Глава 26
Второй на Марсе

После того как горячая фаза операции уступила место холодной, времени у нас с Костей вдруг стало подозрительно много. Это дома времени всегда не хватает – то бутылки пивные надо вынести, то полы пора бы помыть, потому что тапочки уже к грязи прилипают…

А в космосе умные дяди за тебя уже обо всём подумали. Весь мусор вынесли. И все твои действия и попечения круто оптимизировали – чтобы, значит, ты себя, такого шоколадного, от исследований и других полезных Родине манипуляций ни на один лишний миг не отрывал!

В общем, времени было так много, что мы с Костей устали играть в деберц. (Тем более что я все время проигрывал.) Устали слоняться по горам. Устали гонять чаи.

Чтобы чем-то себя занять – а восстановлением «Города-1» к прилету «Сварога», который ожидался со дня на день, занимались в основном роботы, – я навязался в компанию к Капелли. Тот вел ежедневные многочасовые допросы пленного химероида по имени Угол Двадцать Пять.

Этот инопланетный субчик уже вполне пришел в себя и даже, как мне показалось, отъелся.

Жил химероид не просто так, в обычной нашей каюте. А в особом экологическом модуле, который назывался «Росток».

Этот «Росток» и впрямь был похож на какую-то теплицу. Снизу большой поддон, где всё время что-то жужжит и перетекает. Сверху над поддоном – герметичный стеклянный купол повышенной прочности (чтобы какой-нибудь особо энергичный визитер не удрал, разбив его клешней).

Как мне объяснил Капелли, «Росток» спроектировали в Комитете специально для таких ситуаций – если кому-либо из лишенных свободы передвижения визитеров нужно будет создать комфортные условия, приближенные к их родным.

Под куполом можно было легко изменить и давление, и состав атмосферы, и даже радиационный фон. Да, по сути это был «обезьянник» – в таких родная полиция держит отловленных по ночным вокзалам бомжей и нелегальных мигрантов. Но обезьянник класса люкс.

В левую руку химероида был имплантирован некий гаджет, на который тот неотрывно глядел. То ли читал, то ли картинки смотрел, то ли, может, в гамесы шпилился. И когда химероиду надоедало говорить, он утыкался в него минут на пять, а то и на пятнадцать.

Содержание бесед Капелли с Углом Двадцать Пять было похоже на фантастический роман времен юности моих родителей, где приключений было мало, а вот рассуждений, медитаций на инаковость иного и заскорузлых моральных дилемм – много.

– Скажите, Угол Двадцать Пять, каково предназначение того куба, что стоял на вершине пирамиды в вашем храме?

– Вы едва ли поймете, даже если я объясню.

– А вы все же попробуйте. Если мне будет непонятно, я задам еще вопросы.

– У куба религиозное предназначение. Он наполняет пространство энергиями.

– Какими энергиями?

– Вы бы сказали, что это… Энергии любви… Хотя к любви в вашем, человеческом, понимании это не имеет отношения… Скорее не имеет, чем имеет.

– То есть куб является излучателем, да?

– Лучше сказать структуризатором. Он берет естественную энергию пространства и пере… переструктурирует ее. В энергию любви.

– И от этой энергии тем, кто находится в храме, делается хорошо?

– «Хорошо» – неправильное слово. От энергии, которую дает куб, моим братьям и сестрам делается «правильно». Мы ощущаем свою уместность. А также уместность мира вокруг нас.

– Спасибо, Угол Двадцать Пять. А можем ли мы, люди, почувствовать что-либо подобное, просто включив ваш куб?

– Не уверен… Точнее, уверен, что нет. Ваша анатомия совсем другая… У вас другая биохимия мозга… И потом, вы, даже когда чувствуете себя неуместными, обычно не испытываете дискомфорта… Вы легче относитесь к этому… Вам не нужно столько любви.

– Скажите, пожалуйста, Угол Двадцать Пять, а где включается куб?

– Он включается сам, когда вокруг него собирается достаточное количество тех, кто хочет воспринимать его энергию… Хотя я бы употребил не слово «включается», а слово «оживает».

– То есть куб оживает сам по себе, так?

– Так.

И, представьте себе, такой тягомотины восемь дней. Восемь долбаных дней.

Тополь, кстати, со мной к «Ростку» не ходил. Говорил, от общества химероида у него начинается расстройство желудка. Что ж, его можно понять…

Всё переменилось где-то за двое суток до прилета «Сварога».

Атмосферу тяжелой, депрессивной скуки как будто сдуло солнечным ветром. И вместо нее воцарилась атмосфера здоровой суетливой деловитости.

Мы вели себя как деревенские бабушки перед приездом обожаемых внучков на летние каникулы.

– А что шлюз? Покрасили наконец? Ну слава богу!

– Кто-нибудь сделал пробу воды, что вчера напечатали на биопринтере? Нет? Уволю всех! Разжалую в постовые эфэсбэшники! И на заслуги не посмотрю!

– Меню на день прилета уже готово? Принесите! Я должен его лично утвердить!

– Пушкарев, что вы слоняетесь без дела? Могли бы взять и проверить, не отсырели ли постели в жилом блоке. А то сами знаете, там с точкой росы что-то не в порядке. По-моему, наши, когда проектировали, засчитались слегка…

И всё в таком же духе.

Мы носились как подсоленные зайцы. Обговаривали каждую мелкую мелочь. И не говорили только об одной-единственной крупной крупности.

А именно о том, что на «Свароге» о нашем пребывании в «Городе-1» по-прежнему никто не знает.

Почему?

Мы, конечно, спросили об этом Литке.

– Так ведь секретность же! – ответил шеф.

По его мнению, словом «секретность» объяснялось все. Секретность была альфой и омегой, мамой и папой, причиной и следствием.

– Послушайте, но правда ведь все равно выплывет. Нам деваться некуда. Нам всем вместе придется здесь жить… С космонавтами, которые прилетят! Какая же секретность? Это просто глупость, а никакая не секретность! Неужели начальство об этом не подумало? Неужели Первый считает, что лучше пусть новоприбывшие обнаружат нас сами?

– Да, Первый так считает, – каменным голосом подтвердил Литке.

– Ну и шутник этот ваш Первый, – вздохнул я.

– Есть немного, – Литке сопроводил свою реплику неожиданной, двусмысленной улыбкой.

Я заметил, Густав Рихардович никогда не критиковал начальство в словесной форме. А попав в ситуацию, которая его к этому провоцировала, старательно делал вид, что ничего «такого» не замечает. Но на мимическом уровне он нет-нет да и позволял себе многое. Может, в этом и состояла причина того, что он дослужился до больших звезд?

Наконец наступил день «П» – день посадки.

Мы выстроились перед залатанным и закрашенным главным шлюзом – как футболисты в ожидании пенальти.

Литке почему-то считал, что мы смягчим шок космонавтов со «Сварога», если над нами будет гордо реять российский триколор.

Почетную роль знаменосца выторговал себе прохиндей Полозов, сославшись на то, что он, цитирую, «набил в этой экспедиции больше всего визитеров». Литке, похоже, было лень с ним спорить. (Да и как спорить с чувачком, у которого две многоствольные пушки в экзоскелете?)

…Посадка экспедиционного модуля «Сварога» выглядела достаточно зрелищно. Но нас, заевшихся зрелищами во время истории с Аквариумом и общения с Летящей, всем этим было не пронять. На лицах товарищей я видел равнодушие и подспудное ожидание банкета с его беспрецедентно богатым для Марса меню (суп из мидий со сливками! эскалоп из оленины! морошка!.. всё, разумеется, из концентратов).

Сброс аэробаллистического пенала, снижение в атмосфере, раскрытие и отстрел тормозных парашютов – и вот уже мы явственно различаем громоздкое сооружение, состоящее из массивной чаши с посадочными опорами и нагромождения цилиндров, увенчанного блестящим конусом.

На секунду стало страшно: а вдруг в посадочной процедуре произошел сбой и весь этот космоторт сейчас свалится прямо нам на башку?

Однако экспедиционный модуль дал серию импульсов и по элегантной кривой переместился в район химического завода, после чего еще раз скорректировал плоскостные координаты и как приклеенный завис над посадочной площадкой, обозначенной буквой «H». Ну и уже безо всякой интриги опустился вниз, где и ткнулся посадочными опорами в утрамбованный роботами марсианский грунт.

Однако где же «зрелищность», спросите вы?

А зрелищность была в том, что все эти маневры экспедиционный модуль проделал, оставляя за собой четыре разноцветных иммерсионных следа… Ну или я не знаю, может, то была утечка топлива из треснувшего бака? В общем, модуль явился нам, помавая цветными хвостами, как китайский дракон.

– А можно я начну флагом махать, когда они наружу выйдут? – спросил Полозов, пьяный от переизбытка визуальных впечатлений.

– Да делай что х-хочешь, – сурово отмахнулся Литке, зачем-то запнувшись на букве «х».

Только в этот момент я понял, как же сильно нервничает наш «железный Густав».

Наконец открылся люк в торце одного из цилиндров экспедиционного модуля.

Первыми из жестянки вышли трое – двое мужчин и одна женщина (как ни странно, то, что под скафандром нормальная такая женская грудь, было видно издали, уж очень он был анатомический!).

Все трое смотрели на нас, как гоголевский Хома Брут на панночку.

Все трое застыли, будто приклеились к марсианскому реголиту.

И тогда Литке понял, что пора брать ситуацию в свои руки.

– Короче, Полозов… Идешь со мной… Капелли, ты тоже… И в темпе, в темпе…

Так они и шагали: из-под ботинок летела красная пыль, кое-как развевался триколор, сияло отчаянно яркое Солнце.

– Здравствуйте, соотечественники! – провозвестил Литке, глядя на бледное лицо командира, Ивана Степанкова (его имя я узнал, конечно, потом). – Передовой отряд особого назначения «Вымпел» приветствует вас на гостеприимной земле Марса!

«Про «Вымпел» на лету сочинил», – подумал я с усмешкой.

– Но… Скажите… Почему… Почему нас никто не предупредил? – вместо капитана стервозным голосом всегда правой красавицы-и-умницы спросила женщина-космонавтша, грозно подбоченясь.

– На то были совершенно объективные обстоятельства, дорогая Елизавета Андреевна! О которых я вам, конечно, расскажу за совместным дружеским обедом! Милости просим в «Город-1»!

«Ишь ты… Даже имя-отчество этой грубиянки загодя выучил… Хитрюга».

– Боже мой… Боже мой… – совершенно негероическим, некапитанским голосом повторял капитан Степанков, покусывая нижнюю губу. – Теперь я понимаю, что имел в виду ЦУП, когда сказал, что на месте нас ждет сюрприз… Леший бы побрал такие сюрпризы… Вот так всегда… Всю жизнь к чему-то идешь… Всю жизнь готовишься… Ничего лишнего себе не позволяешь… Всё ради великой цели… И вот… Оказывается, что ты второй… Второй! Второй, мать твою так!

Мне показалось, капитан сейчас разрыдается.

– А я сразу понял, что по прилету нас ждет что-то эдакое, – молодцеватым басом заметил третий космонавт, мужчина лет сорока, который доселе помалкивал. – Когда мне сказали, чтобы я дронов с камерами после посадки ни в коем случае не выпускал и снимать ничего не снимал… Что, мол, вместо прямого эфира пойдет компьютерная эмуляция… Мы ее загодя записали на случай аварий и всякого такого.

«Вот этот, третий, похож на нормального человека. С ним-то и выпью на банкете», – решил я.

Вечером того же дня, когда я с тетраэдрической от разговоров и новых впечатлений головой внимательно разглядывал микротрещинки на стене своей каюты, меня тронул за плечо Благовещенский. Его лицо, обычно исполненное истинно айтишной флегмы, было взволнованным и едва ли не испуганным.

Но что могло испугать космодесантника после всего того, через что мы уже – за эти недели – прошли? Этот вопрос я себе задать не решился. Боялся узнать ответ.

В руках Благовещенский держал запечатанный конверт – похожий на те, что он регулярно таскал Литке.

«Похожий», но не такой же. Мой конверт был голубым, с элегической прозеленью.

– Не спишь? Вот… Тебе тут кое-что, – сказал Благовещенский как-то скованно.

И исчез. Быстро-быстро.

Первая моя мысль была: Литке захотел узнать мое мнение по поводу чего-то (он любил использовать меня в качестве «гласа народа», при этом приговаривал что-то про мой «незамыленный глаз»).

Вторая мысль была: меня повысили в должности. И теперь начальство будет писать не только Литке, но и мне тоже. Чтобы, значит, доносить свои мысли до такого важного перца. Это, конечно, были беспочвенные мечтания – насчет «повысили».

А в реальности в конверте была… записка из Лунного Контроля.

От Виолы.

Переданная самым эксцентричным и расточительным способом – факсимильно.

Я навсегда запомнил этот ее девчачий, с красивым школьным наклоном, почерк – даром что перечитывал ту ее записку из Останкинской телебашни раз пятьдесят.

Итак… Дрожащими руками я вскрыл конверт.

«Владимир, приветики! Ну что же это такое, а? Я Вас жду, я, можно сказать, дни считаю. Я даже купила новую сумочку и туфли, такие бежевые, говорят, что мне они идут. А Вы – Вы застряли на этом чертовом Марсе! Я знаю, что это не Ваша вина. И Наташа с Марго говорят, чтобы я не вмешивалась… Что, мол, мужчины не любят, когда женщины суют нос в их дела. Но… Но мне так хочется, чтобы мы сходили наконец в парк! Ведь мы собирались! А то и лето скоро пройдет, начнутся дожди, страшно обидно будет… В общем, спрашиваю Вас без обиняков: Вы не обидитесь, если я схожу к Первому и попрошу, чтобы за Вами прислали корабль? Я знаю, у них есть. Не думаю, что он мне откажет… Но если вы скажете «нет», значит, я так делать не буду. Я же столько лет в Комитете, всё-всё понимаю… С надеждой на скорую встречу, Ваша Виола».

Я положил записку на колени. Затем снова перечитал.

Как же это понимать, а? Литке говорит, что нет никакой возможности нас эвакуировать отсюда. А по мнению Виолы – она очень даже есть. «Корабль»…

Кому верить?

Предположим – Виоле. Но если я соглашусь на ее предложение помочь, то… будет ли это означать, что вытащат всех нас – и Благовещенского, и Полозова, и Литке (на это вроде бы намекает последнее местоимение «вы», написанное с маленькой буквы). Или же что с Марса заберут меня одного (ведь может же красотка Виола забыть разницу между «Вы» и «вы»!)?

Если последнее, то слуга покорный, еще не хватало такого позора. А если вызволят всех нас, то… то почему бы, собственно, и нет? Но если я скажу «да», то как отреагирует Литке? Не наживу ли я себе врага на всю жизнь? Не поставят ли на мне клеймо «альфонса», пользующегося личными связями для всякого такого?

А если же я скажу «нет», то смогу ли я… хм… продолжать отношения с Виолой, женщиной, чье могущество, будем называть вещи своими именами, значительно превосходит могущество Литке, моего босса?

С другой стороны, жизнь ведь одна! Ну и пусть клеймо, пусть враги с Литке, пусть все хихикают.

Главное – мы все окажемся дома. Мы. Все. Дома.

Я взял карандаш и блокнот.

«Милая моя Виола! Мало что я ненавижу так сильно, как просить об одолжениях прекрасных женщин… И все же я прошу Вас об одном. Пожалуйста, будьте так любезны, сходите к Первому и намекните ему, что хорошо бы прислать за всеми нами, за всей группой Литке, корабль. На Марсе славно, но и в Москве неплохо. Одних ресторанов девять тысяч штук! Обещаю, мы с Вами пойдем куда угодно и когда угодно. И даже град величиной с куриное яйцо нас не остановит».

Я прочитал написанное. Вычеркнул второе «н» из слова «куриное», переписал начисто, вырвал страницу из блокнота и отнес записку Благовещенскому.

Пора домой.