ужаснейшей казнью из всех. Сначала приговоренному дробили железным прутом все кости, затем палач привязывал преступника к колесу. Случалось, что палач проявлял милость и под конец ломал человеку шею. Если же такого счастья не выпадало, то колесо ставили вертикально, и бедняга медленно умирал на солнце. Иногда несколько дней.
Куизль подмигнул Шеллеру.
– Посмотрим. Может, я еще передумаю.
– Ну да! – съязвил разбойник в соседней камере. – Палач позволит нам убежать, а папа римский подотрется дубовым листом!
– Заткни пасть, Шпрингер, – крикнул Шеллер. – Или я тебе нос оторву, никакого палача не нужно будет!
Разбойник замолчал. Остальные тоже медленно отступили от решеток и опустились на мокрую солому.
– Итак, Куизль, чего ты хочешь? – прошептал их главарь.
Палач приник почти вплотную к решетке, так что почувствовал зловонное дыхание разбойника. Все лицо его было покрыто щетиной, шрамами, синяками и засохшей кровью.
– Если скажешь, где вы спрятали всю добычу, тогда я, может, смогу выклянчить у города менее суровое наказание для тебя, – сказал Куизль вполголоса.
– Добыча? – Шеллер изобразил удивление и невинно улыбнулся палачу. – Какая добыча?
Молниеносным движением Якоб схватил через решетку правую руку грабителя и свернул ему палец. Послышался тихий хруст. У Шеллера кровь отхлынула от лица.
– Без шуток, Шеллер, – прорычал Куизль. – Это ничто по сравнению с тем, что тебя ждет, если не образумишься. Щипцы, тиски и дыба. Сегодня же могу все тебе показать. Ну так что?
Шеллер попытался вырваться, но Куизль нажал сильнее, и хруст стал теперь отчетливым.
– Мы… зарыли их у пещеры, под сухим буком… – простонал главарь банды. – Я бы… и так сказал тебе…
– Замечательно.
Куизль ухмыльнулся и выпустил его руку. Шеллер отдернул ее и уставился на мизинец, который под неестественным углом оттопырился от ладони.
– Иди к черту, палач, – прошептал он. – Я знаю таких, как ты. Сам откопаешь клад, а нас оставишь медленно подыхать.
Куизль покачал головой.
– Я не шучу, Шеллер. Я похлопочу за вас перед советом. Никаких пыток, никакого колеса. Одна лишь виселица. Обещаю.
– А женщины с детьми? – спросил Шеллер.
На лице его отразилась надежда. Палач кивнул.
– Сделаю все возможное. Правда, обещать ничего не могу. И за это ты мне кое-что прояснишь.
Шеллер взглянул на него с недоверием.
– Что?
– Во-первых, несколько дней назад напали на лекаря и его спутницу. Это были вы?
Шеллер ненадолго задумался.
– Не я сам, – сказал он наконец. – Несколько моих людей. Скучно им стало, решили подкараулить кого-нибудь, а потом эта женщина их застрелила. – Он ухмыльнулся. – Дьяволица настоящая, как мне рассказали.
Палач усмехнулся в ответ.
– Я бы тоже так сказал, если бы меня баба застрелила. Но есть еще кое-что. Эта вот сумка. – Он достал из-под плаща кожаную сумку, которую нашел в разбойничьей пещере. – Откуда она у вас?
Шеллер замер.
– Она… мы отобрали ее у других каких-то разбойников.
– Других разбойников?
Шеллер кивнул.
– Крепкие оказались ребята. Как-то вечером мы напали на их лагерь, но они отбивались, как шведы. Двоим из моих людей вспороли брюхо, а потом убежали. Черти настоящие, будь осторожнее, если столкнешься с ними. Они-то и оставили сумку… Но чего она тебе далась? – удивленно спросил он. – В ней нет ничего ценного! Мы ее всю перепотрошили.
Палач не обратил внимания на вопрос.
– Как они выглядели? – спросил он сам. – У них не было черных ряс, как у монахов? Или, случаем, гнутых кинжалов?
– Гнутые кинжалы? – Шеллер пожал плечами. – Нет. Самые обычные бандиты. Темные плащи, шляпы, сабли. Полагаю, бывшие солдаты. Проворные, и драться умеют.
– А их добыча?
Шеллер оскалился, и лицо его скривилось в гримасу.
– Ее мы откопали. Там было немало. Они, видимо, неплохо здесь потрудились… – Он вдруг задумался. – Хотя вот что странно. Они оставили в лагере кучу вещей. Посуду, ложки, одеяла, что там еще… и всё на четверых. При этом мы только троих видели. – Он снова улыбнулся. – Четвертый, наверное, нужду справлял, а как мы пришли, тут же и слинял.
– Четвертый, значит… – Куизль задумчиво поглядел на сумку, затем закинул ее на плечо, словно игрушку, и направился к выходу.
– Не забудь о своем обещании! – крикнул Шеллер ему вслед.
Палач кивнул:
– Даю слово.
Он взглянул на больного мальчика, которого трясло в лихорадке.
– После обеда передам вам настой из плюща и можжевеловой водки. Снимет жар у мальчишки.
Куизль распахнул дверь и замер под строгим взглядом секретаря Иоганна Лехнера. Стражник за его спиной развел руками.
– Куизль, – прошипел Лехнер. – Тебе придется объясниться. Я, значит, иду сюда, чтобы проверить заключенных, и что я вижу? Палач меня опередил! Надеюсь, ты им шеи там не успел посворачивать.
Куизль вздохнул:
– Ваше сиятельство, я охотно объяснюсь. Но нам, наверно, стоит для этого пройти в замок. Хватит и того, что грабители морозят тут задницы.
Колокола отзвонили к похоронам ровно в десять утра. Несмотря на мороз, людей, желавших попрощаться с Коппмейером, собралось немало. Среди них оказалось много простых ремесленников и батраков – для них добрый толстяк пастор был одним из своих. Так как в старой церкви Святого Лоренца делали ремонт и в ней все равно не поместилось бы столько народу, жители Альтенштадта, недолго думая, устроили поминальную службу в большой базилике.
Симон пришел одним из последних. Полночи он ломал голову над загадкой из часовни, без конца листал книжку Вильгельма фон Зеллинга, но так ни до чего и не додумался. К тому же не давала покоя мысль, что Магдалена уехала в Аугсбург, не попрощавшись с ним. Простит ли она его когда-нибудь? И откуда только в ней столько упрямства!
Он заснул лишь под утро, и всего через пару часов его растолкал отец – в связи с поминальной службой он крайне неохотно выделил ему выходной. Симон влез в брюки, натянул новый сюртук из тонкого аугсбургского сукна и перед выходом прямо из котелка допил кофе, оставшийся со вчерашнего вечера.
Когда молодой лекарь добрался до базилики, проповедь уже началась. Он осторожно приоткрыл дверь, и с улицы в церковь подул ледяной ветер, а створки предательски заскрипели, так что некоторые из присутствующих укоризненно обернулись на Симона. Извинившись, он снял шляпу и присел на последнюю скамейку в правом ряду, отведенном для мужчин. Впереди слева сидела Бенедикта. На ней была черная, собранная складками юбка и длинный жакет, который лишь подчеркивал туго стянутый корсаж. Рядом с ней и позади нее разместились зажиточные жители Альтенштадта. Симон разглядел трактирщика Штрассера, плотника Бальтазара Гемерле, а также Матиаса Захера, который, будучи богатым мельником, представлял Альтенштадт в совете Шонгау. На скамье для почетных гостей, по другую сторону от алтаря, отдельно ото всех сидел Августин Боненмайр, аббат из Штайнгадена. Он закрыл глаза и шептал молитву. Как настоятель Андреаса Коппмейера, он не побоялся долгого путешествия, чтобы оказать последние почести пастору Альтенштадта.
На возвышении перед алтарем стоял гроб с покойным. В церкви было настолько холодно, что лицо Коппмейера покрылось тонким слоем инея.
Священник Элиаз Циглер прервал на мгновение свою речь, чтобы наградить опоздавшего укоризненным взглядом, а затем продолжил проповедь. Нос его покраснел, словно спелое яблоко, и Симон предположил, что священник еще с утра успел приложиться к бутылке.
– Андреас Коппмейер был человеком наших кругов, – говорил Циглер елейным голосом. – Ему ведомы были тревоги и страхи каждого из своих прихожан, потому что и сам он тревожился о том же.
Кто-то зарыдал на задних скамьях слева. Симон посмотрел в ту сторону – там сидела толстая экономка Магда и громко сморкалась в грязный платок. Худой пономарь Абрахам Гедлер тоже готов был расплакаться. Он стиснул облатку в ладони, словно пытался отжать из нее воду.
– Но одному лишь Господу ведомо, когда настанет наш час, – продолжал священник. – И нам остается лишь уповать и надеяться на Его милость…
Мысли Симона унеслись прочь. Он думал о Магдалене и ее путешествии. Лишь бы с ней ничего не случилось… От грабителей спасения не было даже на реке, а уж про обратный путь через леса и говорить не стоило. Не следовало Куизлю ее отпускать! Она еще слишком молода для таких поездок, слишком молода и наивна. Не то что Бенедикта, подумал Симон. Она старше Магдалены всего на несколько лет, но повидать успела несравнимо больше. Даже сейчас, несмотря на смерть брата, Бенедикта не утратила своей собранности. Среди гостей лекарь не заметил тех, кто мог бы быть ее родственником. Вероятно, Андреас был ее единственным братом, и детей у Бенедикты тоже, очевидно, не было. Во всяком случае, она о них не говорила. Симон до сих пор разрывался между чувством восхищения и замешательства от столь приятной женщины, которая сначала разговаривала по-французски, а в следующую минуту могла хладнокровно застрелить разбойника. Бенедикта привлекала его и отталкивала одновременно. Лекарь вздохнул, прекрасно зная, что подобное сочетание могло иметь фатальные последствия.
Симон поднял глаза к распятию, откуда на прихожан мудро и милостиво взирал Иисус. Но и он не мог разрешить сомнений лекаря.
– Помолимся.
Призыв священника вырвал Симона из раздумий. Он поднялся вместе со всеми и молитвенно сложил руки.
– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…
Завершив молитву, Элиаз Циглер устремил взор к Великому Богу Альтенштадта и воздел руки, словно хотел благословить всех собравшихся. И от следующих его слов Симон чуть не подпрыгнул на месте и с трудом усидел на скамейке.
– И познал я от людей мудрость дивную и великую, что не было доныне ни земли, ни выси небесной, ни древа, ни горных утесов, ни прекрасных морей…
Голос священника разносился по сводам базилики, словно говорил сам пророк. Звучала молитва из крипты под часовней в развалинах.
– Чеготы от меня хочешь?!
Судебный секретарь Иоганн Лехнер изумленно уставился на палача и выронил перо, которым только что собрался подписать несколько документов. Губы его тонкой бескровной линией сливались с бледным лицом, зрачки тревожно дергались из стороны в сторону. Из-за бесконечной возни с бумагами и, самое главное, растущего беспокойства за город Лехнер в последнее время почти не спал. Лицо его временами по прозрачности могло посоперничать с переписанным сотню раз пергаментом. Но о его силе духа и настойчивости знали далеко за пределами Шонгау. Знали и опасались.
После визита в тюрьму секретарь вместе с Куизлем и в сопровождении двух часовых поспешил обратно в резиденцию. Он всю дорогу не сбавлял шага, и стражники с трудом за ним поспевали.
Вернувшись наконец в свой кабинет, Лехнер указал палачу на стул и занялся своими бумагами. Лишь через некоторое время он велел Куизлю объяснить суть своего разговора с главарем банды. Когда палач все ему рассказал, на бледных висках у секретаря красными жгутами вздулись вены.
– Разумеется, мы, в назидание остальным, колесуем Шеллера. Ни о чем другом не может идти и речи! – прошипел Лехнер и продолжил изучать документы. – Сегодня же я потребую от совета скорейшей казни.
– Если вы это сделаете, нам никогда не узнать, где Шеллер спрятал награбленное, – сказал палач и вынул трубку.
– Ну так выжми из него. Переломай пальцы, привяжи камни к ногам, подожги щепки под ногтями. Или что там еще, не мне тебя учить.
Куизль покачал головой.
– Шеллер крепкий малый. Не исключено, что он и под пыткой будет молчать. Так зачем тратить время и деньги?
Секретарь метнул на палача злобный взгляд.
– Ну что там такого спрятано? – спросил он. – Несколько гульденов и геллеров да, может, вшивая шуба. Кому это нужно?
Куизль чуть ли не со скучающим видом оглядел кабинет: на столе и по полкам высились стопки нерассмотренных документов. На табуретке стоял нетронутый завтрак Лехнера, кусок белого хлеба и кружка вина. Наконец палач ответил:
– Полагаю, там несколько больше, чем несколько гульденов. Так как Шеллер ограбил другую банду.
– Другую банду? – Лехнер чуть со стула не свалился. – Значит ли это, что там орудует еще и вторая шайка?
Палач принялся неторопливо набивать трубку.
– Слишком много ограблений за последнее время от Пайсенберга до окрестностей Ландсберга. Одной банде тут явно не управиться. Я верю Шеллеру. Позвольте мне выследить остальных, а главаря и его людей я вам, если надо, хоть сегодня могу повесить. Тогда мы выясним, где они спрятали добычу, и в Пфаффенвинкель снова вернется покой.
Лехнер испытующе посмотрел на палача.
– А если я настою на колесовании? – спросил он наконец.
Куизль поджег трубку.
– Тогда можете сами разыскивать своих разбойников. Хотя сомневаюсь, что у вас что-то выйдет. Только я знаю их возможные убежища.
– Ты мне угрожаешь? – Голос Лехнера стал вдруг холоднее январского снега.
Куизль откинулся на стуле и выпустил в потолок колечко дыма.
– Не то чтобы угрожаю. Скажем так… предлагаю сделку.
Лехнер долго не отвечал и лишь барабанил пальцами по столу.
– Что ж, ладно, – сказал наконец секретарь. – Ты поймаешь мне этих разбойников, и тогда Шеллера не колесуют, а повесят. Но прежде он должен сказать, где спрятал награбленное.
– Женщин и детей отпустят, – тихо проговорил палач. – Высечь и запретить появляться в городе. Этого достаточно.
Лехнер вздохнул.
– А как же иначе. Мы же все-таки люди. – Он придвинулся ближе. – Но за это ты сделаешь мне еще одно одолжение.
– Какое?
– Погаси свою проклятую трубку. Этот мерзкий дым тянется прямиком из ада. В Нюрнберге и Мюнхене сие безобразие еще в том году запретили. Если так и дальше пойдет, я тоже обложу курение штрафами. Будешь тогда сам себя пороть.
Палач хмыкнул:
– Как прикажете.
Он погасил трубку большим пальцем и направился к двери.
– И еще, Куизль, – голос секретаря заставил палача остановиться.
– Да?
– Почему ты это делаешь? – спросил Лехнер и недоверчиво посмотрел на Якоба. – За колесование ты получил бы кучу денег. В десять раз больше, чем ты заработаешь виселицей. Что с тобой? Раскис на старости лет, или что-то другое за этим кроется?
Палач пожал плечами.
– Вы бывали на войне? – спросил он в ответ.
Лехнер растерялся.
– Нет, а почему ты спрашиваешь?
– Я уже наслушался, как люди кричат. Лучше уж лекарства буду продавать чуть дороже.
С этими словами палач вышел и захлопнул за собой дверь.
Секретарь вернулся к просмотру документов, но никак не мог сосредоточиться. Никогда ему не понять этого Куизля… Ну да ладно. Он обещал неизвестному посланнику как можно дольше держать палача подальше. А раз есть еще и вторая банда, тем лучше. Это займет время. К тому же Лехнер сберег целых шестнадцать гульденов на колесовании, по два за каждый удар. Не говоря уже о кладе, который неплохо пополнит городскую казну.
Довольный собой, он размашисто расписался под следующим документом. Колесовать можно будет и главаря второй шайки. Ради справедливости.
Симон нетерпеливо барабанил пальцами по скамье и не мог дождаться, когда Элиаз Циглер последний раз скажет «аминь». Больше всего ему хотелось вскочить посреди службы, выбежать вперед и тут же расспросить пьяного пастора. Бенедикта тоже беспокойно ерзала впереди. Как только Циглер упомянул в своей проповеди загадку из развалин, женщина с разинутым ртом оглянулась на лекаря. Но пастор зачитал еще две латинские молитвы и бесчисленное число раз повторил «Господи, помилуй», пока служба наконец не закончилась.
Потом все выстроились в очередь для соболезнований. Бенедикта села на маленькую скамейку возле усопшего брата, пастор встал рядом и милостиво кивал, пока альтенштадтцы один за другим подступали к гробу и выражали Бенедикте свои соболезнования. Некоторые клали в гроб сухие цветы, крестились или скрещивали пальцы, чтобы уберечься от дурных чар. Хотя большинство считало, что Коппмейер просто переел, от чего и умер. Но стараниями Магды до сих пор по устам ходил слух, что священника отравили прислужники дьявола, так как он сотворил слишком много добра. Экономка как раз приникла с рыданиями к гробу, и пономарю Гедлеру пришлось вывести ее на улицу.
Симон разглядывал Бенедикту. Даже теперь торговка из Ландсберга не утратила собранности, она благодарила каждого в отдельности и напоминала о поминальном обеде. Хотя в этом не было никакой необходимости. Симон предполагал, что многие жители явились на похороны лишь затем, чтобы после сытно поесть.
– Ну что, Фронвизер? Далеко ли продвинулись ваши изыскания?
Симон обернулся. В очереди рядом с ним стоял Августин Боненмайр. Высокий и худой настоятель из Штайнгадена даже в базилике не снимал оправленного в латунь пенсне. Из-под стекол на лекаря щурились маленькие подвижные глазки.
– К сожалению, нет, ваше преосвященство.
– Если вам когда-нибудь надоест в вашем Шонгау, милости прошу в Штайнгаден. – Боненмайр подмигнул. – В монастыре нужен умный и отзывчивый лекарь, каким вы являетесь. Тем более теперь, когда мы строимся и расширяемся. Как только строительство завершится, к нам каждый год будут стекаться тысячи паломников. Люди с болезнями и недугами. Господь не в состоянии исцелить всех.
Он снисходительно улыбнулся. Затем взглянул в сторону гроба, и лицо его снова стало серьезным.
– Тяжелая утрата для всех нас, – сказал он. – Он был человеком из народа, церкви нужно побольше таких, как он.
– В этом вы правы, ваше преподобие.
Симон беспокойно глянул вперед. Перед ним стояло еще три человека, а потом он сможет наконец расспросить Циглера о молитве. От волнения он с трудом понимал слова Боненмайра.
Настоятель снял очки и принялся протирать их кружевным платком.
– Вы все еще думаете, что его отравили? Может, добряк Коппмейер и в самом деле просто съел что-нибудь не то. Или переел, все ведь знали, что он не гнушался мирских соблазнов. Ну а если это и вправду убийство… – Он все протирал очки, хотя стекла давно уже стали прозрачнее родниковой воды. – Вы вообще задавались вопросом, кому смерть Коппмейера принесла бы больше всех выгоды? Насколько я знаю, из родственников у него осталась одна только сестра. – Настоятель развернулся. – Хорошего дня и благослови вас Господь.
Симон с раскрытым ртом смотрел настоятелю вслед, в ушах эхом отдавались его последние слова. Бенедикта – отравительница? Он при всем желании не мог такого вообразить. Но больше он подумать ни о чем не успел, так как в этот момент подошла его очередь. Андреас Коппмейер лежал, сложив руки на груди и прижимая к себе распятие, на восковом лице застыло умиротворение. В тесном ящике он вдруг показался таким маленьким, каким при жизни его просто невозможно было представить. Несмотря на мороз, тело его, по мнению лекаря, стало уже немного одутловатым. Теперь, вероятно, самое время предать пастора земле.
Бенедикта все так же стояла у гроба и принимала соболезнования. Симон кивнул ей и пробормотал несколько слов сочувствия. Затем обратился к священнику.
– Прекрасная речь, святой отец, – прошептал он. – Очень проникновенно.
– Благодарю, – улыбнулся Элиаз Циглер.
– Особенно мне запомнились заключительные слова. Та молитва, где говорилось о великой мудрости от людей. Когда не было ни земли, ни неба, ни древа… Откуда уж она?
– А, это вессобруннская молитва, – понимающе кивнул священник. – Она считается старейшей из всех немецких молитв. Вы знали об этом? Есть в ней, по-моему, особое очарование. Рад, что вам понравилось. Я уже давно не обращался к ней в проповедях.
Симон кивнул.
– Вессобруннская молитва, – пробормотал он. – А почему такое название?
Циглер пожал плечами:
– Ну потому что она уже многие сотни лет хранится в монастыре Вессобрунна. От нас до него всего день езды. Монахи сохраняют ее в ларце, как реликвию.
У Симона вдруг пересохло во рту.
– Этой молитве больше трехсот лет? – спросил он осипшим голосом.
– Разумеется. Намного больше… – Элиаз Циглер вдруг обеспокоился. – Вам нехорошо? Вы побледнели.
– Нет-нет, всего лишь…
Бенедикта сочувственно улыбнулась священнику.
– Он очень любил моего брата, должна вам сказать. В последнее время на его долю выпало немало испытаний.
Элиаз Циглер смиренно кивнул.
– Они выпадают на долю каждого, – ответил он и снова повернулся к соболезнующим.
Симон остановился ненадолго возле Бенедикты.
– Вессобруннская молитва, – прошипел он. – Я должен был знать! Значит, сокровища в монастыре Вессобрунна.
– Или следующая загадка, – прошептала Бенедикта, снова опустив голову и выслушивая соболезнования. – В любом случае нужно ехать в Вессобрунн. Надеюсь, вы сможете немного прокатиться верхом. – Она усмехнулась. – Иначе нам ни за что не узнать, есть ли он на самом деле, этот клад тамплиеров.
Лекарь улыбнулся в ответ, но в душе его нарастало щемящее чувство. Настоятель Боненмайр дал почву сомнению, и оно пустило корни в мыслях Симона. Он кивнул на прощание и вышел из базилики.
Мальчик вел Магдалену по переулкам Аугсбурга к улице Ткачей. По краю мощеных улочек тянулись замерзшие каналы. То и дело попадались водяные колеса, которые летом приводили в движение ткацкие станки, а сейчас трещали под тяжестью сосулек и неподвижно торчали из ледяного покрова, сковавшего ручьи. Окон в большинстве домов не было – лишь крошечные слуховые отверстия, и Магдалена чувствовала, что из каждого за ними следила пара глаз.
С наступлением темноты они с мальчиком шагали по улицам совершенно одни. Магдалена беспрестанно озиралась по сторонам, ей за каждым углом мерещились двое убийц.
Наконец они подошли к большому дому, примыкавшему к городской стене. Пусть с трехэтажными дворцами вблизи ратуши он не шел ни в какое сравнение, здесь, среди покосившихся хижин ткачей, этот дом с побеленными стенами, выкрашенными в зеленый цвет ставнями и массивной дверью казался даже изысканным. Магдалена с трудом могла поверить, что он принадлежал палачу, но мальчик остановился и постучал. Через некоторое время послышались шаги, возле двери открылось смотровое окошко, и в него выглянуло бородатое лицо хозяина. Он приподнял фонарь, показалась рыжая борода, и в тусклом свете сверкнули глаза. Мужчина с недоверием взглянул на Магдалену и мальчика.
– Сегодня больше не принимаю, – проворчал он. – Если не помрете, возвращайтесь завтра.
Мальчик перекрестился, прошептал молитву и в мгновение ока скрылся в темноте. Магдалена уставилась на палача, не отходившего от окошка. Похоже, он ее не узнал.
– Оглохла или как? – В голосе мужчины прозвучала угроза. – Исчезни, и поживее, или я прибавлю тебе прыти, батрачка!
Он собрался уже захлопнуть окошко, но Магдалена заговорила с ним:
– Это же я, Магдалена Куизль из Шонгау. Не узнаешь?
В глазах палача промелькнуло удивление, он отворил дверь, и в освещенном проеме выросло его могучее тело.
Филипп Хартман ростом не уступал палачу Шонгау. Морщинистое лицо его обрамляли рыжие локоны и борода, могучие руки походили на дубовые сучья, и вперед выдавался огромный живот. Магдалена легко спутала бы его с батраком или наемником, но рубашка, под которой курчавились густые волосы, была сшита из тончайшей бумазеи, а на черном сюртуке не было ни одной заплатки. Филипп Хартман прищурил глаза и внимательно разглядывал свою гостью. Взгляд его выказывал человека умного, но при этом крайне тщеславного.
Наконец палач заухмылялся.
– И вправду Магдалена Куизль! – воскликнул он басистым голосом, прогремевшим на всю улицу. – Вот это сюрприз! Давай заходи, или решила околеть под дверью у палача?
Он обхватил Магдалену за плечи и потянул в теплую комнату. Тихо потрескивала голландская печь, топившаяся из передней, на столе остывал недоеденный ужин – копченый фазан, половина сырного круга и разрезанный ломтями окорок. Рядом стояла кружка вина и тарелка с белым хлебом. Рот у Магдалены наполнился слюной; она вдруг вспомнила, что со вчерашнего вечера ничего толком не ела. Хартман заметил ее взгляд и жестом пригласил к столу.
– Садись и ешь. Одному мне все равно не управиться.
Магдалена уселась за стол и набросилась на еду. Хлеб был еще теплым. Она схватила фазанье бедро и с наслаждением откусила нежное мясо. В этом доме словно праздновали Пасху и Кирмес в один день. Ужин, подобный этому, Куизли могли позволить себе лишь после крупных казней, да и то только если платили как полагалось. Хартман наблюдал за Магдаленой, как за дивной зверушкой, и молчал.
Сверху вдруг послышались торопливые шаги, затем скрипнула дверь, и внутрь заглянула девочка лет пяти в ночной рубашке и с рыжими косичками.
– Возвращайся наверх, Барбара, – сказал палач. – У нас гости. Магдалена останется на ночь, и утром ты сможешь с ней поиграть. – Он натянуто улыбнулся, что далось ему с явным трудом. – Может, она даже останется подольше.
Магдалена с трудом проглотила кусок, мясо показалось ей вдруг сухим и безвкусным. Барбара кивнула, еще раз окинула девушку любопытным взглядом и убежала обратно наверх.
– Бери еще, угощайся, – сказал Хартман и долил ей вина в кружку. – У меня еще и орехи есть, и приправы.
Магдалена помотала головой и окинула взглядом выбеленные стены, начищенные котлы и эмалированные кружки с тарелками. Хоть Хартман больше года назад похоронил жену, в комнате царил необычайный порядок. Пол был устлан свежей соломой и тростником, по углам Магдалена не заметила ни одной паутинки, в красном углу рядом с полированным мечом правосудия в новой раме висел написанный маслом образ Мадонны. Под ним стоял сундук из орешника, на его обитой латунью крышке высились стопки белья и ярких одежд. Магдалена украдкой кивнула. Отец не соврал – палач из Аугсбурга действительно стал бы отличной партией. Но это ничего не меняло: она даже мысли не допускала о том, чтобы выйти за него.
Филипп Хартман сел теперь рядом с Магдаленой, налил себе вина и чокнулся с девушкой.
– А теперь рассказывай, что тебе понадобилось в Аугсбурге посреди зимы. Обычно к избранницам свататься ходят мужчины, или у вас в Шонгау все наоборот? – Он снова попытался улыбнуться.
– Это… не совсем то, что ты подумал, – начала Магдалена.
Ей не стоило сюда приходить, и она это знала. Ее появление вселяло в Филиппа обманчивые надежды, но что ей оставалось делать? Даже в Шонгау знали, что жена аугсбургского палача год назад умерла от чахотки. С тех пор Хартман искал новую жену для себя и хорошую мать для маленькой Барбары. При этом, будучи палачом, мог выбрать лишь дочь живодера или другого палача.
Три месяца минуло с тех пор, как Филипп Хартман явился к Куизлям, чтобы поближе узнать Магдалену. Мужчины быстро пришли к согласию, и отец в самых ярких красках стал расписывать ей жизнь в роли жены палача из Аугсбурга. В отличие от шонгауского палача Хартман был богат. Хотя он тоже считался неприкасаемым и с ним никто не желал иметь дела – честолюбием и усердным трудом Филипп за последние годы смог достичь некоторых высот. Он прослыл не только умелым палачом, но также и хорошим целителем, лечиться к которому, помимо простого народа, приходили и состоятельные горожане. Ремесленники, купеческие дочки и даже дворяне бывали в этом доме – и каждый оставлял немалую сумму денег.
Отец тогда полдня ее уговаривал, пытался внушить, что ее брак с Симоном был невозможен и единственное, чего она добьется, это насмешки, а в худшем случае ее выгонят из города. Все тщетно. В итоге Филиппу Хартману пришлось уйти ни с чем. Выкуп, запертый в небольшом сундуке, он забрал с собой в Аугсбург.
И вот теперь Магдалена сидела у него, ела за его столом и просила ночлега. Она чувствовала, что поступает скверно и даже подло. Поэтому во время рассказа то и дело сбивалась.
Палач слушал ее не перебивая, а когда она закончила, кивнул.
– Значит, не свататься… – Он надолго замолчал, и Магдалена ощутила невыносимую тяжесть в животе. – Как бы то ни было…
Он встал и вышел в переднюю разворошить угли.
– Деньги ты уже в любом случае не вернешь, – прокричал он оттуда. – Я знаю этих двоих, тот еще сброд. И к позорному столбу уже привязывал, и порол прилюдно. Вообще-то, им давно запрещено появляться в городе. Это я выколол высокому глаз, потому что он снова показался в Аугсбурге. В следующий раз их повесят. – Он вернулся в комнату и вытер грязные руки белой тряпкой. – Что там тебе нужно было купить для знахарки и отца?
Магдалена по памяти перечислила травы и ингредиенты – она с давних пор отличалась великолепной памятью. Палач кивнул.
– Мелисса, росянка, да и большинство остальных трав у меня есть, – сказал он задумчиво. – А спорынью купишь в аптеке.
– Но у меня же нет денег! – Магдалена обхватила лицо руками. – Двадцать гульденов, где мне взять столько?
Хартман задумался, затем снял с пояса связку ключей и направился к сундуку в углу комнаты. Послышался звон. Вернувшись наконец к столу, палач один за другим катнул к Магдалене десять поблескивающих гульденов.
– Примерно столько тебе понадобится в аптеке, – сказал Хартман. – Все остальное возьмешь у меня.
Магдалена уставилась на него в изумлении.
– Но… – начала она.
К ней подкатилось еще что-то блестящее. Это был черный, величиной с детский кулачок, шарик из чужеродного, не известного Магдалене материала. Она взяла шарик в руку, и внутри него что-то брякнуло.
– Безоар, – проговорил палач. – Если хочешь знать мое мнение, то бесполезная дрянь для суеверных баб. Бери, мне он все равно без надобности.
– Мне с тобой за всю жизнь не расплатиться, – прошептала Магдалена.
Палач пожал плечами.
– К свадьбе ты получила бы в пятьдесят раз больше. Я не такой бедняк, как твой отец. Через пару лет я собираюсь купить гражданские права. И кто знает… – Он попытался улыбнуться дружелюбно, но лицо его скривилось в ухмылке. – Может, ты все-таки еще передумаешь. Со мной ты только выиграешь, да и Барбаре необходима мать. – Он поднялся и шагнул к двери. – Можешь лечь здесь на лавке. Завтра сходишь в аптеку и посмотришь немного на Аугсбург. Вот увидишь, живется здесь не так уж и плохо.
Магдалена слушала его тяжелые шаги по ступенькам. Живот у нее свело, словно она сама проглотила безоар.
Бонифаций Фронвизер похлопал извозчика, лежащего на соломе, по животу, и тот заорал как резаный. Старик испуганно отдернул руку.
– Хм, значит, источник боли здесь, – сказал старый лекарь и многозначительно посмотрел на сына.
Возле них на коленях сидела жена Антона Штайнгаденера и вытирала пот со лба мужа; в левой руке она сжимала четки. Они пришли домой к Фронвизерам около часа назад. С полудня у семейства лекарей побывало еще несколько пациентов; почти все жаловались на лихорадку, которая уже несколько недель свирепствовала в Шонгау. Но этот случай показался Симону более серьезным, если такое еще было возможно. Впрочем, он уже не сомневался, что смертельный исход здесь неизбежен.
– Господин лекарь, что с ним? – всхлипывала Агата Штайнгаденер. – Это из-за еды? Знаю, хлеб у нас не так уж хорош. Мы добавляем в него размолотые желуди, потому что муки почти не осталось. Но эти боли… Что же с ним такое?
– Как долго это продолжается? – спросил Бонифаций Фронвизер, рассматривая через линзу глаза Штайнгаденера. Зрачки расширились и остекленели, мужчина почти не соображал от боли.
– Где-то… три дня, наверное, – ответила Агата. – Вы сможете помочь ему?
Старый лекарь отступил на шаг и позволил сыну еще раз ощупать брюшную стенку больного. Она была тверже кости, и пониже пупка прощупывалась опухоль. Симон слегка надавил на нее, и мужчина снова взвыл, словно в него кол забили.
– Господи, что с ним? Ну что же с ним такое? – Агата стиснула четки в ладони. – Неужели сам дьявол вселился в него? Как в пастора Коппмейера? – Она зарыдала. – Пресвятая Дева Мария! Дьявол забирает невинные души, и нет от него спасения ни священникам, ни благочестивым мирянам! Каждые три дня мой муж ходил в церковь, а уж сколько мы с ним дома вместе молились…
– У твоего мужа опухоль в животе, – перебил ее Симон. – Дьявол тут ни при чем. Но молитва не навредит.
Он не стал говорить женщине, что молитва, вероятно, была единственным, что еще могло спасти ее мужа. Симон знал, что в некоторых университетах могли удалять подобные опухоли. Но здесь, в Шонгау, им недоставало ни знаний, ни средств, чтобы провести такую сложную операцию. Симон рылся в шкафу в поисках макового сиропа и выругался, опрокинув при этом несколько склянок. Они смогут лишь немного облегчить страдания мужчины; погрузить его в безмятежный сон – это все, на что они способны. Об остальном позаботится Господь.
Симон отыскал наконец бутылку с сиропом и краем глаза вдруг уловил движение. Отцовские пальцы сомкнулись на его запястье.
– С ума сошел? – зашипел старик ему на ухо, чтобы не услышала жена извозчика. – Ты знаешь, сколько он стоит? Агате за него нипочем не расплатиться!
– Может, тогда бросим его подыхать, как скотину? – прошептал Симон в ответ. – У него сильные боли. Мы должны ему помочь!
– Ну так отправь его к палачу, – сказал отец все так же тихо. – Пускай даст ему какое-нибудь зелье, все равно ведь покойник. Придет день, и Лехнер запретит наконец этому шарлатану заниматься лечением, пока тот не перетравил полгорода.
– Во всяком случае, другая половина у него уже побывала. Тебе о таком только мечтать! – ответил Симон уже громче.
Он вырвал бутылку из рук отца и протянул ее женщине.
– Вот, каждый день разбавляй по две ложки на стакан вина и давай мужу, – сказал он успокаивающим голосом. – Опухоли это не излечит, но, по крайней мере, поможет унять боль.
– Он выздоровеет? – нерешительно спросила женщина и оглянулась на мужа. Антон Штайнгаденер, похоже, впал в забытье от изнеможения; он мелко трясся и временами вздрагивал, но в целом был спокоен.
Симон пожал плечами:
– Это ведомо одному лишь Господу. Мы поможем тебе отнести его домой.
Бонифаций Фронвизер враждебно косился на сына, но все же помог ему дотащить тяжелого извозчика до двери и взвалить на повозку. Агата Штайнгаденер вручила им несколько монет, влезла на козлы и укатила прочь. Она не помахала на прощание – женщина, вероятно, уже раздумывала, как будет сводить концы с концами без мужа.
В этот день к ним приходили еще трое больных, и все жаловались на лихорадку. Это были состоятельные горожане, и Бонифаций Фронвизер за бешеные деньги всучил им чудодейственное средство из макового сока и корня дудника. Вряд ли оно им поможет, но от него пациенты хотя бы не отравятся. Чего Симон не сказал бы о некоторых других лекарствах отца.
Пока юный лекарь прослушивал больных, осматривал их мокроту и мочу, мыслями он то и дело возвращался к сокровищам тамплиеров. Спрятаны ли они в Вессобрунне? Или там их поджидает лишь очередная загадка? Как бы то ни было, он решил завтра же отправиться туда с Бенедиктой, хотя ему до сих пор не давали покоя слова настоятеля Боненмайра. Что уж он там сказал во время мессы?
Вы вообще задавались вопросом, кому смерть Коппмейера принесла бы больше всех выгоды?
Одно лекарь знал точно: теперь он будет внимательнее присматриваться к Бенедикте. Хотя и не мог представить жизнерадостную и смышленую торговку в роли отравительницы.
Больше всего Симону хотелось отправиться с палачом. Но Куизль присоединиться не сможет: из-за предстоящего разбирательства ему придется оставаться в городе. И вообще он был какой-то неразговорчивый, словно потерял всякий интерес к этой тайне. Когда лекарь сразу после мессы примчался к нему и рассказал о том, что выяснил, и что назавтра собирается с Бенедиктой в Вессобрунн, палач лишь покачал головой.
– Как бы ты там во что-нибудь не впутался, – проворчал он.
– Но ведь дороги безопасны! – возразил ему Симон. – Вы же изловили разбойников.
– Вот только всех ли мы изловили? – спросил Куизль и снова принялся растирать травы.
После этого от него не получилось вытянуть ни слова. Палач, окутав себя табачным дымом, резкими движениями измельчал травы в порошок. Симон пожал плечами и отправился домой, чтобы помочь отцу с работой.
Он собрался было заняться следующим больным, тощим чахоточным крестьянином из Пайтинга, как от Речных ворот донеслись крики. Судя по интонациям, случилось что-то скверное. Симон быстро накинул плащ и поспешил на улицу, посмотреть, что там стряслось.
У ворот уже собралась небольшая толпа, все уставились на повозку, громыхавшую по обледенелой мостовой. На куче соломы лежали, скорчившись, два человека. Это были молодые возчики из Шонгау, Симон часто видел их в кабаках за ратушей. Насколько он помнил, они состояли на службе у Маттиаса Хольцхофера, второго бургомистра и одного из влиятельнейших торговцев города. Голову и грудь каждого мужчины стягивали повязки, сделанные на скорую руку и пропитавшиеся кровью. Оба побледнели и, казалось, недолго еще пробудут на этом свете.
Крестьянин, палкой погонявший волов, с трудом прокладывал себе путь.
– Дорогу! – кричал он. – Еще одно ограбление! Вот, под дорогой на Хоэнфурх кровью истекали. Проклятые мародеры, дьявол их всех забери!
Затем взгляд его упал на лекаря, который бежал рядом с повозкой. Крестьянин остановился и обратился к нему.
– Сам Господь тебя послал! Давай, глянь, что там можно сделать. – Он вручил Симону поводья. – Отвези их к отцу. К палачу, конечно, лучше было бы, ну да у него теперь других забот прибавилось.
В окружении плачущих женщин, детей и дворняг Симон направил повозку к отцовскому дому. Бледные извозчики тихо постанывали, солома под ними пропиталась кровью. Лекарь взглянул на их грязные повязки и проклял себя за то, что отдал всю бутыль макового сока. Здесь, вероятно, тоже помочь сможет один лишь Господь.
Секретарь Иоганн Лехнер нетерпеливо постукивал пальцами по столу и ждал, пока стихнут разговоры. Среди советников царило беспокойство. Собрание на втором этаже городского амбара устроили в невероятной спешке, поэтому благородные вельможи не успели одеться подобающим случаю образом. Меховые шапки косо сидели на лысеющих головах, лица раскраснелись от волнения. У некоторых под тяжелыми плащами из крашеной шерсти торчали домашние сорочки. Больше всех были встревожены члены малого совета, состоявшего из четырех бургомистров. В центре их сидел Маттиас Хольцхофер, в который уже раз качая головой. Его обычно круглое и жизнерадостное лицо стало теперь бледным и обвислым, под глазами запали темные круги.
– Ценнейший мой груз! – воскликнул он и ударил кулаком по полированному столу. – На тысячу гульденов! Сукно, бумазея, серебряные приборы, а про специи я вообще молчу! Как такое могло случиться? Дьявол, я думал, палач изловил этих проклятых разбойников!
Советники зароптали, и Лехнер в попытке призвать всех к молчанию постучал кольцом-печаткой по стакану, наполненному вином.
– Господа, я созвал собрание, чтобы сообщить важные новости. Прошу тишины! – Он ударил ладонью по столу. – Да успокойтесь же, черт возьми!
Разговоры тут же умолкли, и все взоры устремились в сторону секретаря. Будучи представителем курфюрста в Шонгау, Лехнер не имел к городскому совету никакого отношения. И все же так получалось, что он этот самый совет возглавлял. В годы войны бразды правления с радостью передали в сильные руки, и с тех пор не возникало ни малейшего повода, чтобы отказаться от привычного порядка вещей.
– Вообще-то, я хотел собрать совет, чтобы сообщить, что банда грабителей обезврежена и торговля может наконец продолжаться, – проговорил секретарь в наступившей тишине. – Достойные горожане во главе с палачом потрудились на совесть.
– На совесть, это уж точно, – пробормотал Якоб Шреефогль. – Резню устроили ваши достойные горожане!
Но никто не обратил на него внимания, все взоры были обращены к секретарю.
– Но теперь положение вещей представляется иначе, – продолжил он с серьезным лицом. – Как ни прискорбно, но эта банда оказалась не единственной. Палач уже допросил арестованного главаря Шеллера.
Снова все принялись переговариваться.
– Надеюсь, Куизль дал ему каленого железа! – подал голос Михаэль Бертхольд, представлявший пекарей в большом совете. – Пусть переломает ему все кости до одной!
– Палач, скажем так… прибег к собственным методам, – ответил Лехнер.
Михаэль Бертхольд и некоторые другие советники удовлетворенно покивали. Хорошо, когда есть такой, как Якоб Куизль, который сделает всю грязную работу.
– Вторая банда! – взвыл Маттиас Хольцхофер. – Прекратятся эти налеты когда-нибудь или нет?
– Господин Хольцхофер, прошу простить мой вопрос, – вмешался Якоб Шреефогль. Будучи владельцем крупнейшей в Шонгау гончарной мастерской, он заседал с недавних пор в малом совете. – Но не кажется ли вам более чем рискованным в столь неспокойные времена отправлять такие ценные грузы в Фюссен? Одна там банда или несколько, вы буквально бросаете вызов судьбе!
Маттиас Хольцхофер пожал плечами.
– Сказали, что банду Шеллера обезвредили и кто отправляет грузы сейчас, может назначать самые выгодные цены. – Он ухмыльнулся и пригладил остриженную бородку. – В такой мороз особой конкуренции не встретишь. Кроме того… – Он на мгновение задумался. – Мы проезжали через глухие деревни. Получается дольше, но зато не приходится выезжать на большие дороги, где за каждым кустом прячется по головорезу. Кто ж мог предположить, что и там… – Он замолчал и снова покачал головой.
Секретарь Лехнер прокашлялся и снова взял слово.
– Это, кстати, не первый случай, когда нападение случилось в стороне от главной дороги, – начал он. – Несколько дней назад жертвой грабителей стал торговец из Аугсбурга Леонард Вейер, который следовал такому же плану. Накануне вечером мне довелось зайти в трактир Земера, и Вейер рассказал мне, что собирается ехать в Фюссен старой дорогой.
Бургомистр Карл Земер, которому и принадлежал трактир на рыночной площади, перебил секретаря. Он с трудом переводил дыхание, выкатив от волнения глаза.
– Господи, два моих возчика недавно тоже говорили, что собираются ехать другим маршрутом вместо обычного, – просипел он. – Об одном теперь сообщили, что он пропал без вести, а про второго я до сих пор ничего не слышал… – Он вытер пот со лба и щедро глотнул вина из стакана. Хотя снаружи свирепствовал холод, в зале советов возле огромной изразцовой печи стояла чуть ли не удушающая жара.
В задних рядах, где сидели члены большого совета и представители общин, взволнованно зашумели. Почти каждый из них в эти дни или недели отправлял по другим баварским городам извозчиков с товарами. Те, кто не мог сплавить грузы по реке, нанимали шонгауских возчиков, которые издавна вели ожесточенную конкуренцию с аугсбургцами. Что, если и другие обозы окажутся разграбленными?
– Минутку! – повысил голос Якоб Шреефогль. – Если я все правильно понял, то все эти извозчики выбирали маршруты, по которым обычно не ездили. А это значит одно из двух: или разбойники стерегут каждую дорогу, или же… – Он оглядел всех присутствующих. – Кто-то заранее выведывает маршруты и отправляет туда грабителей.
– И кто это может быть? – перебил его Маттиас Хольцхофер. – Мои люди говорили только со мной.
– Мои тоже, – взял слово Карл Земер. – Да и этот Вейер из Аугсбурга, его тут никто не знал. Кому он что расскажет?
– А может, это сами аугсбургцы наших людей и порубили! – выкрикнул с задних рядов Михаэль Бертхольд. – Наши извозчики давно им как кость в горле. Случись что-нибудь такое, тогда они единолично могли бы перевозить товары по нашим дорогам, хоть из Венеции, хоть еще откуда!
– Глупости, – возразил Шреефогль, – Вейер сам был из Аугсбурга. Не станут же они убивать собственных людей.
Бертхольд пожал плечами:
– Кто знает, может, он был отщепенец, а остальные торговцы с ним еще не расплатились? Прокляты швабы!
В зале одобрительно загудели. Иоганн Лехнер снова постучал печаткой по стакану.
– Спокойно! Так мы ничего не добьемся! – закричал он. – Остается только надеяться, что раненые извозчики смогут нам рассказать о грабителях. Может, тогда мы и узнаем, кто за этим стоит… – Он испытующе взглянул на каждого из присутствующих. – Нужно направить все усилия на то, чтобы покончить и с этой бандой. Поэтому я предлагаю еще раз отправить на поиски палача с отрядом мужчин.
– Чтобы палач снова командовал достойными мужчинами? – Карл Земер в изумлении покачал головой. – Сын рассказывал мне про охоту. Просто немыслимо, чтобы живодер отдавал приказы порядочным горожанам. Ловлей преступников и их казнью должны заниматься стражники, палачи и судьи. Если об этом прознают в Мюнхене или Ландсхуте, участников такой охоты мигом лишат гражданских прав…
– Конечно, лишат, если вопреки всяким предписаниям устраивать бойню и расстреливать банду вместе с женщинами и детьми, – перебил его Шреефогль. – Ваш сын и сынок Бертхольда крови пустили столько, что палачу за всю жизнь и не снилось!
– Наглая ложь! – вскричал Бертхольд. – Мой сын предотвратил самое худшее. Шеллер и его шавки нашим чуть глотки не повырезали!
– Спокойно, черт вас побери! – закричал Лехнер громче обычного.
Сразу же воцарилась тишина – нечасто случалось, чтобы секретарь терял самообладание. Через мгновение он снова взял себя в руки и медленно выдохнул и произнес:
– Ссорами и руганью мы ничего не решим. Я еще раз пошлю палача на поиски. Он показал, что знает свое дело. Но в этот раз с ним пойдут люди, которые действительно годятся для этого. – Он покосился на бургомистра. – Ваш сын и сын пекаря к таковым явно не относятся, это они успели доказать. Что касается банды Шеллера… – Лехнер помолчал, словно что-то обдумывая. – Ганс Шеллер уже признался в своих злодеяниях. Продолжать пытки, на мой взгляд, без надобности. Если совет не имеет ничего против, то я, как представитель курфюрста, могу в ближайшие дни начать разбирательство. Казнь устроим сразу же после него. Чем скорее, тем лучше – хотя бы остальным шайкам в назидание.
Советники закивали. Доводы судебного секретаря показались им, как это часто бывало, логичными и обоснованными. На душе у всех сразу же стало легче.
– Вот увидите, – проговорил Лехнер, складывая в портфель перья и чернильницы, – не успеет Шеллер повиснуть в петле, как в городе снова воцарится спокойствие. Даю вам слово.