Полковник Растокин вместе с другими пассажирами вышел из аэровокзала. Солнце пекло по-летнему жарко, асфальт под ногами был мягким, податливым. В голове полковника теснились воспоминания о прошлом, и как он ни старался отвлечься, забыться, события давно минувшей войны возникали сами по себе, вызывая в душе смятение и боль. У трапа их встретила молоденькая девушка с повязкой на рукаве. Пассажиры протягивали ей билеты. Она привычным движением отрывала контрольные корешки, приветливо приглашала в самолет.

Отыскав свое место в салоне, Растокин снял фуражку, положил ее на полку, сел в кресло, блаженно вытянув уставшие за день ноги. Рядом с ним грузно опустился в кресло плотный, кряжистый парень лет тридцати. По его загорелому лицу, коричневой шее было видно, что летит он с юга, где, видимо, проводил отпуск и теперь возвращался домой.

Он вытащил из портфеля булку, копченую колбасу, помидоры, аккуратно разложил все на маленьком откидном столике и, повернув к Растокину кудлатую голову, доверительно проговорил:

– Извините, товарищ полковник, чертовски проголодался и дико устал. Времени в Москве было мало, а дел… Столько заказов! Провинциалы, в столице бываем редко. Попадешь сюда и носишься, словно молодой теленок, сорвавшийся с привязи.

Запустили двигатели. В салон вошла та самая девушка, которая проверяла билеты, объявила условия полета, состав экипажа, пожелала счастливого пути.

Сосед Растокина довольно быстро управился с колбасой, помидорами, собрал кусочки хлеба в целлофановый мешочек, положил в портфель. Затем откинул спинку мягкого кресла, удобно устроился в нем. Вскоре Растокин услышал его сонное посапывание и храп.

Самолет круто набирал высоту, натужно завывали двигатели.

Растокин наклонился к иллюминатору. Далеко внизу, в сизой дымке, виднелся лес, зеленели луга, а впереди и чуть выше самолета громоздились ослепительной белизны кучевые облака.

Они были самой причудливой формы, словно художник-фантаст небрежным движением кисти разбросал их по огромному голубому небу, и они неслись навстречу плотной сахарной массой. И это ощущение высоты, стремительности полета снова вызвали в душе Растокина щемящую грусть и беспокойство.

«Зачем я лечу? Как воспримут мой приезд Кочаров и Марина? У них своя жизнь, семья. А тут я к ним… Может, взять на аэродроме билет и обратным рейсом в Москву? А может, они давно забыли меня? Прошло столько лет… Ведь они до сих пор, наверное, считают, что я погиб тогда, в сорок четвертом. Надо было написать им о себе, а не молчать».

Действительно, поведение его было странным, трудно объяснимым. Растокин понимал это и не сразу дал согласие лететь в этот гарнизон. Тянуло его в эти края и по другой причине. Здесь служил Сергей, его приемный сын, которого он не видел более двух лет.

В управлении Главного штаба, где работал Растокин, офицеров часто посылали в войска, чтобы они не отрывались от армейской жизни, лучше знали проблемы обучения и воспитания личного состава, практику освоения и применения оружия и боевой техники. Но он мог бы поехать в другой гарнизон, не обязательно к Кочарову. И, понимая это, осуждая себя за допущенную, как ему казалось теперь, опрометчивость, Растокин глубже опустился в кресле, словно хотел укрыться от людей сам и спрятать от них свое волнение. Он с завистью посмотрел на соседа, который вот уже более часа, не меняя положения, спал глубоко, спокойно, и сам решил немного вздремнуть, но воспоминания снова навалились на него густой лавиной, и он уже не мог от них избавиться…

Растокин и не ждал тогда приезда Марины на фронт. В письмах об этом она не писала, приехала неожиданно в составе концертной бригады, которых в ту пору было создано немало.

Растокин в тот день работал на траншее. Стрелковая дивизия, в которой он служил, после многодневных наступательных боев перешла к обороне. Надо было пополнить батальоны людьми, боеприпасами, продовольствием.

Стояла жара. Солнце жгло спины. Гимнастерки солдат, работавших на траншее, взмокли, потемнели.

Растокин смахнул рукавом с лица липкий пот, выпрямился, почувствовав неимоверную усталость во всем теле. Хотелось упасть на эту прокаленную, высохшую за лето землю, растянуться пластом, закрыть глаза, забыться. Но, пересилив себя, он взял лопату с коротким черенком, валявшуюся у ног, зло всадил ее в твердый глинистый грунт.

Неподалеку одна за другой упали мины. Кверху взметнулись клубы бурой земли и дыма. Над головой просвистели осколки. Бросив взгляд в ту сторону, откуда донеслись разрывы, Растокин увидел бегущего солдата: он то пригибался и замедлял бег, то во весь рост мчался вдоль траншеи.

«Куда лезет под мины?! Вот дуралей…» – осуждающе подумал Растокин и хотел было сказать об этом Кочарову, своему напарнику, который, присев на корточки, что-то мастерил на дне окопа, но в это время упала еще одна мина. Горячая волна пружинисто ударила ему в грудь, в лицо, свалила с ног прямо на Кочарова, присыпала обоих землей.

«А метко бьют, гады, – тоскливо пронеслось в голове Растокина. – Еще бы чуть-чуть правее, и нам хана…»

Он почувствовал под собой нетерпеливую возню Кочарова, услышал приглушенный голос:

– Слезай, разлегся! Что я тебе, молодуха, к земле-то меня прижимаешь…

Растокин уперся руками в плечо Кочарова, стал подниматься. Мелкие комья рыжеватой земли с горьковатым от степных трав запахом, неприятно шуршали за спиной.

– Да отойди ты в сторонку, что гимнастеркой-то надо мной трясешь! – продолжал ворчать Кочаров.

– Не ворчи, не ворчи… Подумаешь, принц датский! – огрызнулся Растокин, раздосадованный тем, что вся их работа пошла насмарку. Теперь снова придется очищать окоп, оборудовать позицию.

Он нагнулся, чтобы удобнее было вытряхнуть из-под воротничка набившуюся туда землю, и в этот момент услышал над самым ухом тяжелое дыхание запыхавшегося человека. Подняв голову, Растокин увидел рядом Карпунина, солдата из их взвода, с которым вел дружбу с тех пор, как тот пришел к ним в роту из госпиталя, где находился после ранения на излечении. На раскрасневшемся лице Карпунина блестели капельки пота, ноздри немного приплюснутого носа часто расширялись, а глаза с сероватым отливом блестели игриво, вызывающе.

– Что ты петлял, как заяц? – спросил Растокин.

– Я… – выдохнул Карпунин, вытирая не то платком, не то тряпкой мокрую шею.

– Чего тебе так приспичило? Бежать под обстрелом?

– Да вот… приспичило… – загадочно улыбнулся он.

– По минам заскучал?

– Очень… Век бы их не знать, проклятущих…

– Мог бы переждать, не вечно бросать их будут.

– Да все из-за тебя…

– Как из-за меня? – с недоумением посмотрел на него Растокин.

– А то из-за кого же! Сам ротный послал. Беги, говорит, Карпунин, тащи из окопа этого Растокина. И быстро! Одна нога тут, другая – там. Понял, говорит? Понял, говорю, чего же тут не понять, раз такое дело вышло.

– Это зачем же я ему понадобился, да еще срочно? – все еще сомневаясь и недоумевая, допытывался Растокин. – Соскучился, что ль? Или провинился? Вины за собой никакой пока не чувствую.

– А ты иди, иди, не рассусоливай, раз приказ тебе такой. Приказы начальства не обсуждают, а немедля исполняют, понял? – щерил Карпунин рот, обнажая коричневые от курения зубы.

– Ладно, ладно, тоже мне, службист нашелся, – хмуро сдвинул густые брови Растокин.

Его раздражал не Карпунин, а неожиданный вызов к ротному, который, подумалось ему, был явно не ко времени, так как надо было приводить в порядок окоп, а теперь приходится тащиться под обстрелом, объясняться по пустякам с ротным, терять время.

«А может, срочное задание?» – обожгла его мысль. И от того, что эта мысль показалась ему единственно правильной (по пустякам ведь вызывать не станут), Растокин успокоился и, отставив лопату, повернулся к Карпунину.

– Ну к ротному так к ротному. Пошли.

Он уперся руками в бруствер, легко выскочил из окопа.

– Не задерживайся там, слышишь? – проговорил недовольным голосом Кочаров. – Нам с тобой тут работенки до вечера хватит, еще долбить да долбить эту землю.

Пригибаясь, Растокин и Карпунин перебежками двинулись к ротной землянке. Располагалась она почти у самой вершины занятой ими сегодня высоты. Взрывы мин сместились на левый фланг батальона, и они побежали во весь рост, перепрыгивая через ямы и воронки. Над землей стоял плотный слой дыма, пыли и гари, солнце стало черным. Дышалось трудно: гарь и дым разъедали горло, пыль набивалась в рот, уши, слепила глаза. До землянки оставалось метров сорок-пятьдесят, и Растокин уже представил, как он войдет к ротному, как доложит о прибытии, как потом вдоволь напьется холодной воды, если, конечно, командир будет в добром настроении (у него всегда была холодная вода, как только они с ординарцем умудрялись ее хранить?), а затем, если не будет срочного задания, вернется во взвод, чтобы успеть до темна оборудовать окоп, замаскировать его.

Оглянувшись, Растокин увидел сзади тяжело дышавшего Карпунина. Он старался не отставать, семенил рядом. Растокин хотел сказать что-то ему, но, услышав над головой знакомый свистящий звук мины, успел лишь крикнуть: «Ложись!», и сам плюхнулся в канаву. Шагах в десяти справа раздался взрыв, его обдало жаром, на спину густо посыпались комья развороченной земли.

С трудом встав на колени, Растокин неистово встряхнул головой, зло сплюнул набившуюся в рот пыль, покосился на Карпунина.

– Живой?

– Кажись, живой, – прохрипел Карпунин, стряхивая ошметки разнотравья и земли с гимнастерки.

Дальше они ползли по-пластунски, не решаясь делать даже коротких перебежек, а когда до землянки осталось метров восемь, оба, не сговариваясь, вскочили и шустро юркнули под навес.

Растокин поправил у Карпунина сползший набок ремень, дружески подтолкнул рукой в спину, пропуская вперед, а сам снял пилотку, ударил о голенище сапога. Пыль с нее серым облачком взвилась кверху. Он ударил еще раз, посильнее, а потом надел на взлохмаченную, давно не стриженную голову и решительно шагнул вслед за Карпуниным в землянку.

В полумраке ему показалось, что в землянке никого нет, он уже хотел повернуться и выйти, но тут раздался голос командира роты лейтенанта Дроздова:

– Явился? А к тебе, Растокин, гости.

Растокин не успел сообразить, что за гости и откуда им тут появиться, в голове еще стоял тягучий шум от минного обстрела, как из угла землянки метнулась к нему какая-то тень, и он ощутил на своей шее руки… Они сомкнулись за его спиной.

– Валентин! – услышал он знакомый голос и сердце его зашлось от волнения и радости.

Перед ним стояла Марина, о встрече с которой здесь, на передовой, он не мог даже и мечтать.

– Марина! Откуда ты? – растерянно смотрел он, чувствуя, как ноги становятся ватными.

– Да вот… пришлось… – проговорила она тихо и, застеснявшись посторонних, отстранилась от него.

Словно через плотную пробковую стену дошли до Растокина слова Дроздова:

– Ну, пошли, Карпунин, нам с тобой тут делать нечего. Глаза лишь будем мозолить.

Скрипнула дверь, они вышли.

– Просто не верится, ты ли это, Марина?! – взволнованно метался по землянке Растокин.

– Я… я… – она подошла к нему, неловко обняла, ткнулась лицом в остро пахнущую потом и дымом гимнастерку. – Я с концертной бригадой приехала. Отпросилась к тебе. Наши остались в штабе дивизии.

Они вышли наружу. Яркий солнечный свет ударил в лицо. Прикрыв рукой глаза, Марина тихо засмеялась:

– Ничего не вижу…

Постояв с минуту и освоившись после полумрака землянки, она увидела перед собой усталое, заросшее густой щетиной лицо Растокина, его покрасневшие от недосыпания и гари глаза, в которых блестели светлые, радостные искорки, выгоревшую и потертую на локтях гимнастерку с порванным воротничком, и ей показалось, что перед ней стоит не Растокин, а совсем незнакомый, чужой человек.

А Растокин, стесняясь своего нелепого вида и ругая себя за то, что не побрился и не пришил воротничок утром, как собирался вначале сделать, а потом почему-то взял и отложил до вечера, стоял, переминался с ноги на ногу, ошеломленный неожиданным появлением Марины. Все его заботы, как и других солдат на фронте, были связаны с войной, с ее суровыми законами, которые требовали от солдат определенного поведения.

Если идешь в атаку, будь смелым и твердым, напирай на врага изо всех сил, однако голову сгоряча под пули не подставляй, помни, ты и завтра нужен для боя. Если сошлись врукопашную, будь упорным и вертким, коли врага первым, помни, если ты не убьешь его, то враг убьет тебя. Если сидишь в обороне, будь цепким и стойким, помни, у тебя перед врагом преимущество: ты в укрытии, он – нет, и если все же сдрейфишь, побежишь назад, знай, спина твоя станет для него самой легкой мишенью.

Эту солдатскую науку Растокин усвоил хорошо. А когда выпадало короткое затишье между боями, приходили другие заботы: надо было пополнить боезопас и продовольствие, успеть где-то постирать бельишко и помыться самому, раздобыть махорки, заштопать порванные о колючую проволоку или кустарник гимнастерку и штаны, ходить в разведку или в дозор, рыть траншеи, окопы, оборудовать огневые позиции.

Порой ему казалось, возможности человека беспредельны. Беспредельны потому, что солдаты успевали все это делать и делали добросовестно, с полным пониманием своей ответственности и долга. Они находили еще в себе силы вечерами петь под гармонику или гитару песни, отплясывать «яблочко» или «барыню», влюбляться в медсестричек, связисток, поварих.

Да что не мог солдат на войне?! В тридцатиградусный мороз лежал на снегу в боевом охранении; в весеннюю распутицу тащил на себе пушки и пулеметы; в жару задыхался от зноя, пыли и гари, совершая марш-броски при полном боевом снаряжении; выносил под огнем раненых с поля боя; делился с товарищами последним сухарем, последним кусочком сахара, последней щепоткой махорки. И люди привыкали к таким условиям, втягивались…

А тут – Марина на передовой, в ста метрах от немцев. Было отчего растеряться, обалдеть. И только когда они вышли из землянки и он увидел Марину рядом, и когда оцепенение первых минут стало проходить, он понял не только умом, но и ощутил физически, что она здесь, у него, с ним.

Стоять у землянки было опасно, противник мог возобновить обстрел в любую минуту, и Растокин повел ее вглубь ротных позиций.

Они шли узкой тропкой, держась за руки, как ходили когда-то по улицам Москвы.

– Устал? – спросила Марина.

– Тут была такая каша… Как только и выжили…

Растокин замолчал. Говорить о боях, о своих фронтовых делах не хотелось, и так видно, как им тут приходится. Он хотел, чтобы говорила она, рассказывала больше о себе, о своей жизни там, в тылу.

– А ты молодец, что приехала. Я так рад… Марина сжала его руку, порывисто прижалась к плечу.

– Меня отговаривали, не пускали сюда.

– Кто?

– Мое начальство. Худрук. Да и твое тоже, из дивизии. Говорили, куда тебя несет, там же кромешный ад, еще убьют… Смотри, сколько маков! – воскликнула она. – Красиво как…

Растокин повел глазами, перед ним действительно открылось горящее от красных маков обширное поле.

«Как я раньше не заметил их? Не до маков было».

Они вышли к небольшому озеру, вокруг которого густо рос камыш и мелкий кустарник.

Растокин видел озеро только один раз, когда рота, захлебнувшись в атаке, залегла тут в камышах, и они жадно пили из озера теплую тухлую воду.

Тропка вывела их на маленькую лужайку. Было тихо, лишь где-то отдаленно слышался приглушенный гул самолетов да печальный крик над озером невесть откуда залетевших сюда двух чаек. Вода манила к себе прохладой, ее освежающее дыхание ощущалось на расстоянии.

– Давай искупаемся? – неожиданно предложил Растокин, и глаза его лукаво заискрились.

Марина заколебалась.

– Мы быстро. Смотри, такая благодать! Ты раздевайся здесь, а я пойду в камыши, хорошо?

– Хорошо, – согласилась Марина.

Растокин отошел в сторону, пробрался через камыш к озеру. Сбросив с себя гимнастерку, брюки, кирзовые сапоги, бултыхнулся в воду и, размашисто работая руками, поплыл вдоль берега.

Марина разделась, вошла в озеро.

– Какая прелесть, – проговорила она тихо.

Растокин хотел подплыть к ней ближе, но Марина решительно погрозила пальцем.

Растокин чувствовал, как тело наливается свежестью, как уходит усталость, словно смывает ее озерной водой так же, как смывает она с его лица и шеи окопную пыль, как весь он наполняется бодростью и силой. Он то нырял, то плыл кролем, то взбивал кулаком воду, пытаясь обдать брызгами Марину.

Выйдя на берег, Растокин с горечью посмотрел на свое поношенное обмундирование, надел лишь трусы, остальное взял в руки, стал босиком пробираться через камыши.

Когда он вышел на поляну, Марина уже оделась и рукой расправляла чуть намокшие волосы. На ее посвежевшем и раскрасневшемся лице еще сохранились капельки воды, и они блестели на солнце.

Растокина нестерпимо потянуло к Марине. Он подошел к ней, обнял, стал целовать лицо, глаза, шею. Марина сначала слабо сопротивлялась, ей казалось, что их может кто-либо увидеть здесь, но потом прижалась к нему, чувствуя, как трепетная расслабляющая нежность разливается по всему телу Он взял ее на руки, бережно опустил на землю, и Марина желанно привлекла его к себе…

…Потом они долго лежали на пахнущей васильками и клевером траве, молчаливо и растерянно смотрели друг другу в глаза. И чудилось им, будто все вокруг остановилось, замерло: и шум камыша, и крик чаек, а потом стало куда-то удаляться все дальше и дальше и, наконец, ничего не осталось, кроме их огромных, возбужденных, ошалело хмельных глаз. И в этой мертвой тишине они услышали вдруг серебряный колокольчик, который то затихал, то усиливался, и его чарующие звуки разносились по опаленной летним зноем земле.

Растокин приподнял голову, увидел в небе жаворонка. Это он ронял на землю свою песню, и она далеким детством отозвалась в душе Растокина, вызвав радость и грусть…

Солнце уже клонилось к закату, с востока неожиданно налетел порывистый ветер, беспокойно зашумел в камышах. Из кустов поднялись спугнутые кем-то чайки, с тоскливым криком стали кружиться над озером.

Растокин повернулся к Марине, глухо проговорил:

– Нам пора…

Марина провела ладонью по его лицу, стеснительно улыбнулась и, пригладив свои еще влажные волосы, встала.

Вечером, после ужина, у Дроздова в землянке собрались взводные. Пришел узнать о Растокине и Кочаров, обеспокоенный длительным отсутствием друга. Все они были молоды, им хотелось поговорить о делах на «гражданке», о жизни в тылу, просто поглазеть на молодую женщину…

Кто-то принес баян. Один из взводных взял его в руки, растянул меха, привычно положил на клавиатуру пальцы, и по землянке широко и грустно полилась мелодия популярной фронтовой песни.

Марина тихо запела, остальные дружно подхватили знакомую песню, вкладывая в слова и свою боль о том, что пришлось каждому пережить за эти годы, и горечь разлук с ближними, гибель друзей, и веру в победу, которая непременно придет, и мечту о встрече с любимой, хотя до нее, как говорилось в песне, пока далеко, «а до смерти четыре шага…»

Раздался звонок. Дроздов взял трубку.

Песня оборвалась.

– Двадцать первый слушает, – проговорил он сдержанно. – Так, так… Я вас понял. Все сделаем, товарищ майор.

Положив трубку, Дроздов с минуту молчал, видимо, решая, как лучше поступить, затем медленно обвел взглядом присутствующих, сказал:

– Предстоит интересная работа. Прошу комвзводов остаться.

Он вытащил из полевой сумки карту, развернул ее на ящике из-под снарядов.

Растокин, Марина и Кочаров вышли из землянки. Было уже темно, в вечернем небе кое-где слабо мерцали звезды. С озера тянуло сыростью. Марина зябко повела плечами, накинула шерстяную кофту.

Время от времени со стороны противника поднимались осветительные ракеты и, вспарывая темноту, рассыпались на части, сгорая в воздухе. Изредка раздавалась короткая пулеметная очередь, скорей всего для острастки, и снова наступала непривычная для передовой настороженная тишина.

– У вас чудесный голос, Марина, – проговорил из темноты Кочаров. – Своим пением вы очаровали нас.

– Так уж и очаровала! – засмеялась она.

– Точно… – подтвердил Кочаров. – И вообще… будто жизнь вдохнули…

Из землянки вышли Дроздов, командиры взводов. Дроздов попрощался с ними, и взводные тут же растворились в темноте, поспешили в свои подразделения.

– Вы извините, Марина, – подойдя ближе, сказал Дроздов, – у нас тут срочное дело. Мне надо с ними кое-что обсудить.

Они спустились в землянку.

Марина осталась одна.

Высоко в небе надрывно гудел самолет. Подняв голову, она пыталась отыскать его в темноте, но взгляд ее натыкался лишь на мерцающие светло-голубые звезды. И вдруг ночное небо разрезали сходящиеся под острым углом ярко-желтые лучи прожекторов. «Схватив» самолет, они цепко удерживали его в своих желтых щупальцах. Марина с тревогой смотрела на самолет, желала удачи экипажу. Когда услышала лающие хлопки зениток, не выдержала, отвернулась, боясь увидеть самое страшное. Но лучи прожекторов вскоре также внезапно погасли, как и появились. Нельзя было понять, чем же закончилась эта ночная схватка.

А в землянке, склонившись над картой, Дроздов говорил о том, что звонил комбат, что роте приказано взять «языка».

Растокин слушал его внимательно и, когда ротный закончил, чуть подался вперед:

– Я готов, товарищ лейтенант.

– Я тоже… – не сразу произнес Кочаров и натужно закашлялся.

Дроздов заметил его нерешительность, спросил:

– Что-нибудь беспокоит?

– Да вот кашель… Простыл где-то… Ничего, пройдет…

– Да… – задумчиво произнес ротный. – Простуженный солдат в разведку не годится. Себя кашлем выдаст и товарищей погубит. Ну что ж, Растокин, придется тебе. Хотел, чтобы ты побыл с Мариной, да, видно, не судьба…

– К выполнению задания я готов, товарищ лейтенант. Разрешите идти?

– Знаю, знаю… Ты всегда готов. – Он помолчал. – Кого возьмешь в напарники?

– Карпунина, – не раздумывая, ответил Растокин.

– Согласен. Забирай его и в штаб – на инструктаж.

– Слушаюсь! – Растокин круто повернулся, вышел из землянки. Позади шаркал ногами по ступенькам Кочаров.

На улице он подошел к Растокину:

– Ты извини, Валентин. Сам видишь… – и он снова закашлялся.

– Да чего там… Иди, обживай убежище. И проводи завтра Марину, посади на попутную машину.

– Провожу… Ну, ни ран вам, ни царапин, удачного похода и ценного «языка», – пожелал он.

Кочаров ушел.

Растокин глубоко вдохнул воздух, показавшийся после душной, прокуренной махрой землянки, таким свежим и вкусным, что он даже застыл от удивления, потом сделал еще несколько коротких быстрых вдохов.

Ему было жаль огорчать Марину, да и сам надеялся побыть с ней эту ночь. Кто знает, когда придется встретиться вновь, да и придется ли свидеться вообще, на войне всякое случается. И он все стоял у землянки, оттягивая предстоящее с ней объяснение.

– Валентин! – услышал он из темноты обеспокоенный голос Марины. – Что-нибудь случилось?

Она подошла ближе, взяла его за руку.

– Срочное задание, – замялся он, не решаясь говорить ей о том, что надо идти в тыл к немцам и во что бы то ни стало доставить «языка».

Но Марина уловила его недосказанность, все поняла сама, сдержанно спросила:

– К ним, в тыл?

– Нужен «язык»… – ответил он с напускным спокойствием.

– Когда уходишь?

– Сейчас…

– Береги себя… – она замолчала, порывисто прижалась к нему.

Он не знал, что надо делать, какие говорить в таких случаях слова, лишь растерянно гладил ее по голове, как гладят маленького ребенка, когда он кем-то обижен и плачет.

На западе, со стороны немцев, засветили фонарь-ракету и тут же дали короткую очередь.

– Я пойду, Марина… – заторопился он.

– Иди… – Марина отстранилась, продолжая вытирать ладонью глаза.

– Тебя завтра проводит Кочаров.

– Доберусь и сама. Не беспокойся…

Растокин не дал ей договорить, прижался ртом к ее влажным теплым губам.

В салон вошла стюардесса с подносом карамелек.

«Неужели прилетели?» – обеспокоенно подумал Растокин и глянул на табло. Там высвечивались слова: «Не курить – Пристегнуть ремни».

Сосед справа заворочался, открыл глаза, сладко зевнул.

– Вы в отпуск? – спросил он, повернувшись к Растокину.

– В командировку, – сухо ответил Растокин и замолчал.

Говорить ему не хотелось. Предстоящая встреча с Мариной и Кочаровым окончательно растревожила его, он желал теперь одного: чтобы эта встреча состоялась как можно позже.

Самолет пошел на снижение. Растокин пристегнул привязные ремни. Эти ремни напомнили ему другие ремни, те, которыми они связывали тогда немецкого офицера, когда ходили с Карпуниным в тыл за «языком». Эта картина так четко и ясно возникла перед глазами, что он ни о чем другом уже не мог думать, как только о той неудачно закончившейся разведке.

Тогда они с Карпуниным благополучно преодолели нейтральную зону, вражеские позиции, углубились в тыл. Инструктируя разведчиков, офицер штаба указал на карте село Рябово, где предположительно находился штаб немецкой части и в район которого они должны были выйти ночью. Рядом с селом протекала небольшая речушка, метрах в трехстах от нее находилась заболоченная низина, где надо было переждать день, чтобы ночью выйти к речке, устроить засаду и брать «языка».

Передвигались они большей частью по-пластунски, изрядно устали и только с рассветом вышли к речке. Было тихо, изредка всплескивала в воде рыба да жалобно стонал где-то коростель. Небо на востоке чуть посветлело, тонкая оранжевая полоска тянулась над самой землей. По расчетам, на той стороне должно было быть село Рябово, и Растокин жадно всматривался в противоположный берег, надеясь увидеть в каком-либо доме огонек или услышать человеческую речь. Но на том берегу стояла мертвая тишина. Растокин предложил проползти еще немного вдоль речки, где-то поблизости она делала крутой поворот влево, и если они обнаружат этот изгиб, то тогда будет ясно, что шли они точно и находятся там, где нужно.

Карпунин согласился с его доводами, и они двинулись вдоль берега. Растокин полз первым, чуть поотстав, пыхтел Карпунин. Трава от росы была влажной, гимнастерка и брюки намокли, неприятно липли к телу. Из-под рук Растокина вдруг вспорхнула с шипящим свистом птица, круто взмыла вверх. От неожиданности он вздрогнул, застыл на месте, сердце учащенно забилось. Карпунин пробурчал что-то себе под нос, и до Растокина донесся его сдавленный смешок.

На той стороне залаяла дворняжка, сначала вяло, нехотя, а когда скрипнула калитка, залилась неистовым лаем.

Растокин замер, бросил взгляд на речку. Прямо перед ним слабо светилось окошко стоящего на том берегу дома. Сомнения их стали рассеиваться. Они проползли еще метров сто. Речка круто повернула влево. Да, это было Рябово. Посовещавшись, решили пробираться к болотам.

Заря на востоке занималась все сильнее, и надо было спешить. Минут через двадцать Растокин почувствовал запах торфа, а под руками – влажную кочковатую траву. Дальше лежало болото, застоявшийся воздух плотно стоял над низиной. Они остановились. Увидев поблизости ельник, направились к нему.

Ельник оказался негустым, с прогалинами. На сухой поляночке они остановились, сели. Карпунин тут же перевалился на спину, вытянул затекшие ноги.

– Все, Валентин, отсюда ни шагу, – устало проговорил он. – Время коротать будем тут.

– День покажет… – неопределенно заметил Растокин.

Он сбросил сапоги, затем снял брюки, гимнастерку, отжал из них воду, расправил на траве и, преодолевая внутренний озноб, снова натянул на себя.

Чертыхаясь, тоже проделал Карпунин.

К утру им стало совсем зябко.

С севера потянул ветерок, от холода они стучали зубами. Чтобы согреться, надо было двигаться, но они так устали, что делать ничего не хотелось.

Заря на востоке уже горела в полнеба: у земли была багрово-красной, чуть выше – оранжевой, затем – светло-желтой. Когда взошло солнце и поднялось над горизонтом, стало теплее. Они ворочались с боку на бок, подставляя под его лучи то спину, то живот, но озноб пока не проходил.

– Фляжку бы теперь да по паре глотков спирту, – вздохнул Карпунин, – сразу бы внутрях подогрело. И зачем я ее оставил? Как бы она теперь пригодилась. А то вот стучи зубами, что дятел по дереву…

Растокин нащупал в кармане немецкую фляжку, найденную им неделю назад в одном блиндаже, объемистую и удобную, обтянутую фетровой тканью. Перед выходом он отдал ее Кочарову, тот не без удовольствия повесил ее на пояс рядом со своей, но потом Растокин передумал, взял обратно. Карпунину о фляжке он не сказал, зная его слабость к спиртному.

Солнце уже пригревало как следует, от гимнастерок шел пар.

Растокин сидел босиком, подложив под себя сапоги, и думал о том, как лучше организовать наблюдение за селом, речкой, чтобы к вечеру выработать решение и действовать наверняка.

Наскоро поели консервы с хлебом. Первым пошел в дозор Растокин. Пришлось снова по-пластунски пробираться к берегу. Он долго петлял, выбирая удобную позицию, пока, наконец, не остановился на небольшом холмике, поросшем кустарником. Отсюда хорошо просматривалось все село. Оно тянулось вдоль речки. Дома были в основном деревянные, покрытые сверху соломой, но кое-где крыши блестели железом. Село казалось вымершим, по улицам не ходили, не ездили, не было видно в этот утренний час и знакомого сизого дымка из печных труб.

«Может, тут нет никакого немецкого штаба? Нет вообще немцев? И вся наша затея напрасна? – Тревожный холодок в душе разрастался. – Если немцев нет здесь, будем искать в другом селе, но без «языка» не вернемся».

За селом, где, видимо, пролегало шоссе, показались крытые брезентом машины, за ними двигались танки. По привычке Растокин стал считать танки, машины и не заметил, как к селу повернули две легковушки. Поднимая пыль, они остановились почти на самой окраине села у длинного кирпичного здания. Из машины вышло несколько немцев. Немного постояв и о чем-то посовещавшись, они вошли в здание.

Растокин повел взглядом вдоль улицы, по ней торопливо шли в сторону этого же здания три офицера, оживленно жестикулируя руками. Еще двое немцев – один рослый, широкоплечий, другой чуть ниже его – шли с ведрами к речке. Рослый что-то рассказывал, оба громко смеялись.

Спустившись в лощину, они скрылись за бугром, а через некоторое время появились оттуда с полными ведрами воды.

«Там колодец, – обрадовался Растокин. – Ночью можно спрятаться в лощине у колодца и ждать кого-либо из немцев за водой. К тому же, через лощину переброшен мост, там тоже выгодно устроить засаду».

Прикинув, как лучше перебраться через речку и выйти к мосту, Растокин вернулся к ельнику.

Набросав под себя веток, Карпунин спокойно похрапывал. Сапоги стояли рядом, портянки аккуратно разложены на траве. Шел одиннадцатый час. Воздух изрядно прогрелся, было тепло. По усталому лицу Карпунина ползали мухи.

Растокин присел рядом, закурил. То ли от дыма махорки, то ли от хруста веток, Карпунин внезапно проснулся, схватил автомат, повел вокруг испуганными глазами.

– Это ты?!

Растокин усмехнулся.

– Я, я… Если бы пришли фрицы, ты своими сонными глазенками не так бы хлопал. А то разлегся… Курорт себе устроил. Спросонья и пень за немца примешь.

– Сморило меня, Валентин. Терпел, терпел, а тут солнце пригрело, я и того… с копыт долой. Ну, что там? – кивнул он на берег.

– Порядок… – неопределенно проговорил Растокин. Такой ответ явно озадачил Карпунина.

– Какой порядок? – недоуменно вскинул он рыжие брови.

– Порядок, значит, порядок. И село стоит, и немцы есть. Все, что нам с тобой нужно.

– А штаб?

– Ишь ты какой прыткий! И штаб тебе подавай, – покачал годовой Растокин. – Такой вывески, что в этом доме размещается штаб такой-то части, отсюда не видно. А вот две легковушки возле кирпичного здания стоят и часовой при них – это я приметил.

– Выходит, штаб, – согласно кивнул Карпунин. – Значит, порядок. Выходит, не зря мы с тобой на брюхе всю ночь сюда ползли.

– «Языка» надо еще взять. Немцы теперь пугливые, по ночам особенно не разгуливают, – возразил Растокин.

– Это верно, – согласился Карпунин, завертывая «козью ножку». – Немцы стали не те. Спесь с них сбили. Теперь ежели идут в атаку, то и назад поглядывают, далеко ли потом обратно к своим окопам бежать. А раньше перли напролом, без передыху и без оглядки. Думал, и не остановим.

– Выходит, сомневался? – хитровато посмотрел на него Растокин.

– Было, было… – вздохнул огорченно Карпунин. – А ты что, так не думал?

– Я? Нет, не думал, – ответил Растокин. – Веру в нашу победу я не терял никогда. И в начале, когда немцы напали на нас, и потом, когда были они под Москвой, под Сталинградом. Когда-то Наполеону шею свернули, свернем шею и Гитлеру.

– Так-то оно так, Валентин… Да уж пер он сначала шибко. – Помолчав, продолжал: – Оно, конечно, воевать стало легче. И самолеты в достатке есть, и танки. И сверху прикроют, и на земле поддержат. А в начале войны скверно было, прямо скажу, жутко. И настроение – хуже некуда. А теперь что? Теперь фрицы от нас драпают, не мы от них. Научились бегать резвее нашего. И потому на душе покой, вера появилась, сокрушим его, гада. Русский человек тяжел на подъем, долго раскачивается, а уж ежели поднялся, раскачался, то врагу в самый раз поднимать кверху лапки, сдаваться.

– До Берлина еще далеко, шагать да шагать, – Растокин дал прикурить от своей цигарки Карпунину, затем погасил ее о сапог, размял окурок в руке.

– Далеко, верно. Но – дойдем. Дойдем, – Карпунин глубоко затянулся дымом, закашлялся и, чтобы приглушить кашель, прикрыл рот пилоткой.

Растокин весело посмотрел на его вздрагивающие плечи.

– Немцев распугаешь своим кашлем.

– Ну и махра, будь она неладна, – ворчал тот, вытирая заслезившиеся глаза. – Самосад куда легче. Вернусь домой, вот уж накурюсь – пока дым из сапог не повалит. Дома у меня Анна осталась, хозяйственная такая и собой видная, ладная. Пожить только вот не пришлось, год как сошлись, а тут – война… И сын есть, Сергеем звать. Теперь хоть бы одним глазком на них взглянуть. Ну ничего, дай бог, и свидимся.

Карпунин замолчал, растроганный воспоминанием.

Посасывая цигарку, густо выпускал дым в траву. В этом чуть мешковатом, неторопливом человеке было столько сердечной простоты, житейской мудрости, что все, кто с ним общался, проникались к нему искренним уважением и доверием.

Растокин смотрел, как он тщательно обматывал ноги высохшими на солнце портянками, как аккуратно натягивал кирзовые сапоги, и думал о том, что есть на свете люди, и, наверное, их немало, с которыми так легко и просто в любой обстановке, а главное – спокойно и надежно.

Как бы ни складывались их дела, ни развивались тут события, он знал, Карпунин в беде его не оставит, при опасности не сдрейфит, будет стоять насмерть. И хотя Растокину план дальнейших действий был уже ясен, он все же попросил Карпунина подняться на холмик, откуда только что вернулся сам, понаблюдать за селом и немцами с тем, чтобы потом, сопоставив его и свои наблюдения, принять окончательное решение.

Карпунин довольно проворно собрался, видимо, сам об этом думал, да ждал удобного момента, чтобы сказать Растокину, поправил на голове пилотку, потом снял ее, заткнул за пояс, шустро пополз к реке.

Оставшись один, Растокин прилег на траву. Слабый ветерок лениво шевелил ельник, раскачивал над головой ромашки.

«Как там Марина, добралась ли до штаба дивизии? Если бы не кашель Кочарова, ночь провели бы вместе. А может, и не было у него кашля, придумал, чтобы не идти в разведку? – неожиданно обожгла его мысль. – Нет, нет, Кочаров не из таких…»

Растокин вспомнил, как два года назад собирался с Мариной в загс, и усмехнулся.

В тот день им ужасно не везло. Все началось с того, что его не отпускали из части. Полк готовился к отправке на фронт, и командир роты наотрез отказался предоставить ему отпуск даже на сутки.

Потеряв уже всякую надежду, Растокин решил обратиться к пожилому, уже воевавшему и дважды раненному старшине роты.

Тот помялся, почесал затылок, а потом сказал: «Давай, и чтобы утром явился как штык. Но об этом никому. Понял?».

Когда Растокин, взволнованный и радостный, ворвался в комнату общежития студентов, то не поверил своим глазам: Марина сидела на кровати и шмыгала носом.

– Ты чего? – спросил он.

Марина подняла на него заплаканное лицо.

– В ателье испортили мое свадебное платье…

– Ничего страшного, – стал утешать он Марину, – в загс можно и в этом платье, не обязательно в свадебном.

И тут Марина заупрямилась.

– Свадьба один раз бывает. И я не хочу кое-как… Ведь это на всю жизнь…

Тогда он сказал:

– Завтра нас отправляют на фронт, поэтому в загс или сегодня, или…

Марина вздрогнула.

– Завтра на фронт?

– Да… Меня отпустили только до утра.

Минуту она колебалась, потом встала с койки.

– Тогда пойдем.

На улице их подхватил людской поток. Автобусы ходили редко, на остановках стояли толпы ожидавших.

– Давай пешком, тут недалеко, – предложила Марина, беря его под руку.

Ее охватил неудержимый порыв – она торопливо шагала по тротуару. Растокин еле успевал за ней.

Но у загса их ожидало новое разочарование. На прибитом к двери картонном листке было размашисто написано красным карандашом: «Загс временно закрыт».

– Не везет так не везет. Я знаю еще один загс, пешком минут тридцать будет.

– Пошли, – сказал Растокин, поддаваясь ее настроению.

По дороге их застала воздушная тревога. Сирены протяжно и нудно выли, казалось, на всех перекрестках. Люди привычно ныряли в подъезды, спускались в убежище.

Марина остановилась.

– Что будем делать?

– В загс! – потянул он ее вперед.

Но к ним подскочил молоденький милиционер, испуганно тараща глаза, заорал:

– В убежище! В убежище! Быстро! Кому говорят!

Не желая ввязываться в спор, они завернули в подъезд дома, спустились в убежище, где просидели до вечера.

Усталые и грустные вернулись в общежитие. Так и не попали они тогда в загс.

И вот она приехала к нему сама.

«Увидимся ли еще? – тревожно заныло сердце. – Никто не знает, что будет с нами сегодня, завтра… Достаточно одной пули, одного осколка мины, всего несколько граммов металла, и я уже никогда больше не увижу ни Марины, ни солдат роты, ни матери, ни своего села».

Он вдруг почувствовал себя затерянным и беспомощным в этом огромном мире, где бушует война, в которой гибнет все живое, гибнет сам человек и все, что он успел создать и построить на этой земле. Война огненным смерчем пронеслась по городам и селам, оставляя развалины и пепел, горе и слезы. И земля, словно живое существо, тяжко стонала от невыносимой боли, истекая своей земляной кровью от нанесенных ей ран.

Ему почему-то припомнились слова Кочарова. Они лежали тогда у озера, прижатые к земле огнем противника, готовились к очередному штурму высоты. Кочаров тоскливо обронил: «Ну, Валентин, каюк нам… У них там артиллерия, минометы, доты. Не одолеем. Перебьют, как куропаток… – И отрешенно вздохнул: – Эх, что наша жизнь – жалкий костер. Погорит-погорит, погаснет, и никто о нем не узнает. Так и о нас. Будто и не было нас на свете».

Растокин хотел возразить ему, но в это время услышал рядом охрипший голос комвзвода:

– Товарищи! За мной! Вперед! Ура!

И пружинисто выбросил свое тело из окопа вслед за лейтенантом, неистово стреляя на ходу из автомата.

«Нет, Максим, ты не прав. Конечно, человек не бессмертен, это верно. Но бессмертны его дела, поступки. Память о них будет жить в сознании людей вечно. И от каждого зависит, какая о нем останется память – светлая, добрая или нет».

Разгребая руками траву, приполз Карпунин.

– Ну, рассказывай, что видел?

Оторвав от газеты клочок бумаги, Карпунин неторопливо свернул цигарку, бросил из кисета на ладонь щепотку махорки, аккуратно пересыпал ее в самокрутку, прикурил, сделал несколько жадных затяжек и только после этого сказал:

– Легковушек у здания уже нету, уехали. Оттуда вышли два офицера. Но часовой стоит. А так – спокойно, без суеты.

– Ну и что предлагаешь? – спросил Растокин. Карпунин затянулся дымом, помолчал.

– Думаю, мост и колодец – самое подходящее место для засады. Ночью переберемся через речку и берегом выйдем к мосту. Возьмем «языка» и сразу же на эту сторону и старым путем обратно. К рассвету будем дома.

Они, конечно, понимали, что все может измениться, как ни планируй и ни прикидывай, часто случается такое, что и предвидеть невозможно.

Планируешь одно, получается другое, а все же становишься более уверенным, когда заранее составишь план, вроде бы сделал все, что нужно, и этот план должен непременно осуществиться.

Наступила ночь. Они вышли на берег, разделись. Связав ремнями вещи, перебрались через речку, оделись и, спустившись в лощину, поднялись по ней к колодцу. Небольшой покосившийся сруб виднелся из травы.

Растокин заглянул в колодец, вода в темноте не просматривалась, лишь тянуло оттуда сыростью. Обойдя колодец, он вышел на тропку. Она круто поднималась вверх. По этой тропке ходили за водой.

Карпунин топтался на месте. Увидев колодец, ему захотелось пить, в горле запершило, и он судорожно глотал скупую слюну.

– Спрячемся под мостом и будем ждать, – тихо проговорил Растокин.

– Кто в такую ночь пойдет за водой? – высказал сомнение Карпунин.

– Не придут за водой, поедут через мост. Другого выхода у нас нет.

– Другого выхода нет, – повторил, как эхо, Карпунин, осторожно шагая за Растокиным.

У опоры они остановились.

Над головой темной полоской тянулся деревянный мост. Ветер раскачивал плохо закрепленные доски, и они жалобно поскрипывали.

Устроившись под мостом, они замерли. В селе было спокойно: ни голоса человека, ни лая собаки. Так прошло более часа.

Это их встревожило.

Где-то затарахтел мотоцикл и тут же заглох. Хозяин пытался завести его, но мотор капризничал, глох. До них долетели немецкие голоса.

Обрадовавшись этому, Карпунин с усмешкой заметил:

– Не серьезно ругаются, жидковато. Наш бы тут всех чертей и святых вспомнил.

– На это мы мастера, – отозвался Растокин. Они снова умолкли. Время шло.

«Если в течение часа никто не придет за водой, значит не придут вообще. Тогда вся надежда на мост, – размышлял Растокин. – Хорошо бы этого мотоциклиста. С ним наверняка будет напарник, возможно, даже из штабных. И тогда мы успели бы до рассвета вернуться в полк».

Снова затарахтел мотоцикл, водитель прибавил газу, мотор заработал устойчивее.

«Собрались куда-то ехать. А если через мост?» – и Растокин толкнул в бок Карпунина.

– Наверх, живо!

Быстро вскарабкались по насыпи, притаились в кювете. Мотоциклист выехал на дорогу, включил фару. Узкий пучок света слабо освещал дорогу.

«Сюда», – обрадованно и тревожно подумал Растокин, чувствуя, как грудь обдало жаром. Снял с плеча автомат, положил перед собой. То же сделал Карпунин.

Нащупав в кармане гранату, Растокин хотел вытащить ее, но передумал.

– Лучше обойтись без гранаты. Гранату только в крайнем случае…

Он не успел договорить, что это за крайний случай, мотоцикл, не доезжая моста, круто свернул влево и, подпрыгивая на кочках, остановился у дома. Растокин похолодел, зло сплюнул, а его напарник долго и витиевато ругался шепотом, проклиная всех чертей и фрицев.

Делать было нечего, приходилось ждать другого случая.

«А будет ли он – другой случай? – невесело подумал Растокин. – Ну что ж, тогда снова уйдем на ту сторону, просидим день в торфяниках, а ночью вернемся обратно».

Его размышления прервал душераздирающий крик женщины. Он еще не успел сообразить, откуда раздался этот крик, как дверь того дома, у которого остановился мотоциклист, с шумом распахнулась, и на крыльцо выбежала женщина. Но кто-то, видимо, нанес ей сильный удар, потому что женщина как-то неестественно ойкнула, на секунду смолкла, а потом тяжело и хрипло застонала. В доме плакали дети.

– Звери… ироды, – причитала женщина и все просила Митю и Лену бежать из дома.

Ее стоны слышались все тише и тише, похоже было, что ее душили, но когда раздалась короткая автоматная очередь, она собрала последние силы, надрывно закричала:

– Митя, сыночек мой! Митя!

Растокин не выдержал, нервы его сдали. Пружинисто вскочил на ноги, бросился к дому. Уже на ходу он почувствовал позади тяжелое дыхание Карпунина, мысленно поблагодарил его за поддержку. На крыльце Растокин увидел согнувшегося над женщиной гитлеровца, замахнулся автоматом и опустил его на голову фашиста с такой силой, что тот тихо крякнул, медленно свалился на бок.

В это время второй гитлеровец волочил по коридору девочку, она плакала, вырывалась, звала мать. На пороге он остановился, хотел что-то сказать, но Растокин одним прыжком оказался с ним рядом и вонзил ему в грудь нож по самую рукоятку. Тот глухо вскрикнул, захрапел, стал медленно оседать на пол.

Тем временем Карпунин помог подняться женщине, хотел было отвести ее в дом, но она оттолкнула его, рванулась к выходу.

– Митя! Митя! – звала она, открывая калитку.

Растокин с Карпуниным тоже сошли с крыльца. Втроем обшарили перед домом кусты, заглянули в полисадник соседей, но Мити не было. Это вселяло надежду, что Митя жив, что он где-то спрятался и боится идти в дом.

Женщина вспомнила, что в саду у него есть свой окоп, который он тщательно замаскировал от посторонних, и повела их туда.

Митя лежал на дне окопа, тихо стонал.

Спустившись к нему, мать подняла его на руки, прижала к себе, зашептала:

– Жив… Жив… Родненький ты мой… Жив… – Пальцы ее коснулись чего-то теплого, липкого. Она испуганно отдернула руку, поднесла к глазам. – Кровь! У тебя кровь… Ты ранен?

– В руку… – простонал Митя.

Растокин помог вытащить его из ямы, отнес в дом.

Мальчику было лет семь-восемь, был он худым и легким, как перышко. Положив его на кровать, Растокин осмотрел рану. Пуля пробила мякоть выше локтя, кость не задела. Он перевязал руку, похлопал по плечу.

– Теперь все в порядке. До свадьбы заживет. Поправляйся.

Мать прикрыла одеялом сына, повернулась к Растокину.

– Спасибо вам.

Лицо ее было в ссадинах, на шее виднелись два темно-фиолетовых подтека.

– За что они вас? – глухо спросил Растокин. Женщина устало подняла на него худое, бледное лицо, посмотрела с недоверием.

– А вы кто будете?

– Свои… – проговорил Растокин, дружески сжимая ей руку.

– Партизаны?

– Партизаны, – подтвердил Растокин, не желая вдаваться в подробности.

«Оставаться им в доме нельзя, – подумал Растокин. – Разыскивая своих солдат, немцы могут прийти сюда, заметить следы ночной стычки, и тогда новой расправы не миновать».

– Вам нельзя здесь оставаться, – сказал Растокин.

– Я знаю… – скорбно ответила женщина. – Мы ночью уйдем за реку, в другое село, там у нас есть родственники.

– Правильно, – поддержал ее Карпунин.

У него на коленях уже сидела девочка и теребила пуговицы гимнастерки.

Ей было лет пять-шесть, не больше. Белокурая головка поворачивалась то в одну, то в другую сторону, с любопытством разглядывая посторонних мужчин.

– Извините, нам пора, – поднялся со стула Растокин. Опираясь на стол, женщина тоже встала, глаза ее потеплели, она смущенно протянула ему руку.

– Спасибо вам… Может, что дать в дорогу? У нас есть картошка.

– Нет, нет, нам ничего не надо, у нас все есть, – поспешно ответил Растокин, направляясь к выходу. – А вы тоже собирайтесь, уходите как можно скорее. Трупы немцев мы уберем. Ну, благополучия вам.

– Вам тоже… – глухо произнесла женщина.

Карпунин потрепал за косички девочку, посадил ее на кровать, где лежал Митя. Перебросив через плечо автомат, он еще раз обвел взглядом комнату, низко поклонился женщине, вышел вслед за Растокиным.

На крыльце они остановились, прислушались. В селе было спокойно.

– Что будем с ними делать? – указал Растокин на трупы.

– Камни на шею, и в речку. Чего тут раздумывать, – ответил Карпунин.

Растокин ножом срезал натянутую в палисаднике веревку, положил в карман. Затем погрузили трупы в коляску мотоцикла и, соблюдая осторожность, тихо покатили его по дороге, спустили в лощину. На берегу нашли булыжники, привязали к трупам.

Неподалеку оказался деревянный мостик для полоскания белья. Они подтащили туда трупы, спустили их с мостика в воду.

Речка в этом месте оказалась глубокой, трупы тут же скрылись под водой.

Постояв с минуту на мостике, они с облегчением вздохнули, сошли на берег. Эта операция заняла у них немало времени. Было уже за полночь, где-то раза два пугливо и одиноко прокукарекал петух.

С запада доносился гул проходивших по шоссе машин и танков. Немцы под прикрытием темноты перебрасывали к фронту резервные части.

Прислушиваясь к неумолкающему гулу машин, Растокин думал о том, что противник, по всей вероятности, готовит удар на этом участке фронта, что в роте ждут их возвращения с «языком», который помог бы уточнить действия противника. И то, что ночь почти на исходе, а задание еще не выполнено и пока нет уверенности, будет ли оно выполнено сегодня, и то, что немцы перебрасывают к фронту свежие силы, а они, разведчики, не могут сообщить об этом в свой штаб, – все это острой болью отозвалось в сердце Растокина.

Он лихорадочно искал выхода, в голове возникали варианты взятия «языка», но все они казались ему нереальными, надуманными. Он теперь уже сожалел, что убил обоих солдат.

«Одного надо бы оставить живым, вот и «язык». Глядишь, домой уже топали бы, а теперь вот думай, ломай голову». И, чтобы как-то отвлечься от этих грустных размышлений, спросил Карпунина:

– Что будем делать, Иван?

– В каком смысле? – Карпунин сделал вид, что не понял вопроса.

Растокин вскипел, его злила эта притворная непонятливость, а скорей всего, неуместная хитрость уйти от советов, потянуть время, когда дорога каждая минута.

– А в том смысле, товарищ Карпунин, – перешел он вдруг на официальный тон, – где и когда будем брать «языка». Или ты забыл, зачем пришел сюда? На болотах прописался?

– Нужны мне эти болота… – без обиды огрызнулся Карпунин. – А насчет «языка»… – Он задумался, покрутил головой и, не придумав ничего утешительного, заключил: – Уйдем опять в торфяники, а завтра снова сюда. Будем сидеть, пока не возьмем.

Растокин вначале и сам так думал, но теперь заколебался. Им все больше и больше овладевало желание сделать это сегодня, этой ночью, немедленно.

«Но как? – в который раз он спрашивал себя. Неожиданно в голову пришла дерзкая мысль. – А что, если напасть на штаб?»

Но мысль эта показалась ему настолько нелепой, что он тут же постарался ее забыть.

«Ну, а что еще? Сидеть у колодца и ждать немцев? А если они ночью не придут за водой, тогда что? Устраивать засаду завтра? Но можно просидеть и завтра, и послезавтра…»

Пассивное ожидание его явно не устраивало, и он снова вернулся к только что отвергнутой мысли: «В штабе ночью офицеров мало, одни дежурные да часовой… Часового можно бесшумно снять… Напасть внезапно. У нас есть гранаты. Речка рядом, ночь… В случае удачи – через речку и на ту сторону».

Размышляя, Растокин все больше и больше подогревал свое воображение, которое уже рисовало ему возможные варианты боя.

«А если нападение окажется неудачным?»

И все же сквозь пестроту разноречивых мыслей настойчиво пробивалась одна – надо. Повернувшись к Карпунину, заявил:

– Давай брать штаб, Иван. Другого выхода у нас нет.

Сказав это, Растокин почувствовал вдруг такое облегчение, будто сбросил с себя непомерный груз, давивший своей тяжестью.

– А справимся? – осторожно заметил Карпунин, видя его нетерпение.

– Если будем действовать смело, внезапно, – справимся. Уничтожим всех, кто там есть. В живых оставим одного… Стрелять из автоматов, гранаты – на крайний случай. Часового снимаю я. Затем оба врываемся в штаб…

Растокин волновался, это видно было по коротким, отрывистым фразам.

Его волнение передалось и Карпунину. Он понимал, что замысел, который изложил Растокин, непрост, сопряжен с большим риском, поэтому ответил не сразу, тянул, прикидывая, как бы его отговорить. Ничего не придумав путного и понимая, что затянувшееся молчание он может истолковать как трусость, Карпунин, наконец, сказал:

– Ну, что ж, давай брать штаб. Была – не была…

– Слушай, Иван, а что, если на мотоцикле прямо к штабу? Они наверняка примут за своих.

– Вот это уж совсем другой разговор, – тут же согласился Карпунин. – На мотоциклах я, слава богу, поездил, дело знакомое.

– И как я сразу не допёр? – усмехнулся Растокин.

В коляске мотоцикла они нашли два плаща, каску, обрадовались этому. Тут же каждый набросил плащ на плечи, а Карпунин надел еще на голову и каску.

– Теперь порядок… Теперь можно и в штаб, – довольный своим видом, проговорил Карпунин.

Они выкатили мотоцикл на дорогу. Карпунин сел за руль, Растокин – сзади. Мотор запустился быстро, работал четко. Карпунин не раз бывал в разведке, попадал в разные переплеты, но сегодня почему-то особенно волновался, излишне нервничал, чувствуя, как предательски дрожат руки и ноги.

Свернув с дороги к штабу, он остановил мотоцикл метрах в десяти от здания.

– Курт, за мной! – приказал ему Растокин на немецком языке и направился в штаб.

Пилотку он засунул в карман, шел без головного убора, на плечах болтался плащ, прикрывая автомат. За ним семенил Карпунин, в каске, плаще.

У здания одиноко расхаживал часовой. При виде мотоцикла часовой остановился, бросил беглый взгляд в их сторону, подошел к двери.

Растокин шел быстро. Надо было действовать смело, решительно. В минуты наивысшей опасности – это он не раз замечал за собой – к нему возвращалось то удивительное спокойствие и хладнокровие, которое позволяло принимать верное решение, поступать обдуманно, расчетливо.

Приблизившись к часовому, он сказал ему по-немецки:

– Мне срочно в штаб, – и, не дав тому произнести слово, левой рукой зажал ему рот, правой нанес удар ножом в грудь.

Осторожно опустив часового на землю, Растокин, а за ним Карпунин вошли в штаб. В первой комнате никого не было, из второй, дверь в которую была чуть приоткрыта, доносились приглушенные голоса.

Распахнув дверь, Растокин увидел за столом двух склонившихся над картой офицеров, третий говорил по телефону. Короткой очередью он уложил говорившего по телефону немца, направил автомат на растерявшихся офицеров, крикнул:

– Хенде хох!

Один из них успел выхватить из кобуры пистолет, но тут же был сражен автоматной очередью. Второй кинулся за перегородку, его настиг Карпунин, ударом автомата свалил на пол. Связав ему руки ремнем, Карпунин снял висевшее на стене полотенце, сделал из него кляп, засунул офицеру в рот.

Тем временем Растокин свернул лежавшие на столе карты, вытащил из открытого сейфа бумаги, положил в карман. Подняв с пола офицера, они направились к выходу. Первым шел Растокин, за ним офицер, позади – Карпунин.

Выходя из штаба, Растокин заметил, что часового на месте не было.

«Значит, остался жив, спрятался», – затревожился он.

За углом дома раздалась автоматная очередь.

– Иван, бегом! – приказал Растокин и потянул за ремень упиравшегося офицера.

Карпунин поддал немцу сзади автоматом, и тот побежал быстрее.

Между тем в селе поднялась тревога, послышались немецкие голоса.

Подбежав к речке, Растокин толкнул под откос офицера, спустился сам.

«Лишь бы перебраться на ту сторону, там, в болотах, нас не найдут», – лихорадочно думал Растокин и торопил немца.

До воды оставалось метров пять, в это время с берега ударили из автоматов.

– Прикрывай, Иван! – крикнул Растокин, а сам все тянул офицера к речке.

Карпунин присел на корточки, дал длинную очередь. С горки полетели гранаты, осколки с визгом распарывали воздух. Один из них угодил Карпунину в грудь. Жгучая боль пронзила тело. Он ткнулся лицом в песок.

– Стреляй, Иван! Стреляй! – слышал он голос, который казался ему чужим и далеким.

Превозмогая боль, Карпунин приподнял голову, встал на колено и, приложив автомат к плечу, нажал на спусковой крючок. Автомат судорожно задергался в руках.

Растокин понимал, что сдержать натиск немцев им не удастся, слишком велика разница в силах, что надо скорее перебираться на ту сторону, и он уже встал сам и хотел поднять офицера, чтобы последним броском добежать до воды и плыть на другой берег. Но офицер хрипло стонал, судорожно двигал ногами.

Растокин ощупал его тело, на левой стороне мундира обнаружил теплое, липкое место.

«Вот не повезло… – досадовал он, опуская офицера на песчаный берег. – Где же Иван?»

В темноте Растокин с трудом заметил ползущего Карпунина. Подбежав к нему, спросил:

– Что с тобой?

– Все, Валентин, хана мне… – проговорил он еле слышно. – Добирайся один… Я прикрою тебя… Спеши… Ну, давай…

Растокин нагнулся, поднял его на руки, побежал к воде. Немцы осмелели, видимо, поняли, что перед ними небольшая группа партизан, стали спускаться к реке, ведя на ходу беглый огонь.

Вытащив из кармана гранату, Растокин швырнул ее в немцев. Раздался взрыв, стрельба прекратилась.

Не желая рисковать, немцы залегли, какое-то время на берегу стояла тишина, а затем снова затрещали автоматные очереди.

Растокин наклонился к Карпунину.

– Плыть можешь?

– Попробую… – тяжело выдохнул тот.

– Тогда давай… А я возьму немца.

Карпунин пополз к воде. Вода освежила его, придала силы, и он, вяло перебирая руками, поплыл. Взвалив на спину притихшего офицера, Растокин тоже вошел в воду и тут же почувствовал острый удар в левое бедро. Покачнувшись, он упал в воду.

«Достали и меня, гады!» Все-таки он встал, немец на плаву был легче, не так давил на спину, и зашагал по илистому дну.

На берегу продолжали стрелять, пули глухо взбивали воду. Идти с каждым шагом становилось труднее, боль в бедре разрасталась.

«Только бы дойти… Только бы дойти…»

Но тут пуля обожгла ему правый висок, в глазах поплыли желтые круги. К счастью, речка была в этом месте неглубокой, вода доходила только до плеч, можно было держаться на ногах.

Постояв несколько секунд, Растокин двинулся дальше. Голова кружилась, во рту было солоно, сухо, он сделал несколько судорожных глотков речной воды.

Выбравшись на берег, оставил там офицера, а сам снова вошел в речку, чтобы помочь товарищу. Карпунин еле держался на воде, и когда подошел Растокин, бессильно повис у него на плече.

– Держись, Иван, теперь все в порядке… – подбадривал он. – Теперь мы дома…

На берегу Растокин подвернул на нем гимнастерку, осмотрел рану. Осколок пробил грудь чуть ниже правого соска и вышел под лопаткой. За это время он потерял много крови, ослаб. Дышал тяжело, хрипло, шла горлом кровь.

Растокин снял с себя нижнюю рубашку, разорвал на куски, забинтовал ему грудь, туго завязав узел сзади.

Он и сам ощущал невероятную слабость и такую боль в бедре, что вынужден был сесть на замшелый пень. Кровь из раны виска теплой струйкой стекала по щеке.

Перевязав куском рубашки голову, Растокин принялся обследовать бедро.

Пуля, вероятно, задела кость: когда он нажимал на бедро, боль отдавалась во всем теле.

Немцы не стреляли, о чем-то спорили. Темнота скрывала их.

Посидев с минуту на пне, Растокин встал, прихрамывая на левую ногу, подошел к офицеру, пошевелил за рукав. Но тот не двигался, глаза его были закрыты. Приложив к груди руку, он не ощутил ударов сердца, да и само тело уже остыло и немного закостенело.

«Вот не повезло!» – злобно выругался Растокин, думая и о тяжелом ранении друга, и о своих ранах, и о смерти пленного.

Тихо застонал Карпунин.

– Ну что, Иван? Как чувствуешь себя?

Карпунин лежал на спине, долго молчал, потом сдавленно прохрипел:

– Плохо, друг… – Говорить ему было трудно, он снова умолк.

– Ничего, Ваня, все будет хорошо… Переждем день в ельнике, а ночью к себе, в роту…

– Как немец? – спросил Карпунин после некоторого молчания.

– Умер… От ран…

– Жаль. Как же теперь без «языка?»

– Но у нас есть штабные документы. Карты, приказы… – утешал Растокин.

– «Язык» лучше… – Карпунин закашлялся, на губах показалась кровь. Растокин перевернул его на бок. – Ты иди, Валентин, иди… один… Положи меня… под куст, прикрой… ветками и иди… А я полежу тут… Если что… Сын у меня… Поведай при случае…

– Ты что? Я тебя не оставлю, понял? Не оставлю! И выбрось из головы эти глупые мысли! – в сердцах выпалил Растокин, взвалил его себе на плечи и, пригибаясь под тяжестью, заковылял в сторону болот.

Однако сил у него хватило не надолго. Бедро все сильнее и сильнее раздирала адская боль, голова кружилась, в глазах плыли оранжевые круги… Не пройдя и сотню метров, он окончательно выдохся, осторожно положил на землю Карпунина, прилег и сам. На востоке тускло светлел горизонт, свежий ветерок обдувал мокрое лицо.

«Может, и не надо было связываться с этим штабом? – раздраженно подумал Растокин. – Провели бы под мостом еще одну ночь… Взяли бы «языка» тихо, без стрельбы. А так… И сами еле-еле ползем, и без «языка»… С часовым тоже промашку дал… Остался жив, поднял тревогу. Все спешка! А может, и не зря? Как-никак, раздобыли карту, штабные документы… Пригодятся. Да и немцев с десяток уложили…»

Эти рассуждения немного успокоили его. Полежав еще минут пять, Растокин взвалил на себя Карпунина и, разгребая траву руками, пополз дальше. Опираться приходилось лишь на правую ногу, левая волочилась, как жердь.

Между тем заря на востоке разгоралась все сильнее, багрово-красные отблески ее вызывали в душе тягостное состояние. Точно такое же утро было в первый день, когда они отсиживались на болотах, но оно тогда не было таким гнетущим и печальным, не вызывало чувства обреченности и страха, как сейчас.

Растокин остановился, перевел дыхание, закрыл глаза. Сердце билось учащенно и сильно, его удары отдавались в ушах.

«А если Карпунин не выдержит?» – пронзила его страшная мысль. Он тут же положил его рядом, перевернул на спину, посмотрел в лицо. Губы его были плотно сжаты, кровь на подбородке застыла густым слоем, щеки впали и отдавали той восковой белизной, которая появляется у мертвых.

Испугавшись, Растокин начал лихорадочно растирать и массировать ему грудь, затем припал к его холодным губам своим ртом и стал усиленно вдыхать воздух. Но Карпунин не подавал никаких признаков жизни. Растокин ткнулся лицом в траву, плечи его судорожно задергались.

– Я не оставлю тебя, Иван, не оставлю, слышишь? – шептал он, в бессильной злобе сжимая кулаки. – Не оставлю…

Взвалив его на спину, пополз вперед. Густая трава мешала ползти, царапала лицо, шею. Он все чаще и чаще останавливался, дышал трудно, загнанно. Затылок наливался свинцовой тяжестью, отрывочные и беспорядочные мысли путались в голове.

Растокин остановился, приоткрыл глаза, облизал сухие, шершавые губы. Небо было золотисто-светлым, первые лучи солнца обдали теплом верхушки берез, маленькими алмазами засверкали на листьях. И будто сквозь сон донеслись до Растокина далекие разрывы мин. Ему стало жарко, трудно дышать. От пыли и гари небо стало черным, а взрывы удалялись все дальше и дальше и затихли совсем…

…Самолет ударился колесами о бетонку.

Растокин вздрогнул, осмотрелся.

Пассажиры задвигались, засуетились.

Стюардесса еще раз предупредила, чтобы все оставались на своих местах до полной остановки самолета, и направилась к выходу.

У трапа Растокин увидел генерала Дроздова, бывшего командира роты, с которым не виделся с войны, а вернее, с той памятной ночи, когда он провожал его и Карпунина в тыл к немцам за «языком».

Дроздов располнел, раздался в плечах, вокруг глаз собрались подковы морщин, из-под фуражки виднелась густая седина волос. Растроганный встречей, он обнял Растокина, долго тряс за плечи, а немного успокоившись, ворчливо проговорил:

– У тебя, парень, ни стыда ни совести… Столько лет скрываться!

Отступив на шаг, он пристально и придирчиво оглядел Растокина.

– Ничего, ничего… Против меня, можно сказать, еще юноша. Вот она, жизнь-то столичная! Щадит и молодит. Шучу, шучу. Знаю, у вас там служба тоже не райская. Ну пойдем, пойдем, – и, взяв Растокина под руку, повел к машине.

Растокин знал, что Дроздов командует дивизией, стал генералом, что в его подчинении находится Кочаров – командир танкового полка.

Он навел о них справки давно, как только вернулся после войны из-за границы в Россию (они служили тогда на востоке), о себе им сообщать не стал, не хотел осложнять отношения Кочарова с Мариной, которые к тому времени уже поженились, имели детей. И только теперь, когда прошло много лет и жизнь, казалось, определилась, а душевная боль стала утихать, его вдруг потянуло к друзьям, потянуло посмотреть места, где тогда воевали. И то, что дивизия Дроздова как раз располагалась в тех краях, где они стояли летом 1944-го, определило его решение ехать именно в этот военный городок.

Они вышли на площадь к машине.

Дроздов сел рядом с Растокиным на заднее сиденье, кивнул водителю, и тот привычно повел светло-зеленую «Волгу» по узкой дороге города.

Минут через сорок подъехали к штабу.

В кабинете Дроздов усадил Растокина в кресло, сам сел напротив.

– Говоришь, приехал на учения? – бросил он мимолетный взгляд на Растокина, а сам подумал: «Может, до сих пор Марину забыть не можешь? Поэтому и приехал?»

– На учения, – ответил Растокин смущенно, уловив в его голосе иронию. – Понюхать, как говорят, пороху. Ну и побывать там, где воевали.

– Понюхать пороху вам, штабистам, полезно, полезно… – По чисто выбритому лицу генерала скользнула грустная улыбка, тут же исчезла, и снова оно стало сухим и строгим, как прежде. – Я эти места исходил, объездил вдоль и поперек. Восьмой год здесь. Пришел сюда командиром полка, потом два года начальником штаба дивизии и вот уже четвертый год комдивом. Так привык к этому городку… Родным стал. И вообще, после увольнения останусь здесь. Сын работает в городе инженером на заводе, женат, есть дети. Так что я уже дед. Куда теперь от детей и внуков отрываться?

– Жизнь идет… – раскуривая трубку, отозвался Растокин.

– Не идет – скачет… – с грустью покачал головой Дроздов.

Растокин знал, что у Дроздова три года тому назад нелепо погиб сын, ученик девятого класса. Вдвоем с товарищем они мастерили на даче радиолу, делали вывод электропроводки на улицу, и сын его, поскользнувшись, зацепил рукой оголенный провод и был убит током. Трагическая смерть сына потрясла Дроздова, поэтому Растокин не стал расспрашивать его о семье, уклонялся от воспоминаний, говорил только о деле. По дороге в штаб он тоже старался больше рассказывать о себе, меньше расспрашивал его. И когда Дроздов заговорил о старшем сыне, Растокин не стал проявлять к этому особого интереса, отметив лишь про себя, что Дроздов действительно отсюда теперь уже никуда не уедет даже после ухода в отставку не столько из-за старшего сына, работавшего инженером на заводе, сколько из-за младшего, похороненного на городском кладбище, куда Дроздов заходит каждое утро перед работой.

Зазвонил телефон. Дроздов снял трубку, негромко ответил:

– Слушаю… Хорошо, Иван Степанович, приеду непременно. – Положив трубку, пояснил: – Звонил секретарь райкома. После обеда приглашает на заседание бюро райкома… Так ты хочешь, Валентин Степанович, сразу к Кочарову?

– Да, поеду к нему, в полк.

– Ну поезжай, задерживать не стану. Бери машину и поезжай. Позванивай, напоминай о себе.

Попрощавшись, Растокин вышел из кабинета.