4
Регенсбург, 19 августа 1662 года от Рождества Христова
Палач врезал ногой в усиленную железом дверь, так что вся стена содрогнулась под ударом. Вот уже несколько часов он, словно загнанный зверь, кружил, сгорбившись, по тесной камере. А вместе с ним, замкнутым кругом, – его мысли.
Пять дней прошло с тех пор, как его заперли в этой дыре. Камера, целиком обшитая досками, была почти идеальной кубической формы и настолько низкая, что палач не мог даже выпрямиться во весь рост. Кроме запертого крошечного окошка, в которое Куизлю раз в день просовывали миску прокисшей похлебки и немного хлеба, никаких окон больше не было. В непроглядной тьме даже по прошествии стольких часов глаз выхватывал лишь смутные очертания. Правую щиколотку палача сковывала цепь – и звенела, когда он вышагивал из одного угла камеры в другой.
Единственным предметом мебели был выбранный изнутри деревянный чурбан, служивший отхожим местом. Этот чурбан Куизль некоторое время назад швырнул о стену. Об этом своем действии он успел уже пожалеть, ибо вонючее содержимое расплескалось на половину камеры и забрызгало плащ. Еще никогда в жизни палач Шонгау не чувствовал себя таким беспомощным. Между тем он уже не сомневался, что кто-то устроил ему ловушку – и заманил его туда, как дрессированного медведя. Кто-то зверски убил его сестру и зятя, а теперь хотел это убийство повесить на палача.
Еще в доме цирюльника Якоб пытался доказать свою невиновность, собственной жизнью клялся, что и сам только что обнаружил трупы, – но тщетно. Приговор ему был предопределен заранее. Последние сомнения на этот счет у Куизля рассеялись, когда он увидел довольную ухмылку на лице начальника стражи. Все вдруг начало сходиться: и его арест у ворот, и чувство, что за ним наблюдают, и незапертая дверь в купальню. Кто-то приготовил для Куизля наживку, а он на эту наживку клюнул.
«Вот только почему?»
С того момента, как стражники Регенсбурга заперли его в этой камере, рядом с ратушей, палач неустанно ломал голову над тем, кто же мог стоять за этим заговором. Он никого здесь не знал, и жители, скорее всего, даже предположить не могли, что Элизабет Гофман родом была из Шонгау, из семьи палача. Или же все это – лишь месть за то, что он повздорил со стражником у ворот? А встреча с перекошенным от ненависти плотогоном – простое совпадение?
По коридору к его камере загромыхали шаги и вырвали палача из раздумий. В маленьком окошке в двери появилось лицо начальника стражи. Солдат в начищенной кирасе закрутил усы и улыбнулся Куизлю.
– Ну что, баварец? – проговорил он. – Присмирел наконец? Пара дней в этой камере – и любой становится как шелковый. А если нет – так наш палач знает немало способов разговорить упрямцев.
Куизль ничего не ответил, и стражник продолжил:
– А мы вот свидетелей уже допросили и твой мешок обыскали. – Он с наигранной строгостью покачал головой. – Я в травах, конечно, не знаток, но для настоев от кашля этого многовато, не думаешь? Снотворный мак, паслен, морозник… Ты что задумал? Полгорода потравить?
Куизль забился в самый угол камеры, поэтому стражник не мог видеть его лица в темноте.
– Это целебные травы, – пробормотал он. – У меня заболела сестра, я вам уже сотню раз говорил. Она прислала мне письмо, и я приехал сюда из Шонгау, чтобы помочь ей.
Стражник нахмурился.
– На лекаря ты не очень-то и похож. Да и на цирюльника тоже. Кто же ты тогда?
– Я палач из Шонгау.
Последовала короткая пауза, затем стражник разразился хохотом. Он смеялся так громко, что едва ли не задыхался.
– Палач из Шонгау? – всхлипнул он. – Ха, здорово! Чертовски здорово! Палачей у нас на эшафоте еще не бывало.
Лишь через некоторое время стражник смог успокоиться.
– Как бы то ни было, – сказал он и вытер выступившие на глазах слезы; в ту же секунду голос его снова сделался холодным и резким, – тогда ты знаешь, палач, что тебе светит, если сразу не признаешься. Поверь мне на слово, палач Регенсбурга знает свое дело. Он еще и не таких верещать заставлял.
Куизль скрестил руки на груди и прислонился к стене.
– Да хоть все кости мне переломайте, я все равно невиновен.
– Вот как? А это тогда что? – Стражник достал кусок пергамента и поднял его перед окошком. – Это письмо мы нашли в верхних покоях у цирюльника. Последняя воля Гофмана. У него не было ни детей, ни родственников. После его смерти все должно перейти некоему Якобу Куизлю из Шонгау. Тебя ведь, кажется, Куизлем кличут?
Палач прищурился и шагнул к тусклому свету, чтобы взглянуть на записку внимательнее. На пергаменте выделялась красным печать цирюльника, а почерк был размашистым, словно писалось все в большой спешке.
– Да ты и сам в этот бред не веришь, – проворчал Куизль. – Я даже не знал этого Гофмана, а сестру не помню, когда в последний раз видел. С какой стати мне что-то наследовать? Ты сам эту мазню туда и подсунул. Дай сюда!
Он просунул руку в окошко, но стражник вовремя отдернул записку.
– Уничтожить доказательства решил? – прошипел он. – И такого от тебя можно ждать! А теперь я скажу тебе, как все было на самом деле. Ты знал, что у твоего зятя была прибыльная купальня, и про наследство тоже знал. Тебе понадобились деньги, и ты приехал в Регенсбург. Быть может, сначала попросил у сестры в долг, но она отказала – и тогда ты решил все это дело немного ускорить. Ты все-таки палач, и тебе ничего не стоит зарезать человека, как свинью.
– Что за чушь, – прошептал Куизль. – Лизель моя сестра, я бы и пальцем ее…
Но стражник даже не обратил на него внимания.
– Ты их прикончил и решил незаметно удрать, – продолжал он. – Наверное, собрался обратно в Шонгау. И там спокойненько дожидался бы посыльного, который и рассказал бы тебе об ужасной смерти сестры и зятя. Зверское убийство – и вправду ужасно, но тебя-то никто не заподозрил бы. Кто бы смог предположить, что ты уже побывал в Регенсбурге? Но ты не рассчитывал, что кто-нибудь обратит на тебя внимание еще у ворот. Я сразу приметил, что с тобой что-то неладно, баварец…
– Грязная ложь! – палач врезал по обшитой досками стене. – Паршивые висельники, все вы! Скажи, сколько тебе заплатили, чтобы ты запер меня на ночь в башне? Кто тебе велел схватить меня у цирюльника? Кто? Признайся!
Испуганный стражник отвернулся на секунду. Когда он снова заглянул в окошко, губы его растянулись в тонкой улыбке.
– Ума не приложу, о чем ты, – сказал он наконец. – Как бы то ни было, расследование уже провели и бумажки все подписали. Городской совет соберется, скорее всего, уже завтра и решит, что с тобой делать. Со скотами вроде тебя у нас, в Регенсбурге, не церемонятся. – Стражник скользнул взглядом по забрызганным мочой стенам. – Надеюсь, тебе будет о чем поразмыслить в нашей милой камере. В любом случае палач уже начищает щипцы. Хотя чего я тебе рассказываю, ты это все получше моего знаешь! Хорошего дня.
Он в последний раз подмигнул Куизлю и, насвистывая себе под нос, зашагал прочь.
Якоб уныло сполз по стене и снова забился в угол. Дело складывалось для него не лучшим образом. Он по собственному опыту знал, что до пыток осталось, скорее всего, лишь несколько дней. По старинному обычаю подозреваемого могли приговорить лишь в том случае, когда от него получено признание, и признание это из Куизля любыми способами попытается вытянуть палач Регенсбурга. Сначала он только покажет ему орудия пыток. Если Куизль и тогда не признается, то палач переломает ему пальцы тисками и вырвет один за другим ногти. В конце концов он подвесит к ногам Якоба тяжеленные булыжники и, связав руки за спиной, начнет поднимать к потолку, пока плечи не затрещат и не сломаются. Палач Шонгау знал все эти подробности потому, что сам проделывал такое десятки раз. Но он знал также, что если подозреваемый, несмотря на все это, не признается, то его отпустят.
По крайней мере, то, что от него к тому времени останется.
Куизль улегся на грязный пол, закрыл глаза и стал готовиться к долгому путешествию в мир страданий. Ясно было, что если он признается, то ему светит по меньшей мере колесование. Прежде его, возможно, повесят, затем вспорют живот и вынут внутренности.
Взгляд Якоба заскользил по стенам камеры, сплошь испещренным именами множества заключенных, молитвами или проклятиями, нацарапанными на досках. Стражник неплотно закрыл окошко в двери, и тонкая полоса света падала на каракули отчаявшихся узников. В каждой надписи жила своя душа, своя история; каждая строчка свидетельствовала о жизни, оборвавшейся, вероятно, слишком рано и в нечеловеческих муках. Взгляд палача замер в одной точке, на одинокой строке. Кто-то вырезал ее глубоко в дереве – видимо, ножом.
Жнецу тому прозванье – Смерть…
Куизль нахмурился. Странно было читать эти слова именно здесь. Так начиналась всего лишь старая и глупая солдатская песня, но палачу она могла рассказать больше, чем любая книга. В ушах у Куизля приглушенно загудело. Слова эти были похоронены в глубинах памяти, почти забыты. Но теперь, когда он прочел надпись, они снова зазвучали в его сознании.
Жнецу тому прозванье – Смерть…
Вернулись образы, звуки и даже запахи. Запах пороха, спирта и разложения. Приглушенный хор мужских голосов.
Жнецу тому прозванье – Смерть,
И власть ему Богом дана.
На палача волной хлынули воспоминания.
…Над городом разносится солдатская песня, хотя понять невозможно ни единого слова. Все сливается в гулкий бас, словно жужжат сотни мух над кучей. Чем ближе Якоб подходит к рыночной площади, тем громче звучит песня. Сердце бешено колотится, перед ним толпа людей. Среди них батраки, подмастерья, сапожники, алчные искатели приключений, бедняки. Все стоят в очереди, что тянется по всему периметру площади и упирается в обшарпанный дощатый стол. За столом сидит офицер, перед ним – толстая книга, куда он записывает имена рекрутов. Позади него тесными рядами стоят барабанщики и трубачи, бутыль настойки переходит из рук в руки, и кто еще может петь, тот поет:
Жнецу тому прозванье – Смерть,
И власть ему Богом дана…
Сегодня он наточит косу —
Накосит колосьев сполна…
Медленно, очень медленно книга вбирает в себя очередь, и вот Якоб стоит перед офицером. Тот смотрит на него с ухмылкой. Он жует щепоть табака и сплевывает на мостовую бурой слюной.
– Как твое имя, мальчик мой?
– Якоб Куизль.
– И сколько тебе лет?
– Этим летом будет пятнадцать.
Офицер потирает переносицу.
– А на вид больше. И силен, как черт. Уже бывал на войне?
Якоб молча мотает головой.
– На войне немало крови. Много чести, но и смерти не меньше. Там как на бойне. Ты на смерть смотреть можешь? На изрубленные тела, раздавленные черепа? Можешь?
Якоб молчит.
– Что ж, ладно, – со вздохом говорит офицер. – Сгодишься в обозные слуги. Потом, может, в барабанщики запишем. Или…
– Я хочу в пехоту, ваше благородие.
– Чего-чего?
– Я хочу сражаться. Двуручником.
Офицер замирает. Губы его растягиваются в ухмылке. Он начинает смеяться, сначала тихо, а потом хохочет. В конце концов оборачивается к товарищам позади себя.
– Вы это слышали? – восклицает он. – Мальчонка хочет двуручник. Из башки деревня не выветрилась, а ему уже и двуручник подавай!
Толпа гогочет. Некоторые из трубачей прерывают игру и показывают пальцами на прыщавого, неотесанного мальчишку. Ни штаны, ни рубаха толком не налезают на его бесформенное тело. Он растет слишком уж быстро, как поговаривает мама, и скоро сможет плевать на макушки всем жителям Шонгау. Но Шонгау теперь далеко.
Вот мальчишка, почти мужчина, поднимает льняной сверток, длинный и тонкий. Кладет его на стол столь осторожно, словно там сокрыт императорский скипетр. Медленно разворачивает, и взору предстает меч.
С короткой гардой и без острия, он достает мальчишке до груди. Отточенное лезвие сверкает на солнце.
Толпа резко умолкает, все взоры направлены на клинок. Лишь изредка кто-то невнятно бормочет. В конце концов офицер наклоняется к мечу и проводит пальцем вдоль лезвия.
– Боже правый, настоящий меч правосудия, – шепчет он. – Где ты его достал? Стащил?
Мальчишка мотает головой.
– Это меч моего отца, моего деда и прадеда.
Якоб снова заворачивает клинок в грязную, покрытую пятнами крови тряпицу. Слова эти он произнес с необычайным благоговением, и не верится, что исходят они из уст пятнадцатилетнего деревенского сопляка, которому вздумалось повоевать.
– Отец умер, и меч теперь мой.
После чего сын палача пополняет ряды молчаливых пехотинцев, и его подводят к так называемому коромыслу – к пике, установленной на двух вонзенных в землю алебардах.
Старый солдатский обычай. Кто под ней пройдет, того прибирает к рукам война.
Куизль все так же лежал на полу и не сводил глаз с надписи на стене.
Жнецу тому прозванье – Смерть…
Потом он наконец встал, нашарил на полу камешек и принялся соскабливать слова песни.
Букву за буквой.
А Магдалена тем временем была так далеко от дома, как никогда раньше.
Она с наслаждением растянулась на жестких бревнах плота и смотрела на облака, белыми драконами плывшие по небу. Впервые за долгое время девушка чувствовала себя счастливой. Она слушала, как о борт размеренно плескалась вода, и выкрики плотогонов казались до странности далекими. Рядом напевал Симон – лишь его голос существовал в реальности. Молодой лекарь сидел, прислонившись к винной бочке, и задумчиво смотрел на проплывающий мимо берег. Лицо у него до сих пор было синим после Бертхольдовых кулаков, но теперь он мог, по крайней мере, открыть глаза. Временами Симон выплевывал в воду вишневые косточки. По неосторожности он попал одной косточкой в рулевого, и тот шутя погрозил пальцем.
– Еще одна такая выходка – и я вас обоих в Дунай сброшу. Тогда до Регенсбурга можете хоть вплавь добираться. – Он покачал головой. – Детям и влюбленным не место посреди реки, люди здесь делом заняты.
Затем лицо его снова растянулось в улыбке – вероятно, он вспомнил, как сам познакомился со своей женой.
Магдалена взяла одну вишенку и раздавила языком сочную мякоть. Шонгау был так далеко! Прошла ровно неделя с тех пор, как они посреди ночи сбежали к пристаням – у обоих лишь по мешку и сумке. Большую часть груза составляли медицинские инструменты Симона и некоторые из его книг, с которыми он ни в какую не захотел расставаться. Кроме того, они взяли с собой кое-что из одежды, немного еды и два одеяла. Все прочее – вместе с насмешками, упреками, тайными встречами и вечными страхами быть обнаруженными – осталось в прошлой жизни.
Сначала они проплыли по Леху мимо Аугсбурга и к Донауверту, а уже оттуда – по Дунаю, на плоту, доставляющем к Черному морю соль и материю. Путь их пролегал мимо университетского города Ингольштадта, где в свое время обучался Симон, мимо городка Фобурга и, наконец, через знаменитую Вельтенбургскую теснину, где плот швыряло в водоворотах, словно сухой листок. Долгое плавание и постоянная смена пейзажей наполняли Магдалену чувством свободы, какого она никогда прежде не испытывала.
«Родной дом далеко позади. Наконец-то…»
Девушка подумала о матери с близнецами, и на лицо ее легла тень. Прежде чем навсегда закрыть за собой дверь, она еще раз поцеловала Барбару и Георга, а скупое письмо, оставленное матери, промокло от слез. Но еще ни разу в жизни Магдалена не была так уверена в своей правоте. Останься она, и гонения продолжились бы, а потом какой-нибудь полоумный спалил бы их дом – слишком глубоко засели в жителях Шонгау предрассудки. И пекарь Бертхольд сделает все, чтобы они никогда не рассеялись.
Магдалена надеялась лишь, что мама думала примерно так же.
Все-таки вопрос состоял не в том, исчезать ли им насовсем; они лишь раздумывали, куда им податься. В итоге решение им подсказала тетя Магдалены. Решительность, с какой Элизабет Куизль все оставила, не переставала удивлять ее. Уж она-то точно поймет Магдалену. Они только дождутся, когда уедет ее отец, и тут же постучатся к ним в дом. Тетя откроет им дверь, обнимет Магдалену… А Симон станет подмастерьем при цирюльнике Андреасе Гофмане. Он бы пускал кровь посетителям и лечил бы им незначительные болячки. Главное – начать, и, кто знает, быть может, со временем Симон дослужился бы до городского хирурга. Они бы зажили новой жизнью, и никто не узнал бы, что Магдалена была дочерью палача.
А если тети уже нет в живых? Если умерла от опухоли, перед которой даже отец оказался бессилен?..
Магдалена тряхнула головой, чтобы разогнать дурные мысли. Она хотела насладиться мгновением, а будущее ведомо одному лишь Господу.
– Добрались! Магдалена, мы добрались!
Крик Симона вырвал Магдалену из раздумий, и она поднялась на ноги. За следующим изгибом реки показался Регенсбург – его дома, мосты и церкви миражом отсвечивали под послеполуденным солнцем. Мощные городские стены вкупе с надстройками и окопами тянулись от берега реки и до самых полей с южной стороны Дуная. Далеко позади высился собор – символ города, и до путников доносился словно приветственный колокольный звон.
Под громкие крики плотогоны начали готовиться к подчаливанию. Полетели канаты, загремели приказы. Справа под городской стеной тянулась пристань, размеры которой Магдалене казались просто невероятными. Причалы и волноломы простирались, наверное, на полмили, и всюду покачивались на волнах лодки и плоты. Вокруг сновали рабочие, тащили бочки с ящиками и скрывались с ними в бесчисленных складах, примостившихся возле стены. Еще дальше над Дунаем навис громадный каменный мост, связывая свободный имперский город с герцогством Бавария. Со стороны последнего Магдалена разглядела обугленные руины, оставшиеся со времен Большой войны, да и предместья Регенсбурга, похоже, не убереглись от поджогов.
Плот легонько стукнулся об один из бесчисленных причалов и замер. Симон с Магдаленой взвалили на плечи мешки и сумки, попрощались с плотогонами и смешались с толпами батраков и путников, что тянулись к воротам в конце Каменного моста. Воздух полнился множеством запахов – приправ, тухлой воды, рыбы и топленого жира. Магдалена почувствовала, насколько была голодна, – с самого утра оба они, кроме вишен, ничего больше не ели. Она потянула Симона к открытому трактирчику за мостом, где молодые люди купили за пару крейцеров несколько дымных, пропитанных жиром колбасок и небольшую буханку хлеба. Затем уселись на одном из причалов и свесили ноги через край.
– Что теперь? – спросил Симон и вытер жир с губ. – Что ты намереваешься делать дальше?
– Что мы намереваемся делать, хотел ты сказать? – поправила его Магдалена и улыбнулась. – Не забывай, что мы сюда вместе приехали… – Она пожала плечами и откусила кусочек жирной колбаски и продолжила с набитым ртом: – Предлагаю немедленно отправиться к моей тете и посмотреть, там ли еще отец. А дальше посмотрим. Как карта ляжет!
Она вытерла руки о юбку и потянулась за своим мешком.
Мешок пропал.
В нескольких шагах от себя Магдалена увидела тощего парня, который вознамерился – с ее мешком в обнимку – смешаться с толпой. Она вскочила и бросилась вслед за ним.
– Чертов воришка!
Симон тоже пустился следом. Они сшибли нескольких путников, которые как раз высаживались с плота. Магдалена слышала позади себя крики и всплески, но оглядываться не было времени. Парень уже скрылся из поля зрения. Магдалена отчаянно пыталась его нагнать; юбка ее, словно знамя, развевалась на бегу. В украденном мешке хранилось все, что еще связывало ее с родным Шонгау. И среди прочего – небольшой выцветший портрет матери, который в свое время нарисовал заезжий мастер. Нельзя его потерять!
Вор бежал теперь по краю пристани, людей стало значительно меньше, и он прибавил ходу. Симон избрал тот же путь и не отставал от беглеца ни на шаг; следом за ними с воплями и руганью мчалась Магдалена. Перед ними вдруг вырос ряд складов, вор резко свернул и бросился к сложенным в кучу ящикам и бревнам. По другую ее сторону тянулась улица, по которой нескончаемым потоком сновали повозки, кареты и прохожие. Если воришка доберется до улицы, то уж точно сможет затеряться в толпе.
В это мгновение Симон споткнулся о валявшийся под ногами канат и больно упал на колени. Магдалена пронеслась мимо него.
– Держите оборванца! – кричала она. – Держи его!
Но немногие плотогоны и ремесленники, стоявшие среди штабелей, лишь безучастно следили за погоней.
Тощий парень победно поднял мешок над головой и стал карабкаться на груду еловых бревен. Когда он добрался до самого верха, справа вдруг появился какой-то незнакомец. У него были длинные, черные как смоль волосы, собранные в хвост, а на загорелых плечах буграми перекатывались мускулы. Он ухватился обеими руками за самое нижнее бревно и резко дернул на себя. Верхние бревна тут же пришли в движение и с грохотом покатились в разные стороны.
Вор взмахнул руками, словно акробат на канате, после чего с криком полетел вниз и, постанывая, остался лежать среди бревен.
Мгновением позже из-за груды ящиков, где он укрылся от падающих бревен, вышел черноволосый. Сначала Магдалена дала бы ему на вид лет тридцать, но когда он подошел поближе, поняла, что ему было гораздо больше. В уголках рта и под голубыми глазами залегли глубокие морщины и придавали его облику некоторую внушительность и зрелость. Носил он простой кожаный жилет на голое тело, и единственным украшением служил красный платок, повязанный вокруг шеи. В руках у него, точно игрушечный, болтался мешок Магдалены.
– Ты, по-моему, кое-что обронила, – проговорил он и бросил девушке ее мешок. – А что до него… – Черноволосый схватил едва пришедшего в себя вора и поволок его к пристани. – Немного освежиться ему не помешает.
Он размахнулся – и незадачливый грабитель с криком полетел в Дунай и принялся барахтаться на поверхности, пока его не подхватило течение.
– Можешь не беспокоиться, – сказал черноволосый Магдалене. – Плавать он умеет. Я уже не первый раз его искупаться отправляю, наглец тот еще. С такими босяками даже палач возиться не хочет. Но я не потерплю, когда воруют на моей земле. Делу это точно не поможет.
Он с улыбкой подошел к Магдалене и протянул ей руку. Его мускулистые плечи украшало несколько татуировок: на одной из них из волн поднималось морское чудище.
– Мое имя Карл Гесснер, – мужчина широко ухмыльнулся и обнажил почти идеально сохранившиеся белые зубы. – Я местный портовый управляющий. Сожалею, что ваше пребывание в Регенсбурге началось так скверно. Но теперь хотя бы мешок твой в целости. – Он кивнул на Симона, который успел подняться и ковылял к ним. – Надеюсь, лицо твоему другу не у нас разукрасили. Вы, видно, первый раз в городе и наверняка работу ищете?
– Может, и так, – ответил Симон немного грубо.
Гесснер снова ухмыльнулся.
– Я таких за три мили и против ветра чую. Если хотите, можете у меня пару крейцеров заработать. Сегодня же. Здесь, на пристани, всегда есть чем заняться. Ящики таскать, лодки замазывать, плоты подвязать…
Он свистнул; к нему тут же подоспели несколько батраков и принялись заново складывать разбросанные бревна.
– Спасибо, но… – начала Магдалена, однако Симон ее перебил.
– Поверьте, вам это особой пользы не принесет, – пробормотал он и отряхнул перепачканные брюки. – Руки у меня годятся скорее чтобы перо держать или пинцет, но не тяжелые ящики. Но вот если у кого-нибудь из ваших людей нога воспалилась или живот болит, то мы смогли бы отблагодарить вас за помощь.
Гесснер щелкнул языком.
– Заезжий цирюльник, значит. Тогда смотрите, не попадитесь стражникам. Они таких знахарей на дух не переносят.
– Вовсе мой Симон не знахарь, – вмешалась Магдалена. – Он в Ингольштадте обучался.
– Ладно-ладно тебе, я и не думал обижать твоего друга, – Гесснер примирительно поднял руки. – Ученому лекарю у нас всегда рады. Быть может, я даже помочь вам смогу… – Он задумчиво склонил голову. – Есть один трактир, недалеко отсюда. Называется «У кита», и для тех, кто в городе впервые, лучшего места не найти. Там собираются все, кто ищет в Регенсбурге работу. Я и пару цирюльников там встречал. Просто скажите, что вы от портового управляющего Гесснера, пришли по его совету. – Он подмигнул. – Я ведь точно могу рассчитывать на вас?
Симон торжественно, словно клялся, поднял руку.
– Мы не знахари и вас не подведем, даю слово. – Он улыбнулся и слегка поклонился. – Спасибо вам. Хорошо, что в чужом городе еще можно кого-то встретить, кто поможет в трудную минуту.
– Может, увидимся еще в этом, хм… «Ките», – добавила Магдалена и, уверившись, что ничего не пропало, закинула мешок за спину. – Но сначала нам нужно проведать мою тетю, жену цирюльника Андреаса Гофмана. Вы случайно не знаете ее? Она, должно быть, тяжело больна.
Лицо Гесснера в ту же секунду стало пепельно-серым, и весь он вдруг оцепенел, казалось лишившись дара речи.
– Так… ты… ты?.. – наконец пролепетал он.
Магдалена встревожилась.
– Что-то не так?
Через некоторое время управляющий наконец собрался. Он выпрямился, положил Магдалене руку на плечо и нерешительно начал:
– Ты выбрала не самое лучшее время, чтобы побывать в Регенсбурге. Говорят, твоя тетя… – Он запнулся.
– Что с моей тетей? – Магдалена стряхнула руку Гесснера. – Говорите же!
Тот с грустью покачал головой.
– Подробностей я и сам не знаю. Вам лучше самим посмотреть. Йозеф! – Он подозвал одного из батраков. – Проводи этих двоих в Кожевенный ров. И поживее.
Мужчина кивнул и зашагал прочь. Магдалена попыталась еще что-нибудь вызнать у Гесснера, но тот уже отвернулся от них и принялся заколачивать бочку гвоздями.
– Идем, – Симон осторожно тронул Магдалену. – Больше мы здесь ничего не выясним.
Поджав губы, дочь палача развернулась и пошла вслед за Симоном и батраком, который уже шагал по переулку. Когда они почти скрылись из виду, до них снова долетел голос портового управляющего.
– Да поможет вам Бог! – крикнул им вслед Карл Гесснер. – И про «Кита» не забудьте! Там вам наверняка кто-нибудь поможет!
Всего через пару улиц их поджидала суровая действительность.
Когда Симон с Магдаленой спешно добрались до дома цирюльника, они сразу поняли, что что-то не так. Перед дверью, скованной тяжелой цепью, стоял угрюмый стражник с алебардой, а на улице собралась толпа зевак и вполголоса о чем-то переговаривалась. Молчаливый батрак между тем ушел, от него тоже ничего не удалось вызнать о том, что же случилось с Элизабет Гофман.
Магдалена тронула за плечо одного из зевак и показала на дом.
– Чего там такого сделалось, что вы все так глазеете? – спросила она так безразлично, как только могла, но дрожи в голосе скрыть не смогла.
Седовласый старик перед ней сверкнул глазами, и Магдалена по опыту знала, что значил этот блеск: случилось что-то недоброе, и каждый благодарил Господа за то, что их это несчастье обошло стороной.
– Купальщик и жена его, – прошептал старик. – В луже крови их нашли, зарезали обоих, как свиней. Уж неделю тому назад, а дом до сих пор стерегут. Что-то там не так.
Лицо у Магдалены стало вдруг белее снега.
– Так, значит, они мертвы? – просипела она, словно ожидала какого-то другого ответа.
Старик захихикал, как дитя.
– Мертвее и не сыщешь. Говорят, кровь до щиколоток доходила… Ну и резню там, должно быть, устроили.
Магдалена с трудом пыталась упорядочить мысли.
– И как? – промямлила она. – Известно уже, кто это сделал?
Старик восторженно закивал.
– Да его уж и повязали! – заявил он. – Зять Гофмана. Огромный, как медведь, настоящий монстр. Говорят, из какого-то городка под Аугсбургом приехал. Никогда про такой не слыхал.
– Может… из Шонгау? – тихо спросил Симон.
Старик нахмурился.
– Точно, из Шонгау. Вы что, знакомы с убийцей?
Магдалена быстро замотала головой.
– Нет-нет, нам просто рассказал кто-то. И где теперь этот… монстр?
Старик взирал на них с возрастающим недоверием.
– Ну, в тюрьме у ратуши, где же еще-то. Вы, наверное, нездешние?
Не удостоив его ответом, Магдалена потянула Симона в проулок, прочь от дома. А старик уже принялся болтать с другими зеваками про чужаков, которые, видимо, были знакомы с монстром.
– Боюсь, отец твой серьезно влип, – прошептал Симон и осторожно огляделся по сторонам. – Думаешь, он и вправду мог?..
– Бред! – прошипела девушка. – С какой стати отцу это делать? Собственную сестру! Это же смешно!
– И? Что нам теперь делать?
– Ты же сам слышал, что он где-то в ратуше, – резко ответила Магдалена. – Значит, пойдем туда. Нужно его выручать.
– Выручить? Но как ты собираешься… – начал Симон, но дочь палача уже пустилась по узкому зловонному переулку.
По лицу ее бежали слезы ярости и обиды. Мечты о новой жизни развеялись прахом, не успев даже толком окрепнуть.
От сборища перед домом отделился одинокий силуэт и бесшумно скользнул вслед за двумя незнакомцами. Позднее никто из прохожих о нем и не вспомнит. Неприметный, словно заброшенная повозка или стена напротив, и неподвижный, словно вросший в землю, – на него даже внимания никто не обратил. И при этом он крался в тени соседнего дома всего в нескольких шагах от Симона и Магдалены.
Этим искусством он с давних пор овладел в совершенстве. В разрушенных городах он прятался в нишах и подворотнях и там дожидался удобного случая; притворялся мертвым на полях сражений затем лишь, чтобы аккуратно перерезать горло какому-нибудь неуклюжему мародеру. Прирожденный лицедей, он был мастером обмана. Долгие годы он выдавал себя за кого-то другого, и собственная личность уже грозилась в этом другом полностью раствориться. В ком-то, кого давно уже не было в живых.
Но затем в дверь к нему постучалось прошлое, и тогда он вспомнил, кем был на самом деле. Жгучее чувство мести вернулось и наполнило его новой жизнью.
Палач вернулся…
На то, что в Регенсбурге объявится, вероятно, и его дочь, он не рассчитывал. Но это не лишено было некоторой иронии. Он прикрыл на секунду глаза и постарался не рассмеяться. Если бы он верил в Бога, то вознес бы благодарственную молитву и поставил в соборе самую дорогую свечу.
А так он лишь сплюнул на мостовую и двинулся дальше по следу.
Площадь перед ратушей в это воскресенье была полна зевак, прихожан, выходивших из собора после мессы, и всевозможных нищих. Отыскать ее для Симона с Магдаленой не составило большого труда. Они просто примкнули к людскому потоку, и он вывел их по широкой мощеной улице прямиком к новой ратуше.
Трехэтажное строение всего год назад было перестроено, и штукатурка отсвечивала белым под полуденным солнцем. Слева разместилось здание еще более высокое, с яркими витражами и витиевато украшенными эркерами. Из-под широкого портала то и дело выходили группы увлеченных серьезными разговорами мужчин, в основном пожилых, облаченных в дорогие одеяния, иногда весьма необычные. Слух улавливал обрывки фраз, незнакомые диалекты, и Симон с Магдаленой понять могли лишь отдельные слова. Так, значит, это и есть знаменитый зал Рейхстага! Место, где во главе с императором собирались порой богачи и вельможи, чтобы вместе определить будущее Священной Римской империи или посовещаться о том, как же наконец совладать с возрастающей угрозой со стороны Турции. Плотогоны рассказывали по пути, что через несколько месяцев должен собраться очередной такой совет; приготовлениями, судя по всему, занимались уже сейчас.
Магдалена ткнула Симона в бок и показала на небольшую дверь между Новой ратушей и зданием Рейхстага: перед ней стояли два стражника с алебардами. Решетка хоть и стояла открытой, но угрюмые часовые бдительности явно не теряли. Позади них виднелся сумрачный коридор.
– Смотри! – прошептала Магдалена. – Тюрьма возле ратуши. Видимо, это про нее говорил старик.
Симон пожал плечами.
– И что теперь? Собираешься пройти мимо стражников, вышибить дверь и унести отца в мешке?
– Дурак! – прошипела Магдалена. – Я с ним поговорить хочу. Узнать, что случилось. Может, тогда мы сможем ему помочь.
– И как ты хочешь это сделать? Они никого внутрь не пропустят.
Магдалена усмехнулась. Похоже, она снова успокоилась.
– Надо, чтобы кто-нибудь их отвлекал, пока я буду внутри. Справишься?
Симон изумленно уставился на нее.
– И что мне…
Магдалена ухмыльнулась и чмокнула его в щеку.
– Придумай что-нибудь. Что-что, а зубы заговаривать ты умеешь.
И уверенным шагом направилась к воротцам. Стражники встретили ее заинтересованными взглядами.
– Хорошо вы там этого монстра заперли? – беспечно спросила Магдалена. – Там, в Кожевенном рву, жуткие истории про него рассказывают. Мужик этот, говорят, огромный, как дуб, и цирюльнику с женой головы как курицам поотрывал. Ну как, не сбежит он, а?
Взгляды стражников из бдительных сделались надменными.
– Об этом мы и сами позаботимся, девка, – проворчал один из них. – Мы сюда и не таких еще сажали.
– Правда? – Магдалена улыбнулась и захлопала ресницами. – А кого?
Стражник выпятил грудь.
– Ну, Ганса Рейхарта, про него-то ты должна знать. Ограбил и зарезал пять человек, пес паршивый. По всему городу мы за ним тогда гонялись. Но в итоге палач колесовал его и на кол посадил. А мы в награду по пальцу этого Рейхарта получили. – Стражник сплюнул через левое плечо и перекрестился. – У меня с тех пор ни гроша не украли.
Магдалена сглотнула. Она понимала, что ее отца ожидала та же участь.
– Хотела бы я посмотреть на эту погоню, – проговорила она наконец. – Крепкие вы, должно быть, парни. – Она провела указательным пальцем по нагруднику одного из стражников и подмигнула. – В плечах, конечно.
Стражник лукаво оскалился.
– Так можно и пониже посмотреть…
В это время откуда-то справа донеслись крики и хохот. Стражники нехотя прекратили заигрывать и повернулись в ту сторону: какой-то парень влез на повозку и громко расхваливал некий эликсир:
– Добрые жители Регенсбурга, подходите и попробуйте мое новое чудодейственное средство! Я сварил это зелье из сушеного мяса гадюки и отборнейших трав, которые лично собирал на кладбищах в полнолуние. Помогает при бесплодии, зубной боли и поносе. После него, я клянусь, хромые прозреют и слепые встанут на ноги!
– Постой-ка пока здесь, девка, – проворчал один из стражников и кивком позвал за собой напарника. – Посмотрим, что там стряслось. А потом я расскажу тебе, как недавно отправил на тот свет Шайдингера, что церкви обворовывал.
– О, эм… будет здорово, – Магдалена натянуто улыбнулась, и стражники решительно двинулись к повозке.
Обливаясь потом, Симон размахивал бутылочкой, которую достал из своего мешка. Это был безобидный сироп от кашля из плюща, шалфея и меда, но ничего другого лекарь отыскать не успел. Увидев, как Магдалена втянула в разговор двух стражников, он не сумел придумать ничего лучшего, кроме как влезть на повозку и затеять этот спектакль. Всевозможных знахарей и костоправов, ездивших по городам, Симон встречал и в Шонгау, и во время учебы в Ингольштадте. Повозки этих самозваных целителей были до отказа забиты такими странными ингредиентами, как скорпионье масло, слоновий жир и каменная мука. Несмотря на этот экзотический арсенал, а может, и благодаря ему, эти знахари оказывались в центре внимания на каждой ярмарке.
И действительно, в скором времени на ратушной площади собралась толпа зевак, которые с криками и хохотом окружили Симона. Мимо него пролетел кочан капусты.
– Эй, знахарь! – крикнули из толпы. – Пускай твое зелье зарезанный цирюльник глотнет. Может, воскреснет!
Симон натянуто улыбнулся и покачал головой – при этом краем глаза он заметил, как в его сторону ревностно двинулись оба стражника, а Магдалена скользнула в узкую дверь.
– Никогда в жизни я не осмелюсь вмешиваться в промысел Божий! – воскликнул он хриплым голосом. – Если Отец наш призвал нас к себе, мы должны следовать на Его зов. Не в нашей власти воскрешать мертвецов, даже если бы я мог!
«Святые угодники, что я такое несу? – подумал Симон. – Остается только надеяться, что Магдалена не застрянет там на целую вечность».
– Эй, ты, там! – оба стражника подошли наконец к молодому лекарю. – А ну, слезай живо! И чего ты удумал в воскресенье, да еще перед ратушей, своим пойлом торговать? Не знаешь разве, что знахарство в Регенсбурге запрещено?
– Знахарство? – Симон в наигранном негодовании схватился за волосы. – Я ученый лекарь, с которым судьба сыграла злую шутку. Позвольте мне хотя бы продемонстрировать свое искусство.
– Вот еще, – проворчал один из стражников. – Сейчас ты спустишься и постоишь до утра у позорного столба. Может, хоть так дурь из тебя повыветрится.
Он кивнул на Рыночную башню справа от себя: возле нее стояла каменная колонна, перемазанная гнилыми овощами и фекалиями. У Симона побледнело лицо.
«Ну, Магдалена, этого я тебе никогда не прощу…»
– Дайте ему хотя бы попробовать! – выкрикнул кто-то из зрителей. – Может, он и в самом деле лекарь. Если нет, так вы же всегда можете его розгами выпороть.
Стражник задумался на мгновение и кивнул.
– Ладно, все-таки воскресенье, можно и поглазеть на что-нибудь. Ну, докторишка, показывай, что умеешь.
Второго стражника, похоже, осенила какая-то мысль. Он властно кивнул кому-то в толпе, и губы его растянулись в довольной ухмылке.
– Вот так повезло! У меня и пациент для тебя имеется.
Пригнувшись, Магдалена вбежала в приоткрытую дверь и оказалась в низком, но довольно просторном помещении с потолком черным от грязи и сажи, словно сама ночь. В углу ржавели несколько пушек, слева она увидела деревянную решетку, но никого за ней не обнаружила. Еще дальше на груде пушечных ядер скучали и перекидывались в кости несколько солдат. Магдалена попыталась проскочить мимо, но один из них поднял на нее злобный взгляд.
– Эй, девка! – крикнул он. – Ты чего здесь забыла?
Магдалена сделала книксен и смиренно опустила глаза.
– Два господина перед входом сказали, что мне можно будет посмотреть на монстра из купальни… – Она застенчиво потрепала себя за юбку. – Правда ведь, что в полнолуние он превращается в оборотня – ну, с шерстью, зубами и прочим?
– И кто это тебе рассказал?
– Два… два господина и рассказали, – словно глупая крестьянка, Магдалена надула губы и принялась что-то чертить башмаком по грязному полу. – Потому я еще и ночью сюда должна прийти, чтобы посмотреть, как он превращается.
Солдат рассмеялся и подмигнул товарищам.
– Охотно, милочка. Ступай! И если злобный оборотень завоет, мы тебя спасем. – Он показал на левый коридор с открытой дверью и снова взялся за кости. – Монстр там, в конце, только смотри, чтобы он тебя не покусал.
Магдалена поклонилась и под дружный смех караульных двинулась по темному коридору. Лихорадочно огляделась по сторонам: справа тянулись крепкие на вид двери, усиленные железными пластинами. Вот только какая из них нужна ей? Времени было совсем немного. Скоро ее, вероятно, заметят стражники и тогда пригласят на свидание в одну из камер. Что последует дальше, она даже представлять себе не желала.
– Папа! – прошептала Магдалена и постучала по деревянной стене. – Ты слышишь меня? Это я, твоя дочь!
За дверью посередине коридора послышался звон, а затем голос Якоба Куизля:
– Магдалена! Господи, что ты здесь делаешь?
Она вплотную прижалась к двери и заглянула в крошечное окошко. В полумраке показалась голова отца: лицо покрыто слоем засохшей грязи, борода растрепалась и спуталась, в глазах белый отсвет. Магдалену чуть не замутило от гнилостной вони и смрада испражнений.
– Потом расскажу, – прошептала она. – Со мной Симон. А пока расскажи лучше, что случилось и как тебе можно помочь. Стражники могут в любую минуту вернуться!
– Чтоб вас, кто вам позволил ни с того ни с сего уезжать из Шонгау? – выругался Куизль. – Мать уж, наверное, со страху померла, а Лехнер волосы на себе дерет, потому что помои убирать некому! Вот погоди, выйду отсюда и так тебе по жопе надаю, что…
– Папа, – прошипела Магдалена. – У тебя пока что есть заботы поважней. Так что говори!
– Меня подставили, – прошептал палач, немного успокоившись. – Кто-то убил Лизель и ее мужа, а всю вину решил свалить на меня.
Он в двух словах рассказал дочери, что ему довелось пережить.
– Не знаю, что за скотина это сделала, – пробормотал он под конец. – Но Богом клянусь, когда найду его, все кости ему переломаю.
– Но для начала тебе нужно отсюда выбраться, – ответила Магдалена.
Она стала лихорадочно озираться в поисках ключа, но ничего не нашла и принялась трясти дверь.
– Не валяй дурака, – проворчал отец. – Отсюда мне не выйти. Вам придется доказать, что их убил кто-то другой, пока меня не начали допрашивать. Может, тогда они немного повременят с пыткой.
Магдалена нахмурилась.
– И как нам это сделать?
Отец почти вплотную склонился над ее ухом. Магдалена почувствовала до боли знакомый запах пота и табака.
– Отправляйтесь домой к моему зятю и поищите там хорошенько, – прошептал Куизль. – Найдите хоть что-нибудь. Не думаю, что убийцы особо старались замести следы. Зачем? Подозреваемый ведь у них уже есть.
Девушка кивнула.
– А если мы ничего не найдем?
– Тогда папа твой познакомится со своим коллегой. Здешний палач, как я слышал, хлеб свой недаром ест.
Воцарилось молчание. Снаружи вдруг послышались голоса.
– Похоже, идет кто-то, – прошептала Магдалена.
Куизль просунул руку через окошко и с такой силой стиснул ладонь дочери, что та чуть не вскрикнула.
– Тогда ступай, – прошипел он. – Живо!
Магдалена в последний раз заглянула отцу в глаза, затем поспешила по коридору. Но не успела она выбежать в сводчатый зал, как дорогу ей заградил давешний стражник.
– Ну? Растет шерсть на оборотне? – Он погладил ее по корсету и втолкнул обратно в темный коридор. – А хочешь посмотреть, где у меня шерсть растет?
Магдалена показала в глубь коридора.
– Он… этот… этого монстра там уже нет. И дверь нараспашку открыта.
– Что, черт возьми?..
Стражник отпихнул ее в сторону и бросился к камере. А Магдалена, не теряя ни секунды, выскочила в закоптелый тамбур. В приоткрытую дверь лился солнечный свет. Не сбавляя шага, дочь палача проскочила мимо озадаченных стражников, до сих пор игравших в кости, и устремилась к выходу. Последний рывок – и вот она на свободе.
Оказавшись снова на площади, девушка поняла, что Симон был в крайне незавидном положении.
Кончик иглы миллиметр за миллиметром приближался к выпученному глазу. Нищий дергался, но сильный стражник, словно тисками, обхватил его голову, а двое других держали за руки. Старик прекратил верещать и в ужасе следил за иглой, которая совсем скоро проткнет ему глаз. Спасения не было.
– Господи, да успокойся ты, – прошептал Симон и попытался сосредоточиться на своей дрожащей цели. – Я могу тебе помочь, но только если ты перестанешь дергаться.
Августовское солнце нещадно жгло рыночную площадь, пот ручьями струился по лицу лекаря. Громкие выкрики зрителей перешли теперь в напряженный шепот. Вместо привычных постановок, которые показывали заезжие артисты, сейчас происходило кое-что поинтереснее. Прежде всего потому, что никто не знал, чем в итоге закончится представление.
Стражник совершенно случайно увидел в толпе Ганса Райзера и выбрал его в качестве подходящего пациента. На нем самозванцу-лекарю и предстояло доказать, что он не шарлатан, каким его считали большинство собравшихся, а действительно знал свое дело. Долгие годы Райзер слонялся по площади и таращил водянистые глаза. Прежде он был превосходным стеклодувом, но почти полностью лишился зрения. И теперь превратился лишь в старого нытика, без денег и без семьи – слепой старик, который все чаще досаждал стражникам на площади.
У нищего была катаракта, глазная болезнь, при которой у больного возникало ощущение, что он смотрит на мир сквозь водяной поток – отсюда и название. Зрачки становились серыми, словно камешки. Предписанная в этом случае операция стражникам была только на руку: либо Райзер выздоровеет и перестанет их донимать, либо помрет от последствий такого вмешательства и опять же оставит их в покое. А знахаря тогда можно будет арестовать и повесить за шарлатанство.
Отличное решение, как ни посмотри.
Симон понимал, что доживет до следующей недели только в том случае, если исцелит нищего здесь и сейчас, на площади. Нашла Магдалена отца или не нашла, стало в эти мгновения вопросом второстепенным. Фронвизер попытался ни о чем не думать и сосредоточиться на предстоящем уколе. Игла находилась теперь в считаных миллиметрах от зрачка; глаз нищего, словно стеклянный, таращился на лекаря. Удаление катаракты считалось одной из сложнейших хирургических операций. Поэтому издавна за нее и брались в основном только бродячие лекари, которые в случае возможных последствий находились бы уже очень далеко. Сам Симон сумел проделать такую операцию только дважды. Иглой следовало проколоть сбоку белую часть глазного яблока и прижать мутный хрусталик к глазу. Одно неловкое движение, даже ничтожное отклонение, – и пациент оставался слепым. Или умирал от заражения.
Игла кольнула, нищий вскрикнул и дернулся. То же самое предстояло проделать и со вторым глазом. Ганс Райзер всхлипывал, но дергаться перестал – сопротивление его было сломлено. Симон еще некоторое время подержал кончик иглы на зрачке, чтобы хрусталик снова не отошел, затем вытащил иглу и отступил на шаг. По лицу градом катился пот, мокрый сюртук прилип к спине. Только теперь лекарь заметил, как притихли вокруг него зрители.
– Сейчас я еще наложу повязку, – проговорил он слабым голосом. – Поносишь ее несколько дней. И время покажет, получилось…
– Господь всемогущий! – Ганс Райзер вскинул руки к глазам и радостно завизжал. – Я снова вижу! Боже мой, я снова вижу!
Закутанный в лохмотья нищий забегал по площади и принялся хвататься за прохожих. Похоже, он и вправду излечился от слепоты, хотя его неуклюжие движения и говорили о том, что зрение вернулось к нему еще не полностью. Райзер восторженно ощупывал лица, хватал пальцами одежды и шляпы. Люди с отвращением шарахались от него, некоторые даже грубо отталкивали. Но Райзера это нисколько не смущало: старик двинулся к своему спасителю. При этом он дважды промахнулся мимо Симона, пока наконец не прижал его к груди.
– Ты… ты чудотворец! – кричал он. – Люди, взгляните же, перед вами чудотворец!
– Не… не думаю, что это слово уместно… – прошептал Симон.
Но Ганс Райзер снова принялся скакать по площади и хватать незнакомцев. При этом он то и дело показывал на лекаря.
– Этот человек – колдун! Настоящий колдун, поверьте мне!
Симон опасливо покосился на стражников: подобное заявление открывало им неожиданную возможность повесить лекаря, несмотря на удачную операцию. А может, даже и на костер отправить.
В это мгновение из тюрьмы показалась Магдалена и украдкой кивнула Симону. Лекарь метнулся в одну сторону, затем резко бросился в другую и вскоре смешался с толпой.
– Держите колдуна! – послышались за спиной крики стражников. – Именем императора, держите колдуна!
Симон опрокинул лоток с овощами, в разные стороны покатились кочаны капусты, и один из стражников растянулся на мостовой. Второй врезался в служанку и схватился с разгневанными прохожими. Симон снова метнулся в сторону и устремился в узкий переулок, что тянулся от площади к собору. Запыхавшись, лекарь прислонился к стене дома и попытался восстановить дыхание. Затем наклонился за своими пожитками и осознал со злостью, что потерял один из мешков. В нем лежала почти вся его одежда – и среди прочего новые ренгравы и сюртук французского пошива! Что ж, по крайней мере, книги и инструменты остались при нем.
Но не успел он скрыться во мраке переулка, как на плечо ему легла чья-то рука. Симон вздрогнул и развернулся – в лицо ему ухмылялась Магдалена.
– Разве я не говорила, что тебя ни на секунду одного оставлять нельзя?
Она поцеловала его в щеку и мягко потянула в сторону собора. С площади до них все еще доносились крики и ругань.
– Здесь нам в ближайшее время появляться не стоит, – пробормотала Магдалена, голос ее снова стал серьезным. – Забот у нас и так теперь хватает.
Симон кивнул, переводя дыхание.
– Предлагаю воспользоваться советом того управляющего и найти этот потешный трактир. Судя по всему, на ближайшее время нам потребуется дешевое жилье.
– «У кита»! – Магдалена закатила глаза. – Представляю, что это, наверное, за кабак! Надеюсь, хоть рыбой там не воняет.
Они свернули за угол, и следом за ними двинулась серая тень. Башмаки его почти бесшумно скользили по залитой помоями мостовой – словно плыли по воздуху.
Якоб Куизль снова расхаживал, сгорбившись, по камере: от одной стены к другой. Расстояния хватало всего на четыре шага. И все-таки ему необходимо было двигаться, чтобы подумать.
Снаружи донеслись взволнованные голоса, громкие крики, топот – похоже, на площади что-то стряслось. Куизлю оставалось только надеяться, что вся эта суматоха никак не связана с Симоном и Магдаленой. И что эти двое, будь они неладны, забыли в Регенсбурге? Поехали вслед за ним, потому что в Шонгау что-то случилось? Палач покачал головой. Об этом дочь ему наверняка рассказала бы. Наглая девка, видимо, просто решила навестить больную тетю и полюбоваться на Регенсбург. Секретарь Лехнер ее наверняка уже обыскался… Ведь в отсутствие отца она обязана была вместо него собирать нечистоты по улицам. Магдалене очень повезет, если по возвращении ее не упрячут в камеру. Вместе с пижоном-лекарем… Но прежде Куизль как следует надает дочери по шее.
Якоб замер, осознав, что, скорее всего, никогда уже не сможет почитать дочери нотаций – потому что сам помрет в Регенсбурге. И вообще, Симона с Магдаленой к нему послал сам Господь. Они были его единственной надеждой все же избежать смерти на эшафоте. Кроме того, рассерженный на свою нахальную дочь, палач хотя бы отвлекся ненадолго от воспоминаний. Хоть он и стер надпись со стены – старую солдатскую песню, что возвращала его в те времена, которые он пытался забыть, – но воспоминание пустило в нем свои корни, а темнота и безделье довершили начатое, и мыслями Куизль то и дело устремлялся в прошлое.
Каждый раз, когда он поворачивался к левой стене, взгляд его замирал на том месте, где раньше стояла строка из песни. И воспоминания обрушивались на него словно гром: убийства, грабежи и насилия снова становились его частью.
Сам того не желая, Якоб затянул начало песни.
Жнецу тому прозванье – Смерть,
…
Сегодня он наточит косу —
Накосит колосьев сполна…
Собственный голос показался палачу чужим и незнакомым.
Он прикусил губу до крови.
