Мне хотелось бы начать с одного небольшого, но очень характерного эпизода. Восьмидесятый год. Впервые в Москве проводится летняя Олимпиада, перед которой театру «Современник» дали возможность, немножко работая, как бы и отдохнуть: совершенно бессмысленная гастроль в Сочи. Это не тот город, где надо гастролировать. Тем более — в июне месяце.

В один из дней вдруг раздался звонок в тамошнем Доме актера — «санатории», как мы его называли. Мне передали, что звонит Ленинград. На проводе — второй режиссер, Милочка Гальба. Я бегу к телефону и думаю: «Господи, с чего бы Мила?» Я в то время совсем никак не был связан с Ленинградом. Беру трубку, и Мила кричит:

— Валюша, я тебя умоляю!.. Он остановил съемки! Осталась буквально одна сцена, все снято, и этот сумасшедший (когда она это говорит, до меня начинает доходить, что речь идет об Олеге Дале) требует: «Все! Стойте хоть месяц, хоть полтора! Я не буду сниматься в этой сцене, пока вы не найдете Никулина!!!»

— Милочка, я же на гастролях!..

— Ну, а что… Мы будем ждать.

Вот такой был Даль. Группа ждала, мы закончили гастроли и приехали в Москву. Там в это время уже начинался «полный карантин» — в столицу не впускают, ее освобождают, а мне надо достать билет на Ленинград. Я его достаю, приезжаю на «Ленфильм», и мы снимаемся в единственной сцене: в Ленконцерте, в реальном естественном интерьере, около камина. Мой герой — промерзший блокадник, который жжет афиши прекрасных людей, и все это в кадре читается. И Даль — Корбут, который входит туда в ушанке, валенках…

Так мы снялись с ним в картине Наума Бирмана «Мы смерти смотрели в лицо».

В пределах этих двух съемочных дней я совершенно ничего не понимал. То есть я понимал, что это — очередной, присущий Олегу «закидон», в чем-то близкий и мне. И, конечно, все это было согрето нежнейшей любовью ко мне — как всегда. Говорю без ложной скромности — это действительно так. Мне говорили, что он сказал тогда: «Или я не буду этого делать вообще, или это нужно делать только с Никулиным». И я этому не поверил… А потом, когда отснятый материал проявили, смонтировали и практически осталось только озвучание — меня снова вызвали в Ленинград. Олег, не отходя, был рядом, забывая даже про свои реплики (мы ведь в эпизоде — два партнера). Он все время щипал мена за локоть и говорил:

— Ну? Что я тебе говорил?

Техники останавливают запись: «Стоп! Еще раз!»

— Посмотри, посмотри, что ты делаешь! Я же тебе говорил, что все будет о'кей!

Вот такая какая-то штука… Маленький кусочек — одна сцена. Бог ты мой! И бирмановская группа ждет, потому что «Даль сказал».

А в первой половине семидесятых мы снимались с Олегом тоже в одной-единственной сцене, в «Горожанах» у Рогового.

Мне никогда не приходило в голову, но у Олега это, наверное, был маленький эскиз к Зилову. Ну не буквально, а как-то подсознательно. А может быть, нет. Странно… Я даже как-то не связывал, мне вдруг сейчас впервые пришло это в голову, потому что эту роль я как-то не держал в памяти. Какая-то жесткая роль… Лимитчик «северный»… Как бы маленький такой штрих. У художника же всегда делается куча эскизов к большой работе.

Должен сказать, что Олег во мне и в наших с ним отношениях очень ценил импровизацию: мы оба любили джаз, мы оба любили музыку, мы пели вдвоем… Он вообще был человеком абсолютно непредсказуемым и неожиданным. Он поклялся Роговому, что объяснил Никулину смысл эпизода! Ни фи-га!!! Вы понимаете, что он сделал?! Когда я приехал на съемку, то спросил:

— Олег, что мы будем делать?

— Валюша, спокойнее… Все нормально. Сейчас подойдет машина — и все нормально… И все увидишь…

Понимаете, даже вот до такого доходило. Что там, казалось бы, ну, чепуха — два человека на стоянке такси. Но даже непрофессионалу, даже ребенку что-то объясняют… То, что часто делают итальянцы, в частности Феллини, когда берут прохожих прямо с дороги и начинают снимать в кино. Но все равно говорят хоть два слова смысла: вы идете сюда, он выходит оттуда — хоть что-то такое… Я его теребил, а он говорит:

— Нор-ма-а-льно! У нас есть время, идем выпьем кофейку сейчас…

Выпили. И кофейку тоже. Я опять говорю:

— Аля, перестань валять дурака! Скажи мне, в чем смысл?..

— Все нормально, все будет о'кей.

А потом подошел Володя Роговой и сказал:

— Ну, Валентин, все правильно в сцене, правда же?..

И тогда мои глаза встретились с Далем, и я робко сказал:

— Да-да, Володенька, конечно, все правда…

— Сейчас прямо можно снимать?

— Да… Конечно… можно снимать.

Ну, вот такая далевская «эквилибристика»… Хулиганство — в хорошем смысле.

Мне довелось сниматься с Олегом и на «Беларусьфильме», весной 1978 года. Скажу буквально два слова о том, как я воспринимал эту работу — «Расписание на послезавтра». Когда мне дали сценарий, я сразу понял одну вещь. Поскольку фильм собирался снимать Добролюбов, один из учеников Михаила Ромма, для меня было совершенно очевидно, что Игорь, хочет он того или нет, невольно (так, кстати, все и получилось) будет снимать атмосферу юношеского варианта «Девяти дней одного года». И в этом была вся прелесть. Это ж замечательно, когда ученики с учителями острят, общаются на одном уровне, влюбляются… В общем, микроклимат там был «роммовский».

Очень чувственно помню замечательную атмосферу, возникшую благодаря Далю, Ленькову, Баадуру Цуладзе и мне, как говорят… Эта сцена, где мы все музицируем, а Олег — у рояля… Где кругом и всегда на — досках формулы. Ну, вообще — блеск!

Опять же один штрих из «актерской кухни». Так как среди нас была единственная дама — Терехова, а вокруг — мужской состав, мы все очень мило, по-доброму иронизировали. И это было коллективное. Наверное, какая-то часть этого прорвалась и на экран. И это было замечательно, потому что часто звучит с оттенком пошлости: «А мы наращиваем чувство!»

— Че это они ходят в обнимку?

— А они наживают… Наживают отношения.

Еще помню, что Даль, «завидуя» мне, говорил:

— Валь, у меня уж тут невольно… Роль такая… Я очень много и долго должен высказывать всяких сентенций… А у тебя, смотри, как чудно найдено вот это слово: «пре-е-лест-но, пр-е-лест-но…». Это — здорово! Валюха, ты при своей музыкальности его одно разложишь на целую симфонию!..

Мне кажется, что есть особая изюминка в «цветовой» окраске подобных вещей, а анализируют пусть критики…

Можно сюда добавить, что я приехал в великолепную совминовскую гостиницу в Вильнюсе, прямо на излучине реки. Даль меня встретил и тут же повел вниз, в замечательный ресторан этой же гостиницы… Сам он был в ограниченной на предмет «соблазнов» полосе, но зато как он меня принимал! Как он был со мной обходителен! Как он заказывал! Как он наливал! Ах, какой это был блеск!!! Как говаривал Юрий Карлович Олеша, а уж он-то имел на это право: «Не пить так же интересно, как и пить». И Далю это безумно нравилось. И это подтверждает то, что рассказывают о приходах Олега в ВТО «на трезвую голову». Ведь это не менее интересное состояние: ощущение своего осознания человеком, который вне этого.

Мне удалось однажды встретиться с Олешей на Арбате, около «Праги». Накануне в доме у своего дяди — писателя Льва Вениаминовича Никулина в Лаврушинском переулке, в писательском доме, — я познакомился с Юрием Карловичем. А буквально через два-три дня увидел его около «Праги» с таким… немножко «белесоватым зрачком». Вероятно, он много уже принимал, как и Михаил Аркадьевич Светлов в последние годы. Моя правая рука лежала на бронзовом поручне стеклянной, как бы воздушной витрины кафе внизу на углу. И он взял меня за руку своей левой рукой и сказал:

— Мой юный друг…

— Вы меня спутали, вероятно, Юрий Карлович… Мы же буквально два дня назад у Льва Вениаминовича впервые…

— Что вы, что вы! Что вы… Давайте… Давайте умирать… Дружочек, правда, давайте… Только, давайте красиво умирать…

Через несколько лет я рассказал эти несколько слов Олеши Далю. Даленок слушал просто в десять ушей… Потом сказал:

— Ва-лю-ю-ха… Олеша…

С ужасом теперь я думаю о том, что годы спустя это могло как-то опосредованно сработать в смысле трагического финала Олега…

…Буквально ничего не могу сказать о последних сценариях Олега, в частности о «Кольце». Хотя мы втроем в определенное время были очень близки: и Володя Паулус — актер нашего театра, который был там с самого основания, и Олег, и я. Действительно, Даленок мне говорил о «Кольце», но я в это дело не стал окунаться. Просто знал о факте, поэтому мне все-таки легче в связи с этим говорить о том, как этот факт выглядел на фоне монинского периода…

Какие-то двое инженеров, владевшие этим строением в Монине, сдали его Олегу и Лизе на неопределенное время. Это был январь 1981 года. Дом был построен по какому-то совершенно западному образцу— настоящий американский коттедж. С автономным отоплением, чуть ли не с автономным водопроводом…

Помню, когда я туда однажды приехал (это был февраль), Алька водил меня по дому и говорил:

— Смотри, как здесь все независимо… Как здесь все независимо… Нет, ты видишь: как здесь все независимо… в этом доме? Здорово, а?

— Да.

«Независимо» — это я уже потом проворачивал. Казалось бы, такая бытовая штука, но подчеркнутая несколько раз. Он замечательно себя там ощущал!

Провожая меня до калитки, Даль спросил:

— Значит, ты помнишь, как мы договорились?..

То есть временно все было абсолютно нарушено. Возникала некая неизвестность, когда мне надо в городе сидеть и ждать, когда «Лизка тебе позвонит»… Грубо говоря, возникала жизнь от договоренности до договоренности.

Помню, как он несколько раз сказал мне — это был лейтмотив нашего разговора:

— Я не хочу… не хочу ехать в город… Меня ничто уже не связывает с городом…

При этом он ни единым словом не обмолвился, что в нем были уже какие-то кардинальные решения по поводу Малого театра. Его тяготил этот факт — возвращение в alma-mater, но, как выяснилось, он очень условно туда вернулся. Грубо говоря, чтобы иметь элементарные средства — стабильный оклад. Пройдя через «Современник» и другие дела, через Эфроса, едва ли он мог в Малом рассчитывать на какие-то «освежения» души, конечно. Как всегда, ему много «обещали». Он репетировал Ежова в «Фоме Гордееве» Горького. Очень символично и, по-моему, без особых надежд…

Побег из МХАТа в свое время… Он там начинал репетировать Пушкина, но тоже совсем чуть-чуть. Два сезона в Ленкоме в Ленинграде… Все это были «хватания».

Помню, как было принято аналогичное решение по поводу Бронной. Точнее, мы ехали вместе в машине, и я еще переспросил:

— Алька, как?.. Неужели ты сыграл свой последний спектакль?

— Да, — сказал он, как всегда, легко, по-моцартовски.

— Почему?.. А почему ты так решил?

— Ну, я тебе не буду повторять… Ты же знаешь, что я пришел на Бронную с одним условием, которое Эфрос обещал неукоснительно выполнять: он меня взял абсолютно в чистом виде «на договор». То есть на эту и эту роль. Или на какую-то следующую, которая возникнет специально для меня…

Когда мы вышли из машины, он сказал мне и «самое главное»:

— Я не могу… Чувствую, что тут я уже в неволе, а главный режиссер — все-таки Дунаев… Начинают меня потихоньку «заполаскивать»… как белье…

Понимаю так, что у него не то чтобы была обида на Эфроса, но Олег понимал, что единственный человек, кто мог бы хоть как-то его защитить, — это Анатолий Васильевич. То ли Анатолий Васильевич сам себя ощущал как бы «не главным»… Хотя это был, конечно, его театр. МДТ считался эфросовским, и весь народ, все зрители ходили на «эфросовские спектакли».

Во всяком случае, у Даля это был последний спектакль там. Играл он его наотмашь! Это был «Месяц в деревне».

В последние месяцы я приходил к Олегу, и он мне все время говорил:

— Ну, давай соберем… Давай соберем… трех-четырех «наших». Давай возьмем Владюню Заманского… Вот: Владюня, ты, я. Давай сделаем что-то абсолютно свое.

— Алька, ты обалдел! Понимаешь, что говоришь?! Ты ж предлагаешь западную систему, но у них для этого есть менеджер, который может поверить в общность всего нескольких человек. А мы же все равно должны идти «по какой-то линии». От кого будем работать-то: от Росконцерта или от Филармонии?..

— Тьфу, б…

И он мне начал рассказывать о том, что уже связался с Марисом Лиепой. Потом закрыл дверь в кабинет, поставил на проигрыватель пластинку и начал так читать Лермонтова, что у меня глаза на лоб полезли! И я никак не понимал: почему сцена Зала им. Чайковского? Это же площадка Хора Пятницкого и ансамбля Игоря Моисеева! Ну как можно делать такой музыкально-поэтический спектакль там?

Последние года полтора мы действительно очень много и виделись с Олегом, и перезванивались. Это была уже та самая, та самая пресловутая «последняя и широкая» полоса. Конечно, она была длинная на самом деле, начавшись не в 1980 году… Короткие «всплески» начались много раньше.

Была одна доминирующая тема всех моих с ним последних разговоров: на тему ли человеческую, на тему ли творческую. Мы с Далем абсолютно в одном мнении. Если «Современник» возникал на пике «оттепели» (хотя Олег в ней был моложе — между нами была разница в девять лет, но это никогда не мешало ни ему, ни мне); на некой общности — человеческой, актерской, методологической, то в зиму 1980/81 года мы с ним констатировали одно: наступили дни, когда на какие-то более или менее большие общности взаимопонимания надеяться не приходится. Все стало диаметрально. Если теперь что и возникнет, то в предельно ограниченном кругу. Но снова он предлагал:

— Валя, ну давай…

— Когда делают «западный» спектакль, то его и гоняют каждый день, а потом он отыграется, отреагируется и снимается, а группа разбегается. Ты надо мной смеешься!..

— Почему?

— Да потому что мы — репертуарные актеры!

Даль прошел и через Еланскую, но все это были метания, пробы. К этому вопросу его жизни нужно вообще подходить очень тонко. К этому моменту мы уже похоронили Володю Высоцкого. Там же тоже есть какая-то подспудная связь, как это становится ясно теперь.

«7 июля 81 г. Поздравить Кулю». Кошмар в том, что я ничего не знал об этой практически последней записи в его ежедневнике… Конечно, слышал о записях на день приезда из Киева и следующий — 5 марта. Но этого «прострела» во времени не знал… Ведь это дата моего дня рождения. «Куля»… Так он меня всегда называл… Помню, звонил телефон, я снимал трубку и слышал всегда одно и то же:

— Куля? — (короткий вздох) — Ну? Что у вас?..

В 1980 году Олег посвятил мне стихотворение ко дню рождения — «Прогулки с черным котом», был у него потом даже целый такой цикл… Не понимаю, почему оно у меня не сохранилось… Впрочем, я ведь переезжал. Или оно где-то в переездах затерялось, или же Алька надписал единственный экземпляр, а потом просто «торжественно зачел» его мне.

3 марта 1981 года днем я шел к себе домой на Звездный бульвар, и дверь не открывалась, не пускала меня в квартиру. У меня портился и прежде замок, но я его чинил. Как всегда, только хозяин такого «запора» знает точно: где, в каком «люфте» надо чуть-чуть повернуть и нажать, а тут — ничего! Может быть, я занервничал, а когда нервничаешь, начинаешь делать все с силой. Сразу же постучался к соседке, и она провела меня на балкон. Балконы в этой двенадцатиэтажной башне были смежными — на две квартиры. Так что я попадал зеркально с ее кухни на свою. Когда я влез, она мне передала через проходящую сквозь все балконы пожарную лестницу стамеску, и я открыл узкую часть окна. В тот момент, когда я встал на подоконник с внешней стороны и уже протискивал плечо, раздался, как мне показалось, тревожный звонок. Я кинулся через кухню в комнату, снял трубку, и моя бывшая супруга Инна Ратникова сказала на другом конце:

— Умер Даль.

Я прибежал назад в театр. Как-то сразу было решено, что должен ехать я. Тут же позвонил Лизе. Хорошо помню, как Волчек кричала:

— Нельзя этого делать! Боже, какие вы все идиоты! Отпустили этого сумасшедшего! Он сам там умрет, только увидев его!..

Но все оказалось не так. Внутренне я был очень сдержанно организован. Может быть, потому что со мной была Лиза и я понимал, что кто-то один из двух должен обязательно крепче держаться… Хотя Лиза себя вела достаточно мужественно. Но в киевском морге на Сырце она сказала:

— Иди… ты… первый…

Вывезли каталку, на ней лежал одетый Олег. В том самом джинсовом костюмчике, в котором он работал у Эфроса: курточка, брюки. И спекшиеся потеки серо-бурого цвета на груди, на джинсовке. Судя по всему, когда он утром 3-го пришел в номер, то так и лег на постель. Маленькая борода. Так он к Рашееву и поехал… Не знаю, что было бы дальше, может, так и надо было, если это успели по телефону оговорить до пробы. Чуть-чуть курчавившаяся борода и чуть-чуть вьющиеся волосы… Было жутковато от свежести события: и суток еще не прошло.

В тот же день, 4 марта, Лиза мне говорила:

— Ты знаешь, Валя… Ведь Алька сценарии либо вообще бросал в сторону, даже брать не хотел, так… из чистой вежливости брал, но при этом ничего не хотел, либо он давал их читать Оле. А те, что он сам прочитывал, отшвыривал прочь. Вечное его: «Ложь! Неправда! Вранье! Бездарно! Мелко! Убого!» А этот он прочел и вдруг сказал: «А что?.. Это довольно мило! Какой интересный „сплав“. Есть какая-то хорошая мысль, которую можно вытянуть, и хорошо, что она не лобовая… Есть даже повод для… Даже можно что-то сделать…». Ему там что-то понравилось…

Наверное, это и стало решающим в этой поездке: скорее всего, не столько Рашеев его уговорил, сколько ассистенты всучили сценарий. Но дальше Олег мог себя держать по-прежнему… Видать, его действительно здорово «зацепило»; при том, что Даль уже все отбрасывал и отвергал. Больше я ничего не знаю в связи с последними, несостоявшимися кинопробами Олега.

Приехав в Киев с Лизой, мы прожили два дня в «директорском» номере и проследили, как в камер-вагон студии погрузили гроб, потому что сами ехали назад в Москву тоже поездом. Вернулись мы туда раньше, утром, а машина пришла немножко позже. Те два дня мы провели, так сказать, близко от него… Конечно, приходили члены семьи Миргородских. Приходил Рад — художник Радомир Юхтовский, который нарисовал портрет Олега, уже потом, спустя некоторое время, отчасти — по впечатлениям…

Миргородские… По-моему, семья известного профессора… Старший сын — Володя. Очень хорошо помню, как он приходил в эти два дня. И с Лизой, и со мной все время разговаривал. Но, как выяснилось, «брат меньшой», злой Олегов гений — Митя Миргородский, появился при нем чуть ли не с момента приезда Даля в Киев. Это я уже больше говорю со слов Лизы, которая все пыталась как-то по времени рассчитать.

Кое-что администрация гостиницы нам вернула… Например, огромный платок, связанный за четыре угла, как старушечий кулечек. Он был весь набит лекарствами, там было «пол-аптеки»… И первое, на что мы посмотрели — сколько не хватает таблеток эуноктина. Это очень сильное средство, его сейчас даже «Гедеон Рихтер» практически не поставляет. Маленькая такая таблеточка, и достаточно было четвертушечки, для того чтобы погрузиться в очень глубокое торможение. Недосчитались мы с Лизой шести таблеток. Рассуждая по этому поводу на моих глазах, Лиза говорила:

— Ты понимаешь… Ну, скажем, он выпил в поезде немножко коньяка на ночь, грамм сто… И для того чтобы заснуть, добавил полтаблеточки. И утром, чтобы быть не очень дерганым, добавил еще половинку…

Впрочем, что стоят все эти догадки — она же не знала, сколько у него не хватало «колесиков» в полоске перед выездом.

Коньячная бутылка, в которой оставалась примерно пятая часть и которую нам тоже вручили, — та самая, что стояла у Олега в номере. И стояла, судя по всему, с утра 2 марта — первого утра его приезда. Пришел ли к нему туда этот Митя, принес ли он с собой еще и они продолжили вместе — не известно. В запасе до пробы были сутки, она должна была состояться утром 3 марта, то есть на следующий день. Хорошо помню одно: на бутылке, на этикетке я засек штамп «Москва — Киевская», отметка вагона-ресторана.

Что там было дальше — непонятно. Вернее, трудно сказать. А если и можно, то только с чужих слов.

В частности, Володя Миргородский — человек взрослый, серьезный и достаточно ответственный (во всяком случае, тогда я это так воспринимал) — рассказывал нам с Лизой следующее:

— В ночь на третье Олег ночевал у нас. Как он благодарил мою жену утром!.. Он вообще говорил: «Ну, что вы, что вы!.. Ничего не надо!.. Я так… прилягу просто — и все…». А она постелила ему постель. Утром мне нужно было рано на работу, поэтому мы вместе с ним сели в машину, и я довез его до гостиницы на Брест-Литовском.

Помню, я спросил его:

— Володя… Вот вы довезли его — сколько было времени?

— Примерно восемь. Ну… начало девятого. У него до пробы — до одиннадцати часов — оставались еще почти три часа, поэтому он сказал: «У меня еще есть время… Я еще немножко посплю».

— Ну, а дальше что?

— Да ничего… По дорожке, выложенной из плиток, он пошел прямо к двери гостиницы, от поребрика, а потом вдруг резко обернулся. Я ему крикнул: «Олег! Значит, я за тобой часа в два прямо на студию заезжаю? Да? Ну, пока!». Вдруг Олег оттуда сказал: «Как пока?.. Не „пока“…». Вернулся к машине, приобнял меня как-то и говорит: «Прощай…». Ну, так сказал… без особого драматизма…

Говорил Володя и о том, что Олег несколько необычно простился в то утро с его женой, уходя из их квартиры. Якобы он подержал ее голову в своих ладонях и произнес очень печальные слова… Впрочем, все мы общались на эту тему уже после того как… так что тут работали у всех несколько воспаленное восприятие и воображение.

После этого мы с Лизой разговаривали с той самой дежурной по гостинице внизу. Она сказала:

— Так… Нормально… не то чтобы на рассвете, немножко рановато прошел в номер мимо меня. Сказал: «Время есть. Два — два с половиной часа. Так что не будите меня. Мне позвонят со студии, и к одиннадцати придет машина».

И машина пришла в одиннадцать… Но они же тянули-то так долго! Не знаю, подтверждается ли это рассказами других — все это «кыеуськое»… Подошли к номеру, постучали. Тишина. «А як же ш так?.. Шо такое… нэ отвечае… А шо ж так?..» Прошло двадцать минут… тридцать… почти час… «Ну, нэхай… Можэ, спыть чоловык. Ну, давайтэ тохда постучым рядом у стэнку…» А время шло, шло, шло… И только уже в первом часу кто-то крикнул: «Да ломайте вы дверь!» Потому что ключ торчал в замке изнутри и был провернут.

Олег был еще жив. Были еще отдельные хрипы в легких, пена на губах. Отдельные, с интервалом в 40–50 секунд, удары сердца — уже даже не пульс. Конечно, приехала «скорая», но было уже слишком поздно… Что теперь винить врачей… Может быть, так произошло потому, что это была киевская бригада, а не наша московская. Хотя я не склонен был винить их в том, что чего-то из возможного не было сделано в тот момент, когда машина уже пришла. Надо же отсчитывать от того момента, когда ему стало плохо. В чем смысл случившегося — понятно… Если было принято снотворное, то смешивать эти вещи со спиртным нельзя ни в коем случае. А я-то верил в то, что все было как раз наоборот, потому что Володя Миргородский говорил:

— Олег себя прекрасно вел. Мы зашли к художнику Раду Юхтовскому, и он там говорил: «Как замечательно… Какая у вас чудная мастерская!..» Рад ответил: «Сейчас дело уже к ночи, но я надеюсь, Олег Иванович, что я вас когда-нибудь напишу». А Олег ему сказал: «Как это „когда-нибудь“? Когда-нибудь — это может не выйти… Давайте сейчас… Хотя бы набросок».

Все время звучали вещи, как бы наслаивающиеся на некую предрешенность… Но главное то, что из всех рассказов этого Володи я понимал одно: что Даль вообще ничего не пил, наоборот даже… Более того, зная Олега, зная все эти дела, зная его и свой желудок, я у Володи спросил:

— А когда утром проснулись и вы должны были его довезти до гостиницы, Олег что-нибудь поел? Это очень важно.

— Немного, но поел. Супруга, вроде, сделала там какую-то яичницу… Во всяком случае, что-то он жевал.

Короче, я совершенно исключал возможность этого дела. А два года спустя, когда снова приехал в Киев, со мной «доверительно поделились»:

— Ох, какой же вы наивный, Валентин Юрьевич!.. Какой же вы наивный!.. Да они сидели чуть ли не до двух ночи в ВТО — Даль и этот Митя, его сокурсник по Щепкинскому! И они там пили!

Наверное, Олег волновался, потому что он должен был быть в порядке к одиннадцати утра. Ему, конечно, хотелось поспать после такого «отрыва», и он вполне мог в номере принять еще эуноктина, то есть к приезду машины лежал по ту сторону двери «придавленный» совершенно. Грубо говоря, у него практически были отключены двигательные функции. Поэтому даже если и были какие-то позывы… А вообще, здесь уже начинается очередная темная история, потому что, по официальной версии, его обнаружили лежащим на боку, что совершенно не вяжется с той картиной, которую я своими глазами увидел в морге. Позднее выяснилось, что полтора часа эти прошли и не в полной тишине. В гостинице были люди, слышавшие какие-то стоны и даже вскрики — возможно, зов на помощь…

И вот, когда я вернулся в Москву и рассказал все это своей прежней супруге, она так грустно на меня посмотрела и сказала:

— Это самоубийство…

А я, по старой памяти (мое первое образование — юрфак МГУ), про себя рассуждал. Если это и самоубийство, то уж не такое откровенное, как всегда… Всегда видно, когда человек лезет в петлю. Вот тут уж я могу добавить: да, последние полтора года все поведение Даля было отмечено определенной печатью. Есть такое понятие в субъективной стороне преступления, оно разветвляется: «хотел, желал и все делал для того, чтобы наступил результат». Даль не хотел, но допускал. Олег все время ходил по острию бритвы. Все время был чуть-чуть «на грани», поигрывая с возможной ситуацией… Все это окончательно взвешивается, когда есть результат, а результат был налицо.

Прокручивая в голове все, о чем мы говорили в последние месяцы: о Монине, о театре, о близких — обо всем; соединяя это, я думал, что он был постоянно готов к любому финалу. Есть и еще много определений в субъективной стороне дела, например: «не предвидел, но должен был предвидеть». Все время какое-то ненапряженное, без усилий, легкое погружение себя в потусторонность. Этакая двуединость: как бы еще здесь, но уже где-то там…

В пределах человеческого общения двух существ, которые ногами ходили все-таки по этой земле, я могу претендовать на то, что мы были достаточно откровенны с Олегом, но, наверное, оставался какой-то еще и скрытый уголочек, который, вероятно, и Лиза не знала, а уж я-то — тем более. Уголочек, в существовании которого Даль не признавался даже себе самому.

Хоронили Олега седьмого марта на Ваганьковском. Когда оставалось еще две-три минуты, я прочел несколько строк Самойлова:

Вот эти семь строчек Давида так точно ложатся на его жизнь, на жизнь Даля… И Альке это очень нравилось! Просто по смыслу. Конечно, я читал со слезами… В этот момент, когда я прочел стихи, и еще оставалась, скажем, минута прощания, внезапно за моей спиной возникла какая-то женщина. Меня тихонько тронули под локоть. Я обернулся, совершенно… Можно представить, что за состояние в эти секунды. И мне протянули фотографию — Олег, Саша Жеромский и я — на похоронах Высоцкого на том же Ваганьковском кладбище, чуть более полугода назад… Наверное, когда я глянул на фото, в какие-то сотые доли секунды все вспомнилось, и у меня на лице отобразилось что-то жуткое, тем более — в этот момент. Потому что эта дама сразу меня взяла за руку и сказала:

— Нет-нет-нет-нет… Что вы, что вы!!! Дай вам Бог как можно дольше… Многих лет жизни… Что вы, я ничего не имела в виду.

Она хотела сказать, что принесла фотографию, где мы двое хороним того, третьего… А теперь я уже хороню этого второго, стоящего рядом со мной на этом снимке…

Когда гроб Олега стали опускать, вдруг зазвонили колокола на ваганьковской церквушке, и стая черных ворон взлетела с потемневших голых деревьев…

Да, конечно, я все сразу вспомнил…

На похоронах Высоцкого мы с Далем ехали в одном автобусе, под каким номером и не помню: либо в пятом, либо в шестом. Оказались мы в нем в последнюю секунду, когда уже вся вереница стояла возле театра и потихоньку выворачивала на Садовое кольцо. Но главное произошло там, на Ваганьковском.

Мы с Олегом оказались не в самых первых рядах, но близко от могилы. Может быть, в конце второго-третьего десятка, потому что люди кидали по горсти земли и отходили в сторону. Разрасталась толпа, и был «коридорчик», который со временем становился все уже, и уже, и уже. Протискивались люди сбоку, и я помню очень хорошо, что кинуть по горсти мы с Олегом прошли довольно свободно — еще был какой-то порядок. Помню, как я ступил на отброшенную землю своей правой ногой, а Олег был от меня справа, и наступил левой, подвзлезть на земляной отброс. Когда мы бросили понемногу сыроватой, комьями, земли, то не захотели оставаться рядом. Алька меня потянул за руку — мол, надо отойти. Но, развернувшись, мы увидели, что толпа уже настолько тесна, что даже раздался чей-то голос:

— Дайте пройти Далю и Никулину! Пропустите их!

В итоге мы отошли прямо к маленькому желтому домику, который стоит сразу справа при входе на кладбище.

Конечно, цельности разговора не было. Так… какие-то обрывки… Но, когда я теперь уже гляжу на эту фотографию, то отчетливо помню то место, потому что это буквально где-то рядышком «поймали». Отдельные реплики тонули в непрерывном щелканье затворов аппаратов и стрекоте камер. Там всех снимали, и нас с Олегом в том числе. Отчетливо помню, что рядом стояли Беллочка Ахмадулина с Борей Мессерером, Жеромский, который, естественно, попал в кадр.

И вот отдельные обрывки какого-то движущегося в каждом внутреннего монолога, когда Олег вдруг сказал мне:

— Помнишь… мы с тобой возвращались… из Ленинграда в «СВ»?..

И долгая пауза.

— Ну, и что ты хочешь сказать? Это ты… к чему?..

Олег с силой сжал челюсти и говорил почти сквозь зубы. Я переспросил:

— Ну, и… Аль?

— Ты помнишь… я тебе говорил, что он добавил к спиртному… еще и наркотический момент…

— Аля! К чему сейчас ты об этом?!

— Потому что мы с тобой… всю ночь говорили о нем — до утра. И вышли в Москве на перрон с тем, что Володя должен съездить в Париж и остановить это все… И сделать это все у Марины…

И долгая пауза, и только это чертово щелканье. И недосказанность. И я что-то про себя прокручивал, и он. Потом, перед этим снимком, я помню его стиснутые до скрипа зубы, резко очерченные скулы, желваки. И Олег сказал:

— Ах, гад… Гад!!! Он обманул меня… Он нас всех обманул… Он все-таки ничего не сделал… Обманул… Вовка-то…

Под ночным разговором Даль подразумевал наше возвращение после той съемки у Бирмана. Причем я возвращался с каким-то кромешным ощущением, а он мне сказал:

— Ну, ладно, ладно… вот проявят материал — увидишь…

Потом я уехал в Одессу и узнал о Высоцком там. Мои знакомые в два часа услышали то ли по «Свободе», то ли по «Голосу Америки» и тут же передали мне, что умер Володя.

26-го я уже был в Москве. На Грузинскую не поехал. Дальше надо было ждать субботу и воскресенье, а в понедельник, 28-го, — хоронили.

Хочу кое-что добавить к отношениям Володи и Олега, поскольку с Высоцким еще учился, а с Далем был близко знаком больше семнадцати лет… Между Олегом и мной было, как я уже говорил, девять лет. Между мной и Высоцким — шесть. Понятно, что между Далем и Высоцким было полных три года. Я бы взял за скобки их разницу в возрасте — это же чепуха! Категорически настаиваю на том, что всегда и на расстоянии понимал: не надо искать никаких закономерностей, не надо ничего «выстраивать» в их отношениях, потому что они строились по каким-то совершенно другим, неосязаемым каналам. И когда говорят, что в их судьбах есть некая схожесть… Да что там! Это все было более глубоко подсознательно. Из категории «кто двигал нашею рукой». Наверное, они оба не знали: что двигало их ощущениями в отношении друг друга. Внешне все было очень спонтанно и случайно. И не имеет значения, как часто они виделись. При чем тут это?! Разве имеет значение частота встреч? Наоборот, это все было очень необязательно, очень случайно, но, как мы знаем, «необходимость всегда пробивает себе дорогу сквозь бесчисленное множество случайностей». Они общались очень неоднозначно по насыщенности, иногда встречи были просто на ходу: привет — привет. Двумя словами, но что-то такое западало, маячило, пробегало, искрило. Я просто в этом убежден.

Во всяком случае — это то, что я видел. И то, что я говорю, — не есть переработка каких-то чужих высказываний. Скорее, наоборот. Это мой Даль, мой Высоцкий. Такие, какими они мне были даны раз и навсегда.

28 июля мы уезжали с кладбища с Олегом и Таней Лавровой, которая была его супругой в ранние годы. Кстати, это очень хороший период наших с Олегом взаимоотношений. Очень яркий! И Таня, насколько я знаю, этим периодом горда, она была как бы «мама» нам двоим. Замечательный период в Судаке, наше возвращение в Саратов: гастроли уже кончились, но снимался фильм «Строится мост» — это лето 1964 года… Эта ходьба пешком по судаковским дорогам! Как мы добирались в аэропорт без билета! Как мы летели на этом единственном АНТ-24 в Саратов! Как Татьяна нас ждала! Как она сказала:

— Мне казалось, что каждый-то по отдельности из вас не способен добраться, а когда вы вдвоем — так это вообще уже немыслимо. Вас уже надо считать на «том свете» и мысленно «похоронить».

Саратовские гастроли… ТЕАТР начался, а Студия в это время уже закончилась — умерла… Даль все-таки еще застал ТОТ «Современник»! Но так как он был моложе, то, грубо говоря, на его долю пришлось мало. Всего один год. Когда поехали снимать «Строится мост» — все это уже просто кончилось.

Как это ни странно, но ведь Ефремов очень любил Даля. Хотя внешне не баловал и для труппы его «хлестал», наказывал как озорного непослушного мальчишку. Все мы наблюдали накопление чисто внешних факторов. Но Ефремов, наблюдая, еще и первым понял все… Как в рассказе Хемингуэя «Что-то кончилось». «Что с тобой, Ник? Ничего… Собираю хворост». Вот это, вроде «ничего»… Но как «ничего»?! Но мало того, что Ефремов это первый понимал. Думаю, что Даль — был вторым… По инерции еще пытались как-то что-то… Устраивали «сбор труппы» в этом большом номере-«люксе» и т. д. А Ефремов сидел, и у него по щекам текли слезы! Он-то понимал, что кончилось. Вот и надгробие «Современнику»: 1956–1964.

Хотя потом Олег Николаевич и говорил:

— Боже мой… я ничего нового не изобретал… Это Немирович-Данченко говорил, что любому театральному организму дано счастливой жизни десять — пятнадцать лет. Ну вахтанговцам — двадцать.

Так оно и было.

Тот, кто хоть раз видел квартиру Олега, его кабинет, отгороженный бутафорской книжной стеной, никогда не уйдет оттуда без особого впечатления.

В последние два-три года Олег очень сблизился с Владом Заманским, невзирая на то, что Влад старше меня, а стало быть, их с Далем разница в возрасте должна была очень ощущаться. Но нет… Они прекрасно понимали друг друга.

И вот, как-то я рассказывал Олегу про то, как Заманский строил свою квартиру в доме рядом с ЦДЛ, как он чуть ли не три или четыре раза выходил из этого кооператива — столь бесконечно это длилось. Потом опять возвращался и, наконец… построил. Помню глаза Влада в тот момент: некая опустошенность. Впрочем, это всегда свойственно человеку. Есть движение, процесс — и все замечательно! Потому что результат всегда хоть на йоту, но не такой, как ждешь…

Даль свою последнюю квартиру не строил годы. Можно сказать, что в определенном смысле она упала на него с неба. И вдруг я увидел, что его это совершенно… не радует. Да, закончен труд. Он соединил в одном доме трех близких женщин: маму, жену, тещу, которые все были вокруг него и жили по принципу «все для Алечки». Что дало потом жуткий, совершенно обратный резонанс, как только его не стало. В сущности, выяснилось, что он был «цементирующим раствором» этой квартиры, семьи.

И вот в первую же осень своего новоселья Даль звонит мне раз, и еще раз, и еще-еще-еще… И мы с ним вечером выкатываемся куда-то в Москву, и его тянет куда-то зайти…

— Алька! У тебя такой дом…

Раздраженно:

— Слушай, неужели ты не понимаешь?! Помнишь, ты мне про Заманца рассказывал?

И уже почти ласково:

— Ну, Валюша… Идем, идем, идем… Там все хорошо, все нормально — я спокоен…

Мы очень много пели вместе, в молодые годы — особенно. Чаще другого — «Глядя на луч пурпурного заката…». Когда Олег уже входил в состояние «полного заплыва», то там уже действительно постепенно начинал включаться тот самый ряд, о котором много говорят — полуприблатненное и т. д. «Лягут синие рельсы от Москвы до Чунсы…» И здесь он уже выходил в сольное пение. Но первая потребность в хорошем застолье или в каком-то хорошем трепе, когда все еще было очень незамутненно, — это неизменно романс «Глядя на луч…». Я по нему даже определял степень его состояния… Было ясно, что все еще очень хорошо, что он чуть-чуть только… и вот его потянуло петь… Потому что дальше уже шли совсем другие вещи.

Помню и Рузу 1964 года… Это была потрясающая зима! Этот «Уголек», который был по вечерам… Кто-то шел в кино, а мы с Далем шли туда. По тем временам — это был бар, некое подобие загородной виллы. И Олегу это очень нравилось. Гулянья под морозными звездами, потом возврат опять в эту каминную, в «уголек». И там он снова хватал гитару или же меня просил, засаживал к клавиатуре, и я элементарно ему аккомпанировал.

Он был очень молод, ему не исполнилось еще и двадцати трех лет. Он только с осени начал работать в «Современнике». Несмотря на это, конечно, в нем чувствовалась какая-то зрелость. Даже так: в нем чувствовалась и зрелость интеллекта, и зрелость чувств. Если говорить о «культуре чувств», то он был уже высок к этому моменту. Это было, конечно, молодо, но достаточно зрело по проявлению. Ощущалось это во всем: походя, в оценках, проходно, в любой фразе, на которой он вдруг «зазернялся». И все это окружалось, в общем-то, оценочными категориями…

Трудно теперь вспомнить, что еще из романсов любил он петь, потому что слишком силен был романс «Глядя на луч» в его исполнении, он существует уже как лейтмотив. Но мы просто очень много пели Булата Окуджаву. Правда, в большей степени я. Олег, зная мои с ним отношения, отдавал тут мне абсолютное предпочтение. Но в любой момент мог мне шепнуть:

— Валюша… Давай теперь… нашего Булю!

И все равно мне подпевал…

Седьмого марта на поминках Олега в ВТО я спел «Глядя на луч». Теперь говорят почти с ужасом, что я пел тогда «его голосом». Нет, конечно. Я пел его интонациями. Просто внутренняя интонация, наверное, была близкой к его.

В тот вечер мне впервые было некому аккомпанировать…