Со дня смерти отца прошел год. Гоголь все так же живет в Нью-Йорке, все так же снимает квартиру на Амстердам-авеню. Он работает в той же фирме. Вот только в его жизни, кроме отца, нет теперь и Максин. Вначале она была с ним нежна и терпелива, и он разрешил себе снова окунуться в ее жизнь, в которой ничего не изменилось. Максин терпеливо сносила его молчание за столом, его устремленный в пространство невидящий взгляд, равнодушие в постели, ежедневные звонки матери и Соне. Она говорила, что понимает его желание навещать их каждые выходные. Но когда он сказал ей, что они поедут летом в Калькутту развеять прах отца над Гангом без нее, Максин не выдержала. Она ведь тоже член семьи, разве не так? Почему Никхил не хочет делить с ней не только радости, но и горести? Гоголь не мог ответить на этот вопрос. Они начали ссориться, сначала по этому поводу, потом и по другим тоже. В конце концов Максин даже призналась Гоголю, что ревнует его к матери и Соне, и это показалось ему таким диким, что он даже не стал спорить. И вот спустя два месяца после смерти отца он навсегда исчез из ее жизни. Недавно, столкнувшись в картинной галерее с Джеральдом и Лидией, он узнал о помолвке их дочери с другим.

В пятницу вечером он садится в поезд, следующий до Бостона, и едет в дом, где в гостиной над диваном висит улыбающаяся фотография его отца, та, которую использовали на похоронной церемонии. В день рождения отца (странно, при его жизни они никогда не праздновали эту дату) они втроем встали перед фотографией, украшенной гирляндой из розовых лепестков, мазнули лоб отца через стекло сандаловой пастой. И сейчас Гоголя влечет в этот дом именно фотография, постепенно он начинает понимать значение христианских могил. Для него портрет отца — замена могилы, призванная своим присутствием напоминать живым об умершем.

Дома все сейчас по-другому: чаще всего для него готовит Соня. Она так и осталась жить с матерью, переехала обратно в свою детскую комнату. По рабочим дням Соня выходит из дома в пять утра и на автобусе едет до железнодорожной станции, чтобы там пересесть на поезд до Бостона. Она работает помощником юриста, недавно разослала заявления в юридические колледжи в Бостоне и окрестностях. Это она теперь отвозит мать на еженедельные бенгальские вечеринки, она закупает продукты и платит по счетам. Мать сильно похудела и стала совсем седой. Белая линия ее пробора, запястья без браслетов неизменно вызывают чувство щемящей жалости в сердце Гоголя. Соня рассказывает ему, как мать проводит вечера: сидит у себя в спальне, глядя в телевизор с выключенным звуком. Однажды он предлагает матери съездить на пляж, туда, где они так часто бывали с отцом. Сначала мать с радостью соглашается, даже веселеет, но, как только они оказываются на пляжной парковке, она сникает, бледнеет и отказывается выйти из машины.

Гоголь готовится к очень важному в его жизни экзамену: он должен получить лицензию на архитектурную деятельность и после этого сможет брать заказы на авторские проекты, ставить свою подпись под чертежами и эскизами. Он готовится к экзамену у себя в квартире, а иногда — в библиотеке Колумбийского университета, изучает предметы, не связанные напрямую с архитектурой, но тем не менее являющиеся частью его профессии: основы электрики, сопротивление материалов, геометрию. Два раза в неделю после работы Гоголь ходит на курсы подготовки к экзаменам. Ему нравится снова чувствовать себя студентом, сидеть на лекциях, строчить конспекты, выполнять задания. Его маленькая группа после каждого занятия отправляется в бар, но Гоголь с ними не ходит, пока однажды женщина из его группы не берет его за пуговицу и не спрашивает напрямик:

— Интересно, какой сегодня ты придумаешь предлог?

Предлога у него нет, и ему приходится уступить. Женщину зовут Бриджит, в баре она садится рядом с ним. У нее необыкновенно выразительное лицо, высокие скулы, а каштановые волосы подстрижены так коротко, что сквозь них просвечивает кожа. Другие с такой прической выглядели бы ужасно, но Бриджит она идет. Она говорит медленно, растягивая слова, с явным южным акцентом. Она родилась и выросла на ферме в Новом Орлеане. Бриджит рассказывает Гоголю, что она работает в маленькой фирме, это даже не фирма, а семейный бизнес, ее наниматели ведут дела прямо из своего дома в Бруклине. Какое-то время они беседуют о проектах, над которыми сейчас работают, о любимых архитекторах: Гропиусе, ван дер Роэ, Сааринене. Она его возраста, замужем. С мужем они видятся только по выходным, он преподает математику в одном из бостонских колледжей. Гоголь думает о последних месяцах жизни отца, им с матерью тоже пришлось жить раздельно.

— Наверное, это тяжело, — сочувствует он ей.

— Да, непросто, но иначе в Нью-Йорке не пробиться.

Она рассказывает, что за дом, который муж снимает в Бостоне, огромный викторианский особняк, он платит столько же, сколько она за крошечную квартирку на Манхэттене. Бриджит рассказывает ему, что муж настоял, чтобы на почтовом ящике стояло ее имя и чтобы сообщение на автоответчике было записано ее голосом. Он даже выпросил и повесил в шкаф кое-какие ее вещи, а в ванной на полочке поставил тюбик ее губной помады. Он скучает по ней и тешит себя иллюзией, что таким образом ее частица всегда с ним, говорит ему Бриджит. Для нее же такие глупости не представляются выходом из положения, скорее наоборот: зачем все время напоминать себе о том, чего ты лишен?

В тот вечер они берут такси до его квартиры. Бриджит идет в ванную, а когда выходит оттуда, обручального кольца на ее пальце уже нет. В постели оба ненасытны, Бриджит, видимо, изголодалась по сексу, а у Гоголя это тоже первое любовное свидание за долгое время. Однако когда они расстаются, Гоголь немедленно забывает о ее существовании. Ему не приходит в голову пригласить ее на ленч или сходить с ней на новую выставку фотографий. Два раза в неделю они встречаются на занятиях и после этого проводят вместе несколько часов — Гоголь с нетерпением ждет этих встреч. Однако он не просит номер ее телефона, да она и не предлагает его. Она никогда не остается у него на ночь. Ему нравятся их отношения — в первый раз от него ждут так мало, и он сам не готов дать больше. Он не знает, как зовут ее мужа, и не хочет этого знать. Угрызения совести его не мучают, в конце концов, для них обоих это — просто разрядка после напряженного дня. Только однажды, по дороге к матери, когда мимо промчался поезд, идущий на юг, в Нью-Йорк, Гоголю пришло в голову, что, может быть, на этом поезде едет муж Бриджит, истосковавшийся по жене, дома вдыхающий запах ее одежды, с тоской смотрящий на одинокий тюбик губной помады. И тогда ему стало как-то не по себе.

Время от времени мать интересуется, не завел ли Гоголь себе новую подружку. Раньше он немедленно прекращал подобные разговоры, теперь только пожимает плечами. Мать задает вопросы немного заискивающим тоном, а один раз даже спрашивает, не хочет ли он помириться с Максин. Когда Гоголь со смешком напоминает ей, что она сама не одобряла кандидатуру Максин, мать возражает, что дело не в этом, ему давно пора обзаводиться семьей. «Да мне же еще тридцати нет!» — восклицает раздосадованный Гоголь, и тогда мать сообщает ему, что в его возрасте она уже праздновала десятую годовщину брака. Конечно, Гоголь понимает, что смерть отца во многом изменила ее мироощущение, сосредоточила ее внимание на детях. Ей хочется, чтобы они с Соней были счастливы, да она и сама понянчила бы внуков. Она не устает рассказывать Гоголю о детях своих приятелей, с которыми он столько лет общался на вечеринках, — несмотря на то что большинство из них моложе Гоголя, они уже женаты, замужем, то и дело у кого-то рождаются дети.

Однажды во время телефонного разговора мать интересуется, не помнит ли он девушку по имени Мушуми. Она моложе его на год, добавляет мать, и тоже бывала на вечеринках вместе с другими детьми. Он смутно припоминает девочку с косичками, которая всюду ходила с книгой. Единственное, что ему запомнилось в ней, — это ее смешной британский акцент. Ашима рассказывает ему, что ее отец — известный ученый-химик, что у нее есть младший брат Шубир, а их мать зовут Рина, что какое-то время семья жила в Англии, потом перебралась в Массачусетс, а оттуда — в Нью-Джерси. Оказывается, ее родители приехали на поминки его отца, проделав весь путь из Нью-Джерси на машине, но Гоголь совершенно их не помнит. Мушуми теперь живет в Нью-Йорке, она — выпускница Нью-Йоркского университета. Год назад она должна была выйти замуж, их семья была приглашена на свадьбу, но жених, американец, расторг помолвку в последний момент, когда уже был заказан номер в гостинице, разосланы приглашения. Теперь ее родители беспокоятся за нее — ей сейчас так нужен друг!

Мать просит его записать ее телефон, Гоголь не спорит, но даже не берет в руки карандаш. У него нет ни малейшего желания звонить Мушуми — на носу экзамен, к тому же, хоть Гоголь от души желает матери счастья, он еще не готов встречаться с девушками по ее рекомендации. Вот уж нет! Однако в следующий его визит мать опять заводит этот разговор — теперь ему не отвертеться, приходится записать номер. Он прячет листок бумаги в карман с намерением выкинуть его при первом удобном случае, но через день мать интересуется: ну как, позвонил? Это что, так трудно? Ее родители проделали такой путь, приехали почтить память отца, а он что, не может сделать для них такой пустячок? Пригласить ее на чашку чая — вот все, что от него требуется.

Они встречаются в Ист-Виллидж, в баре, который предложила Мушуми, когда они говорили по телефону. Это темное, небольшое помещение, сейчас в нем совершенно пусто, вдоль окон расставлены три столика. Мушуми сидит на высоком табурете у стойки бара и читает книгу в бумажной обложке. Несмотря на то что это он заставил ее ждать, у него возникает ощущение, что он ей помешал. У нее овальное лицо, приятные мягкие черты, прямые, разлетающиеся кверху брови. Глаза сильно накрашены в манере шестидесятых, волосы разделены на пробор и уложены в узел на затылке. Она носит очки — модные, в тонкой роговой оправе. На ней темно-серая шерстяная юбка и голубой свитер, повторяющий довольно-таки соблазнительные изгибы тела. Около табурета стоит с полдюжины белых пакетов — видимо, Мушуми ходила по магазинам. По телефону он не стал расспрашивать о том, как она выглядит, надеясь, что узнает ее, но теперь немного сомневается — она ли это?

— Мушуми? — спрашивает он, подходя ближе.

— О, привет! — Она закрывает французскую книгу в светлой обложке, по-дружески целует его в обе щеки. Ее британский акцент бесследно исчез, а голос стал низким, хрипловатым. Гоголь с трудом узнал его по телефону. Она уже заказала себе мартини с оливками. Рядом с бокалом лежит синяя пачка «Данхилла». — Никхил, — говорит она после того, как он усаживается на соседний табурет и заказывает виски.

— Да.

— А не Гоголь.

— Точно так. — По телефону ему пришлось объяснять ей, что он поменял имя. В первый раз он встречается с женщиной, которая знает, как его звали раньше. По телефону она была сдержанна, даже подозрительна, как, впрочем, и он сам. Разговор их был совсем коротким и ужасно неловким.

— Прости, что звоню тебе, — начал Гоголь, после того как объяснил, что теперь у него другое имя. — Моя мать…

— Подожди, я посмотрю, когда у меня есть время, — сказала она, и он услышал стук ее каблуков по деревянному полу. — Да, в воскресенье вечером я свободна.

И он пригласил ее в бар выпить.

Теперь Мушуми рассматривает его какое-то время, затем игриво улыбается.

— Кстати, ты не забыл, что, поскольку ты на год старше меня, я обязана звать тебя Гоголь-дадá? Мои родители мне все уши этим прожужжали.

Гоголь замечает, что бармен посматривает в их сторону, наверное, оценивает финансовый потенциал. До него доносится запах духов Мушуми, что-то слегка приторное, напоминающее ему запах мокрого мха и слив. В баре слишком пустынно и тихо, ему кажется, что он слышит эхо своего голоса. Это еще больше его смущает.

— Давай не будем об этом.

Мушуми смеется.

— Лучше я за это выпью, — говорит она и подносит к губам свой бокал. — Да я так и не делала, — добавляет она.

— Не делала чего?

— Ну, не называла тебя Гоголь-дада. Я вообще не помню, чтобы мы с тобой разговаривали.

Он тоже делает глоток.

— Я тоже не помню.

— Знаешь, а раньше я никогда не ходила на свидания с незнакомцами. — Мушуми произносит эти слова легко, но все равно отворачивается от него.

— Ну, строго говоря, это не так, ведь мы уже виделись с тобой раньше. Все-таки мы знакомы, хоть и немного.

Мушуми передергивает плечами и отворачивается. Передние зубы у нее чуть-чуть кривые, но это ее не портит.

— Может быть. Не знаю.

Они в молчании смотрят, как бармен вставляет очередной диск в плеер, прикрученный к стене. Раздаются звуки джаза. Гоголь благодарен за неожиданную помощь.

— Я тебе очень сочувствую из-за твоего отца, — говорит Мушуми.

Слова ее звучат искренне, но Гоголь подозревает, что она его отца совершенно не помнит. Он хочет спросить ее об этом, но передумывает и просто кивает головой.

— Спасибо.

— А как твоя мама справляется?

— Вроде неплохо, спасибо.

— Как ей живется одной?

— Она не одна, Соня переехала к ней на время.

— А, вот как. Это хорошо. Тебе, наверное, приятно знать, что о ней кто-то заботится. — Она вытаскивает сигарету из-под золотой фольги, одновременно тянется за спичками, прикуривает. — А вы живете в том же доме, что и раньше, куда мы приезжали вас навещать?

— Ага.

— Я помню ваш дом.

— Неужели?

— Помню, что въезд был расположен справа от дома и еще что там была мощенная камнем дорожка, которая вела через лужайку за дом.

То, что она помнит такие детали, неожиданно трогает его.

— Ничего себе память у тебя!

— Я еще помню, что мы все время смотрели телевизор в комнате, сидя на полу — там был еще такой пушистый коричневый ковер.

— Он и сейчас там!

Мушуми извиняется, что не была на поминках, — она в это время жила в Париже. Она закончила там магистратуру, теперь пишет докторскую по истории французской литературы, защищаться будет в Нью-Йоркском университете. Она жила в Париже почти два года. Чем занималась? У нее была прикольная работа — регистрировать претензии гостей в книге жалоб дорогого парижского отеля и доводить их до сведения соответствующих служб. Работа простая, но занимала целые дни напролет! Удивительно, на что только люди не жаловались: подушки были то слишком мягкие, то слишком жесткие, то в ванной не хватало места для кремов или на покрывале была выдернута нитка. А ведь большинство постояльцев даже не платили за номер: они приезжали на конференции или конгрессы, их расходы оплачивали фирмы. Один клиент сообщил, что за стеклом картины в его номере видна пыль.

— Может, это был я? — шутит Гоголь, и Мушуми хохочет.

— А почему ты уехала из Парижа? Изучать французскую литературу уместнее все-таки во Франции.

— Я переехала сюда за человеком, которого любила, — говорит она просто. Ее откровенность поражает его. — Ведь ты, наверное, уже знаешь о моей несчастной несостоявшейся свадьбе?

— Да нет, ничего не знаю, — врет Гоголь.

— Ну, тогда, наверное, ты — единственный бенгалец в Америке, кто еще не слышал об этом. — Тон у нее небрежный, но в голосе чувствуется горечь. — Хотя я уверена, что тебя и твою семью мы тоже приглашали.

— А когда мы последний раз виделись? — спрашивает Гоголь, уходя от скользкой темы.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, это был твой выпускной вечер.

Перед ним снова возникает залитый светом церковный подвал, который его родители арендовали в особо торжественных случаях. Обычно там проходили занятия воскресной школы, у входа были развешаны цитаты из Евангелия. Он помнит, как помогал своему отцу накрывать длинные раскладные столы, черную доску на стене, Соню, которая, стоя на стуле, старательно выводит: «ПОЗДРАВЛЯЕМ!»

— А ты что, тоже там была?

Мушуми кивает:

— Это было как раз перед нашим переездом в Нью-Джерси. Ты сидел за столом со своими американскими друзьями, и казалось, что тебя все это ужасно раздражает.

— Так и было. — Гоголь качает головой. — Что-то я тебя там не помню. А мы с тобой общались?

— Ну что ты, ты меня старательно игнорировал. Но это не важно. — Мушуми улыбается. — У меня-то наверняка была припасена книжка.

Они заказывают себе еще выпить. Бар постепенно наполняется людьми, все столики уже заняты, посетители протискиваются к стойке, окружают их, через их головы делают заказы. Если вначале Гоголя смущала пустота бара, но теперь его раздражает эта шумная толпа.

— Чего-то здесь становится шумно, ни фига не слышно, — говорит Гоголь.

— Обычно по воскресеньям здесь тише. Хочешь уйти?

— Пожалуй.

Они расплачиваются и выходят в прохладный октябрьский вечер. Он смотрит на часы — оказывается, они провели в баре всего минут сорок.

— Ты куда сейчас? — спрашивает Мушуми, и Гоголь понимает, что, по ее мнению, их свидание закончено.

И хотя у Гоголя не было ни малейшего намерения приглашать ее на ужин, но неожиданно для самого себя он сообщает ей, что проголодался и интересуется, не составит ли она ему компанию.

— Да, с удовольствием, — говорит Мушуми.

Окрестных ресторанов они не знают и поэтому решают прогуляться. Он забирает у нее пакеты, — они ничего не весят, но Мушуми все равно благодарит его: перед тем как встретиться с ним, она была на распродаже в Сохо. Они останавливаются у витрины одного из ресторанов — он выглядит так, будто только-только открылся. Пока они изучают меню, вывешенное за стеклом, Гоголь краем глаза рассматривает ее отражение, — более строгую, но от этого еще более интересную Мушуми.

— Ну что, рискнем? — Стены ресторана красного цвета, украшены огромными плакатами в стиле двадцатых годов, рекламирующими вино, а также видами Парижа и даже дорожными знаками.

— Тебе, должно быть, это кажется глупым, — говорит Гоголь, видя, как она оглядывается по сторонам.

— Нет, наоборот, как ни странно, все выглядит вполне аутентично.

Она заказывает бокал шампанского, изучает винную карту. Гоголь просит принести ему виски, но выясняется, что в ресторане подают только вино или пиво.

— Может, возьмем бутылку вина? — спрашивает Мушуми, передавая ему карту вин.

— Давай, только выбери сама.

Мушуми заказывает салат и рыбу в белом вине, бутылку домашнего вина, Гоголь — мясное рагу с фасолью. Мушуми не говорит с официантом по-французски, хотя он явно француз, но по тому, как она произносит названия блюд, чувствуется, что языком она владеет свободно. На Гоголя это производит впечатление. Сам он, кроме бенгали, другим языкам так и не выучился. Время бежит быстро, он рассказывает ей о своей работе, о проектах, о грядущем экзамене. Они, смеясь, пробуют кушанья друг у друга с тарелки. На десерт заказывают эспрессо и одну на двоих порцию крем-брюле, с двух сторон скребут ложечками по застывшей янтарной поверхности мороженого.

Мушуми предлагает заплатить половину, как она сделала в баре, но сейчас Гоголь настаивает на том, что платить будет он. Потом он провожает ее до дома, расположенного в квартале от бара, в котором они встретились. Дом старый, с обшарпанным крыльцом, терракотовым фасадом и кричаще-зеленым карнизом. Мушуми опять целует Гоголя в щеку, роется в сумке в поисках ключей.

— Не забудь свои пакеты. — Без них он чувствует себя неловко, не знает, куда девать руки, и, подогретый выпитым, вдруг выпаливает: — Ну что, осчастливим наших родителей? Увидимся еще раз?

Мушуми испытующе глядит на него.

— Можно попробовать. — Она провожает взглядом проезжающую мимо машину, потом опять вскидывает на него глаза. — Позвони мне, хорошо?

Она поворачивается и быстро идет к дому, размахивая пакетами, взбегает на крыльцо. У двери на секунду оборачивается, машет ему рукой и исчезает внутри.

Гоголь медлит на тротуаре, гадая, на каком этаже находится ее квартира, надеясь, что в одном из окон зажжется свет.

Он не ожидал ничего хорошего от этого вечера, думать не думал, что она может ему понравиться. Непонятно, кем же она ему приходится? Приятельница? Нет, это их родители дружат, а не они. Родственница? Нет, слава богу, нет. Гоголь вдруг понимает, что до сегодняшнего дня их с Мушуми связывали искусственные, ничем не подкрепленные отношения, которые их родители навязывали им с детства. Положим, он не испытывает родственных чувств и к своим двоюродным братьям и сестрам в Калькутте, которых ему навязывали точно так же, но там необходимость общения хоть оправдывается кровными узами. Но в случае с Мушуми? Просто ерунда получается… Если бы его мать не настояла на этой встрече, он бы никогда… Может быть, иллюзия того, что они давно знакомы, и делает ее такой загадочной и привлекательной? Гоголь доходит почти до Бродвея, потом вдруг передумывает возвращаться домой пешком и берет такси. Ничем не оправданная роскошь — сейчас не так уж поздно, и не так уж холодно, и дождь не идет, и он никуда не спешит. Но его внезапно охватывает желание побыть одному, чтобы без помех еще раз мысленно пережить этот вечер. Водитель такси оказывается из Бангладеш. Регистрационная карточка гласит, что зовут его Мустафа Саид. Он не переставая болтает на бенгали по мобильному телефону, жалуется на движение, на пассажиров — козлов и баранов и на дороговизну жизни в Нью-Йорке. Гоголю приходит в голову, что, окажись в этом такси его родители, они засыпали бы водителя вопросами: когда он приехал в Америку? Как ему здесь живется? Чем занимается его жена? Сколько у него детишек? Но Гоголь сидит молча, думая о Мушуми, и лишь у самого дома наклоняется вперед и говорит на бенгали:

— Вот здесь остановите, пожалуйста.

Водитель в изумлении смотрит на него, потом расплывается в улыбке:

— А я и не думал…

— Ничего удивительного. — Гоголь достает бумажник, дает водителю хорошие чаевые и выходит из такси.

В последующие дни мысли о Мушуми не оставляют его ни на минуту — ни за рабочим столом, ни на совещаниях, ни в душе, ни перед сном. Оказывается, он помнит о ней совсем не так мало, просто эти воспоминания хранились где-то в далеких закоулках его памяти. И теперь он с радостью извлекает их оттуда. Главным образом он помнит ее во время церемоний пуджа, на которые родители таскали его дважды в год. Мушуми, как и другие девочки, была одета в сари, длинный конец которого закалывался на плече булавкой. Соне тоже приходилось приезжать на пуджа в сари, но она при первой возможности переодевалась в джинсы и футболку, а ненавистную одежду яростно запихивала в полиэтиленовый мешок и просила Гоголя отнести его в машину. А Мушуми всегда оставалась в сари до самого конца церемонии. Все они частенько сбегали в «Макдоналдс» по соседству со зданием в Уотертауне, где обычно проходили эти церемонии, курили за углом, устраивались в чьей-нибудь машине с банками теплого пива, но Мушуми никогда не принимала участия в этих развлечениях. Как Гоголь ни старается, он не может вспомнить, когда впервые увидел ее на Пембертон-роуд, но он втайне доволен, что она была у него дома, пробовала материнскую стряпню, мыла руки в их ванной.

Зато он помнит, как однажды они с родителями ездили к ним в гости на Рождество. Они с Соней весь день бунтовали: им ужасно не хотелось туда тащиться, в конце концов, Рождество — семейный праздник! Однако родители заявили им, что для них бенгальские друзья — все равно что братья и сестры, это та семья, которая у них есть в Америке, и поэтому детям пришлось сесть в машину и отправиться в Бедфорд, где тогда жили Мазумдары. Мать Мушуми, Рина-маши, подала им фруктовый кекс и вкуснейшие, обсыпанные сахарной пудрой пышки. Ее шестилетний брат Самрат в ту пору был совершенно помешан на Человеке-Пауке и носился по комнатам в развевающемся черном плаще. Рина-маши организовала анонимный обмен подарками: каждой семье поручили привезти определенное количество подарков, потом была устроена лотерея. Гоголя попросили написать номера на листках бумаги, а другой ряд номеров приклеили скотчем к подаркам. Дети уселись на пол в большой комнате, а Рина-маши обошла всех, предлагая каждому вытащить номер из небольшого мешочка с завязками. А еще Гоголь помнит, что сидел у них в гостиной и слушал, как Мушуми играла на пианино. На стене над инструментом висела большая репродукция картины Ренуара — румяная девушка, держащая зеленую лейку. Мушуми долго отнекивалась и, только когда гости начали откровенно возмущаться, быстро сыграла одну из вещиц Моцарта, адаптированную для детей, но гости стали просить «Джингл беллз», а она снова засмущалась и затрясла головой. Однако ее мать строго сказала: «О, Мушуми прекрасно играет «Джингл беллз», она просто стесняется!» Мушуми подняла на мать негодующий взгляд, хотела что-то возразить, но передумала и заиграла простенький рождественский мотив. Она играла его снова и снова, каждый раз, когда очередной счастливый гость выкрикивал свой номер и получал подарок. Так она и просидела весь вечер спиной к залу.

Они встречаются через неделю — в этот раз Мушуми предлагает пообедать где-нибудь в районе его работы, и Гоголь приглашает ее зайти к нему в офис. Когда секретарь сообщает, что его ждут внизу, по спине Гоголя пробегают мурашки приятного волнения. Все утро он ждал ее прихода и никак на не мог сосредоточиться на фундаменте, который он сейчас рассчитывает. Минут десять он водит ее по холлам и коридорам, показывает фотографии проектов, над которыми он работал, знакомит с коллегами. Мужчины встают, пожимают ей руку, с интересом поглядывают на нее. На улице начало ноября, температура внезапно упала ниже нуля — первые в этом году заморозки. Пешеходы торопятся по своим делам, низко опустив головы, руками прикрываясь от пронизывающего ветра. Опавшие листья катятся по тротуару, ветер свивает их в мелкие вихри. У Гоголя нет ни перчаток, ни шапки, на улице он прячет руки в карманы куртки. А Мушуми одета в теплое шерстяное пальто темно-синего цвета, мягкий черный шарф закрывает ей горло, на ногах у нее высокие кожаные сапоги.

Гоголь ведет ее в итальянский ресторан, куда он время от времени ходит с коллегами отмечать дни рождения, повышения по службе или благополучное завершение проектов. Ресторан расположен в подвале, поэтому окна, находящиеся на высоте тротуара, затянуты кружевной тканью. Официант узнает его и расплывается в улыбке. Их ведут к маленькому столику в дальнем углу ресторана (обычно они с коллегами сидят вокруг большого стола в центре зала). Мушуми снимает пальто — в этот раз она одета в костюм из грубоватой ткани серого цвета — пиджак с большими пуговицами и юбка колоколом до колен.

— Я сегодня преподавала, — объясняет Мушуми, заметив удивление в его глазах.

Она совсем ненамного старше своих студентов, объясняет Мушуми, поэтому на занятия одевается строго. Ей кажется, что, если она придет в джинсах, ее авторитет сразу же пошатнется. Гоголь внезапно ощущает приступ зависти к студентам, которые имеют возможность встречаться с ней на совершенно законных основаниях три раза в неделю и глазеть на нее в свое удовольствие через стол, пока она пишет им задания на доске.

— Здесь хорошо готовят спагетти, — говорит Гоголь, передавая ей меню.

— Выпьем по бокалу вина? Я на сегодня закончила.

— Везет тебе! А мне придется возвращаться, у меня после обеда серьезная встреча.

Мушуми смотрит на него, закрывая меню.

— Тем более есть повод выпить, — говорит он весело.

— Да, пожалуй. Два бокала мерло, — говорит он официанту, возникшему у них за спиной.

Она заказывает то же самое, что и он: равиоли с белыми грибами и салат из руколы и груш. Гоголь опасается, что ей не понравится еда, но она ест с большим аппетитом, подбирая оставшийся соус корочкой хлеба. Гоголь не может отвести глаз от ее лица, поражаясь совершенству мягких линий ее щек, замечая то тень, которую ресницы отбрасывают на высокие скулы, то еле заметный пушок над верхней губой. Мушуми беззаботно болтает обо всем на свете: о своих глупых, но милых студентах, о теме будущей диссертации, о франкоязычных поэтах из Алжира, которых она сейчас изучает. Когда он рассказывает ей о том давнишнем рождественском вечере, на лице Мушуми появляется насмешливое выражение.

— Ты помнишь, как играла «Джингл беллз»? — спрашивает он с надеждой, ему очень хочется, чтобы она вспомнила.

— Нет, мама всегда заставляла меня выступать на публике.

— А сейчас ты играешь?

Мушуми отрицательно качает головой:

— Нет, мне и тогда это не нравилось, это была очередная мамина фантазия. Кажется, сейчас она сама берет уроки фортепиано.

В ресторане становится пусто, толпа посетителей схлынула. Гоголь осматривается, подзывает официанта, просит счет. Неужели уже прошел целый час? Тарелки их пусты, пора расставаться.

— Это ваша сестра, синьор? — спрашивает официант, кладя между ними счет, бросая взгляд на Мушуми, а потом опять на Гоголя.

— Сестра? Нет, вовсе нет! — возражает Гоголь, смеясь, но вопрос, как ни странно, льстит ему. С другой стороны, ошибка неудивительна — оба высокие, гибкие, со смуглой кожей, высокими скулами и черными волосами.

— Вы уверены, синьор? — настаивает официант.

— Разумеется.

— Но ваша подруга, синьор, очень на вас похожа. Очень.

— Вы так считаете? — Мушуми искоса подмигивает Гоголю.

Однако ее щеки розовеют, то ли от вина, то ли от смущения, трудно судить.

— Забавно, что он так сказал, — замечает Мушуми, когда они выходят на улицу.

— Почему?

— Потому что наши родители всю жизнь воспитывали нас в убеждении, что все бенгальцы, живущие в Америке, одна большая семья и что мы чуть ли не кузены, а теперь, столько лет спустя, совершенно незнакомый человек действительно принимает нас за родственников.

Гоголь не знает, что сказать, — замечание официанта смутило его, теперь влечение к Мушуми кажется ему чем-то противозаконным.

— Чего-то ты одет слишком легко, — замечает Мушуми, поплотнее наматывая на шею шарф.

— У меня в квартире топят как в бане, ужасно жарко, — говорит Гоголь. — А мне почему-то не приходит в голову, что на улице температура значительно ниже.

— А ты не смотришь температуру в газете?

— Я ее покупаю по дороге на работу.

— Я всегда узнаю погоду по телефону перед тем, как выйти из дома, — говорит Мушуми.

— Ты шутишь! — Гоголя поражает ее предусмотрительность.

— Ну, знаешь, я не каждому признаюсь в таких вещах! — говорит Мушуми с нарочитой важностью. Замотав шарф, она вдруг предлагает: — Послушай, хочешь, я дам тебе мой шарф? — И она начинает разматывать его.

— О нет, нет, не надо! — Гоголя так и подмывает сказать «да», ему ужасно хочется почувствовать мягкость ее шарфа на своей шее. Наверное, он и пахнет божественно. — Правда, не надо, мне тепло и так.

— Ты уверен?

Он кивает головой, для пущей убедительности прижимая руку к горлу.

— Ну, как хочешь, но, по крайней мере, тебе нужна шапка. Без шапки зимой ходить нельзя. Я знаю один магазинчик неподалеку. Ты еще не очень спешишь?

И Мушуми ведет его в маленький бутик на Мэдисон-авеню. На витрине выставлено около дюжины дамских шляп и шапок, насаженных на серые манекены с длинными, по-лебединому выгнутыми шеями.

Магазин заполнен женщинами разного возраста, озабоченно хлопочущими возле полок.

— Пойдем, мужской отдел дальше.

Здесь народу совсем мало, фетровые шляпы, береты, кепи уложены горками на деревянных полках. Гоголь берет цилиндр, примеряет его для смеха, потом надевает меховую шапку-ушанку. Мушуми деловито копается в корзине с россыпью шапок.

— Вот, эта, наверное, теплая! — Она достает толстую вязаную темно-синюю шапку, окаймленную желтой полосой. — Что скажешь? — Она встает на цыпочки и надевает шапку ему на голову. — О, тебе идет! Посмотри-ка. — Мушуми протягивает ему ручное зеркало, улыбаясь, смотрит, как он разглядывает себя.

Гоголь смотрит на себя в зеркало, но не видит своего отражения, он думает о том, как выглядело бы лицо Мушуми без очков и с распущенными волосами и каковы на вкус ее губы.

— Да, мне нравится, — говорит он. — Я ее возьму.

Мушуми быстро стягивает шапку с его головы, растрепав ему волосы.

— Что ты делаешь?

— Я хочу тебе ее купить.

— Не надо, зачем? Я ведь и сам…

— Затем, что это была моя идея, — отметает его возражения Мушуми.

На кассе Гоголь замечает, что Мушуми не может отвести глаз от темно-коричневой шляпки, сшитой из шерсти и бархата и отделанной маленькими перышками. Кассирша замечает ее взгляд.

— Это вещь эксклюзивная, — говорит она. — Их поставляет нам одна шляпница из Испании. Ручная работа. Двух одинаковых шляпок в природе не существует. Хотите примерить? — Она осторожно снимает шляпку с манекена, а Мушуми водружает ее на свою голову.

Теперь в разговоре принимают участие и другие покупательницы.

— Как вам идет! — говорит одна из них.

— Да, — соглашается кассирша. — Немногие могут носить такие шляпки. У вас прелестная форма лица.

Мушуми краснеет, бросает взгляд на ценник, болтающийся на нитке, закусывает губу.

— Боюсь, это мне не по карману, по крайней мере сегодня, — огорченно говорит она.

Кассирша водружает шляпку обратно на манекен.

— Зато теперь вы знаете, что подарить ей на день рождения, — говорит она Гоголю.

Гоголь надевает свою новую шапку, и они выходят на улицу. Он опаздывает на встречу, — если бы не эта встреча, он вообще не возвращался бы на работу. Ему хочется пройтись с ней по осенним улицам, нырнуть в теплое темное здание кинотеатра. Кажется, на улице еще больше похолодало, ветер пронизывает насквозь, солнце светит блекло — бледное беловатое пятно… Мушуми провожает его до офиса. Остаток дня Гоголь не может сосредоточиться ни на чем — Мушуми стоит у него перед глазами. После работы, вместо того чтобы свернуть к метро, Гоголь повторяет их дневной маршрут — мимо ресторана, вновь заполненного людьми, на этот раз ужинающими, до магазина головных уборов. На улице темно, уже около восьми вечера, и Гоголь уверен, что магазин закрыт. Однако, к его удивлению, внутри горит свет, и решетка опущена только наполовину. Гоголь стоит у витрины, смотрит на свое отражение, на выставленные шляпы, потом заходит внутрь. Других покупателей в зале нет, где-то в недрах магазина слышится гул пылесоса.

— О, я так и знала, что вы вернетесь! — заявляет ему кассирша. Кассирша снимает бархатную шляпку с манекена, даже не спрашивая, за ней ли он пришел. — Он уже был здесь сегодня со своей девушкой, — поворачивается она к своей товарке. — Ну что, положим ее в подарочную коробку?

— Да, пожалуйста. — Гоголю приятно, что она приняла Мушуми за его девушку.

Шляпку упаковывают в круглую шляпную коробку темно-коричневого цвета, перевязывают широкими кремовыми лентами. Гоголь не посмотрел на ценник, но без малейших колебаний выписывает чек на двести долларов. Дома он прячет шляпку подальше в шкаф. Он собирается подарить ее Мушуми на день рождения, хотя понятия не имеет, когда она родилась. При этом он абсолютно уверен, что бывал на ее днях рождения, а она на его. Приехав на выходные к матери, он выжидает, пока они с Соней лягут спать, идет в гостиную и достает старый фотоальбом, листает его, разглядывая фотографии бесконечных праздников. А, вот и Мушуми, стоит перед тортом с горящими свечами, отвернувшись от камеры, а на голове у нее остроконечная бумажная шапка. На соседней фотографии сам Гоголь, подняв нож и скорчив комическую гримасу, задувает свечи на своем торте. Гоголь пытается вырвать эти фотографии из альбома, чтобы показать Мушуми при следующей встрече, но они приклеены намертво.

В следующие выходные Мушуми приглашает Гоголя на ужин к себе домой. Чтобы впустить его в дом, ей приходится самой спуститься вниз: звонок не работает, она предупредила его об этом по телефону.

— Славная у тебя шапочка, — смеется она.

На ней черное платье без рукавов, пояс завязан сзади бантом. Голые ноги с тонкими щиколотками, ногти на пальцах ног, выглядывающих из сандалий, покрашены в малиновый цвет. Пряди волос, выбившиеся из прически, падают ей на шею, задорно завиваются у висков. У нее в руке наполовину докуренная сигарета, и, прежде чем поцеловать его, по обыкновению, в щеку, Мушуми бросает ее на землю и затаптывает носком сандалии. Она ведет его на четвертый этаж; дверь в ее квартиру полуоткрыта, оттуда доносятся аппетитные запахи. Они заходят на кухню: на плите в урчащем масле подрумяниваются куски курицы, играет музыка — мужской голос поет песни на французском языке. Гоголь вручает Мушуми букет подсолнухов, они тяжелее бутылки вина, которую он нес в другой руке. Мушуми берет цветы за шершавые стебли и растерянно оглядывается — на кухне не осталось ни одной свободной поверхности. Небольшое пространство завалено продуктами, из которых Мушуми собирается готовить ужин: на столе лежат грибы, полдюжины луковиц, пакет с мукой, брусок масла, быстро тающего в тепле. Мушуми подхватывает со стола бокал вина, перекладывает на пол пакеты с продуктами, которые она еще не успела разобрать.

— Да, мне надо было принести тебе что-нибудь поменьше размером, — говорит Гоголь, пока Мушуми оглядывается вокруг, как будто ждет, что место само собой расчистится. Она прислонила цветы к плечу, ярко-желтые пятна на фоне темных волос.

— О нет, что ты! — говорит она. — Я так давно хотела купить себе подсолнухи. Я их просто обожаю! — Она проверяет готовность курицы деревянной лопаткой, потом проводит Гоголя в гостиную, разворачивает цветы, кивает на верхнюю полку стеллажа с книгами. — По-моему, там раньше стояла ваза. Посмотри-ка, вот она! Ты мог бы ее снять?

Мушуми уносит вазу в ванную, пускает воду. Гоголь тем временем осматривает гостиную. Он приятно удивлен — квартира гораздо симпатичнее, чем можно было бы предположить по грязному, исписанному граффити подъезду. Полы были недавно перестелены, паркет новый, светлый, стены покрашены в кремовый цвет, на потолке — причудливый узор встроенных лампочек. Гоголь оделся сегодня с особой тщательностью — на нем белая в голубую полоску итальянская рубашка, Сонин подарок, и новые черные джинсы. Мушуми вносит в гостиную вазу с цветами, ставит на низкий журнальный столик около тахты. На обеденном столе стоит блюдо с ярко-оранжевыми мандаринами. Гоголь узнает вещи, которые есть во всякой бенгальской семье: кашмирский ковер на полу, шелковые наволочки из Раджастана, украшающие диванные подушки, чугунный подсвечник на прозрачном стеллаже с книгами, занимающем всю стену.

Когда Гоголь возвращается на кухню, Мушуми уже вытащила из холодильника оливки и мягкий козий сыр и протягивает ему бутылку.

— Открой и налей себе бокал, — говорит она, — Боюсь, еда будет готова еще не скоро.

Гоголь окидывает взглядом кухню, пораженный столь масштабными приготовлениями: на столе дожидаются своей очереди еще несколько кусков курицы, сковорода шкварчит и брызжет маслом, как из пульверизатора осыпая стену волнами жирных брызг. Мушуми читает поваренную книгу, наморщив лоб и окидывая взглядом выставленные на столах ингредиенты, как генерал перед сражением.

— Ты очень голодный? — спрашивает Мушуми. — Что ты любишь?

— А что ты готовишь?

— Цыпленка в белом вине. Правда, я только что прочитала, что по-настоящему его надо готовить не менее двадцати четырех часов. Выдержишь?

— По-моему, и так хорошо пахнет! — Несмотря на то что они уже и обедали, и ужинали вместе, находясь с ней наедине, он теряется. — Чем я могу помочь?

Он засучивает рукава и встает рядом с ней.

— Помочь? Нууу… а, вот, нашла! — Мушуми закладывает страницу поваренной книги пальцем и поворачивается к нему: — Возьми вон те луковицы, очисти их, потом сделай крестообразный надрез, вот тут, с этой стороны, а потом их надо пару минут пассеровать.

— Пассеровать? Это что значит? Может, бросить их на сковороду вместе с курицей?

— Нет, нет, ни в коем случае. Сейчас. — Мушуми нагибается и достает из недр кухонного шкафа большую никелированную кастрюлю. — Налей туда немного воды, пусть луковицы покипят минуту-другую.

— Ага, понятно. — Гоголь берет нож, делает несколько надрезов так, как его учили Ратклифы. После общения с Лидией он поднаторел в кулинарном искусстве.

Мушуми в это время отмеряет вино и томатную пасту, выливает смесь на сковороду, перемешивает деревянной ложкой.

— Моя мать в шоке оттого, что я не готовлю тебе традиционную индийскую еду.

— А она знает, что я должен прийти?

— Просто она звонила сегодня, пришлось ей сказать. — Мушуми испытующе глядит на него. — Ну а ты держишь мамочку в курсе дела?

— Нет, если она не тянет из меня информацию клещами. Но я полагаю, она что-то заподозрила, поскольку сегодня суббота, а я к ним не приехал и дома меня тоже нет.

Мушуми склоняется над сковородой, шипящей и шкварчащей на все лады, тычет в цыпленка лопаткой.

— Мне кажется, надо добавить жидкости. — Она наливает немного воды из чайника на сковороду, которая от возмущения взрывается столбом пара.

Мушуми отскакивает в сторону, растерянно подносит руки к глазам — очки у нее совершенно запотели.

— Вот ужас, ничего не вижу. — Она смеется, неловко отступает еще на шаг, наталкивается на Гоголя. Все еще смеясь, она поворачивается к нему, подняв вверх лицо с запотевшими стеклами очков, показывая ему испачканные жиром руки: — Ты можешь снять их с меня, пожалуйста?

Гоголь осторожно снимает очки с ее носа. Он аккуратно кладет их на стол, наклоняется к Мушуми и целует ее в губы. Он прижимает ее к себе, все крепче, крепче, он раскрывает ее губы своими губами и впервые пробует их теплый, чуть кисловатый вкус. Ее руки, тонкие, гладкие, прохладные, несмотря на кухонный жар, беспомощно расставлены, она боится тронуть его, чтобы не запачкать.

Гоголь медленно ведет Мушуми в спальню, позволив ей по дороге лишь быстро помыть руки, и опускает на пружинный матрас, который заменяет ей кровать. Он не без труда развязывает узел на ее платье, потом расстегивает длинную молнию. Он вынимает Мушуми из платья, как драгоценность. Без одежды она кажется чуть полнее, у нее красивая высокая грудь, крутой изгиб бедер. Они занимаются любовью так, как будто знакомы уже сто лет. Когда первый голод утолен, Мушуми зажигает свет, и они впервые осматривают друг друга, изучают родинки и шрамы, выпуклости и впадины.

— Нда, — мурлычет Мушуми, устраиваясь поудобнее на его руке. — Кто бы мог подумать! — Она улыбается, ее глаза полузакрыты.

— Ты ужасно красивая, — говорит Гоголь.

— И ты!

— Неужели ты видишь меня без своих очков?

— Только если ты не очень удаляешься.

— Тогда я уж лучше вообще не буду двигаться.

— Вот и правильно, лежи и не шевелись.

Но все-таки они забираются под покрывало, разгоряченные любовью, немного усталые, удовлетворенные, обнимают друг друга. Гоголь начинает опять целовать ее лицо, Мушуми обхватывает его ногами, но в этот момент запах горелого подбрасывает их обоих на кровати. В панике они голышом выскакивают в коридор, бегут на кухню. Увы, ущерб уже необратим: весь соус выкипел, куски курицы превратились в угли, да и сковороду придется выбросить. К этому времени оба уже умирают от голода, но одеваться и выходить на улицу у них нет сил, поэтому Мушуми заказывает по телефону пиццу. Пока они ждут доставки, Мушуми кормит его дольками мандаринов.

Через три месяца зубная щетка Мушуми стоит в стаканчике в квартире Гоголя, а его бритва занимает почетное место у нее в ванной. Гоголь изучает свою новую возлюбленную с возрастающим восторгом, хотя бывает, что, когда у нее много занятий, он видит ее без косметики, уставшую, невыспавшуюся, с серыми тенями под глазами. Если она пару дней не мыла голову, он, целуя ее в пробор, чувствует вкус сальных волос. Он наблюдает за тем, как отрастают волосы у нее на ногах в промежутках между депиляциями и как она время от времени пинцетом выдергивает черный волосок, выросший над верхней губой. Он знает теперь, что она всегда спит в одной позе: на левом боку, вытянувшись в струнку и подогнув правую ногу под прямым углом. А еще она ужасно мило всхрапывает во сне, тихо рокочет как газонокосилка, которую пытаются завести. На людях они время от времени вставляют в речь бенгальские фразы, чтобы иметь возможность безнаказанно обсуждать неудачные прически или смешные туфли обедающих рядом с ними людей.

Они интересны друг другу — ведь, с одной стороны, они знакомы с детства, но с другой — не знают друг о друге ничего. И в общем-то что нового они могут узнать? С детства им поневоле приходилось вести одинаковый образ жизни: они посещали одни и те же вечеринки, церемонии и праздники, сидели перед одним и тем же телевизором, скучая, уставившись в «Остров фантазий» или «Лодку любви». Они ели все ту же самсу на бумажных тарелках, ходили по одинаковым коврам. Ему легко представить себе, какую жизнь она вела после того, как их семья переехала в Нью-Джерси. Большой дом в более или менее престижном районе, в гостиной — китайская горка, гордость матери, государственная школа на тысячу учеников, где она была первой по многим предметам, но куда она ходила как на пытку. Поездки в Калькутту, когда их выдергивали из американской жизни на месяцы. Они посчитали, сколько времени оба провели в Калькутте, — оказывается, им случалось бывать там одновременно, они и не подозревали об этом. Сходны они и в том, что обоих постоянно принимают то за греков, то за итальянцев, а то за египтян или мексиканцев.

Мушуми с ностальгией рассказывает Гоголю о жизни в Англии — сначала они жили в Лондоне, чего она почти не помнит, потом переехали в Кройдон, в кирпичный домик, обсаженный по фасаду розовыми кустами. Она обожала их узкий, высокий дом, газовую плиту и странный, немного затхлый запах ванной комнаты. Ей нравилась даже удивительная британская привычка не смешивать горячую и холодную воду. На завтрак она ела овсянку с горячим молоком, в школу ходила в форме. Она совершенно не хотела переезжать в Америку, Америка ей совсем не понравилась, и она держалась за свой британский акцент как за последнюю соломинку, соединяющую ее со Старым Светом. За несколько месяцев до их приезда в Массачусетс в квартале, где они поселились, пропал ребенок — его так и не нашли. Его фотографии долго висели в окрестных супермаркетах, а мать Мушуми требовала, чтобы дочь, находясь в гостях, звонила ей каждый час. Американские мамаши приходили в изумление от ее чувства долга: прежде чем пойти играть, она просила проводить ее к телефону. «Мама, я в гостях у Анны», — докладывала она в трубку по-английски, или: «Я сейчас у Сью».

Гоголь не обижается, когда Мушуми признается ему, что всегда избегала его, с самого детства. Она еще в десять лет решила, что не позволит родителям решать свою судьбу и никогда в жизни не выйдет замуж за индийца. Гоголя тоже с детства предупреждали об ужасах женитьбы на американке, но Мушуми обрабатывали постоянно и с нарастающей интенсивностью. Еще в пятилетнем возрасте дяди и тетушки то и дело спрашивали ее, как она хочет выйти замуж — в красном сари или в белом платье? Мушуми, правда, не собиралась угождать им правильными ответами, а иногда даже просто показывала язык, но яд тем не менее проникал в ее детскую душу. Когда ей исполнилось двенадцать лет, на своем дне рождения она с двумя бенгальскими подружками принесла страшную клятву не подходить к бенгальским мужчинам ближе чем на десять метров. Слова клятвы они написали красными чернилами, одновременно плюнули на бумагу, потом изорвали ее в клочки и закопали где-то на заднем дворе.

Однако родители не успокаивались: лет с шестнадцати они начали подсылать к ней бенгальских женихов. Те терпеливо сидели на диване в гостиной, но Мушуми отказывалась с ними разговаривать, бросалась по лестнице к себе наверх, запиралась в комнате под предлогом того, что у нее много уроков, и не выходила до самого вечера. Во время визитов в Калькутту процедура повторялась: незнакомцы осаждали дом ее бабушки и дедушки. А однажды по пути в Дургапур к ним в поезде подошла немолодая чета с вопросом: свободна ли Мушуми, не обручена ли? У них есть сын, который проходит докторскую интернатуру в Мичигане. Каждый раз, когда индийские родственники задавали ее матери вопрос: «И когда же ты наконец выдашь ее замуж?» — сердце Мушуми сжималось от холодного ужаса. Она содрогалась, когда родители начинали обсуждать блюда, которыми они будут потчевать гостей на ее свадьбе, или цвета сари, в которых она будет щеголять в первые недели замужней жизни, как будто это было уже дело решенное. Содрогалась, когда бабушка открывала шкатулку с драгоценностями и демонстрировала семейные жемчуга и бриллианты, что со временем должны были перейти ей.

Но ее родители не понимали, насколько несчастной и одинокой была на самом деле их дочь. Индийские мужчины ее не интересовали по определению, а встречаться с американскими мальчиками ей не разрешали. В колледже она тихо страдала по студентам и преподавателям, а ведь она даже не была знакома с ними и не решалась к ним подойти. И Мушуми ушла в себя, по ночам мечтала о любовных похождениях, придумывала истории с участием своих «объектов», старалась невзначай столкнуться с ними в столовой и библиотеке. Даже сейчас каждый год колледжа ассоциируется у нее с определенным мужчиной, в которого она была тайно, страстно и преданно влюблена. Время от времени Мушуми везло — она пила кофе с «объектом» или перекидывалась с ним парой слов в библиотеке, но эти встречи ни к чему не вели, оставляя лишь чувство смятения и разочарования. К концу обучения в колледже Мушуми подошла твердо убежденной, что жизнь ее кончена и что она навсегда останется старой девой. Наверное, именно из-за ужаса выйти замуж за нелюбимого, незнакомого ей человека Мушуми в определенный момент закрылась от мира. Она и сейчас не может вспоминать об этом периоде без чувства стыда, глубокой вины перед самой собой. Как много времени ей потребовалось, чтобы разорвать липкую паутину традиций, которой родители так плотно окутали ее еще в детстве, стать внутренне свободной. Как жаль ей теперь ту послушную девочку-подростка, что беспрекословно тренькала на пианино, носила нелепую косу и ужасные платья с кружевными воротниками.

— Ничего удивительного, что ты не хотел со мной разговаривать, я была такая толстая и неуклюжая, — говорит она Гоголю, отворачивая от него пылающее лицо.

Гоголь не помнит толстую неуклюжую девочку — он очарован женщиной, в которую она превратилась.

Мушуми восстала в колледже — вместо химии, на которой настаивали родители в надежде, что она пойдет по стопам отца, она избрала своей специальностью французский язык и французскую культуру. Она не хотела иметь ничего общего ни с Индией, ни с Америкой, она повернулась к ним спиной, обратившись к третьему языку, с которым у нее не было неприятных ассоциаций. После окончания колледжа у нее состоялся тяжелый разговор с родителями, — несмотря на их мольбы и угрозы, она собрала все деньги, что ей удалось скопить, и сбежала в Париж. Планов у нее особых не было, но оставаться в Америке она попросту не могла — Америка душила ее.

Как удивительно и мгновенно изменилась ее жизнь во Франции! Вроде бы она и вела себя как обычно, и внешне ничуть не изменилась, разве что похудела на пару килограммов, но внезапно на Мушуми стали обращать внимание мужчины. И не просто обращать внимание — она сделалась объектом их желания, они готовы были добиваться ее! И она отдавалась мужчинам без оглядки, не капризничая, изумляясь и радуясь тому, что вызывает в них такую страсть. Она знакомилась с ними в кафе, во время прогулок по парку или в музеях. В основном это были французы, но в числе ее любовников попадались итальянцы, персы, немцы. Многие мужчины были женаты, гораздо старше ее — они осыпали ее подарками, водили в рестораны и всячески ублажали. Они ценили ее общество, хотя и не готовы были переходить к более серьезным отношениям.

В одном агентстве она нашла работу преподавателя — помогала приезжим американским бизнесменам освоить разговорный французский язык, а французам — разговорный английский. Обычно она встречалась со своими учениками в кафе или общалась с ними по телефону. Они говорили о работе, о семье, о любимых книгах и увлечениях. Постепенно она познакомилась с другими американцами, живущими в Париже. Ее жених тоже был из этого круга. Он работал в банке, занимался инвестициями, в Париже жил уже год. Звали его Грэм. Она очень быстро влюбилась в него, очень быстро переехала к нему жить. Из-за него она подала заявление в Нью-Йоркский университет. Когда они вернулись в Америку, то снимали одну квартиру на двоих, хотя тщательно скрывали это от ее родителей — даже телефонных линий у них было две, чтобы родители ничего не заподозрили. Когда отец с матерью приезжали к ней в гости, Грэм выезжал в соседний отель, и они тщательно уничтожали все следы его пребывания. Поначалу ей это нравилось — двойная жизнь, нагромождение искуснейших выдумок. Но потом оба устали от постоянного напряжения, жить так дальше было невозможно. И Мушуми решилась: привезла его домой в Нью-Джерси и познакомила с родителями. Она готовилась к великому сражению, но, по правде говоря, родители встретили Грэма с облегчением. По их меркам, Мушуми уже была перезрелой старой девой, так уж лучше американец, чем вообще никто. К тому же дочери некоторых их друзей вышли замуж за американцев, произвели на свет белокожих, темноволосых, наполовину американских внуков, которые, несмотря ни на что, обожали бабушек и дедушек, так что в целом все оказалось не так уж страшно. И родители сделали все, что было в их силах, чтобы принять Грэма в лоно своей дружной семьи. Своим бенгальским друзьям они хвастались, что Грэм прекрасно воспитан, имеет университетское образование и престижную должность в банке. Они научились не замечать того факта, что его собственные родители были в разводе, и что его отец после этого женился опять, да не один раз, а два, и что его третья жена была всего на пять лет старше Мушуми.

Однажды, когда они возвращались на такси домой из ресторана, Мушуми импульсивно попросила его жениться на ней. Грэм согласился, подарил ей бриллиантовое кольцо своей бабушки. Он также согласился лететь с Мишуми в Калькутту, познакомиться с ее родственниками и испросить благословения старейшин ее семьи. В Калькутте он всех очаровал, научился есть руками, сидя на полу, сдувать пыль с ног бабушки. Он посетил всех ее родственников, съел бесчисленное количество сластей, безропотно фотографировался на крыше в окружении ее кузенов и кузин. Грэм даже согласился на традиционную индийскую свадьбу, и Мушуми с матерью поехали на Гариахат, купили двенадцать сари разных цветов, золотые украшения в продолговатых красных футлярах с подкладками фиолетового бархата, а также дхоти и топор для Грэма.

Свадьба была назначена на следующее лето, приглашения разосланы, даже получены первые подарки. Помолвка прошла торжественно, и их фотография была помещена в местной газете в городе, где жили родители Мушуми.

И вот однажды, за несколько недель до свадьбы, они хорошенько подвыпили, ужиная с друзьями, и Мушуми случайно услышала, как Грэм рассказывает о поездке в Калькутту. Она была поражена тем, с какой неприязнью он говорил о ней. Страна ему не понравилась, местное общество он нашел скучным и провинциальным, и, хотя сам по себе город очень интересный, у него не было возможности с ним познакомиться. «Потому что мы только и делали, что ездили по ее родственникам! — говорил он с возмущением. — Представьте себе — общаться зараз с пятьюдесятью тетями и дядями без капли алкоголя! Немыслимо! Я даже не мог взять ее за руку на улице — на нас сразу же начинали таращить глаза». Мушуми слушала, не веря своим ушам, она хотела бы посочувствовать ему, но не могла. Одно дело, когда она сама восставала против прошлого, против традиционного уклада и наследия своих предков, но совсем другое дело — слышать это из его уст. Мушуми поняла, что Грэм сумел всех надуть, включая ее саму. По дороге назад она спросила: неужели все было так плохо? Разве ему совсем не понравились ее родственники? Почему же он ей сразу об этом не сказал? Зачем притворялся? Они поругались, злобно, яростно, посреди взаимных обвинений Мушуми сдернула с пальца его кольцо и швырнула на дорогу, под колеса машин, а Грэм изо всех сил ударил ее по лицу на глазах у прохожих. Так и закончился их роман. К концу недели он выехал из их квартиры. Мушуми перестала посещать лекции, напилась таблеток, потом ей промывали желудок в отделении «Скорой помощи», дали направление к врачу. Она позвонила своему куратору в университет, сказала, что должна взять отпуск на полгода по состоянию здоровья. Свадьбу отменили, ее родителям пришлось сделать несколько сотен звонков, взять на себя позор дочери. Они потеряли аванс, внесенный за банкет, и деньги за купе, зарезервированное во «Дворце на колесах», где они собирались провести свой медовый месяц. Золотые украшения были отправлены в банк, а сари, блузки, нижние юбки и прочие детали свадебного туалета уложены в сундук и переложены средствами от моли.

Ее первым побуждением было вернуться в Париж, но она училась в университете и не могла бросить учебу. К тому же у нее не было денег. Оставаться в их квартире Мушуми тоже не могла, поэтому первое время жила у друзей в Бруклине. Конечно, ей было ужасно тяжело жить под одной крышей со счастливой парой, слышать их приглушенный смех, когда они вместе принимали душ по утрам, видеть, как они целуются при любом удобном случае, а в конце дня уходят в свою комнату и закрывают за собой дверь. Мушуми начала копить деньги. К лету она накопила достаточно, чтобы снять себе маленькую квартирку, и была уже готова к тому, чтобы жить в одиночестве. Тем летом ее любимым развлечением стало кино — она могла ходить в кино каждый день, посещать до трех сеансов подряд. Она практически ничего не ела, ужасно похудела, побледнела. В конце лета на распродаже она купила себе платья четвертого размера — увы, уже через полгода ей пришлось продать их все на благотворительном базаре. Осенью она вернулась в университет, с головой погрузилась в учебу. Были у нее и легкие увлечения, ничего серьезного. И вот, в один прекрасный день, ей позвонила мать и спросила, помнит ли она мальчика по имени Гоголь.