Нетрудно понять, что все мое предельное отчаяние буквально преобразилось в огромную радость и великую надежду… я уже предвкушал скорую встречу. Однако надежда была чрезмерной, а ожидание напрасным. Ничто не сулило им быстрого удовлетворения, ведь я только угадал контуры Пирамиды.

Потом я сообразил, что Меньший Редут стоит на горе посреди темной земли, потому что только так мог он показаться мне столь высоким. И я побежал, чтобы поскорей достичь Пирамиды.

Но уже через несколько минут, о! я споткнулся, едва не сломав себе шею. Ошеломленный падением, я долго лежал, не имея силы подняться, и только тихо стонал, так что всякая тварь способная лишить меня жизни, легко расправилась бы со мной, оказавшись там в это время.

Наконец я сумел сесть и обхватил голову руками, потом боль оставила меня, и я снова поднялся на ноги. Но теперь я шел впереди с большей осторожностью и с неотступной тревогой в сердце; ведь Пирамида не испускала и лучика света. Разве могла она в таком случае оказаться Меньшим Убежищем? Страх уже твердил мне, что Зло могло воздвигнуть себе Дом во мраке, а потом очаровать мое зрение. Тем не менее, очертания Пирамиды ясно проступали на фоне дальнего зарева, и я почти не сомневался в том, что действительно нашел Малое Убежище.

Первый порыв словно лишил меня разума, заставив побежать наугад, вы ведь помните, сколь долгим и трудным оказался мой поиск. Подумав, я решил позвать Наани разумом, послав в ночь Слово Власти, а после сообщить ей, что я уже рядом, однако осторожность требовала, чтобы я сначала выяснил, что именно означает эта тьма. Словом, я начал углубляться во мрак, сперва с осторожностью, потом ретиво и с трепетом сердечным, ожившим после весьма болезненного падения.

К оконечности кратера великого вулкана я поднимался примерно тринадцать часов, а на спуск с горы потратил лишь десять, я спешил, но сказывалась вызванная недавней оплошностью неуверенность.

К концу десятого часа я обнаружил, что спустился к самой равнине и более не вижу Убежища, оставшегося для меня в высях ночных. Впрочем, мне было заметно, что между мной и далеким заревом располагалось нечто объемистое – та гора, на которой стояла Пирамида.

Потом я шел четыре часа по равнине мимо редких огненных жерл, тускло рдевших во мраке и несколько разгонявших его.

После этого четырехчасового перехода далекое зарево погасло, потому что основание горы скрыло его от моих глаз. Но хотя я находился уже совсем возле Редута, прошел еще час, прежде чем я добрался до него. И за те пять часов, пока я шел по равнине от великого Вулкана, трижды ночь приносила ко мне отголоски далекого топота, а однажды рев гиганта – превратившийся в странный и жуткий вопль.

Наконец снова начался подъем на гору. Предельное волнение владело моим сердцем; я был готов крикнуть, призывая к себе Наани, как будто бы она могла услышать меня и ответить. Впрочем, пока я шел вверх, настроение это улетучилось, уступив место осторожности и холодному страху; дух мой уже ощущал нечто такое, чего не замечало сердце. Я поднялся почти до вершины горы, на что ушло три часа.

И сразу же увидел темную Пирамиду, очертания которой растворялись в мрачном безмолвии. И о! страх мой сделался предельным: ибо духу моему, неведомыми мне путями вдруг стало известно, что в огромном и темном сооружении нет ни единого человека, что внутри засели чудовищные и ужасные твари, способные погубить мою душу. Я осторожно спустился с горы и крадучись удалился во тьму.

Потом я шел четыре великих часа и, уже удалившись от горы, все ощущал, что нет безопасности для моего духа во всей этой земле. Поначалу я шел наугад, не выбирая пути. Так ноги сами привели меня на берег древнего моря; я и не знал, как попал туда, ибо считал, что оно осталось далеко от меня. Наверно, Малая Пирамида стояла на мысу, вдававшемся в высохшее морское ложе, а быть может, сухое море там не одно.

Я сел, ощущая упадок сил и уныние, сердце мертвым комком застыло в моей груди. Дух поведал мне, что Зло засело теперь в темной Пирамиде на вершине горы. Можно было не сомневаться в том, что обитатели Малой Пирамиды погибли, истребленные чудовищами и силами Зла, Ну, а раз так – я опоздал, и опоздал безнадежно. Подобные мысли заставляли меня мечтать о том, чтобы какая-нибудь тварь явилась ко мне из глубин Ночи и избавила бы от жизни… ничто более во всем мире не могло принести мне счастья.

Предельное уныние воцарилось в моем сердце. Я понимал, что могу ошибаться: темная пирамида не обязательно была Меньшим Убежищем. Но дух мой не сомневался в этом. Посидев так, я решился наконец послать в ночь Слово Власти. Как иначе я мог узнать, жива ли Наани? Впрочем, я уже не испытывая на это особых надежд, хотя, пробираясь сюда, нередко слышал Слово Власти, доносившееся из тьмы мира. Ну, а если Наани не отзовется на Слово, пусть является любое чудовище, чтобы убить меня, – тогда я наконец избавлюсь от этой муки.

И я встал на ноги, оглядывая обступивший меня мрак, и, назвав Слово Власти, трижды обратился к Наани внутренним зовом.

И о! через какой-то миг вечный мрак вокруг меня пропороло громкое и торжественное Слово. И умственный слух мой услышал далекий голос, очень одинокий и слабый, как бы исходивший с другого конца мира. Наани, сливаясь с Мирдат, отвечала мне, называя моим старым любовным именем.

Воистину онемел я от страха за нее и радости, вместе переполнившими мое сердце; исчезло отчаяние, словно бы я и не знал его. Моя Единственная была жива и звала меня, а я так давно не слышал ее голоса, который, как я только что сказал, доносился до меня словно издалека.

И радуясь тому, что Дева была жива, я трепетал от страха, опасаясь, что Силы Зла успеют приблизиться к ней, прежде чем я окажусь рядом и смогу защитить ее.

И о! в тот же самый миг, пока я только намеревался ответить Наани, я заметил какой-то силуэт – неподалеку от себя за кустами, обступившими огненное жерло; было так, словно дух мой заметил его и обратил внимание тела. И я не стал отвечать Деве, а шагнул в заросли и оттуда поглядел на открытое пространство вокруг жерла. Там на коленях, со слезами на лице, стояла стройная Дева; и она чему-то внимала и в отчаянии вслушивалась в ночь. И тут в раскаленный добела миг бытия дух мой УЗНАЛ ее. А она все ждала ответа, надеясь наконец услышать его; часто она обращалась ко мне из этого дикого края, не зная, что я иду к ней на помощь, и не получала даже слова. Слабость уже одолевала ее, и посланное ею Слово Власти уже не могло всколыхнуть духовным зовом эфир.

И о! заставив себя не дышать, стиснув губы, чтобы успокоиться, я произнес – МИРДАТ обычной человеческой речью. И дева прекратила рыдать и принялась оглядываться, и к страху в ее глазах уже примешивалась надежда. Тогда я раздвинул ветви руками, вышел на свет и остановился перед ней; остановился, хотя сердце мое рвалось заключить Деву в объятия, чтобы кончилась затянувшаяся на целую вечность разлука. Но я не мог этого сделать; ведь являясь Мирдат, она была и Наани – незнакомой мне стройной красавицей, потрясенной горем, тревогами и лишениями.

Едва увидев меня, она вскрикнула и попыталась спрятаться среди кустов, еще не зная, кто это вдруг оказался рядом с ней, но сразу же поняла, что я человек, а не чудовище; а я тут же произнес Слово Власти, чтобы она успокоилась, назвал свое имя и сказал, что пришел за ней.

Она все поняла, едва я начал говорить. Что-то вскрикнув надломленным голосом, она побежала ко мне, вложив свои тонкие ладони в мои, а потом захлебнулась рыданиями, а я молчал, не выпуская этих рук, вновь отданных моему попечению и заботе.

Она припала ко мне, в слабости своей удивительно похожая на ребенка. И о! вскоре рыдания стихли, но она только старалась обрести дыхание и не говорила ни слова. Я решил, что она страдает от голода и долгие и одинокие скитания уже заставили ее расстаться с надеждой.

А дева все молчала – просто потому что не могла заставить себя заговорить. Разжав левую руку, я поглядел на ладонь, покоившуюся в моей руке. Увидев тонкие и исхудавшие пальцы, я не стал более медлить, а взял на руки мою Единственную и отнес к удобному камню, чтобы она могла опереться спиной, и усадил на землю. Потом я сорвал с себя плащ и укрыл ее, потому что одежду Девы истрепали кусты и она дрожала от холода и от слабости; мою Наани ожидала голодная смерть в горьком одиночестве.

Сняв кисет и ранец, я достал таблетки, положил одну из них в чашку и растворил в воде, которую быстро согрел на горячем камне, оказавшемся возле огненного жерла. Я сам поднес питье к губам Девы, потому что руки ее тряслись и она могла только расплескать пищу.

Выпив отвар, она вновь ощутила слабость и снова принялась всхлипывать, но негромко, меня это не слишком смутило, потому что для слез у нее было много причин.

Тем не менее, чуть раздвинув плащ, я взял ее за руки и стоял перед нею на коленях, касаньем передавая ей мир и покой. Наконец дрожь утихла, и рыдания прекратились, делу помог и отвар. И вот, я ощутил, что руки ее шевельнулись, отвечая мне мягким пожатием, тем не менее, она все еще прятала глаза и молчала, словно собираясь с силами. Я был счастлив, опасаясь лишь одного – чтобы на нас вдруг не набросилось какое-либо чудовище. Поэтому я непрестанно вслушивался во тьму с незнакомым доселе страхом: ведь моя единственная была рядом со мной, и сердце мое разорвалось бы, случись с ней какая-нибудь беда.

Дева дала мне знак, что хочет подняться, и я встал, чтобы помочь ей. А она взяла меня за руку, опустилась на колени и поцеловала ее, а потом вновь зарыдала. Я смутился оттого, что позволил ей сделать это. И решив более не допускать ничего подобного, встал перед ней на колени, взял ее руки и поцеловал их – ничего не скрывая, – чтобы она знала все, что было в моем сердце. А она лишь снова заплакала и приникла ко мне… слабая, глубоко растроганная тем, что я прошел ради нее целый мир. Мы не нуждались в словах. Потом я открыл ладони, чтобы она могла утереть слезы руками.

Но она и не отнимала их, так мы стояли на коленях друг перед другом, со слезами на глазах после вековечной разлуки.

И я обнял ее – бережно и осторожно, погладил по голове, называя Мирдат и Наани, и говорил многое, чего не помню теперь, но она часто потом вспоминала эти слова.

Дева притихла в моих руках и казалась довольной, но долго еще всхлипывала, несмотря на мои утешения; она была рада той поддержке, которую я был в силах тогда оказать. Воистину, одинокая, она терпела ужас, горе и страх достаточно долгое время.

Потом она успокоилась, и я усадил ее поудобнее у скалы и решил снова приготовить питье. Принимая его, она прижалась ко мне, заставив затрепетать мое сердце: ведь рядом со мной была Моя Собственная. И она начала говорить, но, повинуясь моей заботе, отдыхала у камня, все время провожая меня глазами, пока я делал отвар.

Я поднес ей питье, и она выпила его, взяв обеими руками; а я опустился рядом, съел три таблетки и выпил воды, потому что и мне уже давно полагалось поесть. Отвар вернул жизнь в глаза Девы, и она начала говорить, время от времени умолкая; сил ее едва хватало, чтобы поведать горькую повесть о том, что ей пришлось претерпеть и пережить. Дважды она заливалась слезами, потому что отец ее погиб, а уцелевшие обитатели Малого Редута в панике рассеялись по Ночному Краю.

Тут я узнал о том, что Силы Зла сумели воздействовать на людей, находившихся в Малом Редуте; и некоторые из них – наиболее ослабевшие из-за уменьшения Земного Тока – открыли Великую Дверь и вышли наружу, позволив огромным и ужасным чудовищам ворваться в Малую Пирамиду. Началась бойня, многие люди погибли и лишь некоторые сумели бежать в ночь.

За ними последовала и Наани, остававшаяся со своим отцом, Мастером над Монструваканами, пока тот не погиб в лапах лохматого зверочеловека, весьма свирепого и ужасного. Наани бежала с тремя девами, но когда они уснули в кустах, на них напали чудовища, утащили двоих, третьей удалось убежать, но Наани более не встречала ее. Ужасный конец Малого Редута свершился, на ее взгляд, довольно давно, однако когда именно, Наани не знала, потому что не могла отсчитывать время. Тем не менее, ей казалось, что все это было ужасно давно. Расспросы открыли мне, что она скиталась в глуши все то время, которое я провел в пути. Бежав из Малого Убежища, она более не слышала моего зова, ведь я не обращался к ней из мрака жуткой земли. Но сама часто звала меня, пока сердце ее не начало покоряться предельному унынию и одиночеству. Духовное обращение пробуждало землю. Уловив трепетание эфира, к ней приходили жуткие твари, но, обладая Слухом, она замечала их приближение и скрывалась от них.

Впрочем, иногда она бывала почти на грани гибели и, скрываясь среди скал и кустов, привыкла звать меня лишь изредка, чтобы не привлекать чудовищ. И зов ее в эти последние дни уже не уходил вдаль, потому что этому препятствовала предельная слабость.

Долгие скитания успели едва ли не обнажить ее тело; кусты и скалы изорвали одежду Наани, и ей нечем было починить ее. А вместо еды она ела мох со скал, неизвестные ягоды и наросты, пила воду из горячих источников и часто испытывала дурноту, съев или выпив неподходящее. Впрочем, должно быть, растворенная в воде сера спасала ее от растительной отравы, однако я вправе только догадываться об этом.

Так, находясь в жутком одиночестве, она переживала страшные события: явившееся из тьмы Ночной Земли чудовище убило молодую Деву неподалеку от Наани. Трижды она слышала топот людских ног, глохнущий в поступи гигантов. Ее рассказ пояснял то, что уже слышали мои уши, и новые жалость и печаль овладели мной. Дева рассказала мне, что дважды встречала в Ночной Земле обитателей Малого Редута; они прятались среди кустов и убегали, не внимая ее зову. Наани понимала, что ими владела самая жуткая и ужасная паника. Холод заставлял ее приближаться к огненным жерлам, которых в этом краю хватало; однако тепло привлекало к ним и чудовищ, как обнаружил я сам во время путешествия. Ей часто приходилось ночевать в предельном мраке и холоде. Иногда отчаяние заставляло Наани рисковать, она получала возможность согреться, но дважды или трижды едва не погибла во сне. Больше того, возле жерл водились змеи, хотя их было не так уж и много, похожие на пауков крабы и чудовищной величины скорпионы.

Словом, она лежала возле того жерла, в предельной слабости ожидая неминуемой смерти, когда наконец услыхала мой зов; ее окружали некие подобия крабов; она боялась уснуть, чтобы не погибнуть во сне.

Смерть была почти рядом; и о! из тьмы мира к ней пришло Слово Власти, могучим духовным громом прокатившееся в ночи. Наани полагала, что я говорю издалека, и зов не принес ей надежды, а только поверг в отчаяние. И о! буквально через мгновение она услышала свое имя, произнесенное человеческими устами. А потом я появился из кустов, и она с внезапным страхом отступила назад, опасаясь появления нового чудовища; но, увидев молодого человека в серой броне, она немедленно поняла, что я и есть Тот Самый, вышедший из ее снов; Тот, что говорил с нею духом с другой стороны мертвого мира и прошел все пустыни и ужасы, чтобы спасти ее. Тогда она почувствовала себя в безопасности, а предельная слабость мешала ей осознать свое счастье и любовь ко мне. Наани назвала нашу встречу чудом… ни один из сыновей человеческих не достоин того взгляда, которым она наделила меня, и тех слов, которые я услышал.

Узнав от Девы о паукообразных крабах, я огляделся и немедленно увидел их, окруживших нас со всех сторон и терпеливо выжидавших. Вознегодовав, я встал на ноги и обошел пятно света, уничтожая на своем пути маленькие чудовища. Мне пришлось перебить целую дюжину, прежде чем остальные решили убраться.

Судите сами, насколько они были уверены в себе; и тем не менее, они были начисто лишены отваги и не стали нападать на меня, а ведь настоящий краб не колеблясь щипнет руку, увидев ее перед собой.

Потом я вернулся к Деве, а она в слабости своей уже смеялась; и я понял, что она от природы наделена веселым нравом. Потом я приготовил Наани еще одну чашу отвара, и она выпила ее с удовольствием, ну а позже я строго и ласково приказал ей уснуть, зная, насколько нуждается в отдыхе; ведь даже радость перенапрягала ее силы.

Расчистив удобное место для сна, я положил кисет и ранец под голову Девы и ласково уложил ее, укрыв ноги плащом. Увидев изрезанные и избитые ступни, я понял, что Моя Единственная износила обувь в своих одиноких скитаниях, прячась от разных чудовищ. Я решил омыть и перевязать ее ноги, однако Наани казалась такой усталой, что я решил позволить ей уснуть побыстрее, а потом, когда она проснется, позаботиться о ее ногах – весьма маленьких и изящных.

Она скоро уснула, потому что целый месяц не знала спокойного и мирного сна, – ведь любое чудовище могло наброситься на спящую. Когда Наани погрузилась в сон, я снял с себя панцирь и нижний костюм, который звали подпанцирным; теплое и толстое одеяние смягчало прикосновение панциря. Снова надев доспех, я положил этот костюм возле девы.

А потом я стерег ее сон десять долгих часов. Расхаживая вокруг огненного жерла, я часто останавливался, внимая ушами и духом; потому что к радости встречи примешивалась тревога; теперь я много сильнее опасался появления Сил Зла. Впрочем, что говорить, это ясно и без слов.

Через десять долгих часов Дева проснулась, и я подбежал к ней, радуясь тому, что она очнулась и с ней можно поговорить. Сев, Наани поглядела на меня, буквально светясь счастьем, и я понял, что силы вернулись к ней. Она ничего не говорила мне; только пристально глядела на меня, и я принялся гадать, что у нее на уме.

Тут Наани спросила меня, а давно ли я спал в последний раз. Растерявшись, я ответил – сорок восемь часов, что было истинной правдой, ибо в пути я старательно считал часы, чтобы не заблудиться.

И буквально на этих словах голова моя поплыла: ведь я так давно не спал и, совершив столь удивительные деяния, давно нуждался в отдыхе.

Тут Дева с какими-то словами перебросила мне плащ, не испытывая глупого стыда перед своей наготой. Не знаю, как это со мной случилось, но я был готов потерять сознание от внезапной сонливости.

Поддержав меня, она помогла мне опуститься на землю и положила под голову ранец с кисетом, Ощущение покоя или предельное утомление заставили мою голову отяжелеть.

Тут Дева заметила, что раздета, и, укрывшись краем плаща, села возле меня и принялась растирать мои ладони. Когда я несколько пришел в себя, она обрадовалась и решила в свой черед покормить меня; ведь в последние часы я как бы утратил разум и не заботился о еде.

Самым изящным образом подложив мне колено под голову, она открыла ранец и извлекла упаковку таблеток, достала фляжку и чашу – ведь я уложил все предметы в ранец, прежде чем Наани уснула, и поэтому не стал есть и пить, чтобы не разбудить ее.

Сказав мне, чтобы я отдыхал, она только спросила, как делать воду, и весьма удивилась тому, что порошок превращался в жидкость. По неопытности она высыпала в чашку лишнюю щепоть, так что вода даже полилась на землю. После этого Наани опустила три таблетки в воду и приготовила мне питье – как я делал для нее, – хотя я не нуждался в этом и мог просто проглотить таблетки, запив их водой. Но я был рад ее заботе.

Я пил, не вставая земли, и голова моя лежала на ее колене, пора было сказать, чтобы она одела костюм.

Я не стал говорить, что снял его с себя; тогда она начала бы протестовать, опасаясь, что я замерзну. Тем не менее, Наани мгновенно все поняла, чуть всплакнула – очень мило и благородно, – поцеловала меня в лоб и велела спать, добавив такие слова, которым обрадовался бы любой молодой человек, услышав их от своей возлюбленной.

Она не хотела надевать костюм, однако я настоял на своем – уговорами, – и она подчинилась мне, своему господину. Кроме того, собственный ее разум подтверждал мою правоту. Ведь нечего было и думать о том, чтобы она одолела предстоящий жестокий путь без теплой и надежной одежды; ее давно превратившийся в лохмотья костюм, тем не менее, был опрятен и чист; как я понял, Наани часто стирала свою одежду в горячих ключах и сернистых водах.

На обратном пути в Великую Пирамиду мне представилось достаточно возможностей, чтобы убедиться в том, насколько она любила стирать и мыться. Наконец я пришел в себя, однако голова моя требовала сна.

И все же до сна я хотел омыть ее ноги и перевязать их, приложив целебные мази. Подняв свою голову с ее колен, я сел и объяснил свои намерения. Тут она обвила мою шею руками, наделила полным любви поцелуем и со смехом сказала, что все сделает сама, а мне лучше отдохнуть. Я не стал возражать и передал ей мазь. Потом я улегся на правый бок, а она зашла за мою спину, сняла с себя плащ, прикрыла меня и поцеловала, велев засыпать, потому что намеревалась заняться собой и надеть костюм. Я не стал мешать ей, только сказал, что плащ должен свободно прикрывать меня, чтобы я мог снять Дискос с бедра и положить на грудь, как это делал всегда; глаза ее обратились ко мне с новым уважением: ведь у меня был столь опасный и свирепый спутник. Я заставил Наани обещать, что дух ее станет внимать молчанию ночи – что она сделала бы и без напоминаний, – и разбудить меня сразу, как только обнаружится какое-нибудь чудовище. Потом я закрыл глаза, чтобы не смущать ее, и отвернулся, чтобы она могла заняться за моей спиной своими делами.

Безусловно, я заснул в одно мгновение, хотя великая любовь и восхищение переполняли и сердце мое, и все мое существо. Я проспал двенадцать великих часов, а потом пробудился, и о! Дева сидела возле меня, настолько красивая и ласковая, что руки мои сами протянулись к ней. Она скользнула в мои объятия, наделив меня полным любви поцелуем, а потом встала и повернулась, чтобы я мог увидеть ее.

Мой костюм, конечно, оказался ей велик, однако Наани была так мила в нем. И я сел на своем ложе, всем сердцем стремясь поцеловать ее, – мне так нравилась ее головка с распущенными волосами, однако ноги Наани оставались босыми, и сердце мое воспылало новой нежностью. И я преклонил колени, а она подошла, чтобы я мог вновь поцеловать ее.

Увидев, сколько прошло времени, я упрекнул Деву. Однако она сказала, что мне стоит как следует выспаться, чтобы не лишиться сил. Когда я спросил, часто ли она ела, Наани ответила мне, что сделала это только однажды, и то шесть часов назад.

Мою укоризну она прекратила, ласково приложив палец к моим губам; мне осталось только с улыбкой поцеловать ее.

Ну а потом мы ели и пили и приступили к планам, однако мне пришлось еще раз утешить Деву, потому что в сердце ее пробудилась печаль об отце, встретившем смерть вместе с другими жителями Малого Редута. Я был бы рад поскорее оставить это место, чтобы не столкнуться с какой-нибудь новой Жутью; во всем этом краю уже не могло быть живых людей, даже бежавшие из Пирамиды должны были уже встретиться со смертью.

А пока мы ели и пили, я сосчитал оставшиеся таблетки и порадовался тому, что был осторожен и не давал воли желудку. У нас оставалось достаточно еды – если поторопиться на обратном пути и не бояться поголодать. Впрочем, водяного порошка у нас оставалось две полные фляжки, хотя мы не израсходовали и той, которой я пользовался в пути. Словом, мы могли не бояться голода и жажды.

Откровенно говоря, теперь я всегда недоумеваю, почему мне не пришло в голову убить в пищу какую-то тварь; возможно, меня просто не научили этому в Великой Пирамиде. Впрочем, не буду скрывать, что отнюдь не все знал о том, что делалось в ней. Не помню, чтобы я когда-либо ел мясо в той своей жизни. Конечно, охота могла бы помочь нам утолить голод и как-то наполнить желудки. Тем не менее, мясная пища могла привлечь к нам внимание Злых Сил. Однако прежде чем отправляться в путь следовало придумать какую-нибудь обувь для Наани. С этим намерением я обыскал свой кисет и обнаружил там сменную пару туфель, помещавшихся внутри башмаков из серого металла.

Обрадовавшись, я посадил Деву на камень, а сам занялся ее обувью. Ботинки были велики ей, потому что Дева была невелика ростом. Наконец голову мою посетила хитрая мысль; и я срезал с лямки две тонкие полоски во всю длину. Получившимися шнурками я мог стянуть ботинки поверху. Закончив с делом, я нашел, что Наани была достойна лучшей обуви, однако мы с ней были рады уже тому, что ноги ее получили защиту. После мы упаковали свое снаряжение, и Наани увязала в узел свою порванную одежду, которая могла еще пригодиться нам. И мы тронулись в путь.

Теперь мы шли вместе, и утомительное путешествие превратилось в радость. Я тревожился лишь об одном: чтобы ни одно чудище не причинило вреда моей Единственной. Двенадцать великих часов шли мы по ложу древнего моря и дважды ели за это время. Конечно, Дева предельно устала; силы еще не вернулись к ней, но она молчала об этом. Тем не менее, на тринадцатом часу я взял ее на руки и понес, словно ребенка, заглушив возражения поцелуем; тогда она устроилась у меня на руках и прижалась к моей груди.

И я велел Деве спать, потому что силы уже покидали ее тело, и она проявила повиновение. К восемнадцатому часу, когда я остановился, чтобы поесть и попить, она уже проснулась, дулась на меня и молчала; я даже собрался укорить ее, но она спрыгнула из моих рук и, привстав на цыпочки, шаловливо приложила палец к моим губам, а потом самым нахальным образом отказалась поцеловать меня. Тем не менее, Наани зашла за мою спину, открыла ранец и достала из него все необходимое, как и положено. И вела себя тихо, словом, я видел, что настроение ее безобидно.

Кончилось все слезами; она вдруг вспомнила погибшего отца, и я обнял Деву и сидел рядом с ней, не целуя, просто утешая.

Наконец она успокоилась, приложила руку к моей ладони, и я ответил ласковым пожатием. Потом Наани занялась таблетками, по-прежнему не говоря ни слова, я тоже молчал, словно щитом окружая ее своей любовью, и видел, что сердцем своим она знает об этом.

Я то и дело прислушивался, и не было звука или волнения эфира, которое могло бы смутить меня. И Дева понимала, когда я внемлю ночи, потому что и она обладала Ночным Слухом, душой ощущая все, что бывает при этом. Бывало так, что пока я вглядывался в обступивший нас мрак, она глядела на меня из объятий.

И я целовал ее. Весь тот переход мы никак не могли обнаружить огненное жерло в ложе древнего моря. Я уже тосковал по теплу: холод теперь быстрее пробирался к моему телу – ведь я устал, и костюм более не согревал меня. Плащ укрывал Деву, потому что я опасался, что она замерзнет у меня на руках. Ощутив, что я начинаю мерзнуть, Наани спустилась из моих рук и надела на меня плащ, а я вновь поднял ее, постаравшись прикрыть нас обоих. Словом, то, что я замерз, даже обрадовало меня: ведь моя единственная позаботилась обо мне.

А некоторое время спустя Дева упаковала ранец, и мы были готовы продолжить путь; я вполне понятным образом стремился отыскать для ночлега огненное жерло: такой холод окружал нас теперь.

И я склонился, чтобы взять Деву на руки, но она начала возражать и сказала, что хорошо отдохнула. Я не стал настаивать: Наани была права, а я ни к чему не понуждал ее, кроме тех случаев, когда она поступала неразумно. Да и тогда предпочитал обращаться к ней с убеждениями.

Дева молча шла рядом со мной, стремясь держаться поближе, и я видел, что душа ее полна любви ко мне и того трогательного смирения, которое рождает в женщине любовь, если рядом не просто мужчина, а ее господин.

Тут я заметил, что плащ остался на моих плечах, и снял его, чтобы прикрыть Деву, но она воспротивилась, и я строгим тоном потребовал повиновения. Привстав на носки, она поцеловала меня и сказала, чтобы я оставил себе плащ, иначе она будет опасаться, что я замерзну, ведь на ней теплый костюм.

Но я не хотел слушать, и Дева вознегодовала; она пригрозила мне, что наденет свои ветхие лохмотья, но нелепость эта заставила меня обратиться к ней с уговорами; словом, я настоял, чтобы она надела плащ. Согласившись, она вдруг заплакала; я этого не ожидал и растерялся, удивляясь тому, что она так расстроилась. Но сердце помогло мне понять эту искреннюю заботу. В конце концов мы сошлись на том, что мы будем меняться плащом через час, и она утешилась.

Мы нашли разумный выход, но все-таки Наани была недовольна, когда я надел на нее плащ. Трижды за свой час спрашивала меня, сколько прошло времени, ну а когда срок истек, она мгновенно сняла плащ и направилась с ним ко мне, а потом застегнула его у меня на груди, Так и пошло дальше.

Наконец через пять часов я заметил, что Дева устала, хотя и не подавала вида. Обеспокоившись, я принялся отыскивать взглядом скалу, рассчитывая где-нибудь обнаружить расщелину или пещерку, способную послужить нам убежищем или согреть нас.

Наконец мы приблизились к скалам и, недолго походив, нашли отверстие в древнем утесе. Оно располагалось высоко над моей головой, и, приблизившись к нему, я чуть раскрутил Дискос; однако ни ползучих, ни бродячих Тварей там не было, убежище оказалось сухим и надежным.

Заметив внезапный свет, Дева вскрикнула, к тому же великое оружие зарычало. И хотя я велел ей успокоиться, Наани еще дрожала, когда я спустился к ней, непонятные звуки и свет испугали ее, она опасалась, что какая-то злая Сила могла напасть на меня в пещере, ведь в Малой Пирамиде не знали о существовании столь чудесного оружия.

Я помог Деве забраться в маленькую пещерку и последовал за ней; мы оказались в укромном уголке недоступном для любого чудовища. Меня обрадовало, что надежное укрытие позволит нам выспаться одновременно.

В противном случае нам пришлось бы спать по очереди, что увеличило бы число дней, необходимых на дорогу к Великой Пирамиде, а ведь у нас и без того еды и питья было в обрез.

Когда мы забрались наверх. Дева сняла ранец и кисет с моих плеч, достала таблетки и сделала нам воды, ловко и аккуратно справившись с делом, невзирая на полный мрак. Мы съели каждый по две таблетки и выпили воды; и я шутливым тоном сказал, что таблетки дают силу, но не наполняют живот.

Наани согласилась с этим и, похлопав меня по руке, обещала приготовить мне настоящий пир, когда мы доберемся до Великой Пирамиды. А потом принялась дразнить меня обжорой, но скоро умолкла и только гладила мою руку. Когда мы покончили с едой и питьем, я был готов уснуть, потому что прошло двадцать и шесть часов после того, как я спал в последний раз, но Дева не смыкала глаз тридцать и восемь великих часов: ведь она не спала, пока я шесть часов нес ее на руках.

Устраиваясь, я укрыл Деву плащом, но она принялась отказываться – хотя и не без сомнения в голосе. Но я проявил настойчивость, ибо ей не было слишком уж тепло. Велев Деве повиноваться, я подложил ранец и кисет ей под голову в качестве подушки; и Наани, как мне показалось, чуть всплакнула в темноте, но я не сдался. А завершив все приготовления, решил поцеловать ее, чего она сделать не позволила и даже загородила лицо рукой, чем огорчила меня. Но я всегда считал, что не имею права навязывать знаков своей любви и обязан служить Деве щитом и утешением сердца.

Отодвинувшись на шаг, я лег, не имея возможности отойти дальше. Расстройство не позволяло мне уснуть, и я без сна провертелся около часа, жалея о том, что не снял панцирь, позвякивавший при каждом движении. Но Дева, как мне показалось, глубоко заснула. И вдруг дух подсказал мне, что она тоже не спит. И я застыл, надеясь узнать, что именно она задумала.

Я притворился, что дышу словно спящий, как и сама упрямая Дева. Заметив это, она подобралась ко мне, а я изобразил глубокий сон, хотя холод украл весь мой покой.

Тут лишь я понял намерение Девы, плащ с удивительной мягкостью лег на меня, а потом рука моя ощутила поцелуй, и Дева вернулась на свою подушку; сперва, однако, переложив ее поближе.

И я протянул к ней руки и обнял, и Наани прижалась ко мне. Я буквально онемел от великой любви. Когда Дева чуть шевельнулась в моих руках, я отпустил ее, потому что всегда старался не покушаться на девичью свободу. Однако Наани не стала отодвигаться от меня, но только накрылась плащом, так что теперь укрыты оказались мы оба; почему нам не сделать так, ведь глупо, чтобы один мерз, а другой был в тепле. Воистину мудрое решение.

Я ответил моей Единственной, что впредь так и будет, тогда, взяв кисет и ранец, она подложила их под мою голову, велела в свой черед повиноваться, хотя я и возражал – ведь ей подушка была нужнее, чем мне. Устроившись возле меня, Наани буквально вмиг провалилась в сон. А я уснул не сразу, размышляя о своей любимой, уважение к которой только окрепло.

Проснулся я через семь часов, а Дева проспала все восемь, но я не хотел ее будить и тихо выбрался из-под плаща, однако, ощутив движение, она протянула ко мне руки во сне и что-то пробормотала. Она тут же утихла, и я аккуратно укрыл ее плащом.

Потом я подошел к отверстию нашей крохотной пещерки, высунул голову и огляделся; хотя я внимал долгое время, но ничто не шевелилось в ночи, не уловил ничего тревожного и дух мой.

После я достал две таблетки, потому что Дева подложила мне ранец и кисет под голову в качестве подушки, и вынул их, не разбудив ее. Сама же она, как я заметил, воспользовалась узлом со своей рваной одеждой, ничего не сказав мне об этом, но приняв решение по собственной воле.

Когда я занялся водой, кипение пробудило Деву, она потянулась ко мне, но не нашла и тогда назвала мое имя.

А потом поцеловала в лоб, скользнув ласковыми пальцами по моей левой руке, приняла у меня чашу, пригубила из нее, после же вернула мне, укорив за то, что я занялся делом, которое она, моя Единственная, уже считала своей обязанностью.

Допив за мной воду, она взяла две таблетки, – так я думал, – села рядом со мной на камень и принялась есть. Но прежде она поднесла свою таблетку к моим губам, чтобы я поцеловал ее. Таков был обычай у моей Прекрасной Мирдат, и я взволновался всем сердцем.

И сгинула вечность: душа моей любимой прежних времен жила в другой Деве, сидевшей возле меня. Совершенно непохожая на Мирдат, Наани была удивительно красива.

Растроганный, я умолк, обратившись к далеким воспоминаниям.

И она взяла вторую таблетку, чтобы я поцеловал ее, и я сделал это, как бывало прежде. Но когда Наани начала есть, я заподозрил обман, схватил ее за руку, и о! в виноватых пальцах оказалась половина таблетки. Тихо разломив ее пополам, она попыталась сделать так, чтобы я решил, что она съела две таблетки.

Она сделала это, считая, что если будет съедать лишь по одной таблетке, то мне не придется голодать в нашем долгом пути к Могучей Пирамиде.

Я спросил, как часто она так поступала, и Наани призналась, что сделала это в пятый раз. Тут в сердцах я больно стиснул ее руку и велел более так не поступать. Промолчав, она доела свою половину таблетки, держа ее другой рукой, потому что я сделал ей больно. Наани и не подумала плакать, только тайком поцеловала наказанную руку.

А потом я обнял ее, и она осталась в моих руках, торжественная и счастливая. А когда Наани докончила первую таблетку, я дал ей вторую, которую она съела самым спокойным образом. А потом объяснил ей, что так делать не нужно – иначе у нее не хватит сил на долгий поход.

Ну, а после мы поцеловались – как будто бы в первый раз, – и я заставил ее обещать, что подобный обман более не повторится. Впрочем, в согласии ее не слышалось особой охоты.

А потом мы собрались в путь, надев на плечи наше снаряжение, я спустился со скалы и помог Деве. Уже внизу я спросил Наани, как она себя чувствует и не стерла ли ноги. И она отвечала, что все в порядке и ноги ее не сбиты.

Мы пошли вперед, Наани держалась возле меня; иногда мы негромко переговаривались, но чаще шли, вслушиваясь в темноту, чтобы не пропустить нападения чудовищ. Здесь, на дне древнего моря, стояла предельная тишина. И мы ели в шестой и двенадцатый часы, а на четырнадцатом пришли к великому склону Земли, и о! Это был берег моря. Целый час мы поднимались наверх, а потом великий ночной простор вновь открылся перед нами.