Книга: Тезка
Назад: 2
Дальше: 4 1982

3
1971

Теперь семейство Гангули живет в маленьком университетском городке под Бостоном. По их сведениям, здесь они — единственная бенгальская семья. Исторический центр городка представляет собой ряд домов в колониальном стиле, вокруг которых летом толпятся туристы. Кроме того, в городке имеется изящное белое здание конгрегационалистской церкви, каменное здание суда с примыкающей к нему тюрьмой, публичная библиотека с красивым куполом и деревянный колодец, из которого, по слухам, однажды напился сам Пол Ревер. Зимними вечерами тут принято ставить на подоконники зажженные свечи. Ашок получил должность старшего преподавателя кафедры электротехники. Он ведет пять групп и получает за это шестнадцать тысяч американских долларов в год. У него теперь есть свой кабинет, у двери которого на прямоугольном кусочке черного пластика выгравировано золотыми буквами его имя. У него даже есть пожилая секретарша, правда, он делит ее с другими преподавателями кафедры.
Секретаршу зовут миссис Джонс, и она часто приносит из дома банановое печенье, которое печет сама, и раскладывает его на тарелке рядом с кофе-автоматом. Муж миссис Джонс, пока был жив, преподавал на кафедре английского языка. Ашок полагает, что миссис Джонс ровесница его матери. При этом мать Ашока пришла бы в ужас от образа жизни, который ведет миссис Джонс: она живет одна, каждый день ездит на работу на машине по грязи и снежным заносам и видит своих детей и внуков не чаще двух-трех раз в год.
Ашок счастлив, такая работа — предел его мечтаний. Ему всегда хотелось преподавать в университете, а не служить в какой-нибудь огромной корпорации. И он никак не может унять приятную дрожь в руках, когда поднимается на кафедру и оглядывает аудиторию, полную американских студентов. А когда миссис Джонс говорит ему: «Профессор Гангули, ваша жена на линии», — он просто тает от счастья! «Профессор» — это слово для него слаще меда, лучше самой прекрасной песни. Из окна его кабинета, расположенного на четвертом этаже, ему виден квадратный двор, окруженный кирпичными зданиями винно-красного цвета, и в хорошие дни он выходит на улицу и обедает прямо на скамейке, слушая стройный бой колоколов, раздающийся с часовой башни кампуса. По пятницам после окончания лекций Ашок идет в библиотеку читать иностранные газеты. Он читает про то, как американские самолеты бомбят вьетконговские продовольственные склады, и про то, что на улицах Калькутты убивают наксалитов, что Индия и Пакистан готовятся к войне. Иногда он поднимается на самый верхний этаж библиотеки, под залитый светом стеклянный купол, в книжное хранилище. Он идет вдоль полок, и каждый раз его непреодолимо влечет к его любимым русским авторам, и он снова и снова чувствует радость и гордость, глядя на имя своего сына, отпечатанное золотыми буквами на красных, синих, зеленых переплетах.
Но для Ашимы переезд в пригород оказался весьма болезненным, он дался ей даже тяжелее, чем эмиграция из Калькутты в Америку. Она хотела, чтобы Ашок принял предложение работать в Северо-Восточной энергетической компании — тогда они смогли бы остаться в городе. А в этом захолустье на улицах нет ни тротуаров, ни освещения, общественный транспорт вообще не ходит. Магазины расположены так далеко, что пешком до них не добраться. А она не хочет учиться водить их новенькую «тойоту-короллу», хотя здесь без нее не обойтись. Хотя Ашима не беременна, от тоски она иногда смешивает в миске хрустящий рис с луком и арахисом, это помогает ей хоть как-то бороться с ностальгией. Ей приходит в голову, что быть иностранцем — состояние сродни затянувшейся беременности, состояние постоянного ожидания, неуверенности и беспокойства, постоянной легкой тошноты. Это ноша, которую не скинуть, которая не позволяет расслабиться, пародия на каждодневную жизнь, бесконечное ожидание, когда же наконец наступит счастье? И еще Ашиме кажется, что посторонние относятся к чужакам и беременным женщинам примерно одинаково — со смешанным чувством опасения, жалости и уважения.
Ашима не выходит далеко за пределы квартиры — только до университета, где работает муж, и до исторического центра города, расположенного прямо за стеной кампуса. По дороге она крепко держит Гоголя за руку, но на территории кампуса отпускает его побегать. В дождливые дни они часто смотрят телевизор в студенческом крыле. Каждую неделю Ашима жарит самсу — тридцать пирожков с овощами — и несет их в университетскую столовую. Здесь их продают по двадцать пять центов за штуку, вместе с лимонным пирогом миссис Этцольд и пахлавой миссис Кассолис. По пятницам она водит Гоголя в публичную библиотеку на детский час, а когда Гоголю исполняется четыре года, отдает его в детский сад при университете. Теперь три раза в неделю Гоголь посещает занятия в детском саду — он рисует, учит буквы английского алфавита, играет с детьми, а Ашима, опять оставшись одна, не находит себе места. Ей не хватает маленьких ручонок, крепко вцепляющихся в край ее сари во время прогулок. Ей не хватает его тонкого, по-детски хрипловатого, иногда капризного голоса, говорящего ей, что он голоден, или хочет пить, или устал, или что ему надо на горшок. Она совершенно не может оставаться одна — поэтому, вместо того чтобы ждать Гоголя дома, Ашима идет в читальный зал университетской библиотеки, садится в потертое кожаное кресло и пишет письма матери, или листает журналы, или вытаскивает один из зачитанных до дыр бенгальских романов, привезенных с родины. Читальный зал просторный, всегда оживленный, залитый светом, на полу расстелен ковер томатно-красного цвета, и люди в зале сидят не рядами, а вокруг одного огромного круглого стола из полированного дерева, в центре которого установлена кадка с цветущей форзицией. Когда Ашима особенно сильно тоскует по Гоголю, она идет в детскую комнату библиотеки и смотрит на его фотографию, прикрепленную кнопкой к доске объявлений. Гоголь сфотографирован в профиль, он сидит на подушке, скрестив ноги и открыв рот, и слушает сказку «Кот в шляпе», которую читает детям библиотекарь миссис Айкен.

 

После двух лет жизни в душноватой и тесной квартире, которую им оплачивал университет, Ашок и Ашима скопили денег на собственное жилье. По вечерам после ужина они садятся в машину, пристегивают Гоголя к заднему сиденью и едут осматривать выставленные на продажу дома. Речь, конечно, не идет об историческом центре города, где живет декан факультета. В этот величественный особняк восемнадцатого века преподавателей приглашают раз в год на «чай», который устраивает жена декана в честь Дня подарков. Гангули осматривают дома попроще, с вытоптанными лужайками, где разбросаны яркие игрушки и бейсбольные биты. Все эти дома принадлежат американцам. Хозяева не разуваются, входя в помещение, ставят лотки для кошек прямо на кухне, их собаки лают и прыгают, услышав звонок у калитки. Гангули узнают доселе неизвестные им названия архитектурных приемов и стилей — капюшон, солонка, избушка на курьих ножках, барак. В конце концов они останавливаются на только что построенном двухэтажном доме в колониальном стиле с участком в четверть акра — первым в их жизни кусочком американской земли. Гоголь сопровождает родителей в банк, терпеливо ждет, пока они подписывают бесчисленные бумаги. И вот ипотека оформлена, переезд назначен на весну. Ашоку и Ашиме не верится, что за время жизни в Америке они умудрились накопить столько вещей — ведь изначально все их имущество помещалось в один чемодан! Они растерянно оглядывают множество бесполезных предметов, загромождающих их квартиру. Старым номерам «Глоб» Ашима находит применение: заворачивает в них тарелки и бокалы. Но подборки «Таймс» за несколько лет приходится все-таки выбросить на помойку.
Стены нового дома оштукатурены, подъездная дорожка заасфальтирована, деревянная черепица и ставни на окнах пропитаны специальным водоотталкивающим составом. Ашок фотографирует каждую комнату, чтобы послать снимки в Индию. На некоторых фотографиях Гоголь открывает холодильник или поднимает трубку телефона. Гоголь — крепко сбитый мальчуган с круглым лицом и кудрявыми волосами, но уже сейчас он чаще всего выглядит серьезным и задумчивым. Не так-то просто заставить его улыбнуться перед камерой. Их новый дом расположен в пятнадцати минутах ходьбы от ближайшего супермаркета, в сорока минутах езды от крупного торгового комплекса. Их адрес — Пембертон-роуд, 67. Их соседи — Джонсоны, Мерты, Асприсы, Хилзы. В доме четыре небольшие спальни, ванная комната и еще отдельная ниша с умывальником, потолки в семь футов, гараж на одну машину. В гостиной — выложенный кирпичом камин и большое французское окно до пола, выходящее на лужайку за домом. На кухне — желтые шкафчики, газовая плита, линолеум в клетку «под кафель». Одна из акварелей Ашиминого отца — караван верблюдов, бредущий по пустыне, — красиво окантована и висит на стене гостиной. У Гоголя есть собственная комната и своя кровать с выдвижным ящиком для белья. На металлических стеллажах разложены игрушки — конструктор, пластмассовые сборные домики, калейдоскоп, доска для рисования. Большинство игрушек Гоголя куплено на распродажах, так же как и практически вся мебель, и занавески, и тостер, и даже цветы в горшках и набор кастрюль. Поначалу Ашима яростно сопротивлялась тому, чтобы в ее доме находились вещи, когда-то принадлежавшие посторонним людям, тем более американцам, Ашоку пришлось долго объяснять ей, что даже заведующий кафедрой охотно покупает вещи на распродаже, что американцы, даже владеющие роскошными особняками, не гнушаются носить подержанные брюки, купленные за пятьдесят центов.
Когда они переехали в новый дом, участок еще не был благоустроен — ни деревца, ни кустика. И первые месяцы четырехлетний Гоголь играл на голой земле, — собирал палки и камни, в изобилии валявшиеся на будущей лужайке, а дома оставлял за собой цепочку грязных следов. Эти дни отчетливо запечатлелись в его памяти. До конца своих дней он будет помнить ту холодную весну, затянутое низкими облаками небо, летящие из-под пальцев комья земли, выложенные в ряд камни, черных и желтых ящериц, прячущихся под кусками бетона. Он будет помнить крики и смех детей, игравших за оградой их участка и проносившихся мимо калитки на велосипедах. Запомнит он и тот первый погожий весенний день, когда в ворота их участка въехал грузовик и вывалил целую гору черной земли, затем землю разровняли, а через несколько недель они с родителями заметили росточки зеленой травы.
Первое время семейство Гангули буквально каждый вечер усаживается в машину и обследует окрестности — заброшенные грунтовые дороги, поросшие деревьями тенистые аллеи, по которым уже давно никто не ездит, фермы, где осенью можно купить огромные тыквы, а в июле ягоды, продающиеся на вес в зеленых картонных стаканчиках. Заднее сиденье машины закрыто полиэтиленом, пепельницы на дверцах тоже остаются нераспечатанными. Они катаются без всякой цели до темноты, останавливаясь у заброшенных прудов, нередко попадая в тупики. А иногда они направляются на один из пляжей залива Массачусетс. Даже летом Гангули никогда не купаются и не загорают, не снимают городскую одежду. Они приезжают посмотреть на океан к вечеру, когда основная масса отдыхающих уже схлынула, машин на парковке почти нет, а по пляжу бродит лишь горстка таких же чудаков, как они, — кто выгуливает собаку, кто любуется закатом, а кто водит по песку металлоискателем в поиске потерянных драгоценностей. И каждый раз Гангули невольно затаивают дыхание в предвкушении того момента, когда из-за поворота покажется узкая темно-синяя полоска океана. На пляже Гоголь собирает камешки, роет тоннели в мокром песке. Они с отцом закатывают штаны, снимают обувь, Ашок распускает по ветру воздушного змея, и за несколько секунд тот уносится ввысь, чтобы увидеть его, Гоголю приходится запрокидывать голову. Там, в синей глубине неба, полощется маленькая цветная точка. Ветер свистит у них в ушах, холодит лица. Белоснежные чайки, широко раскрыв крылья, пролетают над ними так низко, что кажется, их можно схватить рукой. Гоголь забегает в воду и выскакивает на берег, брызги летят во все стороны, отвороты штанов давно вымокли. Его мать, смеясь, приподнимает край сари, снимает сандалии и тоже трогает ледяную воду ногой. Взвизгнув, она отдергивает ногу, берет Гоголя за руку. «Не ходи так далеко», — говорит она ему. Волна отступает, в глубине океана набирает силу, снова накатывает на берег, вымывая песок из-под их ног, так что они на секунду теряют равновесие. «Я падаю! Она тянет меня за собой!» — каждый раз вскрикивает Ашима.

 

В августе, когда Гоголю исполняется пять лет, Ашима обнаруживает, что снова беременна. Утром она заставляет себя проглотить тост только потому, что Ашок специально делает его для нее и следит, чтобы она поела. Ей трудно вставать с постели — у нее постоянно кружится голова. Ее беспрерывно тошнит. Целыми днями Ашима лежит в постели в спальне с задернутыми занавесками, с отвращением ощущая во рту металлический привкус пищи, готовой в любой момент выплеснуться наружу. Около кровати всегда стоит розовое пластмассовое ведро. Ашок перенес телевизор из гостиной в спальню, и, если Ашима не спит, она смотрит разного рода шоу, сериалы или телеигры с участием знаменитостей. Днем она выходит на кухню, чтобы приготовить Гоголю сандвич с арахисовым маслом, и ее чуть не выворачивает наизнанку от доносящихся из холодильника запахов — ей кажется, что все овощи на полках сгнили, мясо давно протухло. Иногда Гоголь забирается к ней на кровать и листает свои книжки с картинками или раскрашивает картинки цветными карандашами.
— Гоголь, скоро ты станешь старшим братом, — говорит она ему, — у тебя родится братик или сестренка и будет тебя звать дада. Правда, здорово?
Когда Ашима чувствует себя получше, она просит Гоголя принести ей альбом с фотографиями, и они часами рассматривают старые снимки — бабушку с дедушкой, бесконечную вереницу дядей и тетей, кузенов и кузин, которых Гоголь совершенно не помнит, несмотря на свой короткий визит в Калькутту. Она учит его стихам — в частности, четверостишию Рабиндраната Тагора, которое она сама учила в детстве. Она рассказывает ему древние индийские легенды и называет имена божеств, окружающих великую богиню-мать Дургу на празднике Дурга-пуджа: вот Сарасвати держит своего лебедя, а вот слева от Дурги Картика с павлином, а справа Лакшми с совой и Ганеша верхом на крысе. После обеда Ашима спит, но перед этим она переключает телевизор на двенадцатый канал и велит Гоголю смотреть «Улицу Сезам» или «Электрическую компанию», чтобы он упражнялся в английском, на котором ему приходится говорить в детском саду.
Теперь Гоголь с отцом ужинают на кухне цыпленком карри, которого Ашок готовит по воскресеньям на неделю вперед. Ашима не переносит запах еды даже издалека, и, пока разогревается ужин, отец велит Гоголю закрыть двери на кухню — запах просачивается даже на второй этаж. Гоголю непривычно видеть отца в роли хозяйки — стоящим у плиты, повязав вокруг пояса фартук, раскладывающим еду по тарелкам. Они сидят за столом в полном молчании, и Гоголю не хватает семейных разговоров, не хватает голосов дикторов, доносящихся из включенного в гостиной телевизора. Его отец ест быстро, жадно, низко склонив голову над тарелкой, его глаза уставлены в раскрытую «Таймс». Изредка он бросает быстрый взгляд на Гоголя, проверяя, как тот себя ведет. Хотя отец заранее перемешивает рис и карри на тарелке Гоголя, он не скатывает из риса шарики, как это делает мама, и не расставляет эти шарики по периметру тарелки наподобие циферблата у часов. Поэтому Гоголю скучно. Он уже научился есть аккуратно, только пальцами, не пачкая едой всю ладонь, он умеет высасывать мозги из бараньей косточки, вынимать кости из рыбы. Но мамы за столом нет, и жевать невкусный рис ему совсем не хочется. Каждый вечер Гоголь мечтает, чтобы мама вышла из спальни в своем сари и села за стол вместе с ними, чтобы воздух наполнился ее, таким любимым, запахом. К тому же ему ужасно надоело карри — сколько можно есть одно и то же! Гоголь осторожно отодвигает еду на одну сторону тарелки, указательным пальцем равномерно размазывает соус и начинает рисовать картину. Картина не выходит, и тогда он расчерчивает соус как бы для игры в крестики-нолики.
— Гоголь, — раздается голос отца. Он переворачивает страницу газеты и испытующе смотрит на сына. — Ты уже закончил? С едой не играют.
— Баба, я наелся.
— Доедай!
— Но я больше не могу!
Тарелка отца отполирована до блеска, куриные кости обглоданы и сложены в аккуратную кучку, рядом с лавровым листом и палочкой корицы. Ашок отрицательно качает головой, не сводя с Гоголя неодобрительного взгляда, — ужин должен быть съеден до крошки. Каждый день он видит, как американцы небрежно швыряют в мусорные ведра недоеденные бутерброды, бросают на землю яблоки, откусив от них лишь пару раз.
— Доедай свой ужин, Гоголь. В твоем возрасте я готов был жевать консервные банки.

 

Поскольку маму Гоголя начинает тошнить, едва она приближается к машине, она не может сопровождать мужа и сына в торжественный сентябрьский день 1973 года — Гоголь в первый раз идет в подготовительную группу при городской начальной школе. Правда, занятия в группе начались уже неделю назад, но Гоголь пролежал эту неделю рядом с мамой. У него не было аппетита, болела голова, его даже пару раз вырвало в розовое пластмассовое ведро, стоящее около кровати Ашимы. У Гоголя действительно побаливал живот, но главная проблема заключается в том, что ему совершенно не хочется идти в школу. Ему даже не хочется надевать новенькую куртку, которую мама купила в торговом центре, а от мысли, что придется каждое утро залезать в желтый школьный автобус с ранцем за спиной и коробкой для ланча в руках, его сразу начинает тошнить. Эта школа, в отличие от детского сада, куда он ходил раньше, находится в нескольких милях как от дома, так и от университета. Родители много раз возили его туда, он хорошо запомнил низкое, длинное прямоугольное строение с абсолютно плоской крышей и американским флагом на длинном белом шесте, воткнутом в землю посреди лужайки.
Гоголь не желает идти в школу по вполне определенной причине. Она кроется в том, что в школе его будут звать по-другому. Так ему сказали мама с папой.
Они наконец-то выбрали ему настоящее имя, официальное, и как раз вовремя — чтобы мальчик мог начать новую, взрослую жизнь. Официальное имя Гоголя искусно связано с его домашним именем — оно звучит «Никхил». Это имя не только является полноценным бенгальским именем, означающим «полновесный, включающий в себя целый мир», но и созвучно имени русского писателя Гоголя — Николай. Ашок придумал его недавно, когда, по своему обыкновению, любовался корешками книг русских писателей в университетской библиотеке. Его как осенило — и он сразу же помчался домой, чтобы узнать мнение Ашимы о своей находке. Это имя, объяснил он жене, к счастью, достаточно легко в произнесении, хотя, зная страсть американцев к упрощению, есть риск, что они начнут сокращать его до простого «Ника». Ашима ответила, что имя ей вполне нравится, но потом, оставшись одна, долго плакала, вспоминая бабушку, умершую в начале года, и письмо, которое по каким-то причинам так и затерялось где-то между Индией и Америкой, навеки сохранив в себе тайну имени их первенца. Ашиме до сих пор иногда снится это письмо, как оно приходит к ним по почте в грязном, измятом конверте, а когда они открывают конверт, внутри оказывается лишь пустой лист бумаги.
А вот Гоголь совершенно не хочет нового имени, ему нравится старое. Он не понимает, как это его будут звать по-другому, не так, как теперь.
— Но зачем мне новое имя? — говорит он дрожащим голосом, едва сдерживая слезы. Вот если бы и родители тоже стали вдруг называть его Никхил, тогда другое дело, но они говорят, что новое имя — только для учителей и детей в школе. Он боится этого имени, Никхил, как будто это будет уже кто-то другой, не он. Кто-то, кого он совсем не знает. Ма и баба говорят, что у них тоже по два имени: одно для дома, другое для работы. Так положено каждому бенгальцу, где бы он ни жил, что в Америке, что в Индии. Они пишут его имя на листе бумаги, просят его переписать его, еще раз, еще раз, пока он не привыкнет к новому звучанию.
— Не волнуйся, — говорит ему отец, — для нас с мамой ты всегда будешь Гоголем.

 

В приемной школы Ашока и Гоголя встречает секретарь, миссис Макнаб, и просит Ашока заполнить регистрационные формы. Ашок вынимает копии свидетельства о рождении Гоголя и справку о прививках, и миссис Макнаб подшивает их в личное дело нового ученика.
— Сюда, пожалуйста, — говорит она и ведет их в кабинет директора. На двери висит табличка «Кендас Лапидус». По словам миссис Лапидус, нет ничего страшного в том, что Гоголь пропустил первую неделю, они все равно еще толком не приступили к занятиям. Миссис Лапидус — высокая, стройная женщина с коротко стриженными пепельно-русыми волосами. На веках у нее голубые тени с блеском, а костюм — лимонно-желтый. Она пожимает Ашоку руку и сообщает ему, что у них в школе уже учатся двое маленьких индийцев — Джаядев Моди в третьем классе и Рекха Саксена в пятом. Может быть, семья Гангули знакома с их родителями? Ашок с сожалением качает головой — нет, они не знакомы. Директор смотрит на заполненные Ашоком формы и улыбается мальчику, который стоит, крепко вцепившись в руку отца. На Гоголе светло-голубые джинсы, полосатый свитер и красные с белым кеды.
— Что же, добро пожаловать в начальную школу, дорогой Никхил. Я — твой директор, миссис Лапидус.
Гоголь смотрит на свои ноги и молчит. Эта дама произносит его имя совершенно не так, как папа и мама. Она делает ударение на втором слоге, растягивая его — Никхи-ил.
Дама наклоняется так низко, что ее лицо оказываете я на одном уровне с его глазами и кладет ему руку ил плечо.
— Скажи мне, сколько тебе лет, Никхи-ил?
Она повторяет вопрос несколько раз, но Гоголь упрямо молчит.
Миссис Лапидус в некотором недоумении смотрит на Ашока:
— Мистер Гангули, Никхи-ил понимает по-английски?
— Конечно! — говорит Ашок. — Мой сын прекрасно говорит на обоих языках.
Желая продемонстрировать завучу, что Гоголь знает английский язык, Ашок делает то, чего никогда в жизни не делал, — он наклоняется к сыну и обращается к нему, как к умалишенному, произнося слова медленно, с сильным акцентом:
— Ну же, Гоголь, не стесняйся, скажи миссис Лапидус, сколько тебе лет.
— Что-что? — спрашивает миссис Лапидус.
— Простите, мэм, вы о чем?
— Как вы назвали сына? Го-го?..
— Ах, это? Мы его так зовем дома, только дома. Его официальное имя — Никхил. — Голос отца становится железным.
Миссис Лапидус хмурит брови.
— Боюсь, сэр, что я не совсем поняла вас. Официальное имя?
— Да.
Миссис Лапидус изучает регистрационные формы. С двумя другими индийскими детьми такой проблемы не возникало. Она раскрывает справку о прививках, потом свидетельство о рождении.
— Подождите, мистер Гангули, здесь действительно какая-то путаница, — говорит она. — Смотрите, вот его официальные бумаги, и здесь написано — Гоголь.
— Ну да, правильно. Позвольте мне объяснить…
— А вы хотите, чтобы его звали Никхил?
— Да, именно так.
Миссис Лапидус кивает.
— А почему?
— Так мы решили.
— Я не уверена, что понимаю вас, мистер Гангули. Что это за имя — Никхил? Это — его второе имя? Или уменьшительное? Здесь многих детей называют уменьшительными именами. Вот смотрите, в нашей анкете есть даже строчка…
— Нет, это вовсе не уменьшительное имя! — Ашок начинает терять терпение. — И не второе. Это — его первое, официальное имя, его имя для школы — Никхил. Понимаете?
Миссис Лапидус сжимает губы и пытается улыбнуться.
— Но вы же видите, что ваш сын на него не реагирует.
— Пожалуйста, миссис Лапидус, — говорит Ашок. — Очень часто дети поначалу путаются в именах. Дайте ему время, он привыкнет, я вам обещаю!
Ашок наклоняется к сыну и на бенгали, спокойно и тихо, велит ему быть хорошим мальчиком и отвечать на все вопросы миссис Лапидус.
— Не бойся, Гоголь, — говорит он, взяв сына за подбородок и приподнимая его голову. — Ты уже большой мальчик, понял? Никаких слез!
Хотя миссис Лапидус не понимает ни слова из того, что сказал Ашок, она внимательно слушает его и опять улавливает то же самое имя. Карандашом она записывает его на регистрационной форме.
Ашок передает ей коробку с ланчем и ветровку — на случай, если на улице похолодает.
— Веди себя хорошо, Никхил, — говорит он по-английски, треплет мальчика по щеке и исчезает в дверях.
Они остаются одни. Миссис Лапидус садится на стул и притягивает Гоголя к своим коленям.
— Ну как, Гоголь, ты рад, что пошел в школу?
— Мои родители хотят, чтобы в школе у меня было другое имя.
— Вот как? А что думаешь по этому поводу ты, Гоголь? Ты сам хочешь, чтобы тебя звали другим именем?
После небольшой паузы он отрицательно качает головой.
— Да ли нет?
— Нет.
— Ну вот и договорились. Ты можешь написать свое имя на листочке бумаги?
Гоголь берет со стола карандаш, крепко сжимает в пальцах и выводит единственное слово, которое он пока что научился писать. Он нервничает, и поэтому буква «л» у него повернута в другую сторону.
— Ух, как красиво ты написал! — говорит миссис Лапидус с восхищением.
Она разрывает старую регистрационную форму и просит секретаря напечатать новую. Потом берет Гоголя за руку и ведет его по устланному коврами коридору, где на стенах развешаны детские рисунки. Она открывает дверь и представляет Гоголя его новой учительнице, мисс Уоткинс. Учительница совсем молоденькая, ее волосы заплетены в две косички, на ней джинсовый полукомбинезон и сабо. На него обрушивается лавина уменьшительных имен — Эндрю здесь называют Энди, Александру — Сэнди, Уильяма — Уилл, Элизабет — Лиззи. Эта школа совсем не похожа на ту, в которую ходили его родители, с ее перьевыми ручками и начищенными черными ботинками, аккуратными тетрадками и полными именами и с обращением к старшим «господин» и «госпожа». Здесь вообще нет ничего обязательного, кроме утренней линейки и присяги американскому флагу. А все оставшееся время они сидят за общим круглым столом, пьют лимонад и едят печенье, спят вповалку прямо на полу, на мягких оранжевых подушках. После первого дня уставший Гоголь уходит домой, унося письмо от миссис Лапидус, запечатанное и повешенное ему на шею на отрезке цветной тесьмы. В письме директор объясняет родителям, что, поскольку их сын предпочитает имя Гоголь, именно так его будут называть в школе. Сын предпочитает? А как насчет родителей? Ашок и Ашима в изумлении и недоумении качают головами. Но поскольку никто из них не хочет идти разбираться в школу, остается только уступить.

 

В мае у Гоголя рождается сестренка. В этот раз роды наступают внезапно и проходят быстро. Они нарушают семейные планы: сходить утром на распродажу по соседству, потом послушать новую пластинку с бенгальскими песнями. Гоголь ест на завтрак вафли с сиропом и с досадой слушает заунывные звуки, издаваемые проигрывателем: они заглушают смешные реплики персонажей мультфильма, который он вполглаза смотрит по телевизору. И тут у его матери отходят воды. Его отец сразу же выключает музыку и звонит Дилипу и Майе Нанди — они теперь живут недалеко от Гангули, и у них тоже есть маленький сын. Затем Ашок бежит к соседке, миссис Мертон, и просит присмотреть за сыном до приезда Нанди. Хотя родители много раз предупреждали Гоголя о том, что скоро у них появится новый ребенок, он все равно напуган. Ему уже не до мультиков — он чувствует себя брошенным, никому не нужным. Миссис Мертон появляется на кухне со своим вышиванием, а Гоголь замирает в дверях, глядя, как отец помогает матери сесть в машину, машет вслед родителям рукой. Чтобы чем-то занять себя, он начинает рисовать — вот он сам, рядом его родители и новый брат или сестра — выстроились перед крыльцом. Он не забывает поставить точку между бровей матери, нарисовать очки в черной оправе на лице отца и зажженный фонарь у крыльца.
— Ну надо же, до чего похоже! — восклицает миссис Мертон, заглядывая ему через плечо.
В тот же вечер, когда Майя Нанди, которую Гоголь называет Майя-маши, как будто она — сестра его матери, его родная тетя, разогревает ему ужин, из больницы звонит счастливый отец. Ребенок родился — это девочка. На следующий день Гоголя везут в больницу — его мама сидит на кровати, на запястье — синий браслет, а живот у нее уже не такой круглый и твердый, как раньше. Через толстое стекло он видит свою спящую сестру — она лежит в маленькой стеклянной кроватке, единственная черноволосая девочка среди новорожденных. Мама представляет Гоголя медицинским сестрам. Гоголь пьет сок и ест рисовый пудинг с маминого подноса. Он стесняется, но все-таки дарит ей свою картину — внизу он подписался «Гоголь», а под изображениями родителей написал «ма» и «ба». Только под изображением сестрички ничего не написано.
— Я ведь не знал, как ее зовут, — объясняет Гоголь, и тогда родители объявляют ему имя девочки.
В этот раз они подготовились к рождению ребенка основательно, хорошо запомнив урок, преподнесенный им американской жизнью после рождения Гоголя. Теперь они знают, что в здешних школах учителя игнорируют мнение родителей и что им ничего не стоит взять и зарегистрировать ребенка под его домашним именем. Единственный способ избежать такого недоразумения, заключили они, это вообще обойтись без домашнего имени. Многие из их бенгальских друзей именно так и поступили. Поэтому и домашнее, и официальное имя их дочери будет Сонали, что в переводе с бенгальского означает «золотая».
Два дня спустя, вернувшись из школы, Гоголь обнаруживает дома маму, одетую в купальный халат вместо сари, и сестренку, на этот раз не спящую. На ней розовая пижамка с зашитыми рукавами и штанинами и розовый чепчик, завязанный лентами на шее и обрамляющий ее лунообразное лицо. Отец Гоголя тоже дома. Родители сажают мальчика на диван в гостиной и кладут Сонали ему на колени. Они велят ему прижать сестренку к груди и держать ее крепко, подложив руку ей под голову, пока отец делает семейные снимки новой тридцатимиллиметровой камерой фирмы «Никон». Гоголь пристально смотрит в объектив — он медленно придвигается к его лицу, потом так же медленно отодвигается. Комната освещена золотистым послеполуденным светом.
— Привет, Сонали, — смущенно говорит Гоголь, глядя в крошечное личико, потом переводит взгляд на отца. Хотя сестру официально зовут Сонали, дома это имя быстро сокращается до «Сону», потом превращается в «Сона» и в конце концов трансформируется в «Соня». Соня — хорошее имя, оно одинаково звучит почти во всех странах мира. И в России есть такое имя, к вящей радости Ашока, и в Латинской Америке, и в Европе. А позже это имя будет носить супруга премьер-министра Индии, итальянка по национальности. Поначалу Гоголь разочарован: он-то надеялся, что сможет играть с сестрой! А она всего-то и умеет, что спать, орать и пачкать пеленки. Однако вскоре она начинает его узнавать, улыбается ему, смеется, когда Гоголь щекочет ее, качает на скрипучих качелях или подбегает к ее кроватке с криком: «Вот ты где!» Он помогает матери купать Соню, приносит полотенце, подает шампунь. Когда семья выезжает на еженедельные прогулки, Гоголь развлекает сестру на заднем сиденье машины, следит, чтобы она не скатилась на пол. К этому времени почти все бенгальцы, знакомые им по Кембриджу, тоже переселились в более престижные районы вроде Дедхэма или Фрамингхэма, Лексингтона или Винчестера, в дома с лужайками и гаражами. Теперь у них столько бенгальских друзей, что редкая суббота обходится без поездки в гости. Гоголю на всю жизнь запомнились эти субботние вечера: дети в цокольном этаже играют в настольные игры или смотрят телевизор, а в это время человек тридцать взрослых сидят на полу в гостиной, поют индийские песни и разговаривают на бенгали. Детям приносят водянистое карри на бумажных тарелках или пиццу, заказанную специально для них. На рисовую церемонию Сони Ашок приглашает так много народу, что приходится снимать зал в одном из зданий университета. В нем ставят двадцать раскладных столов, нанимают профессионального повара. В отличие от своего послушного брата Соня не желает есть рис, она корчит гримасы, плюется. Зато, завидев тарелку, она тянется к ней обеими руками, хватает землю, а потом проворно засовывает в рот долларовую купюру. Гости шумно аплодируют.
— Посмотрите-ка на нее, — замечает кто-то из гостей. — Уж она-то вырастет настоящей американкой.

 

Количество бенгальских друзей семьи Гангули неуклонно растет, чего не скажешь о тех, кто знает Ашока и Ашиму как Мону и Миту. Все больше смертей, все чаще по ночам в доме раздаются тревожные телефонные звонки, все чаще приходят письма с печальными известиями. Почему-то такие письма никогда не теряются на почте. Не прошло и десяти лет после их отъезда из Индии, как оба осиротели: родители Ашока умерли от рака, мать Ашимы — от болезни почек. Три раза за последние три года Гоголь и Соня просыпались от горького плача, доносящегося из родительской спальни. Дети вваливались туда, напуганные и смущенные тем, что видят отца и мать в слезах.
За годы Ашок и Ашима стали чувствовать, что по мере того как меняются они, все больше погружаясь в американскую жизнь, меняется и отдаляется от них мир, в котором они жили раньше. Приезжая в Калькутту, они с каждым разом все сильнее ощущают себя чужаками: шесть или семь недель проносятся как сон, и только-только они начинают погружаться в индийский уклад жизни, как наступает пора возвращаться обратно в Америку. А потом они как потерянные бродят по дому на Пембертон-роуд, огромному, молчаливому, наполненному лишь гулким эхом их шагов, и несмотря на то, что они только что расстались с двумя десятками родственников, им кажется, что они — единственные Гангули на всем белом свете. Люди, вместе с которыми они выросли, никогда не узнают американской жизни, в этом Ашима и Ашок не сомневаются. Они никогда не вдохнут холодный, влажный воздух Новой Англии, не увидят, как над соседской крышей поднимается дымок, не будут дрожать в машине, ожидая, когда оттают окна и разогреется двигатель, чтобы можно было тронуться с места.
Посторонний наблюдатель сейчас уже не заметит особой разницы между жизнью, которую ведет семейство Гангули и любая из американских семей; разве что почтальон бросает в их почтовый ящик, помимо «Таймс», газеты «Индия за рубежом» и «Сангбад Бичитра». В гараже у них хранятся садовые инструменты, лопаты, ножницы для стрижки изгороди, тачка и сани. Летними вечерами на заднем крыльце вместо курицы тандури они теперь готовят мясо барбекю. Но нельзя сказать, что каждый новый шаг навстречу американской жизни дается им легко, по любому поводу они подолгу советуются с бенгальскими друзьями. Какие грабли лучше покупать — пластмассовые или металлические? Какая елка больше подойдет на Рождество — настоящая или искусственная? Теперь на День благодарения они готовят индейку, хотя Ашима не может удержаться и все же натирает ее смесью чеснока, кумина и кайенского перца. В канун Рождества они вешают на входную дверь еловый венок, лепят снеговиков и оборачивают яркими шарфами их шеи, а на Пасху красят яйца и прячут их в укромных местах дома. Ради Гоголя и Сони они все более и более торжественно празднуют Рождество, и их детям этот праздник нравится гораздо больше, чем церемонии поклонения Дурге и Сарасвати. Во время индийских праздников, которые для удобства назначаются на выходные, бенгальцы снимают в какой-нибудь школе актовый зал, и там Гоголю и Соне приходится осыпать лепестками изображение богини Дурги, а потом есть невкусную вегетарианскую пищу. Конечно, эти так называемые праздники никак не сравнишь с Рождеством, когда дети развешивают по дому чулки и оставляют для Санта-Клауса молоко и печенье, когда они получают горы подарков и не ходят в школу.
Ашок и Ашима постепенно уступают американской жизни и в других отношениях. Хотя Ашима не сдается и продолжает носить только сари и сандалии, купленные в магазине «Бата», Ашок, который всю свою жизнь ходил в сшитых на заказ костюмах и рубашках, теперь покупает их в универмагах. Он перешел с перьевой ручки на шариковую, а свою когда-то любимую бритву с лезвиями фирмы «Уилкинсон» и кисточку для бритья с кабаньей щетиной обменял на одноразовые лезвия фирмы «Бик», продающиеся по шесть штук в упаковке. Хотя Ашок теперь «полный» профессор, то есть имеет бессрочный контракт с университетом, он больше не носит пиджаков и галстуков. Поскольку везде, куда бы он ни повернулся, висят часы: над кроватью, над кухонным столом, за которым он пьет чай, в машине, на стене напротив его рабочего стола, его наручные часы фирмы «Фавр-Лёба» как-то незаметно оказываются на самом дне ящика с носками. В супермаркете родители позволяют Соне и Гоголю накладывать в тележку их любимые продукты: нарезки сыра, майонез, консервированного тунца, хот-доги. Для бутербродов, которые Ашима готовит Гоголю в школу, она покупает в отделе деликатесов запеченную говядину и буженину — дети ее просто обожают! По настоянию Гоголя Ашима раз в неделю готовит американский обед специально для него — гамбургеры из бараньего фарша, жареного цыпленка или пиццу. Готовить говядину она по-прежнему отказывается.
Тем не менее они делают все, что в их силах. Возят детей на «Трилогию об Апу», на концерты традиционного индийского танца и игры на ситаре.
Когда Гоголь переходит в третий класс, родители записывают его на курсы бенгальского языка и культуры, организованные на дому у одного из их друзей. Занятия проходят каждую вторую субботу. Они хотят, чтобы их дети были хоть немного похожи на них, но каждый раз с безнадежной отчетливостью понимают, что этого не будет. Гоголь и Соня говорят на чужом для их родителей языке с тем же произношением, что и американские дети, с беспечной легкостью, без малейшего напряжения. На уроках бенгали Гоголь учится произносить совершенно непривычные для него звуки, писать буквы, которые, кажется, подвешены на веревке, ему стоит немалых трудов повторить их причудливые изгибы, а потом еще и собрать из них свое имя. На уроках дети читают переписанные от руки тексты на английском языке, которые им раздает преподаватель, — о Бенгальском Возрождении, о революционной деятельности Субхаса Чандры Боса. Большинство детей отчаянно скучают — они бы предпочли заниматься балетом или гонять мяч на футбольной площадке. Гоголь же ненавидит эти занятия из-за того, что приходится пропускать занятия своей любимой изостудии, куда он записался по совету учителя рисования. Уроки в изостудии проходят на верхнем этаже публичной библиотеки под круглым стеклянным куполом, а если погода хорошая, они гуляют по исторической части города с большими этюдниками под мышкой и останавливаются, чтобы сделать карандашные зарисовки того или иного фасада. Оказывается, рисовать здания — необыкновенно увлекательное занятие! А вместо этого ему приходится сидеть на уроках бенгали, читать идиотские рассказы в букварях, страницы которых сшиты вручную, — учитель привез их из Калькутты. Эти буквари рассчитаны на пятилетних детей, и напечатаны они на бумаге (Гоголь не может не отметить), очень похожей на туалетную, только похуже качеством.

 

Пока Гоголь мал, он вполне доволен своим именем. Оно такое круглое, уютное, и ему приятно перекатывать «го» и «голь» на языке. На дни рождения мама заказывает торт, на котором его имя написано ярко-синей глазурью на фоне белоснежного крема. Оно кажется ему совершенно обычным, ничем не отличающимся от имен друзей. Его не беспокоит, что это имя невозможно найти на сувенирах вроде магнитов на холодильник, значков или брелоков для ключей. Родители когда-то рассказали ему, что его назвали в честь великого русского писателя, который жил в прошлом веке. Это имя известно всему миру, сказали они, и никогда не будет забыто. Однажды отец даже отвел его в университет скую библиотеку и показал ему полки, заставленные книгами, на корешках которых действительно было написано его имя. От их количества у Гоголя широко раскрылись глаза. Отец снял с полки один из томов и раскрыл его наугад. Гоголь взглянул на желтоватую страницу — шрифт был гораздо мельче, чем в книжках про братьев Харди, которыми он зачитывался последнее время.
— Через несколько лет ты, надеюсь, дорастешь до них, — сказал отец.
Хотя учителя, замещающие их основных преподавателей, порой медлят, прежде чем произнести его имя и выговаривают его неуверенно, постоянные сотрудники школы воспринимают его как самое обычное, а одноклассники давно уже перестали дразниться «гоголь-моголь». Даже родители привыкают видеть его домашнее имя на официальных бумагах.
— Гоголь — превосходный ученик, — говорят им учителя, — он вдумчивый, внимательный, любознательный и общительный.
Год за годом они пишут только полные восхищения отчеты о его способностях.
— Давай, Гоголь, молодец! — дружно вопят друзья, когда Гоголь обгоняет одноклассников на стометровке и побеждает в очередном забеге.
Его фамилия тоже не вызывает у него неловкости — наоборот, он ею гордится. За десять лет своей жизни он побывал в Калькутте четыре раза: два раза летом, один раз зимой и еще один раз во время праздника Дурга-пуджа. Он помнит, как достойно выглядело имя Гангули, выгравированное на белоснежной оштукатуренной стене дома, который когда-то принадлежал его бабушке и дедушке по отцовской линии. А какое потрясение он испытал, открыв «Желтые страницы» Калькутты и обнаружив в ней шесть страниц, заполненных одними Гангули, да еще напечатанными мелким шрифтом в три ряда на каждой странице! Гоголь был тогда настолько поражен количеством Гангули в одной лишь Калькутте, что хотел даже вырвать эти страницы себе на память. Когда он поделился этой идеей с одним из кузенов, тот чуть не лопнул от смеха. По дороге в гости к очередному дяде отец показал ему имя Гангули еще раз десять — на вывесках над магазинами продуктов, над аптеками, булочными, кондитерскими. Отец объяснил Гоголю, что фамилия Гангули — наследие британского владычества: так колонизаторы произносили бенгальскую фамилию, изначально звучавшую как Гангопадхайа.
Дома, на Пембертон-роуд, Гоголь помогает отцу наклеивать золоченые буквы, которые они набрали в магазине скобяных товаров, на их стоящий у дороги почтовый ящик. Однако на следующее после Хеллоуина утро по дороге на автобусную остановку Гоголь обнаруживает, что половина букв исчезла, осталось только «Ганг», а рядом карандашом нацарапано «рена». Гоголя душит стыд, он кожей чувствует оскорбление, нанесенное его отцу. Потому что, хотя Гангули — это и его фамилия, ему почему-то кажется, что выпад направлен не против него и Сони, а против его родителей. Ведь он уже замечает, что кассиры в магазине посмеиваются над акцентом отца и матери, что продавцы предпочитают обращаться к ним с Соней, а не к родителям, словно те глухие или умалишенные. Однако его отца вовсе не трогают подобные вещи, он отмахивается от них так же, как отмахнулся от истории с почтовым ящиком.
— Брось, Гоголь, не расстраивайся, это просто мальчишки валяют дурака, — говорит он, движением руки отметая всякие мысли о возможном оскорблении, и в тот же вечер они с Гоголем опять едут в лавку и докупают недостающие буквы.

 

Но наступает момент, когда необычность его имени становится для Гоголя очевидной. Ему только что стукнуло одиннадцать, он ходит в шестой класс, и их класс вывозят на экскурсию в честь какого-то исторического события. Они отъезжают от школы рано, два полных автобуса учеников, сопровождаемых двумя учителями в качестве экскурсоводов и несколькими наиболее активными мамами. Автобусы минуют исторический центр городка и выезжают прямо на шоссе. Стоит ясный, прозрачный осенний день, холодное синее небо безоблачно, деревья стряхивают на землю последние ярко-желтые листья, которые уже усеяли обочины дороги тускло-золотым ковром. Дети веселятся, смеются, поют песни, пьют спрайт и колу из жестяных банок. Вначале они едут на ткацкую ферму на Род-Айленде. Следующая остановка — у маленького некрашеного деревянного дома, где когда-то жил известный поэт. Дом стоит посреди огромного участка. Внутри, после того как их глаза привыкают к полумраку, дети различают деревянный стол с чернильницей, черную от копоти печь, таз для воды и помятый железный кувшин, узкую, продавленную кровать. Все это отгорожено веревкой, и табличка на длинной ножке запрещает трогать старинные вещи руками. Потолок настолько низкий, что учителям приходится пригибаться, чтобы пройти из одной темной комнаты в другую. Цепочка детей просачивается на кухню, оборудованную железной печкой и каменной раковиной, затем все один за другим выходят наружу, чтобы осмотреть туалет, расположенный за домом. При виде жестяного ведра, подвешенного к деревянному стулу с дыркой, дети взвизгивают от отвращения. В сувенирном магазине Гоголь покупает открытку с видом дома и шариковую ручку, стилизованную под гусиное перо.
Последняя остановка экскурсии — на кладбище, недалеко от жилища поэта. Какое-то время дети бродят от могилы к могиле, рассматривая надгробные камни, читая имена давно умерших людей. Кое-где надгробия навалились набок, другие отклонились назад, как будто их сдуло ветром. Все камни прямоугольные, серого или черного цвета, некоторые еще хранят следы полировки, но большинство изъедено временем, заросло мхом и лишайником. Имена не везде можно разобрать. Наконец они находят могилу поэта.
— Теперь слушайте внимательно, — говорят им учителя, — настало время выполнить то, зачем мы сюда приехали.
Ученикам раздают листы газетной бумаги и толстые цветные мелки с содранными ярлыками. Гоголь чувствует, как в животе у него холодеет от предвкушения чего-то необычайного. Он впервые на кладбище, лишь несколько раз проезжал мимо них на машине. Огромное кладбище есть на окраине их городка, и однажды, когда они стояли в пробке, он и его родители вынуждены были наблюдать похоронную процессию. С тех пор каждый раз, когда они проезжают мимо кладбища, мама велит им с Соней отвернуться и не смотреть в ту сторону.
К удивлению Гоголя, их задача состоит не в том, чтобы зарисовать кладбищенский пейзаж. Учительница объясняет, что они должны приложить газетные листы к надгробиям и водить мелками по их поверхности, чтобы проявились буквы и цифры. Она присаживается на корточки и показывает детям, как это сделать. Ученики разбегаются по узким аллеям, покрытым ковром из листьев, в поисках собственных фамилий, то и дело выкрикивая: «Нашел! Вот он, Смит!», «Вуд здесь!», «Коллинз!». Гоголь уже достаточно большой, чтобы понимать, что его фамилии на этом кладбище нет и быть не может. Он знает даже, что по индийской традиции его не будут хоронить: когда он умрет, его тело сожгут, а прах развеют по ветру, так что могилы с камнем в изголовье у него не будет. В Калькутте он не раз видел похоронные процессии, видел и мертвецов, следующих в свой последний путь на плечах родственников — туго завернутых в простыни, украшенных венками из живых цветов.
Он подходит к небольшому, почерневшему от времени надгробию, которое вверху закругляется, переходя в крест, опускается на колени на сухую траву, прикладывает газетный лист к поверхности камня и начинает мягко водить боковой стороной мелка вдоль темных выбоин. Солнце уже садится, и от холода его пальцы застывают, становятся деревянными. Учителя и сопровождающие сидят на земле, вытянув ноги, и беседуют — в неподвижном воздухе разносится запах их ментоловых сигарет. Вначале на листе ничего не проявляется — он равномерно закрашивается синим цветом. Но вдруг мелок встречает на своем пути крошечное, совсем слабое сопротивление, и как по волшебству на бумаге проступает: АБИДЖАХ КРЕЙВЕН, 1701–1745. Гоголь поражен — он никогда не встречал человека по имени Абиджах, и он вдруг осознает, что никогда не встречал и другого Гоголя. Он даже не знает, мужчиной был этот Абиджах или женщиной и где нужно ставить в этом имени ударение. Гоголь переходит к следующему камню, не более фута высотой, прикладывает к его поверхности другой лист и достает красный мелок. Надпись на этом надгробии гласит: ЭНГВИШ МЕТЕР, ДИТЯ. Гоголь ежится от неприятного ощущения, представляя себе хрупкие детские кости, лежащие глубоко в земле прямо под его ногами. Некоторым одноклассникам уже надоело их занятие, они замерзли и теперь носятся друг за другом вдоль рядов могил, играют в пятнашки, толкаются, дразнят друг друга, звонко щелкают жвачкой. Но Гоголь увлечен своим делом — один за другим он раскрывает секреты старинных могил: ПЕРЕГРИН УОТТОН, умер в 1699; ЭЗЕКИИЛЬ И УРИЯ ЛОКВУДЫ, БРАТЬЯ, ПОКОЙТЕСЬ С МИРОМ. Ему нравятся эти имена, их необычность, загадочность, возвышенность.
— Да уж, таких имен теперь не встретишь, — замечает один из взрослых сопровождающих, заглядывая и его листы, — редкие имена, совсем как твое.
До сих пор Гоголю не приходило в голову, что имена тоже могут умирать, так же как люди. По дороге назад дети бесятся в автобусе, рвут свои листы на кусочки, комкают, бросают на пол, плюют друг в друга жеваными комочками. Но Гоголь держит свои произведения свернутыми наподобие древних папирусов, и обращается с ними с величайшей осторожностью.
Дома его мать приходит в ужас. Что же это делается и американской школе, что это за экскурсии такие? Им что, недостаточно красить мертвецам губы и укладывать их в обтянутые шелком ящики? Только в Америке (последнее время мать часто это повторяет), да, только в Америке такое возможно — отвезти детей на кладбище и заставить их будить мертвецов во имя искусства. Так почему же в следующий раз не повести их в морг? В Калькутте похоронные гхаты — самое что ни на есть запретное место, кому в голову придет вести туда детей? Ашима закрывает глаза, и, хотя она не присутствовала при кремации родителей, она ясно видит их тела, охваченные огнем.
— Смерть — это не повод для шуток и смеха, — говорит она Гоголю, повышая голос, — рисовать ее никому не разрешается.
Она отказывается развешивать привезенные Гоголем листы на кухне рядом с коллажами, которые он недавно сделал из журнальных картинок, набросками зданий, пастельным изображением фасада публичной библиотеки, за которое Гоголь получил первое место на конкурсе, организованном попечительским советом библиотеки. Никогда раньше она не поступала так с работами сына, и теперь, при виде его расстроенного лица, испытывает муки совести. Впрочем, здравый смысл скоро побеждает — как, скажите, она сможет готовить семейный обед, если со стен на нее будут смотреть имена мертвецов?
Однако Гоголь чувствует непонятную ему самому связь с пуританскими первопроходцами, которые когда-то приехали осваивать Америку. Эти покойники с немыслимыми именами приветствуют его из прошлого, и Гоголь не в силах выбросить свои работы, несмотря на настойчивые призывы матери. Вместо этого он скатывает их в тугой рулон и прячет в тайник между шкафом и стеной, куда его мать не догадается заглянуть. Там они будут лежать годами, собирая пыль, забытые и никому не нужные, — часть его детства.
Назад: 2
Дальше: 4 1982