В те дни, когда в деревенских домах деловито жужжали веретена и даже знатные дамы, разодетые в шелк и кружева, забавлялись игрушечными прялками из полированного дуба, в глухих местностях, расположенных далеко от проезжих дорог или затерянных в горах, можно было встретить каких-то бледных, малорослых людей. Рядом с крепкими сельскими жителями они казались последними потомками вырождающегося племени. Всякий раз, когда в поле, выделяясь черным силуэтом на фоне раннего зимнего заката, появлялся какой-либо из этих странных чужаков, собака пастуха принималась неистово лаять. Впрочем, какая собака не лает, завидев человека с тяжелым заплечным мешком? А эти изможденные люди редко пускались в путь без своей загадочной ноши. И сам пастух, хотя у него были все основания предполагать, что в мешке ничего нет, кроме льняной пряжи или нескольких штук сурового полотна, сотканного из той же пряжи, был уверен, что в ткацком ремесле, как бы полезно оно ни было, без участия дьявола дело не обходится. В те далекие времена необычные и даже просто редко повторяющиеся явления, как приход бродячего торговца или точильщика, легко порождали суеверный страх. Где дом этих скитальцев, откуда они пришли — никто не знал; а как можно судить о человеке, если тебе не довелось встретить кого-нибудь, кто знал бы если не его самого, то хотя бы его отца или мать? Для сельских жителей тех времен мир за пределами их повседневного опыта казался чем-то смутным и загадочным, — их неискушенному разуму странствия этих людей представлялись чем-то таким же непостижимым, как зимняя жизнь ласточек, возвращающихся с наступлением весны. Даже к поселенцу, если он пришел издалека, до конца его дней относились с оттенком недоверия, и никто бы не удивился, если бы после многих лет безупречной жизни он совершил преступление, особенно если этот поселенец слыл человеком образованным или искусным в ремесле. Всякое умение, будь то ловкое владение таким хитрым инструментом, как собственный язык, или иное искусство, неведомое сельским жителям, уже само по себе казалось подозрительным: честные люди, рожденные и воспитанные на глазах у односельчан, обычно не отличались познаниями и широтой ума, во всяком случае их знания не шли дальше умения разбираться в приметах погоды. А способы приобретения быстроты и сноровки в каком-либо деле казались им настолько таинственными, что граничили, в их глазах, с колдовством. Все это объясняет нам, почему бродившие по деревням и селам ткачи, выходцы из города, оставались для своих соседей чужаками и почему у них возникали странные привычки, частые у людей, живущих в одиночестве.

В начале этого столетия неподалеку от деревни Рейвлоу, близ заброшенной каменоломни, в хижине, сложенной из камня и окруженной густым орешником, усердно трудился один из таких ткачей, по имени Сайлес Марнер. Подозрительное стрекотание ткацкого станка Сайлеса, столь непохожее на привычный ровный гул веялки или на мерные удары цепов, вызывало жгучее любопытство у окрестных мальчишек. Вместо того чтобы пойти в лес искать орехи и разорять птичьи гнезда, они проводили время перед окном каменной хижины, испытывая почтительный страх перед загадочной работой и в то же время презрительное чувство собственного превосходства. Озорники передразнивали чередующиеся звуки станка и глумились над вечно гнувшим спину ткачом. Случалось, что Марнер, расправляя спутавшиеся нити, замечал непрошеных гостей. Их появление было ему настолько не по душе, что он, хотя и дорожил каждой минутой, вставал из-за станка и, отворив дверь, устремлял на них такой взгляд, что они в страхе убегали без оглядки. Кто бы мог поверить, что большие карие навыкате глаза на бледном лице Сайлеса Марнера отчетливо различают лишь то, что находится совсем близко, и что от его страшного взгляда не происходит никаких бед, — мальчишку, который не успеет удрать, не схватят корчи, у него не размягчатся кости и не перекосится рот. Дети, вероятно, не раз слышали от родителей многозначительные намеки: что Сайлес Марнер, если б только он захотел, мог бы исцелять людей от ревматизма и что тому, кто договорится с дьяволом, не нужно тратиться на врача. Такие своеобразные отголоски древнего преклонения перед дьяволом внимательный слушатель и сейчас еще может уловить в разговорах седовласых крестьян, ибо непросвещенному уму трудно представить себе могущество рядом со стремлением творить благо. Существует некая сила, которую можно убедить не причинять зла. В такую форму чаще всего облекаются представления о невидимом божестве в сознании людей, всегда отягощенных насущными заботами и влачащих жизнь, полную тяжкого труда, которая никогда не озаряется подлинным религиозным пылом. Таким людям значительно чаще приходится познавать беды и несчастья, нежели радость и наслаждение. В их воображении почти не возникает картин, порождающих желания и надежды, оно полно тяжелыми воспоминаниями и служит постоянным пастбищем для страха. «Подумайте, нет ли чего-нибудь такого, что вам сейчас пришлось бы по вкусу?» — спросили мы однажды у старого труженика, который был уже при смерти и отказывался от еды, какую предлагала ему жена. «Нет, — ответил он. — Всю свою жизнь я привык есть самую простую пищу, а сейчас мне не хочется и ее». Его жизненный опыт не подсказывал ему никаких заманчивых кушаний, способных возбудить в нем аппетит.

В Рейвлоу все еще жили отзвуки старины, не заглушённые новыми голосами, хотя это и не была бедная деревушка, прозябающая на задворках цивилизации и населенная лишь тощими овцами да немногими пастухами; напротив, эта деревня лежала среди богатой центральной равнины той страны, которую мы любим называть Веселой Англией, и могла похвалиться фермами, которые, если смотреть на них глазами служителей бога, приносили церкви немалые доходы. Селение это ютилось в укромной, лесистой долине, на расстоянии целого часа езды верхом от ближайшей проезжей дороги, и поэтому туда никогда не доносились ни переливы рожка почтальона, ни отголоски общественного мнения. Селение Рейвлоу с прекрасной старинной церковью и обширным кладбищем, с фруктовыми садами, обнесенными прочными заборами, с двумя-тремя большими каменными домами, украшенными резными флюгерами, — эти дома подступали к самой дороге и щеголяли гораздо более пышными фасадами, чем жилище священника, видневшееся за деревьями по другую сторону кладбища, — имело довольно внушительный вид. Здесь сразу можно было понять, где живут столпы местного общества, и опытный глаз без труда мог заметить, что по соседству нет большого парка и помещичьей усадьбы, но что в Рейвлоу проживают несколько богатеев, которые, занимаясь хозяйством с прохладцей, все же извлекают из земли достаточные доходы, чтобы и в тяжелые военные времена жить в свое удовольствие и весело праздновать рождество, — троицу и пасху.

Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Сайлес Марнер впервые появился в Рейвлоу. Тогда это был просто молодой человек с бледным лицом и близорукими карими глазами навыкате. Его внешность не показалась бы странной людям, обладающим некоторым жизненным опытом и известной культурой, но жители деревни, где он решил обосноваться, усматривали в его облике таинственные особенности, которые они сопоставляли с его своеобразным ремеслом и с тем обстоятельством, что он пришел из неведомых краев, с неопределенного «севера». Не менее загадочным казался им и его образ жизни: он никого не приглашал к себе в дом и сам никогда не появлялся в деревне, чтобы пропустить стаканчик-другой в «Радуге» или посплетничать в мастерской колесника. Он не искал ни мужского, ни женского общества, за исключением деловых встреч и тех случаев, когда ему нужно было купить себе самое необходимое. Поэтому девушки Рейвлоу очень скоро поняли, что он никогда не станет уговаривать кого-либо из них принять его предложение, — словно он слышал, как они заявляли, что ни за что не выйдут замуж за вставшего из гроба мертвеца. Такое сравнение было вызвано не только бледностью Марнера и его необыкновенными глазами. Джем Родни, местный кротолов, утверждал, будто однажды вечером, возвращаясь домой, он увидел Сайлеса Марнера, который стоял, прислонившись к ограде поля, с тяжелым мешком за спиной, вместо того чтобы опустить мешок на перекладину ограды, как сделал бы всякий здравомыслящий человек, и что, подойдя к Марнеру, он заметил, что взгляд его неподвижен, как у покойника. А когда Джем попытался заговорить с ним и даже стал трясти его, Марнер оставался точно окостеневшим, а руки его так сжимали мешок, словно были из железа. Но как раз когда Джем решил, что ткач, должно быть, мертв, тот, как говорится, в мгновение ока вдруг пришел в себя, пробормотал: «Спокойной ночи!» — и ушел. Джем божился, что видел все это собственными глазами, и в доказательство ссылался на то, что именно в этот день он ловил кротов на земле сквайра Кесса у старой лесопилки. Кто-то из слушателей заметил, что у Марнера, вероятно, был «припадок», — этим словом можно было в какой-то мере объяснить то, что казалось неправдоподобным. Но мистер Мэси, псаломщик местной церкви и любитель поспорить, с сомнением покачивая головой, спросил, видел ли кто-нибудь человека, который во время припадка мог бы стоять и не падал. Припадок — это удар, не так ли? А от удара конечности человека теряют подвижность. Такой больной, если у него нет детей, которые в состоянии его прокормить, переходит на иждивение прихода. Нет, нет, это был не удар, раз человек мог стоять на ногах, словно лошадь в оглоблях, а потом взять и уйти. Но бывает, что душа отделяется от тела и может то возвращаться в него, то опять улетать, как птица из гнезда. Потому-то некоторые люди столько знают, что их души, покинув тело, посещают таких наставников, которые могут научить гораздо большему, чем пастор и соседи, познавшие мир только с помощью своих пяти чувств. А иначе откуда мастер Марнер почерпнул свои познания о травах, почему он обладает чарами, которыми при желании иногда пользуется? Рассказ Джема Родни не мог особенно удивить тех, кто видел, как Марнер исцелил Сэлли Оутс и заставил ее спать крепким младенческим сном, хотя два месяца, а то и больше, пока она находилась под наблюдением врача, сердце ее билось с такой силой, что готово было выскочить из груди. Стоило Марнеру захотеть, он мог бы исцелить и других; одним словом, о нем следовало говорить хорошо, хотя бы для того, чтобы он не накликал на вас какой-нибудь беды.

Благодаря этим смутным опасениям Сайлес был избавлен от преследований, которые его странности могли навлечь на него. Впрочем, еще большее значение имело то, что умер старый ткач в соседнем, Тарлийском, приходе, и с тех пор ремесло Марнера делало его соседство особенно желанным как для богатых хозяек округи, так и для менее зажиточных, всегда накапливающих к концу года маленький запас пряжи. Люди понимали, что он им нужен, и это сдерживало их подозрительность и неприязнь к нему, тем более что полотно, которое он ткал из их пряжи, как по качеству, так и по количеству вполне их удовлетворяло. Годы шли, и соседи, хотя и не меняли своих суждений о Марнере, постепенно привыкли к нему. По прошествии пятнадцати лет жители Рейвлоу говорили о Сайлесе Марнере то же самое, что и вначале; правда, им теперь реже случалось упоминать о нем, зато они еще сильнее верили в то, что говорили. Эти годы принесли только одно существенное и новое: утверждали, что мастер Марнер скопил столько денег, что на них мог бы купить многих поважнее себя.

Но в то время как мнение о Марнере оставалось почти неизменным и его повседневная жизнь тоже текла весьма однообразно, внутренняя жизнь его была подлинной эпопеей и претерпела за это время ряд перемен, как всегда бывает с пылкой натурой, если она сама избрала одиночество или была на него обречена.

Жизнь Марнера до переселения в Рейвлоу отличалась полнотой чувств, деятельности и тесным товарищеским общением, какие в те дни, как и нынче, были свойственны жизни ремесленника, с юных лет примкнувшего к немногочисленной религиозной секте, где даже беднейший мирянин имел возможность отличиться, если умел красиво говорить, и, во всяком случае, имел какой-то вес, даже просто участвуя в голосовании по вопросам управления общиной. В этом маленьком скрытом мирке, который называл себя церковью братьев, собирающихся в Фонарном подворье, Марнер пользовался высокой репутацией. Его считали молодым человеком образцового поведения и ревностного благочестия. Особый интерес к нему стали проявлять с тех пор, как он однажды, во время молитвы, впал в непонятное состояние полной неподвижности и потерял сознание. В этом состоянии он пробыл час или даже больше, и все уже думали, что он умер. Никому и в голову не пришло искать для случившегося медицинское объяснение, ибо это было бы сочтено как самим Сайлесом, так и пастором и остальными членами секты сознательным отрицанием духовного значения этого происшествия. Сайлес, очевидно, был избран для какого-то особого искуса. И хотя определить искус было трудно из-за отсутствия божественного видения во время припадка, все же и сам молодой человек и все остальные верили, что на него после этого снизошло какое-то внутреннее просветление. Менее честный человек мог бы поддаться искушению придумать какое-нибудь видение и выдать его за воскресшее в памяти, менее здравомыслящий человек мог бы даже сам поверить в это. Но Сайлес был и честным и здравомыслящим, хотя, как у многих честных и пылких, но в то же время темных людей, чувство таинственного в нем не находило себе надлежащего разрешения и поэтому направлялось лишь по пути расспросов и собирания отрывочных знаний. От матери Сайлес унаследовал знакомство с целебными травами и приготовлением из них лекарств. Это был скромный запас мудрости, который она передала ему как посмертный дар, но за последние годы у него возникли сомнения, законно ли применять эти знания. Он верил, что травы не оказывают действия без молитвы, а молитвы достаточно и без трав. Таким образом, унаследованное им от матери пристрастие к прогулкам по полям в поисках наперстянки, одуванчика и мать-и-махечи начало принимать в его глазах характер искушения.

Среди членов секты, к которой он принадлежал, был молодой человек, немного старше его, с которым он много лет прожил в такой тесной дружбе, что братья Фонарного подворья часто называли их Давидом и Ионафаном. Настоящее имя этого друга было Уильям Дейн, и он тоже считался ярким образцом юношеского благочестия, хотя и проявлял излишнюю строгость к более слабым братьям, а также бывал ослеплен собственным блеском и считал себя умнее своих учителей. Но какие бы недостатки ни находили в нем другие, в глазах друга он всегда оставался совершенством, ибо Марнер был одной из тех впечатлительных, не уверенных в себе натур, которые, пока сами не созрели, восхищаются властностью других и ищут опоры в тех, кто умеет отстаивать свои мнения. Выражение доверчивости на лице Марнера, пугливый взгляд, подобный взгляду лани, столь свойственный большим выпуклым глазам, отсутствие особой наблюдательности — все это являло разительный контраст с тем самодовольством, которое таилось в прищуренных глазах и крепко сжатых губах Уильяма Дейна. Одной из любимых тем разговоров между двумя приятелями была «уверенность во спасении»: Сайлес признавался, что его вера никогда не шла дальше надежды, смешанной со страхом, и с жадным удивлением слушал заявления Уильяма о том, что он не сомневается во спасении верой. Эта вера пришла к нему во время его обращения, когда ему привиделись слова «Веруй во призвание и избрание» на белой странице открытой библии. Подобные беседы были нередки среди бледных ткачей, чьи голодные души, как едва оперившиеся покинутые птенцы, беспокойно метались во мгле.

Доверчивому Сайлесу казалось, что дружба их ничуть не пострадала даже тогда, когда у него появилась новая, более глубокая привязанность. Уже несколько месяцев он был помолвлен с молодой служанкой, и они ждали лишь той счастливой минуты, когда их совместные сбережения позволят им обвенчаться. Сайлес был очень рад тому, что Сара не возражала, если Уильям иногда бывал с ними во время их воскресных свиданий. Именно в это время на одном из молитвенных собраний и произошел с Сайлесом припадок каталепсии. И среди многочисленных вопросов и выражений сочувствия, обращенных к нему со стороны членов общины, только Уильям молчал, не разделяя всеобщего уважения к брату, отмеченному для особых деяний. Он сказал, что, по его мнению, этот глубокий сон был скорее посещением дьявола, чем доказательством милости божией, и увещевал своего друга поглубже заглянуть в свою душу, дабы убедиться, не таит ли она в себе какого-либо зла. Считая своим долгом выслушать всякое братское порицание и наставление, Сайлес не обиделся на друга, но ему было больно, что тот сомневается в нем. А вскоре к этой боли прибавилась еще новая тревога, когда он заметил, что в отношении к нему Сары появилась некоторая неровность: девушка была с ним то преувеличенно ласкова, то невольно отстранялась, и он мог заметить, что она больше не любит его. Тогда он спросил ее, не хочет ли она взять назад свое слово, но Сара это отрицала; их помолвку, уже известную братству и освященную общими молитвами, нельзя было расторгнуть без строгого расследования, а у Сары не было никакой причины, которую община сочла бы достаточно веской.

В это самое время опасно заболел архидьякон, и так как он был бездетным вдовцом, за ним днем и ночью ухаживали младшие братья и сестры общины. Сайлес и Уильям часто дежурили ночью у постели больного, причем один сменял другого в два часа ночи. Старик, вопреки ожиданиям, казалось, начал поправляться, но однажды ночью Сайлес, сидя у его изголовья, вдруг заметил, что обычно явственно слышное дыхание старика прекратилось. Свеча уже догорала, и Сайлесу пришлось поднять ее, чтобы лучше разглядеть лицо больного. Осмотр убедил его, что дьякон скончался, и уже довольно давно, ибо конечности его окостенели. Сайлес недоумевал: неужели он уснул? Посмотрев на часы, он увидел, что уже четыре часа утра. Почему же не пришел Уильям? Встревоженный, он бросился звать людей на помощь, и вскоре в доме собрались друзья покойного и сам пастор, а Сайлес пошел домой, надеясь, что ему удастся встретить Уильяма и узнать, почему тот не сменил его у больного. Но в шесть часов, когда он уже готов был отправиться на поиски друга, явился Уильям, а с ним и пастор. Они пришли звать Сайлеса в Фонарное подворье, где уже находились остальные члены общины, а когда он спросил их, зачем его вызывают, ему коротко ответили: «Увидишь». Больше ничего не было сказано до тех пор, пока Сайлеса не усадили в собрании напротив пастора и строгие взоры тех, в ком он видел избранников божьих, не устремились на него. Затем пастор, вынув карманный нож, показал его Сайлесу и спросил, знает ли он, где оставил этот нож? Сайлес ответил, что не знает, ибо все время полагал, что нож у него в кармане; но при этом он весь дрожал, смущенный странным допросом. Затем его стали убеждать не скрывать свой грех, а сознаться в нем и покаяться. Нож нашли в ящике стола рядом с постелью покойного дьякона, в том месте, где обычно лежал мешочек с принадлежащими братству деньгами, который пастор сам видел накануне. Кто-то взял этот мешочек, — и чья же рука могла это сделать, как не рука человека, которому принадлежит нож? Сначала Сайлес онемел от изумления, затем он проговорил:

— Бог меня оправдает; я не знаю, как туда попал мой кож и как пропали деньги. Обыщите меня и мой дом, — вы ничего не найдете, кроме трех фунтов пяти шиллингов моих собственных сбережений, которые — Уильям Дейн об этом знает — лежат у меня вот уже полгода.

При этих словах Уильям тяжело вздохнул, а пастор сказал:

— Вески улики против тебя, брат Марнер! Деньги были взяты прошлой ночью, и около нашего покойного брата не было никого, кроме тебя, ибо Уильям Дейн, как он говорит, не мог явиться туда по причине внезапного недомогания, и ты сам признаешь, что он не приходил. Кроме того, ты виновен в том, что даже не заметил, когда больной умер.

— Я, наверно, заснул, — сказал Сайлес. Помолчав, он добавил — Или, может быть, бог снова посетил меня, как в тот раз, когда вы все это видели, и поэтому вор мог войти, пока душа моя покидала тело, а затем уйти незамеченным. Но, повторяю, обыщите меня и мое жилище, больше я нигде не был.

Обыск был сделан и закончился тем, что Уильям Дейн нашел за комодом в спальне Сайлеса похищенный мешочек, — он был пуст. После этого Уильям начал увещевать друга сознаться и покаяться в своем грехе. Сайлес поглядел на него с упреком и сказал:

— Уильям, девять лет мы всегда были вместе. Слышал ли ты хоть раз, чтобы я солгал? Нет, бог меня оправдает!

— Брат, — ответил Уильям, — могу ли я знать, что происходит в сокровенных тайниках твоего сердца и как дьяволу удалось овладеть тобой?

Сайлес все еще смотрел на своего друга. Внезапно лицо его вспыхнуло, и он уже готов был гневно сказать что-то, но какое-то внутреннее потрясение помешало ему и согнало краску с его лица. Он весь дрожал. Наконец, глядя на Уильяма, он слабым голосом произнес:

— Я вспомнил, ножа при мне не было.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — ответил Уильям.

Все присутствовавшие начали спрашивать Сайлеса, где, по его мнению, находился нож, но не добились никаких объяснений.

— Я в большом горе, — сказал он. — Больше я ничего не могу сказать. Бог меня оправдает.

Члены братства собрались снова, чтобы еще раз обсудить дело. Обращение к закону для установления виновного противоречило принципам братства, считавшего судебное преследование противным духу христианства. А тут еще преступление могло вызвать кривотолки и нанести урон чести общины! Но ее члены не могли не принять каких-либо мер для выяснения истины, поэтому они решили молиться и тянуть жребий. Такое решение может удивить только тех, кто незнаком с причудливыми формами религиозной жизни, таившейся в глухих закоулках наших городов. Вместе с другими братьями Сайлес опустился на колени, надеясь, что вмешательство небес докажет его невиновность, но предчувствуя, что теперь печаль и горе все равно будут неотступно следовать за ним, ибо вера его в человека была жестоко подорвана. Жребий решил, что Сайлес Марнер виновен. Его торжественно лишили звания члена братства и потребовали, чтобы он возвратил украденные деньги. Ему объявили, что только чистосердечное признание и раскаяние помогут ему быть снова принятым в лоно церкви. Марнер слушал молча. Наконец, когда все поднялись, чтобы уйти, он подошел к Уильяму Дейну и голосом, дрожащим от волнения, сказал:

— Я вспомнил, что в последний раз вынимал нож, чтобы отрезать тебе кусок ткани. После этого я в карман его больше не клал. Ты украл деньги, и ты придумал всю эту историю, чтобы взвалить вину на меня. Ну что ж, процветай, ибо нет бога, который справедливо правит землей, есть лишь бог лжи, который обвиняет невиновного!

Все содрогнулись, услышав такое богохульство.

Уильям ответил кротко:

— Пусть братья решат, не дьявол ли глаголет твоими устами. Мне остается лишь молиться за тебя, Сайлес!

Бедный Марнер вышел с отчаянием в душе. Его вера в бога и человека была подорвана, а того, кто стремится к любви, это может привести на грань умопомешательства. Страдая от тяжкой душевной раны, он с горечью сказал себе: «Теперь и Сара отвернется от меня». И он подумал еще, что, если она не поверила свидетельствам против него, значит и ее вера в бога подорвана. Людям, привыкшим размышлять о формах, с которыми нераздельно слито их религиозное чувство, трудно постигнуть тот наивный и простой способ мыслить, когда обрядность и чувство еще не расторгнуты мыслью. Мы склонны полагать, что любой человек в положении Марнера начал бы сомневаться, правильно ли искать высшего правосудия, прибегая к жребию. Но Сайлесу это и в голову не приходило, так как подобное свободомыслие было ему совершенно чуждо. Ему пришлось бы напрячь все свои духовные силы как раз тогда, когда они слились в тоске по утраченной вере. Если существует ангел, который ведет счет горестям людей, так же как их грехам, он знает, как многочисленны и глубоки горести, проистекающие из ложных представлений, в которых никто не повинен.

Марнер вернулся домой и целый день просидел один, убитый отчаянием, не порываясь даже пойти к Саре и попытаться убедить ее в своей невиновности. На следующий день, в надежде вырваться из своего оцепенения, он сел за станок и работал как всегда. Вскоре к нему явился пастор в сопровождении одного из дьяконов и сообщил, что Сара берет назад данное ему слово. Сайлес молча выслушал это известие и, отвернувшись от посетителей, снова принялся за работу.

Не прошло и месяца, как Сара вышла замуж за Уильяма Дейна, а вскоре братьям общины стало известно, что Сайлес Марнер покинул родной город.

Бывает, что судьба вдруг переносит человека в совершенно новый край, где его прошлое никому не известно, где никто не разделяет его мыслей, где сама мать земля предстает ему в ином облике, а жизнь человеческая приобретает иные формы, чем те, какие раньше питали его душу.

В таких случаях даже человеку, чья жизнь обогащена образованием, иногда трудно бывает сохранить привычные взгляды и веру в незримое, и даже сознание, что былые печали и радости им действительно пережиты. Разум, утратив прежнюю веру и любовь, иногда ищет Лету в одиночестве, когда прошлое становится призрачным, потому что исчезли все его внешние знаки, а настоящее тоже призрачно, ибо не связано с воспоминаниями о прошлом. Но даже человек с подобным жизненным опытом едва ли был бы в состоянии ясно представить себе, какое влияние оказало на простого ткача Сайлеса Марнера переселение из привычных мест, от привычных людей, в Рейвлоу. Эта ровная лесистая местность, где он чувствовал себя скрытым даже от небес под сенью деревьев и живых изгородей, была полной противоположностью его родному городу, живописно раскинувшемуся меж холмов. Когда среди глубокой утренней тишины он выходил на свой порог и смотрел на окропленную росой ежевику и буйно разросшуюся траву, ничто не напоминало ему здесь жизнь, центром которой было Фонарное подворье, когда-то бывшее для него олицетворением всего святого и возвышенного. Выбеленные стены, маленькие церковные скамьи, на которые, тихо шурша одеждой, усаживались такие знакомые фигуры и с которых поочередно раздавались такие знакомые молитвенные слова; смысл их, подобно амулету на груди, был одновременно и загадочен и привычен; кафедра, откуда пастор, слегка покачиваясь и всегда одинаковым жестом перелистывая библию, провозглашал никем не оспариваемые истины, даже паузы между строфами псалма, когда его исполняли хором, и попеременное нарастание и замирание пения — все это в глазах Марнера было источником божественной благодати, обителью его религиозных чувств, это было само христианство и царство божие на земле. Ткач, не понимающий всех слов в своей псалтыри, ничего не смыслит в абстракциях, — он похож на младенца, не ведающего о родительской любви, но знающего лицо и грудь, к которым он простирает ручонки в поисках защиты и пищи.

А что могло быть менее похоже на жизнь в Фонарном подворье, чем жизнь в Рейвлоу, где фруктовые сады дремали, сгибаясь под обилием плодов, где люди редко ходили в просторный храм среди обширного кладбища и только издали посматривали в ту сторону, где краснолицые фермеры слонялись по узким улочкам, то и дело сворачивая в «Радугу», где в домах мужчины имели привычку плотно поужинать и поспать при свете вечернего очага, а женщины копили запасы холста, которого, казалось, им могло хватить и на том свете. В Рейвлоу не было человека, с уст которого могло бы слететь слово, способное пробудить уснувшую веру Сайлеса Марнера. В стародавние времена люди, мы знаем, верили, что каждый клочок земли населен и управляется особыми божествами; перейдя через пограничные горы, человек мог уйти из-под власти прежних богов, обитавших только в ручьях, рощах и холмах, знакомых ему с самого рождения. И бедный Сайлес смутно ощущал нечто похожее на чувство первобытных людей, когда они скрывались таким образом, напуганные и угрюмые, от взора равнодушного к ним божества. Ему казалось, что сила небесная, на которую он, шагая по улицам и сидя на молитвенных собраниях, тщетно уповал, осталась очень далеко от той земли, которую он избрал своим пристанищем, где люди жили в беспечном довольстве, не веря в эту силу и не нуждаясь в ней, причинившей ему столько мучений. Та искорка, которой ему дано было обладать, светила так тускло, что утрата веры стала завесой, создавшей вокруг него непроглядную тьму.

Немного оправившись от пережитого потрясения, Сайлес немедленно вернулся к станку. Он трудился не покладая рук, никогда не спрашивая себя, для чего теперь, переселясь в Рейвлоу, он так старательно работает допоздна, спеша выткать столовое белье для миссис Осгуд раньше срока, даже не думая о том, сколько она заплатит ему за работу. Казалось, он ткал, как паук, инстинктивно, не размышляя. Но труд, которому человек предается так упорно, сам по себе становится для него целью и служит ему мостом через пустынные пропасти жизни. Руки Сайлеса довольствовались перебрасыванием челнока, а глаза — теми маленькими квадратами ткани, которые появлялись благодаря его усилиям. Затем надо было позаботиться о еде, и Сайлесу в его одиночестве приходилось самому готовить себе завтрак, обед и ужин, носить воду из колодца и ставить на огонь котелок. Все эти необходимые дела вместе с ткацкой работой превращали его жизнь в бездумное существование муравья или паука. Он ненавидел память о прошлом, а среди чуждых ему людей, возле которых он поселился, не нашлось никого, кто бы мог вызвать в нем любовь или дружеские чувства. Будущее было темно, ибо не было на свете такой любви, которая незримо охраняла бы его от бед. Мысль его остановилась в растерянности, так как ее старый узкий путь теперь был закрыт, а чувства, казалось, умерли от раны, нанесенной его нежнейшим нервам.

Наконец столовое белье миссис Осгуд было готово, и Сайлесу было уплачено золотом. Его заработки в родном городе, где он сдавал свои изделия оптовому торговцу, были гораздо меньше, — ему платили понедельно, и значительная доля его получки уходила на благотворительность и другие богоугодные дела. А теперь впервые в жизни ему вручили пять блестящих гиней, и он ни с кем не обязан был делить эти деньги, да и не было у него никого, с кем он хотел бы поделиться своим богатством. Но к чему ему теперь эти гинеи, если впереди только работа, работа и больше ничего? Однако он не думал об этом, — ведь так приятно ощущать монеты на ладони, любоваться их ярким блеском и сознавать, что они — твоя собственность. Это была новая сторона жизни, подобно работе и удовлетворению голода, она существовала вне мира веры и любви, от которого он был отрезан. Рука ткача знала деньги, добытые тяжким трудом, еще в те годы, когда это была слабая рука подростка. Двадцать лет таинственные в своей власти деньги были для него символом земного благосостояния и непосредственной целью труда. Однако в те годы, когда каждый грош имел определенный смысл, Сайлес ценил не деньги, а то, что они сулили ему. Теперь же, когда цели не стало, эта привычка ждать заработанных денег и получать их, как награду за усилия, послужила почвой, достаточно глубокой для всхода семян алчности. И когда Сайлес под вечер возвращался через поля домой, он то и дело вытаскивал монеты из кармана, и ему казалось, что в надвигающихся сумерках они блестят еще ярче.

Как раз в это время произошел случай, который, казалось, открывал ему возможность для некоторого сближения с соседями. Придя к сапожнику отдать в починку башмаки, Сайлес увидел у камина его жену, которая страдала от ужасных болей, — у нее была болезнь сердца и водянка, — и вспомнил, что такие же признаки предшествовали смерти его матери. На него нахлынула волна жалости и, припомнив, как облегчал страдания матери простой настой наперстянки, он пообещал Сэлли Оутс принести лекарство, от которого ей станет легче, раз уж доктор не в силах ей помочь. Сделав это доброе дело, Сайлес впервые с тех пор, как поселился в Рейвлоу, почувствовал, что между его прошлой и настоящей жизнью как бы протянулась невидимая нить, и она могла помочь ему выбраться из того бессмысленного существования, в котором он погряз. Болезнь Сэлли Оутс как бы возвысила ее над соседями, сделала весьма значительной особой. Поэтому, когда после «снадобья», принесенного Сайлесом Марнером, ей стало легче, ткач стал предметом всеобщих толков. Не было ничего удивительного, если лекарства, предписанные доктором Кимблом, приносили пользу, но когда простой ткач, неизвестно откуда явившийся, творит чудеса исцеления при помощи склянки с бурой жидкостью, тут явно что-то нечисто. Ничего подобного здесь не видали с тех пор, как умерла знахарка из Тарли; у той были и амулеты и «снадобья», и к ней шли все, у кого были припадочные дети. Сайлес Марнер, должно быть, человек того же пошиба. Если он знал, что именно облегчит дыхание Сэлли Оутс, ему, надо думать, известно больше, чем простым смертным! Тарлийская знахарка бормотала про себя какие-то слова, так что ничего нельзя было разобрать, и если она в то же время перевязывала красной ниткой большой палец на ножке ребенка, это предохраняло его от водянки. В Рейвлоу и сейчас жили женщины, которые постоянно носили на шее ладанки, полученные ими от знахарки, и по этой самой причине у них не было детей-идиотов, как у бедной Энн Коултер. Наверно, Сайлес Марнер мог делать то же, что знахарка, и даже больше; теперь было вполне понятно, почему он явился из неведомых мест и был такой «чудной». Сэлли Оутс, однако, должна быть осторожна: нельзя ни слова говорить об этом доктору, ибо тот, конечно, рассердится на Марнера; он всегда сердился на знахарку и, бывало, грозил тем, кто обращался к ней, что никогда больше не будет помогать им.

Сайлес и его хижина вдруг оказались под осадой женщин, которые требовали, чтобы он заговорил коклюш и возвратил пропавшее в груди молоко, и мужчин, которые просили снадобья от ревматизма или подагры, а чтобы не было отказа, у каждого просителя была зажата в руке серебряная монета. Сайлес мог бы вести выгодную торговлю амулетами и немногими известными ему лекарствами, но такой способ получения денег не соблазнял его. Не умея и не желая лгать, он прогонял посетителей одного за другим, и раздражение его все росло, так как весть о нем как об искусном знахаре достигла даже Тарли, и прошло много времени, прежде чем люди издалека перестали обращаться к нему за помощью. Мало-помалу вера в его могущество сменилась страхом, ибо никто не хотел верить, когда он заявлял, что не знает никаких заговоров и никого не может лечить. Всякий, с кем случался недуг или припадок, после того как Сайлес отказывал им в помощи, обвиняли в этом мастера Марнера и его дурной глаз. Так вот и вышло, что порыв сострадания, вызванный в нем болезнью Сэлли Оутс и на короткое время вновь пробудивший в нем сознание братства всех людей, лишь увеличил неприязнь между ним и его соседями и сделал его еще более одиноким.

Между тем гиней, крон и полукрон постепенно становилось все больше и больше, а Марнер все меньше и меньше тратил на свои нужды, всячески ограничивая свои потребности и стараясь лишь настолько поддерживать свои силы, чтобы их хватило на шестнадцатичасовой рабочий день. Разве люди, содержащиеся в одиночном заключении, не развлекаются тем, что отмечают время на стене черточками определенной длины, пока, наконец, подсчет этих черточек, расположенных треугольниками, не превращается в самодовлеющую цель их жизни? Разве мы не стараемся сократить минуты бездействия или утомительного ожидания, машинально повторяя одно и то же движение или один и тот же звук, пока такое повторение не породит потребность — зародыш привычки? Зная это, мы, может быть, поймем, каким образом любовь к накоплению денег вырастает во всепоглощающую страсть у людей, чье воображение даже при самом возникновении этой страсти не подсказывает им никакой иной цели, кроме того же накопления. Марнеру хотелось, чтобы столбики в десять монет заполнили квадрат, по десять в ряду, потом — еще больший квадрат, и с каждой новой гинеей, которая сама по себе доставляла удовольствие, рождалось и новое желание. В этом странном мире, превратившемся для него в неразрешимую загадку, он мог бы, если бы был менее сильной натурой, сидеть и ткать, ткать, ожидая то завершения узора, то окончания штуки ткани, пока не забыл бы о своей неразрешимой загадке и обо всем остальном, кроме ощущений минуты. Но получение денег стало делить его работу на периоды, и деньги не только росли, но и оставались при нем. Он все более проникался мыслью, что они, как и его станок, знают его, и потому он ни за что не разменял бы эти монеты, ставшие ему близкими, на другие, незнакомые. Он любовно брал их в руки, считал и пересчитывал, и любование их формой и цветом стало для него такой же потребностью, как утоление жажды. Однако только ночью, когда работа была закончена, он доставал свое сокровище. Вынув из пола под станком несколько кирпичей, он устроил тайник и там прятал чугунный горшок, в котором хранились его гинеи и серебро. Опустив горшок в тайник, он клал кирпичи на место и засыпал их песком. Нельзя сказать, чтобы его часто посещала мысль об ограблении, — в те дни в сельской местности многие хранили деньги в потайном месте, и в Рейвлоу были старые труженики, которые, как всем было известно, прятали свои сбережения, вероятно, просто под матрацем, но их более бедные соседи, хотя не все они отличались честностью, свойственной их предкам в дни короля Альфреда, не обладали достаточно смелым воображением, чтобы задумать покражу. Да и как могли бы они тратить эти деньги в родной деревне, не выдав себя? Они были бы вынуждены бежать, а бегство в те времена было столь же темным и сомнительным предприятием, как полет на воздушном шаре.

Так год за годом жил Сайлес Марнер в своем уединении, наполняя чугунный горшок гинеями, и его жизненный круг становился все уже и бледнее, превращаясь в простое чередование потребностей и их удовлетворения, без всякой связи с какой-либо другой человеческой душой. Его существование свелось к работе и накоплению, без мысли о какой-нибудь цели этих действий. Жертвой такого же процесса становятся, вероятно, и люди более мудрые, когда они утрачивают веру и любовь, с той только разницей, что, вместо станка и груды гиней, их прельщает какое-нибудь глубокое исследование, остроумный проект или тонко построенная теория. И внешность Марнера удивительно переменилась — лицо сморщилось, а фигура сгорбилась, ибо такова была его постоянная поза возле одних и тех же предметов его обихода, и поэтому он производил такое же впечатление, как отдельно взятая рукоятка или изогнутая трубка, не имеющие самостоятельного назначения. Выпуклые глаза его, которые, бывало, смотрели доверчиво и мечтательно, теперь, казалось, были способны разглядывать лишь какую-то одну вещь, маленькую как зернышко, которую они повсюду искали. Лицо его настолько увяло и пожелтело, что дети всегда звали его «старый мастер Марнер», хотя ему не было еще и сорока лет.

Но даже при таком увядании незначительная случайность показала, что источник чувства привязанности у него еще не совсем иссяк. Каждый день Сайлес приносил себе воду из колодца, находившегося через два поля от его хижины, и с самых первых дней жизни в Рейвлоу у него служил для этого коричневый глиняный кувшин, который Сайлес считал самым драгоценным из той немногочисленной утвари, какой он позволил себе обзавестись. Этот кувшин был его неразлучным товарищем в течение двенадцати лет, всегда стоял на одном и том же месте, ранним утром как бы протягивал ему свою ручку и всем своим видом выражал желание помочь, а прикосновением напоминал вкус свежей, чистой воды. Но вот однажды, возвращаясь от колодца, Сайлес споткнулся о ступеньку перелаза. Коричневый кувшин упал на камни, перекрывавшие канаву, и разбился на три части. Сайлес бережно подобрал осколки и с горечью в сердце понес их домой. Кувшин больше не мог служить ему, но Сайлес сложил вместе куски, подпер их палочками и поставил на прежнее место, в память этого события.

Такова история жизни Сайлеса Марнера до тех пор, пока не пошел пятнадцатый год его пребывания в Рейвлоу. Целые дни просиживал он за своим станком, уши его слышали только монотонное стрекотание, глаза внимательно следили за медленным увеличением однообразной коричневатой ткани, а руки двигались так равномерно, что остановка в их движении казалась почти таким же нарушением естественного хода вещей, как задержка дыхания. А ночью приходило наслаждение: он закрывал ставни, запирал дверь и вытаскивал свое золото. Уже давно чугунный горшок стал тесен для монет, и Сайлес сшил для них два кожаных мешка, которые лучше заполняли место в тайнике, легко втискиваясь в его углы. Как блестели гинеи, падая золотым дождем из темных кожаных вместилищ! Серебряных монет было гораздо меньше, чем золотых, потому что длинные куски полотна, которые составляли основную работу Сайлеса, всегда частично оплачивались золотом, а серебро он тратил на свои нужды, отбирая для этого шиллинги и шестипенсовики. Больше всего он любил гинеи, хотя и серебро, кроны и полукроны, порожденные его трудом, он тоже не согласился бы променять на другие монеты, — он любил их все. Сайлес рассыпал золото по столу, погружал в него руки, затем пересчитывал, аккуратно складывал в столбики, любовно гладил и с радостью думал как о гинеях, наполовину уже заработанных, — их он считал своими не родившимися еще детьми, — так и о тех, которые будут медленно собираться в грядущие годы, в течение всей его жизни, а конец этой жизни терялся где-то в бесчисленных днях работы. Нет ничего удивительного в том, что теперь, когда он шел полевыми тропинками, неся готовый заказ или направляясь за пряжей, его мысли постоянно были сосредоточены на работе или на деньгах, и он уже никогда не сворачивал с дороги на зеленые лужайки, чтобы поискать знакомые ему целебные травы. Они тоже принадлежали прошлому, от которого его жизнь ушла, как ручеек убегает далеко от широкой реки и потом тонкой дрожащей ниточкой пробивает себе путь через бесплодные пески.

Но вот незадолго до рождества этого пятнадцатого года в жизни Марнера произошла вторая крупная перемена, и его история необычайным образом сплелась с жизнью соседей.

Самым значительным человеком в Рейвлоу был сквайр Кесс, который жил в большом красном доме с красивой каменной лестницей со стороны фасада и обширными конюшнями позади. Дом его был расположен почти напротив церкви, прихожанином которой он состоял в числе многих прихожан-землевладельцев, но только его одного величали титулом сквайра. И хотя было известно, что род мистера Осгуда также ведет свое начало с незапамятных времен, — жители Рейвлоу не могли даже представить себе то страшное время, когда на свете не было Осгудов, — все же мистер Осгуд оставался просто владельцем фермы, тогда как сквайр Кесс имел на своей земле двух-трех арендаторов, которые обращались к нему с жалобами и просьбами, как к настоящему лорду.

Еще не прошло благодатное военное время, которое крупные землевладельцы считали особой милостью провидения, и не наступило падение цен, когда порода мелких сквайров и йоменов помчалась к разорению в той гонке, для которой обильно смазывали колеса расточительность и неумелое ведение хозяйства. Я говорю сейчас только о Рейвлоу и других таких же деревнях, ибо в различных сельских местностях жизнь могла быть совершенно иной. В разных краях все бывает по-разному, начиная от ветров в небесах и кончая человеческими мыслями, которые находятся в постоянном движении и сталкиваются друг с другом, что приводит к самым неожиданным последствиям. Рейвлоу лежало в лесистой местности, среди изрытых колеями дорог, в стороне от промышленной горячки и строгих пуританских идей. Богачи селения пили и ели досыта, безропотно принимая подагру и апоплексию, как болезни, почему-то свойственные почтенным семьям, а бедные люди полагали, что богачи имеют полное право вести такую жизнь; кроме того, после пиров оставалось порядочно объедков, которые доставались беднякам. Бетти Джей, заслышав запах вареной ветчины с кухни сквайра Кесса, знала, что получит жирный навар с этой ветчины. По таким же причинам бедняки с вожделением ждали, когда наступит пора веселых празднеств. Пиршества в Рейвлоу затевались с большим размахом и длились долго, особенно в зимние месяцы. Ведь после того как дамы уложили в картонки свои лучшие туалеты и волосяные накладки и отважились с этим ценным грузом переправиться верхом вброд через ручьи в дождь или снег, когда еще никто не мог сказать, высоко ли поднимется вода, ясно было одно: они не ограничатся кратковременным развлечением. Поэтому глубокой осенью и зимой, когда работы было мало, а часы текли медленно, соседи поочередно устраивали большие приемы. И как только неизменные блюда сквайра Кесса начинали идти на убыль и терять свежесть, гостям стоило лишь перейти немного дальше вдоль деревни в дом мистера Осгуда, и там их снова ждали непочатые окорока и ростбифы, с пылу горячие пироги со свининой, только что сбитое масло — словом, все, чего может пожелать досужий аппетит, и если все это было не в таком изобилии, как у сквайра Кесса, то уж, конечно, качеством ничуть ему не уступало.

Жена сквайра умерла много лет назад, и Красный дом уже давно был лишен хозяйки и матери, источника благотворной любви и страха в гостиной и на кухне, и этим отсутствием хозяйки объясняется не только то обстоятельство, что праздничный стол Кессов отличался не столько отменным приготовлением блюд, сколько их количеством, но и то, что гордый сквайр снисходил до председательствования за обеденным столом в «Радуге» гораздо чаще, чем в своей собственной столовой, обшитой темными деревянными панелями. Возможно, по той же причине о его сыновьях, когда они выросли, пошла не слишком добрая слава. Хотя Рейвлоу и не отличалось особенно суровой моралью, тем не менее люди осуждали сквайра за то, что он позволял сыновьям бездельничать, и как бы снисходительно ни относились соседи к шалостям сыновей богатых отцов, большинство все же неодобрительно покачивало головой, глядя на второго сына Кесса — Данстена, или, как его обычно называли, Данси. Его пристрастие к лошадям, которых он постоянно покупал и менял, и к азартным играм могло привести к весьма серьезным последствиям. Конечно, рассуждали соседи, кому какое дело, что станется с Данси, злобным, глумливым юнцом, который, казалось, пил с особым удовольствием, если другие страдали от жажды! Только бы его поступки не принесли несчастья почтенной семье, обладающей фамильным склепом на церковном кладбище и серебряными кубками, из которых пили еще до короля Георга. Но если мистер Годфри, старший сын сквайра, красивый, добрый юноша с открытым лицом, который в один прекрасный день должен унаследовать землю отца, пойдет по стопам брата, — это будет очень обидно, а он как будто так и делает в последнее время. Еще немного, и он потеряет мисс Нэнси Лемметер. Всем известно, что она стала очень пугливо посматривать на него с прошлой троицы, когда ходили слухи, будто он на несколько суток пропал из дому. Тут что-то неладно, это совершенно ясно, ибо мистер Годфри потерял свой цветущий вид и открытое выражение лица. А было время, когда все говорили: «Какая славная парочка будет — он и мисс Нэнси Лемметер!» И если бы она могла стать хозяйкой Красного дома, какая перемена к лучшему произошла бы там, ибо все Лемметеры воспитаны так, что у них и щепотка соли не пропадет, а в доме у них тем не менее для каждого всего вдоволь. Такая невестка была бы кладом для старого сквайра, даже если бы она и гроша не принесла в приданое. Ведь были основания опасаться, что, при значительных доходах сквайра, в его кармане было немало прорех, кроме той, куда он сам запускал руку. Однако если мистер Годфри не собирается изменить образ жизни, ему придется навсегда распрощаться с мисс Нэнси Лемметер.

Однажды под конец дня в ноябре, на пятнадцатый год пребывания Сайлеса Марнера в Рейвлоу, этот самый когда-то подававший надежды Годфри стоял, заложив руки в карманы и прислонившись спиной к камину в столовой Красного дома. Тусклый свет хмурого дня падал на темные стены, украшенные ружьями, хлыстами и лисьими шкурами, на плащи и шляпы, в беспорядке разбросанные по стульям, на кубки, распространявшие запах прокисшего эля, на полупотухший камин с приставленными к нему по углам курительными трубками — все признаки домашней жизни, не согретой домашним теплом, и с ними весьма мрачно гармонировала озабоченность на лице белокурого молодого Годфри. Он настороженно прислушивался, словно кого-то поджидая, и вот наконец из огромной пустой прихожей донеслись насвистывание и тяжелые шаги. Дверь отворилась, и в столовую вошел коренастый молодой человек. Его багровое лицо и беспричинная веселость свидетельствовали о первой стадии опьянения. Это был Данси, и при виде его на угрюмом лице Годфри отразилось еще и сильное чувство ненависти. Красивый коричневый спаниель, лежавший у камина, забрался под кресло.

— Ну, мистер Годфри, что вам от меня угодно? — насмешливо спросил Данси. — Как известно, вы мой старший брат и повелитель, поэтому я не посмел ослушаться, когда вы за мной послали.

— Мне угодно вот что… Протрезвись и слушай как следует, — крикнул взбешенный Годфри. Он сам выпил лишнее, пытаясь забыть свои мрачные мысли и быть более решительным. — Я хочу напомнить тебе, что пора отдать отцу деньги, уплаченные в счет ренты Фаулером, иначе я должен буду сказать, что дал их тебе. Отец грозится наложить арест на имущество Фаулера; тогда все обнаружится уже без моего участия. Он только что, уходя отсюда, сказал, что даст знать Коксу, чтобы описать имущество, если Фаулер не явится на этой неделе и не погасит задолженности. У отца сейчас туго с деньгами, он не намерен шутить, а ты понимаешь, что тебе грозит, если он узнает о тех ста фунтах, что ты присвоил. Ведь это не в первый раз! Постарайся достать деньги, да побыстрей, ясно?

— Ах, так? — с издевкой сказал Данси, подходя к брату и глядя ему прямо в лицо. — А может быть, ты сам достанешь деньги и избавишь меня от этой заботы? Раз ты был так добр, что дал их мне, то уж никак не откажешься возвратить их за меня — ведь ты же знаешь, что только братская любовь побудила тебя совершить этот благородный поступок.

Годфри закусил губу и сжал кулаки.

— Не подходи ко мне, не то полетишь у меня вверх тормашками.

— О нет, этого не будет, — ответил Данси, но на всякий случай повернулся на каблуках и отошел. — Ты ведь знаешь, какой я добрый брат. Стоит мне захотеть, и тебя в тот же час вышвырнут из дома с одним шиллингом на дорогу! Я мог бы рассказать сквайру, что его прекрасный сын женился на славной молодой женщине Молли Фаррен, а теперь очень несчастлив, ибо не может жить с женой-пьяницей. После этого я мог бы преспокойно сесть на твое место. Но ты видишь, я этого не делаю, я сговорчивый и добрый. Ты сделаешь для меня все на свете. Не сомневаюсь, что ты достанешь для меня и эти сто фунтов.

— Откуда я возьму деньги? — спросил Годфри, весь дрожа. — У меня нет за душой ни гроша. И напрасно ты думаешь, что тебе удастся занять мое место, тебя самого выгонят из дому, вот и все. Если ты вздумаешь донести на меня, я тоже кое-что расскажу. Любимец отца Боб, ты это прекрасно знаешь. Он будет только рад случаю избавиться от тебя.

— А, все равно! — сказал Данси, склонив голову набок и глядя в окно. — Будет очень приятно составить тебе компанию — ты такой прекрасный брат, а, кроме того, мы так привыкли ссориться друг с другом, что я просто не знаю, что буду делать без тебя. Но, пожалуй, будет еще лучше, если мы оба останемся дома, — я знаю, тебе это было бы больше по душе. Поэтому ты постараешься достать эту небольшую сумму, а я, хоть мне и жаль расстаться с тобой, пока прощаюсь.

Данстен двинулся к двери, но Годфри бросился за ним и, схватив его за руку, с проклятием воскликнул:

— Говорю тебе, нет у меня денег, и негде мне их достать.

— Займи у старика Кимбла.

— Ты же знаешь, он мне больше не даст, я и просить не стану.

— Ну, тогда продай Уайлдфайра.

— Да, легко сказать! А деньги-то нужны сейчас.

— Для этого стоит лишь поехать на нем на завтрашнюю охоту. Там ты, наверно, встретишь Брайса и Китинга. Да и не они одни будут рады купить у тебя такую лошадь!

— Может быть, но вернуться домой в восемь вечера, по уши забрызганным грязью? Я собираюсь на день рождения к миссис Осгуд. Там будут танцы.

— Ого! — сказал Данси, повернув голову и стараясь говорить тоненьким, жеманным голоском. — И там будет прелестная мисс Нэнси, и мы будем с ней танцевать и уверять ее, что никогда больше не будем плохо себя вести, и снова попадем к ней в милость, и…

— Не смей произносить имя мисс Нэнси, дурак, — закричал Годфри, багровея, — не то я тебя придушу!

— За что? — спросил Данси все тем же наигранным тоном, но взяв со стола хлыст и похлопывая себя рукояткой по ладони. — Тебе представляется весьма удобный случай. Я советую тебе снова вкрасться к ней в доверие. Тем самым ты выиграешь время; может, Молли в один прекрасный день выпьет лишнюю каплю опия и сделает тебя вдовцом. Мисс Нэнси будет не прочь стать твоей второй женой, разумеется, если не узнает о первой. А твой добрый брат будет хорошо хранить тайну, зная, что ты не забудешь о его нуждах.

— Слушай, — побледнев от волнения и дрожа, сказал Годфри, — мое терпение подходит к концу. Будь у тебя немного больше соображения, ты бы понял, что способен довести человека до крайности, когда ему все равно, куда кинуться. Пожалуй, это уже так. Я могу сам все открыть отцу; по крайней мере, хоть от тебя избавлюсь, если не выиграю ничего другого. Да и все равно он сам скоро узнает. Молли грозится прийти сюда и рассказать ему. Поэтому не льсти себя надеждой, что моя тайна стоит столько, сколько ты вздумаешь требовать. Ты вытягиваешь у меня столько денег, что мне нечем умиротворить ее, и в один прекрасный день она выполнит свою угрозу. Ты видишь, деваться мне некуда, поэтому я сам скажу отцу, а ты можешь убираться ко всем чертям.

Данси понял, что перегнул палку и что наступило время, когда даже слабохарактерный Годфри может на многое решиться. Все же он с равнодушным видом сказал:

— Как хочешь, но сначала я выпью глоток эля.

Он позвонил и, развалившись сразу на двух стульях, начал барабанить хлыстом по диванчику под окном.

Годфри все еще стоял у камина спиной к огню, беспокойно перебирая пальцами содержимое своих карманов и глядя в пол. Он обладал большой физической силой и смелостью, которая, однако, не помогала ему в тех случаях, когда врага нельзя было просто сбить с ног или задушить. Его природная слабохарактерность и трусость в моральных вопросах заявляли о себе еще больше, когда опасность, казалось, надвигалась отовсюду, и не успел он сгоряча бросить вызов Данстену и пойти навстречу возможному предательству с его стороны, как бедствия, неминуемо ожидавшие его после такого шага, показались ему еще более ужасными, чем нынешнее трудное положение. В последствиях признания можно было не сомневаться, они были ясны, в то время как брат мог и не выдать его. Представив себе картину того, что ждет его после признания, он начал колебаться и взвешивать разные возможности. Лишенный наследства сын мелкого сквайра, одинаково не склонный ни трудиться, ни попрошайничать, он был беспомощен, как вырванное с корнем дерево, которое по милости земли и неба поднялось было мощным стволом на том месте, где впервые оно пробилось из земли. У него еще могло бы хватить духа, чтобы подумать о работе, если бы это помогло ему завоевать Нэнси Лемметер, но раз он все равно безвозвратно потеряет вместе с наследством и ее, раз он должен порвать все свои связи, кроме той, которая его унижает и лишает смысла всякое стремление вернуть себе свои лучшие качества, ему после добровольного признания останется лишь «завербоваться в солдаты», в глазах почтенных семей — самый отчаянный шаг, равный чуть ли не самоубийству. Нет! Лучше довериться случаю, чем собственному решению, лучше сидеть на пиру и пить любимое вино, даже если над головой будет висеть меч, а сердце — трепетать от страха, чем кинуться в холодный мрак, где его не ждет ничего отрадного. Продать лошадь в качестве последней уступки Данстену теперь уже казалось ему более легким делом, нежели выполнить свою же угрозу. Он был горд и продолжать разговор с братом мог только в самых резких тонах. Данстен, казалось, только этого и ждал, ибо пил свой эль гораздо медленнее, чем обычно.

— Только ты один можешь, — разразился Годфри ожесточенной тирадой, — с таким хладнокровием требовать, чтобы я продал Уайлдфайра! Ведь это последнее, что я могу назвать своей собственностью, и лучшая лошадь, которую мне довелось видеть в жизни. Будь в тебе хоть капля гордости, ты постыдился бы того, что наши конюшни опустеют и все будут издеваться над нами. Но ты, я знаю, готов продать и самого себя, хотя бы ради удовольствия посмеяться над покупателем, который пошел на такую невыгодную сделку.

— Да, да, — миролюбиво отозвался Данстен, — я вижу, ты отдаешь мне должное. Ты знаешь, что я большой мастер соблазнять людей на покупки. Поэтому я советовал бы тебе поручить продажу Уайлдфайра мне. Я завтра с удовольствием отправлюсь на нем на охоту вместо тебя. Конечно, я не буду так хорош в седле, как ты, но ведь людям предстоит покупать лошадь, а не всадника.

— Да… Но доверить лошадь тебе?

— Как знаешь, — с самым равнодушным видом ответил Данстен, постукивая хлыстом по дивану. — Ведь отдавать отцу деньги за Фаулера придется тебе, меня это не касается. Это ты получил с него деньги, когда ездил в Бремкоут, и ты сказал сквайру, что он денег не уплатил. Я здесь ни при чем: ты был так любезен, что ссудил их мне, вот и все. Не хочешь возвращать деньги — не возвращай, мне-то что! Я хотел лишь оказать тебе услугу, взяв на себя продажу лошади, раз тебе самому завтра неудобно ехать так далеко.

Несколько мгновений Годфри молчал. Ему хотелось броситься на Данстена, вырвать у него из рук хлыст и избить до полусмерти. Никакой физический страх не мог бы его удержать, но им владел страх иного рода, питаемый чувствами более сильными, чем его негодование. Когда он снова заговорил, его голос звучал более примирительно.

— Так ты не выкинешь никакой штуки с лошадью? Честно продашь ее и принесешь деньги мне? Помни, если ты обманешь меня, все полетит к черту. Больше мне терять будет нечего, и если крыша обрушится над моей головой, тебе будет от этого мало радости, потому что она разнесет и твой череп.

— Да, да, — сказал Данстен, вставая, — ладно! Я знал, что ты одумаешься. Уж я-то заставлю старика Брайса раскошелиться. Будь я не я, если не привезу тебе все сто двадцать фунтов.

— А вдруг завтра будет ливень, как вчера, тогда тебе не придется ехать, — сказал Годфри, сам не зная, хочет ли он, чтобы возникло подобное препятствие.

— Не будет, — ответил Данстен. — Мне всегда везет с погодой. Вот если бы поехал ты сам, наверняка пошел бы дождь. К тебе козыри никогда не идут, как ко мне. Каждому свое: тебе — красота, мне — удача. Держи меня при себе, как неразменную монету, без меня ты пропадешь.

— Заткнись и проваливай ко всем чертям! — вспылил Годфри. — Постарайся завтра быть трезвым, а то еще в дороге полетишь вверх тормашками, и Уайлдфайр может пострадать.

— Пусть не тревожится обо мне твое нежное сердце, — ответил Данстен, отворяя дверь. — Ты еще ни разу не видел меня пьяным, когда предстояло какое-нибудь дельце, это испортило бы все удовольствие. Кроме того, если я упаду, будь уверен, я упаду на ноги.

С этими словами Данстен вышел, хлопнув дверью и оставив Годфри наедине с горькими мыслями о безотрадной жизни. Эти мысли преследовали его изо дня в день, за исключением сладких минут возбуждения на охоте, за вином, за игрой в карты или редких и не очень обнадеживающих встреч с мисс Нэнси Лемметер. Жгучие страдания, возникающие из чувств, свойственных людям более высокого развития, вызывают, пожалуй, меньше жалости, чем то унылое существование, лишенное тихих удовольствий и утешений, которое обрекает более примитивные умы без конца созерцать свои печали и горести. Жизнь наших сельских предков, по нашим представлениям людей весьма прозаических, — единственной заботой которых было объезжать свои земли, понемногу тучнея в равнодушном довольстве, чьи чувства были притуплены однообразием и скукой — несла в себе все же какой-то пафос. Этих людей тоже постигали бедствия, ошибки молодости тоже вели к тяжким для них последствиям. Случалось, любовь милой девушки, воплощение непорочности, порядка и спокойствия, открывала им глаза на возможность жизни, когда дни и без разгула уже не казались бы такими длинными. Но девушка исчезала, а вместе с ней исчезало и видение лучшей жизни, и что же тогда оставалось им, — особенно, если они становились слишком грузными для скачки за лисицей или долгих прогулок с ружьем, — как не пить и веселиться или пить и сердиться? От них уже не ждали ничего нового, и поэтому они могли, нимало не смущаясь, с увлечением рассказывать о том, о чем уже не раз рассказывали. Конечно, многих из этих людей с багровыми лицами и тупым взглядом даже разгул не мог довести до жестокости, в силу их природной доброты. Этим людям, до появления на их щеках морщин, были доступны чувства тяжкого горя или раскаяния, они понимали ненадежность того, на что опирались, и легко опутывали себя узами, от которые ничто не могло их освободить. Но при этих печальных обстоятельствах, свойственных многим, их разум никогда не выходил за пределы все тех же мыслей о своей горькой участи.

Таково, по крайней мере, было состояние Годфри Кесса на двадцать шестом году его жизни. Угрызения совести, поддержанные тем неуловимым влиянием, которое всякие личные отношения оказывают на слабую и податливую натуру, побудили его вступить в тайный брак, ставший несчастьем его жизни. Годфри с горечью вспоминал об этой позорной истории низменной страсти, ошибок и пробуждения к действительности. Нам незачем извлекать ее из печальных тайников памяти Годфри. Он давно знал, что заблуждением своим частично обязан западне, расставленной для него Данстеном, который видел в недостойной женитьбе брата средство удовлетворения своей ревнивой ненависти и алчности. Но если бы Годфри мог считать себя просто жертвой, железные удила, которые судьба вложила ему в зубы, раздражали бы его гораздо меньше. Если бы проклятия, которые он бормотал наедине с собой, были адресованы только Данстену с его дьявольской хитростью, он, возможно, меньше боялся бы последствий своего признания, но у него было что проклинать кроме низости брата. Он проклинал собственное гибельное безрассудство, которое теперь казалось ему столь же диким и непонятным, какими нам всегда кажутся наши безумства и пороки, когда их власть над нами давным-давно прошла. Целых четыре года он мечтал о Нэнси Лемметер и терпеливо добивался ее любви, боготворя в ней девушку, которая заставляла его думать о будущем с радостью. Она станет его женой, а с нею и дом его станет ему дорог, не то что дом отца. Когда она всегда будет рядом, ему легко будет отбросить глупые привычки, которые не доставляли ему удовольствия, а были только лихорадочными попытками заполнить жизненную пустоту. Годфри по натуре был домосед, хотя и вырос в семье, где очаг не был согрет улыбками и где не было хозяйки, заботливо соблюдающей заведенный порядок. Добродушный нрав заставлял его покорно следовать семейным обычаям, но в нем жила потребность в постоянной и нежной привязанности, жажда ласкового влияния, повинуясь которому ему легче было бы идти путем добра, к чему он так легко склонялся. При этой неудовлетворенности аккуратность, чистота и непринужденная простота в доме Лемметеров, осененном улыбкой Нэнси, делали для него этот дом похожим на ясное прохладное утро, когда соблазны умолкают и ухо охотно внимает гласу доброго ангела, призывающего к труду, разуму и спокойствию. Но одних только надежд было недостаточно, чтобы спасти его от того пути, который навеки закрывал для него доступ в этот рай. Вместо того чтобы крепко держаться за шелковую веревку, при помощи которой Нэнси вытащила бы его целым и невредимым на зеленый берег, где нога ступала бы твердо, он все больше и больше увязал в грязи и тине, где не стоило уже и бороться. Он сам сковал себе кандалы, которые убивали все его благие порывы и служили предметом непреходящего отчаяния.

Однако, каким ужасным ни казалось ему настоящее, Годфри еще больше боялся той минуты, когда откроется его страшная тайна, и поэтому мечтал лишь о том, чтобы отдалить этот роковой день, когда ему придется испытать последствия отцовского гнева за нанесенный семейной гордости удар. Тогда, по всей вероятности, он вынужден будет отказаться от наследственного почетного положения и комфорта, которые, как-никак, составляли смысл его существования, и, уходя, унести с собой уверенность, что навсегда потерял уважение Нэнси Лемметер и возможность видеть ее. Чем позднее наступит этот день, тем больше надежды освободиться хотя бы от самых ужасных последствий, которые он на себя навлек, тем больше возможностей хотя бы урывками видеться с Нэнси и убеждаться, что он ей все еще не совсем безразличен. К этой радости он стремился после того, как целыми неделями отказывал себе в ней и избегал Нэнси, недоступной далекой звезды, которая притягивала его и заставляла еще мучительнее ощущать тяжесть своих цепей. Вот и сейчас им овладело такое сильное желание увидеть Нэнси, что даже не будь у него особой причины отказаться от завтрашней охоты, все равно это желание заставило бы его скорее доверить Уайлдфайра Данстену, чем отказаться от встречи с девушкой. Особая же причина заключалась в том, что в Батерли, городке, близ которого назначен был сбор охотников, жила та несчастная, чей образ становился для него с каждым днем все более ненавистным, и ему казалось, что там он обязательно столкнется с ней. Ярмо, которое человек сам на себя надевает своими прегрешениями, порождает ненависть в самых добрых сердцах, и, когда-то мягкий, привязчивый, Годфри Кесс быстро ожесточился. У него часто возникали недобрые мысли, — они приходили, исчезали и вновь появлялись, словно демоны, нашедшие в его душе удобный приют.

Что же делать сегодня вечером, чтобы как-нибудь убить время? Разве пойти в «Радугу», послушать разговоры о петушиных боях? Там, наверное, соберутся все, делать-то нечего. Правда, ему эти разговоры о петушиных боях были ничуть не интересны. Снаф, коричневый спаниель, который уже давно сидел перед ним, не спуская с него глаз, теперь нетерпеливо вскочил в ожидании ласки. Но Годфри, даже не взглянув, оттолкнул его и вышел из комнаты, а покорный пес поплелся за ним, не чувствуя обиды на хозяина, может быть потому, что ничего другого и не ждал от него.

На следующее утро стояла холодная и сырая погода. Данстен Кесс выехал рано, чтобы не утомить лошадь быстрой ездой. Его путь лежал по дороге, которая в конце деревни проходила мимо неогороженного участка земли, известного под названием «каменоломни». Здесь стояла хижина, в которой когда-то обитал каменотес, а теперь вот уже пятнадцать лет жил Сайлес Марнер. Место это в осеннюю пору имело очень мрачный вид, сырая глинистая почва была размыта дождями, а в заброшенном карьере высоко стояла красноватая грязная вода. Об этом прежде всего подумал Данстен, приближаясь к каменоломне, а затем он решил, что у старого дурака ткача, чей станок уже стрекотал в этот ранний час, где-то припрятана немалая толика денег. Как это вышло, что он, Данстен Кесс, часто слыша разговоры о скопидомстве Марнера, до сих пор не догадался надоумить Годфри обратиться к старику? Угрозой или лаской Годфри мог бы убедить его одолжить ему денег под отличное обеспечение в виде будущего состояния молодого сквайра. Этот способ показался Данстену легким и удобным. И тут же возникла мысль, что денег у Марнера, вероятно, достаточно и для того, чтобы после покрытия неотложного долга у Годфри осталась на руках приличная сумма и он мог ссудить деньгами своего преданного брата. Подумав об этом, он чуть не повернул коня обратно к дому. Годфри, несомненно, ухватится за это предложение, — ведь оно избавит его от необходимости расстаться с Уайлдфайром! Но именно тогда, когда Данстен дошел до этой мысли, решение ехать дальше укрепилось в нем и победило. Он не хотел доставить Годфри подобное удовольствие, — он предпочитал позлить мистера Годфри. А то, что ему поручена продажа лошади, приятно щекотало тщеславие Данстена. Он мечтал о том, как, пуская пыль в глаза, обделает это дельце и, может быть, даже кое-кого надует. Сначала он получит удовольствие, продав лошадь брата, а потом с не меньшим удовольствием заставит Годфри занять деньги у Марнера. Поэтому он продолжал путь.

Брайс и Китинг уже были на месте, но в том, что они будут, Данстен и не сомневался — ему всегда везло.

— Что я вижу! — воскликнул Брайс, который давно уже приглядывался к Уайлдфайру. — Ты сегодня на лошади брата? Как это так?

— А мы с ним поменялись, — ответил Данстен, всегда любивший приврать, независимо от того, преследует ли его ложь какую-либо цель и верит ли ему собеседник. — Уайлдфайр теперь мой.

— Что? Неужели он сменял Уайлдфайра на твою клячу — эту костлявую громадину? — спросил Брайс, хотя и был уверен, что в ответ услышит новую ложь.

— Ну, у нас были кое-какие счеты, — беззаботно ответил Данстен, — и Уайлдфайром он рассчитался со мной. Я согласился взять лошадь, хотя мне не очень хотелось; я облюбовал тут одну кобылу из конюшни Джортина — лошадь таких кровей редко встретишь. Но раз уж я взял Уайлдфайра, теперь ни за что не расстанусь с ним, хотя на днях один человек из Флиттона предлагал мне за него сто пятьдесят фунтов — он покупает лошадей для лорда Кромлека. Вы, наверно, видели его — такой косоглазый, в зеленом жилете. Но я не собираюсь продавать Уайлдфайра — такого скакуна не скоро раздобудешь! Кобыла лучших кровей, но у нее круп слабоват.

Брайс, конечно, сразу догадался, что Данстен хочет продать лошадь, и Данстен знал, что Брайс об этом догадался (барышничество — лишь один из видов торговли, требующих таких искусных маневров). Оба понимали, что купля-продажа еще не вышла из первой фазы, и Брайс ответил с насмешкой:

— Ты меня удивляешь. Сомневаюсь, чтобы ты не хотел расстаться с Уайлдфайром, ибо нет такого человека, который не хотел бы продать лошадь, если ему предлагают в полтора раза больше ее настоящей цены. Хорошо, если тебе дадут и сотню.

Тут к ним подъехал Китинг, и торг несколько усложнился. Он закончился тем, что Брайс купил лошадь за сто двадцать фунтов, которые обязался выплатить, когда Уайлдфайра, живого и невредимого, доставят в батерлийские конюшни. У Данси мелькнула мысль: не лучше ли отказаться от охоты, незамедлительно направиться в Батерли и, дождавшись возвращения Брайса, нанять лошадь, которая доставила бы его домой с деньгами в кармане. Но преодолеть желание участвовать в быстрой скачке, подкрепленное верой в свою неизменную удачу и глотком бренди из карманной фляги после состоявшейся сделки, было нелегко, особенно когда под ним был конь, способный брать любые препятствия, к восторгу всех охотников. Однако на этот раз Данстен слишком погорячился, и лошадь напоролась на высокий частокол. Его собственная злосчастная особа, которую и на рынке не сбыть, осталась целехонька, а бедный Уайлдфайр, не понимая, как дорого он стоит, упал на бок и в муках испустил дух. Незадолго до этого Данстен вынужден был спешиться, чтобы поправить стремена, а когда, наконец, крепко выругавшись, он мог вновь двинуться в путь, оказалось, что он отстал от охотников как раз в ту минуту, когда слава была совсем близка. Со злости он начал перескакивать через изгороди как попало и уже совсем было поравнялся с гончими, когда произошел роковой эпизод. Таким образом, Данстен очутился между передними всадниками, которые рвались вперед, не глядя, что происходит позади, и отставшими охотниками, которые могли проехать совсем стороной от того места, где упал Уайлдфайр.

Данстен, который всегда прежде всего старался уйти от ближайших неприятностей и мало заботился о более отдаленных последствиях, встал на ноги и, убедившись, что с Уайлдфайром все кончено, сразу с удовлетворением подумал, что никто ничего не видел. Подкрепившись после своего падения новым глотком бренди и целым потоком отборных ругательств, он поспешил в рощицу, справа от него, через которую надеялся дойти до Батерли, не встретив кого-нибудь из участников охоты. Сначала он намеревался нанять в Батерли лошадь и на ней поехать домой, ибо, как и другие тщеславные молодые люди его круга, считал невозможным пройти пешком несколько миль по обыкновенной проселочной дороге без ружья в руке. Его не особенно смущало, что он принесет Годфри печальное известие, так как он тотчас предложит брату воспользоваться деньгами Марнера. А если Годфри станет брыкаться, как всегда, когда предстоит очередной заем, от которого ему самому будет ничтожная польза, — пусть поупрямится — ведь это ненадолго. Данстен был уверен, что, пользуясь безвыходным положением Годфри, заставит его сделать что угодно. Теперь, когда необходимость в деньгах Марнера становилась все более насущной, мысль о них обрисовывалась весьма ярко, перспектива же появиться в Батерли в заляпанных грязью сапогах, свидетельствующих о том, что он шел пешком, и выслушивать там расспросы ухмыляющихся конюхов, совсем не привлекала Данстена, — ему не терпелось возвратиться в Рейвлоу и осуществить свой удачно задуманный план. Раздумывая об этом, он машинально сунул пальцы в жилетный карман, но нащупал там всего лишь несколько мелких монет. А он знал, что они не покроют того маленького долга, до уплаты которого содержатель конюшен отказался иметь дело с Данси Кессом. И, кроме того, расстояние, отделявшее его в настоящую минуту от дома, было лишь немногим больше расстояния до Батерли. Но Данси, который никогда не отличался сообразительностью, пришел к этому выводу, лишь постепенно осознавая другие более веские причины для такого неслыханного дела, как возвращение домой пешком. Было уже около четырех часов, поднимался туман. Чем скорее он выберется на дорогу, тем лучше. Данстен вспомнил, что за несколько минут перед падением Уайлдфайра он пересек проезжую дорогу и видел путевой столб. Поэтому, застегнув редингот, плотно намотав ремень охотничьего хлыста на рукоятку и с независимым видом похлопав ею по голенищам сапог, будто стараясь уверить себя, что неожиданность не захватила его врасплох, он двинулся вперед с таким чувством, словно совершает необыкновенный подвиг. При случае он расскажет об этом приключении в «Радуге», разумеется приукрасив и преувеличив его для избранного круга слушателей.

Когда молодой человек вроде Данси вынужден передвигаться столь исключительным способом, как ходьба пешком, держать в руке хлыст приятно, так как это смягчает сознание непривычности такого положения. И Данстен, пробираясь сквозь густой туман, то и дело ударял хлыстом по какому-нибудь предмету. Это был хлыст Годфри, который Данси взял с собой без спроса, выбрав его потому, что у него была золотая рукоятка. Разумеется, когда хлыст был в руках у Данстена, никто не мог разглядеть, что на золотой рукоятке вырезано имя Годфри Кесса, — видно было только, что это очень красивый хлыст. Несмотря на туман, Данси боялся, что встретит кого-нибудь из знакомых, в глазах которого он будет иметь довольно жалкий вид, так как на близком расстоянии и туман ему не поможет. И когда наконец, не встретив ни души, он очутился на знакомых тропинках в окрестностях Рейвлоу, он про себя заметил, что ему, как всегда, повезло. Но теперь туман, к которому присоединились и сумерки, скрывал не только его, но и все вокруг. Не видно было рытвин, куда могла соскользнуть нога, приходилось двигаться осторожно, и Данстен шел, похлопывая хлыстом по низким кустам, которые росли вдоль изгороди. Теперь, соображал он, скоро должен быть пустырь у каменоломни, он узнает это место по отсутствию ограды. Однако он обнаружил его иным способом, которого не предвидел, а именно по слабому мерцанию света, исходившему, как он тотчас догадался, из хижины Сайлеса Марнера.

Эта хижина и спрятанные в ней деньги не выходили у него из головы во время пути, и он все обдумывал, как можно было бы подольститься к ткачу и соблазнить его временно расстаться с деньгами ради получения процентов. Данстен предчувствовал, что, помимо уговоров, придется и немного припугнуть старика, ибо сам Данстен был в арифметике слаб и не мог бы привести убедительные доказательства выгоды процентов. Что же касается гарантии, то он имел о ней лишь смутное представление, как о средстве обмануть человека, заставив его поверить, что деньги будут ему возвращены. Данстен заранее знал, что эту трудную задачу — умаслить старого скрягу — Годфри, конечно, постарается возложить на своего более смелого и хитрого брата. Что ж, он за это возьмется. И к тому времени, когда он заметил свет, струившийся сквозь щели в ставнях Марнера, он уже настолько освоился с мыслью о разговоре с ткачом, что ему показалось совершенно естественным не откладывать этого знакомства. Кроме того, еще и другие соображения склоняли его к этому шагу. У ткача наверняка был фонарь, а Данстен уже устал ощупью искать дорогу. До дома еще оставалось три четверти мили, а тропинка становилась все более скользкой: туман сменился дождем. Данстен свернул в сторону хижины не без опасения, что может сбиться с пути, так как не был уверен, какие окна светятся, передние или боковые. Но он осторожно ощупывал рукояткой хлыста землю перед собой и наконец благополучно добрался до дверей хижины.

Данстен громко постучался, наслаждаясь мыслью о том, как перепугается старик, услышав неожиданный стук. Ответа, однако, не последовало, в хижине царила тишина. Неужели ткач уже лег спать? Но тогда почему же он оставил свет? В скряге такая рассеянность непонятна! Данстен постучал еще громче и, не дожидаясь ответа, просунул пальцы в щель, намереваясь потрясти дверь и подергать щеколду, в уверенности, что дверь заперта. Но, к его удивлению, она тотчас отворилась, и он очутился перед ярко пылавшим очагом, который освещал всю обстановку хижины: кровать, ткацкий станок, три стула и стол. Марнера же нигде не было.

Ничто в эту минуту не могло быть приятнее для Данси, чем яркое пламя очага; он вошел и тотчас уселся перед огнем. Над очагом он увидел кое-что весьма заманчивое для человека голодного, но еще не совсем готовое. Это был небольшой кусок свинины, который был привязан к бечевке, перекинутой через железный прут для подвешивания котелка. Другой конец бечевки был пропущен сквозь большой дверной ключ — прием, издавна известный домашним хозяйкам, у которых нет приспособления для поворачивания вертела. Свинина висела близ конца прута, подальше от огня, по-видимому чтобы она не пережарилась в отсутствие хозяина. «Значит, старый лупоглазый дурак лакомится на ужин жареным мясом?» — подумал Данстен. А люди-то говорят, что он живет одним заплесневелым хлебом, чтобы отбить у себя аппетит! Но где он может быть в такое позднее время и в такую погоду? Почему он оставил ужин на огне и не запер двери? Помня, с каким трудом он сам только что добрался сюда, Данстен решил, что ткач, выйдя из дому набрать дров или еще за чем-нибудь, вероятно, свалился в каменоломню. Такое предположение показалось Данстену очень интересным, ибо оно открывало совершенно новые возможности. Если ткач погиб, кто унаследует его деньги? Кому будет известно, где они спрятаны? Кому будет известно, что в хижину кто-то приходил и взял их? В дальнейшие размышления Данстен не вдавался. Им всецело завладел насущный вопрос: «Где деньги?» — заставив забыть, что смерть ткача была лишь догадкой. Человек, не отличающийся острым умом, приходя иной раз к выводу, дающему простор его желаниям, редко способен осознать, что его вывод основывался всего лишь на зыбком предположении. У Данстена и был такой неразвитый ум, характерный для уголовного преступника. Он слыхал только о трех потайных местах, куда простые фермеры прячут деньги: в соломе под крышей, в кровати или в яме под полом. Но хижина Марнера не была крыта соломой, и поэтому Данстен, после недолгого раздумья, подгоняемого алчностью, первым делом бросился к кровати, в то же время жадно осматривая пол, где при свете огня в очаге можно было под тонким слоем песка отчетливо разглядеть каждый отдельный кирпич. Но не везде! Он вдруг заметил место, особенно тщательно засыпанное песком, на котором отпечатались следы пальцев, старавшихся, очевидно, разравнять этот песок. Оно приходилось как раз у подножки станка. Данстен мгновенно бросился к этому месту, смел хлыстом песок и, вставив тонкий конец рукоятки между кирпичами, обнаружил, что они уложены свободно. Он быстро поднял два кирпича и увидел то, что было — он не сомневался — предметом его поисков, ибо что, как не деньги, могло заключаться в этих двух кожаных мешочках? Судя по их весу, они были наполнены гинеями. Данстен еще раз обшарил яму, чтобы убедиться, что там больше ничего нет, затем быстро положил кирпичи на место и засыпал их песком. Не более пяти минут прошло с тех пор, как он вошел в хижину, но ему казалось, что протекла целая вечность. И хотя он совсем не думал о том, что Марнер, пожалуй, жив и в любую минуту может войти в хижину, тем не менее, когда он поднялся с мешочками в руках, им овладел безотчетный страх. Ему хотелось поскорее уйти во тьму и тогда уж подумать, что делать с добычей. Он тотчас закрыл за собой дверь, чтобы отгородиться от света. Нескольких шагов будет достаточно, чтобы и тот предательский отблеск, что пробивался сквозь щели в ставнях и скважину в дверях, больше не падал на него. На дворе было еще темнее, чем раньше, и дождь лил еще сильнее, но Данстен был этому рад, хотя идти с мешочками в руках, да еще держать хлыст, было совсем нелегко. Но ему нужно пройти лишь два или три шага, а потом можно не спешить. И Данстен шагнул во мрак.

Когда Данстен Кесс вышел из хижины, Сайлес Марнер, который возвращался из деревни с мешком на плечах, вместо плаща, и с фонарем в руках находился не больше чем в ста шагах от дома. Ноги у него устали, но на душе было спокойно, ибо его не тревожило ни малейшее предчувствие беды. Чувство безопасности чаще возникает из привычки, чем из убеждения, и поэтому иногда сохраняется даже после такого изменения обстоятельств, которое могло бы вызвать тревогу. Если какое-либо событие не произошло в течение значительного времени, из этого, по логике привычки, постоянно выводят, что оно никогда и не случится. А между тем, это время только приближает событие. Рудокоп скажет вам, что, раз он проработал в шахте сорок лет и с ним до сих пор не произошло никакого несчастного случая, теперь уж ему нечего бояться, хотя бы над его головой начала оседать кровля. Любопытно отметить, что чем мы старше, тем труднее нам поверить в близость смерти. Привычка, без сомнения, весьма сильно влияла на человека, чья жизнь текла так однообразно, как у Марнера, который не видел новых людей и не слышал ни о каких событиях, способных возбуждать в нем мысль о неожиданностях и переменах. Этим объясняется, почему он мог с легким сердцем покинуть свой дом и свое сокровище, не приняв обычных мер предосторожности. Сайлес с двойным удовольствием думал об ужине: во-первых, потому, что он будет горячим и вкусным, а во-вторых, потому, что ничего ему не будет стоить. Этот кусок свинины достался ему в подарок от превосходной хозяйки, мисс Присциллы Лемметер, которой он нынче отнес кусок отличного полотна. И только по случаю такого подарка Сайлес позволял себе полакомиться жареным мясом. Ужин был его любимой трапезой, ибо совпадал для него с часом радости, когда сердце его согревалось созерцанием золота. Всякий раз, когда у него было жаркое, он старался оставить его на ужин. Однако в этот вечер, только успел он быстро и ловко обвязать кусок свинины бечевкой, закрепить другой конец, как полагалось, вокруг дверного ключа, пропустить ее сквозь кольцо и набросить на железный прут, как вдруг вспомнил, что рано утром ему понадобится моток тонкой пряжи, чтобы начать новый кусок ткани. Он совсем забыл об этом, когда возвращался от Лемметеров, потому что ему не пришлось идти через деревню; отправляться же за пряжей утром и тем самым потерять много времени — об этом он и думать не хотел.

Неприятно было выходить в густой туман, но существовали вещи, которые для Сайлеса были дороже всех удобств. Повесив свинину подальше от огня и вооружившись фонарем с роговыми пластинками вместо стекол и старым мешком, он отправился в путешествие, на которое в обычную погоду ему потребовалось бы не больше двадцати минут. Чтобы запереть дверь, ему пришлось бы отвязать так хорошо закрепленную бечевку и, значит, задержаться с ужином. Нет, Сайлес не видел надобности в подобной жертве. Какой вор отыщет дорогу в каменоломню в такой вечер? И почему он явится именно в этот вечер, если ничего подобного не случилось за пятнадцать лет? Нельзя сказать, чтобы эти вопросы отчетливо всплывали в мозгу Сайлеса, — они приведены лишь для того, чтобы показать, почему он был так спокоен.

Очень довольный тем, что покончил с необходимым делом, он подошел к двери и отворил ее. Его близорукие глаза не заметили никаких перемен, за исключением того, что огонь теперь пылал более жарким пламенем, излучая желанное тепло. Сайлес прошелся по комнате, убрал на место фонарь, шапку и мешок, и под его башмаками с гвоздями в подошвах стирались на песке следы сапог Данстена. Затем он сел и, придвинув спину ближе к огню, занялся приятным делом: стал греться, присматривая в то же время за мясом.

Тот, кто увидел бы Сайлеса в эту минуту, когда красный отсвет огня падал на его бледное лицо, странные утомленные глаза и тощую фигуру, возможно, понял бы то смешанное чувство презрительной жалости, страха и подозрения, которое питали к нему жители Рейвлоу. А между тем, трудно было найти человека более безобидного, чем бедный Марнер. В его искренней, простой душе даже растущая алчность и поклонение золоту не могли породить какого-либо порока, вредного для других. После того как светоч его веры совсем погас, а прежние привязанности были убиты в его душе, он со всей силой своей натуры полюбил труд и деньги. И как все предметы, которым человек отдается всей душой, они подчинили его себе. Безостановочно работая на ткацком станке, Сайлес уже не мог бы обойтись без его монотонного шума. Его золото, когда он склонялся над ним и следил за его приростом, впитывало в себя всю силу его любви, делая его одиноким, как одиноко оно само.

Согревшись, Сайлес подумал, что ему пришлось бы еще долго ждать, если бы он лишь после ужина вытащил свои гинеи, и что было бы неплохо разложить их перед собой на столе во время своего необычного пиршества. Радость — это лучшее вино, а гинеи Сайлеса были для него таким золотым вином.

Ничего не подозревая, он поднялся, поставил свечу на пол рядом со станком, смел песок и, не заметив никаких перемен, вытащил кирпичи. При виде пустой ямы сердце его болезненно сжалось, но сразу поверить в то, что золота нет, он не мог, — он испытывал только ужас и страстное желание избавиться от этого ужаса. Дрожащими руками он ощупал всю яму, силясь убедить себя в том, что глаза обманули его; затем опустил свечу в яму и, все больше и больше дрожа, тщательно исследовал ее. Наконец его охватила такая сильная дрожь, что он выронил свечу. Сайлес схватился руками за голову, пытаясь успокоиться и обдумать случившееся. Может быть, накануне вечером он внезапно решил переложить золото в другое место, а потом об этом забыл? Падая в омут, человек хватается за что попало, даже за скользкие камни, и Сайлес, как будто веря обманчивым надеждам, отодвигал этим момент отчаяния. Он обыскал в хижине каждый уголок, перевернул свою постель, тряс и мял ее, заглянул в духовку, где сушил щепки. Когда больше искать было уже негде, он снова опустился на колени и еще раз ощупал яму. Теперь в хижине не оставалось ни одного убежища, куда он хоть на минуту мог укрыться от страшной истины.

Но нет, оставалось еще одно убежище, которое всегда открыто для изнеможенной мысли, когда она во власти страстного желания, — ожидание невозможного, та вера в противоречивые видения, которая все же отличается от безумия способностью рассеиваться перед силою факта. Сайлес поднялся с дрожащих колен и оглядел стол: может быть, золото все-таки там? Стол был пуст. Тогда он обернулся, взглянул назад, опять принялся осматривать свое жилище, напрягая близорукие глаза, чтобы увидеть мешки там, где он уже тщетно их искал. Он видел каждый предмет в хижине, но золота там не было.

Снова он дрожащими руками схватился за голову и издал дикий вопль, вопль отчаяния. Несколько мгновений он стоял неподвижно; крик облегчил ему первую минуту нестерпимого горя, когда он понял правду. Шатаясь, он с трудом добрался до станка и опустился на сиденье, всегда служившее ему во время работы, инстинктивно стремясь к этим предметам, как к самому сильному подтверждению действительности.

И лишь теперь, когда все его обманчивые надежды исчезли и прошла первая минута страшного потрясения, в голову ему впервые пришла мысль о воре, и он с жадностью ухватился за нее. Ведь вора можно поймать и заставить вернуть золото. Мысль эта придала ему новые силы, и он, поднявшись, направился к двери. Когда он отворил ее, в лицо ему ударил дождь, который с каждым часом становился все сильнее и сильнее. В такую ночь нельзя найти следов. Следы?.. Когда приходил вор? Во время дневной отлучки Сайлеса дверь была заперта, и когда он возвратился — это было еще засветло, — он не заметил никаких следов вторжения. Но и вечером, раздумывал он, все находилось точно в таком же виде, как и раньше. Песка и кирпичей как будто никто не трогал. Вор ли взял мешки? Или то была вражья сила, с которой не справиться ни одному смертному, и она пожелала вторично ввергнуть его в бездну отчаяния? Он с содроганием отогнал от себя этот смутный страх и сосредоточил свои мысли на таком воре, у которого две руки и которого руки других людей могут схватить. Сайлес перебрал в уме всех соседей, припоминая их замечания или вопросы, в которых теперь он мог бы усмотреть основание для подозрений.

Ему вспомнился Джем Родни, известный браконьер и человек, вообще не пользовавшийся уважением. Он часто встречал Марнера на пути через поля и отпускал шутки насчет богатства ткача. А однажды он просто рассердил Марнера: зашел к нему в хижину раскурить трубку, а потом еще долго сидел у огня, вместо того чтобы отправляться по своим делам. Джем Родни и есть вор, — эта мысль принесла облегчение. Джема можно было найти и заставить возвратить деньги. Марнер не хотел его наказывать, он хотел только вернуть свое золото, которое ушло от него, оставив его душу в положении одинокого путника среди неведомой пустыни. Вора следует схватить. Представление Марнера о властях, охранителях законности, было весьма туманным, но он сознавал, что должен пойти и заявить о своей пропаже. А сильные мира сего — пастор, констебль и сквайр Кесс — заставят Джема Родни или иного виновника возвратить похищенные деньги. Подгоняемый этой надеждой, он выбежал под дождь, забыв даже покрыть голову и не затворив за собой двери, ибо знал, что теперь уж ему нечего терять. Он бежал быстро, но, задохнувшись, вынужден был умерить шаг уже при входе в деревню, у поворота, перед самой «Радугой».

«Радуга», в представлении Марнера, была местом расточительного отдыха богатых и дородных мужей, чьи жены обладали огромными запасами холста. Это было место, где он наверняка мог застать местные власти и людей знатных и где мог скорее всего рассказать о своей пропаже. Он поднял щеколду и вошел в ярко освещенный бар справа, где обычно собирались не слишком высокопоставленные клиенты этого заведения, в то время как зал слева предназначался для избранного общества, среди которого сквайр Кесс частенько позволял себе двойное удовольствие: веселился и снисходил до общества менее важных людей. Но сегодня в этом зале было темно, ибо все господа, которые считались украшением собиравшегося здесь общества, находились, как и Годфри Кесс, на балу в честь дня рождения миссис Осгуд. По этой же причине компания, заседавшая в кухне на стульях с высокой спинкой, была многочисленнее, чем обычно, — несколько человек, которые при других обстоятельствах были бы допущены в зал, где своим присутствием доставили бы лицам поважнее более широкое поприще для хвастовства и милостивого снисхождения, охотно воспользовались в этот вечер случаем внести разнообразие в свои развлечения тем, что, в свою очередь, потягивая бренди, хвастались и снисходили до тех, кто заказывал пиво.

К тому времени, когда Сайлес подошел к дверям «Радуги», там уже разговаривали весьма оживленно, но в начале вечера, как обычно, беседовали еще вяло, урывками. Трубки раскуривали молча, в суровой тишине. Более важные посетители, которые пили вино и сидели ближе других к огню, не сводили друг с друга глаз, будто держали пари, кто дольше не моргнет, а любители пива, преимущественно в бумазейных куртках и холщовых блузах, сидели, опустив глаза, и вытирали рот рукой, словно питье пива было похоронным обрядом, выполняемым с грустью и смущением. Наконец мистер Снелл, хозяин гостиницы, человек миролюбивый, приучивший себя держаться в стороне от людских дрязг, — для него существенным было лишь то, что все люди любят выпить, — нарушил молчание, неуверенным тоном спросив своего двоюродного брата мясника:

— Говорят, ты вчера купил очень хорошую коровью тушу, Боб?

Мясник — веселый, рыжеволосый улыбчивый человек — не торопился с ответом. Сперва он сделал несколько затяжек из своей трубки, потом сплюнул и наконец сказал:

— Похоже на то, Джон.

После этой слабой и обманчивой оттепели воцарилось столь же суровое молчание, как и раньше.

— Корова рыжая, дерхемской породы? — спросил коновал, подхватывая после продолжительной паузы нить беседы.

При этом коновал посмотрел на хозяина, а тот, в свою очередь, на мясника, полагая, что тот и должен с полной ответственностью сообщить требуемые сведения.

— Верно, рыжую, — добродушно ответил своим хрипловатым дискантом мясник. — И дерхемской породы, это тоже правда.

— Тогда можешь не говорить мне, у кого ты ее купил, — заявил коновал, самодовольно оглядываясь кругом. — Я знаю, у кого в наших краях водятся рыжие дерхемки. Готов поспорить, что у нее на лбу белая звезда. Верно?

При этих словах коновал подался вперед, упираясь руками в колени, и с довольным видом поблескивал глазами.

— Что ж, пожалуй, — медленно ответил мясник, учитывая, что должен дать решительный ответ. — Спорить я не буду!

— Я так и знал, — вызывающим тоном заявил коновал, снова откидываясь на спинку стула, — кому, как не мне, знать коров мистера Лемметера? Так-то! Что же до коровы, которую ты купил, — выгодно или невыгодно, — я сам давал ей лекарство. Если кто не верит, пускай со мной поспорит!

Вид у коновала был свирепый, и это немного подзадорило благодушного мясника.

— Я ни с кем не собираюсь спорить, — сказал он. — Я стою за мир и спокойствие. Многие любят рубить ребра подлиннее, я предпочитаю рубить покороче, но не буду же я из-за этого ссориться с ними. Я только говорю, что туша — загляденье. Ежели кто понимающий только взглянет — слеза прошибет.

— Все равно это корова, которой я давал лекарство, — сердито настаивал коновал, — и ты купил ее у мистера Лемметера, а иначе ты соврал, будто она рыжая и дерхемской породы.

— Я никогда не вру, — все так же добродушно и хрипловато ответил мясник, — но и спорить не собираюсь, хотя бы кто надрывался до судорог: я его не покупал, и он мне не нужен. Я только говорю, что туша — загляденье. Уж раз я сказал, то от своих слов не откажусь. Но спорить я ни с кем не собираюсь.

— Конечно! — язвительно подтвердил коновал и окинул взглядом всех присутствующих. — Может, ты и не круглый дурак; может, ты и не уверял, что корова — рыжая, дерхемка; может, ты и не говорил, что у нее на лбу звезда. Так уж не отказывайся от своих слов!

— Да будет вам, — вмешался хозяин, — оставьте корову в покое. Оба вы правы и оба неправы, как я всегда говорю. Я ничего не могу сказать, была ли это корова мистера Лемметера, но я точно знаю, что «Радуга» — это «Радуга». Впрочем, раз уж речь зашла о Лемметерах, вы, конечно, знаете о них больше всех, мистер Мэси? Вы помните, как отец мистера Лемметера явился в наши края и взял в аренду Уорренс?

Мистер Мэси, портной и приходский псаломщик (обязанности последнего он недавно, по причине ревматизма, вынужден был разделить с невзрачным молодым человеком, сидевшим сейчас напротив него) склонил на бок седую голову и повертел пальцами, выражая всем своим видом довольство, несколько сдобренное иронией. В ответ на обращение хозяина он снисходительно улыбнулся и сказал:

— Да, да, помнить-то я помню, но пусть поговорят другие. Я уж теперь в отставке и уступаю место молодым. Спросите их, ведь они ходили в тарлийскую школу, там их учили произношению. В мое время такой науки еще не было.

— Если вы намекаете на меня, мистер Мэси, — встревоженно, но смиренно заметил помощник псаломщика, — то я вовсе не из таких, которые говорят там, где следует молчать. Как поется в псалме:

— Что ж, мне остается пожелать, чтобы вы не сбивались с того тона, который вам дан. И если вы хотите претворять добрые правила в добрые дела, пожалуйста, претворяйте! — вмешался здоровенный весельчак, в будни прекрасный колесный мастер, а по воскресным дням — запевала в церковном хоре.

При этих словах, уверенный, что выражает точку зрения музыкальных кругов Рейвлоу, он подмигнул двум гостям, которых жители деревни величали не иначе, как «фагот» и «рожок».

Мистер Туки, помощник псаломщика, разделявший ту непопулярность, которая обычно выпадает на долю помощников, густо покраснел, но ответил чрезвычайно сдержанно:

— Мистер Уинтроп, если вы представите мне доказательство, что я неправ, я не такой человек, чтобы не пожелать исправиться. Но есть люди, которые считают, что у них замечательный слух, и требуют, чтобы весь хор следовал за ними. Могут же быть, надеюсь, два мнения!

— Да, да, — сказал мистер Мэси, очень довольный щелчком по юной самонадеянности. — Вы правы, Туки, всегда есть два мнения: мнение человека о самом себе и мнение о нем других. Даже о треснувшем колоколе было бы два мнения, если бы он мог сам слышать себя.

— Что вы, мистер Мэси! — сказал бедный Туки, сохраняя полную серьезность среди общего смеха. — По настоянию мистера Крекенторпа я согласился выполнять часть обязанностей приходского псаломщика, когда вы по слабости здоровья не в состоянии выполнять их сами, и поэтому имею право петь в хоре, — ведь вы же участвовали в нем?

— Но между вами и этим старым джентльменом большая разница, — сказал Бен Уинтроп. — У старого джентльмена божий дар. Ведь сквайр, бывало, приглашал его выпить стаканчик только для того, чтобы послушать, как он поет «Красного пирата», не так ли, мистер Мэси? Это — природный дар. Вот мой малыш Эрон — у него тоже дар, он исполнит вам любой напев сразу, прямо как певчий дрозд. Что же касается вас, мистер Туки, то вам лучше провозглашать «аминь»; ваш голос хорош для носовых звуков, а нутро у вас к пению не приспособлено, оно дает звук не лучше пустой камышины.

Такая бесцеремонная прямота ценилась как самая сочная шутка в компании, собиравшейся в «Радуге», поэтому оскорбительный выпад Бена Уинтропа пришелся всем больше по душе, чем остроумие мистера Мэси.

— Теперь мне все понятно, — заявил мистер Туки, теряя хладнокровие. — Вы сговорились выжить меня из хора, чтобы мне не досталась моя доля рождественских денег, в этом все дело. Но я поговорю с мистером Крекенторпом; меня не так легко скинуть со счета.

— Нет, нет, Туки, — сказал Бен Уинтроп. — Мы отдадим вам вашу долю, только чтобы вы вышли из хора — вот как мы сделаем! Бывает, люди готовы платить деньги, лишь бы от чего-нибудь избавиться, например от клопов.

— Да будет вам, — снова вмешался хозяин, считая, что платить людям за их отсутствие было бы делом опасным для общества, — шутка есть шутка! Мы все здесь, надеюсь, добрые друзья, пошутил сам — дай пошутить и другому. Вы оба правы и оба неправы, должен я сказать. Я согласен с мистером Мэси, что могут быть два мнения; и если бы спросили мое, я бы сказал, что обе стороны правы. И Туки прав и Уинтроп прав, им следует только разделить разницу пополам и помириться.

Коновал с довольно свирепым видом дымил трубкой, выражая этим презрение к столь пустячному спору. В музыке он ничего не смыслил и, причисляя себя к представителям медицины, в церковь никогда не ходил, опасаясь, что во время службы его могут вызвать к заболевшей корове. Но мясник, музыкант в душе, томился двойным желанием: он жаждал поражения Туки и одновременно стоял за сохранение мира.

— Разумеется, — сказал он, поддерживая миролюбивого хозяина, — мы любим нашего старого псаломщика. Это понятно, ибо он был прекрасным певцом, а его брат и сейчас известен как первый скрипач во всей округе. Эх, жаль, что Соломон не живет в нашей деревне, не то он мог бы иной раз сыграть нам, не так ли, мистер Мэси? Я угощал бы его печенкой и легкими до отвала!

— Да, да, — промолвил мистер Мэси, находясь на вершине благодушия. — Наша семья с незапамятных времен славится музыкантами. Но настоящее искусство отмирает, как я всегда говорю Соломону, когда он заглядывает сюда. Теперь уж нет тех голосов, что прежде, и никто даже не помнит того, что помним мы, старые сычи!

— А вы помните, мистер Мэси, как отец мистера Лемметера впервые появился в наших краях? — спросил хозяин.

— Еще бы не помнить, — ответил старик, насладившись наконец похвалами, необходимыми для того, чтобы заставить его рассказывать. — Славный это был старый джентльмен, хороший, даже лучше нынешнего мистера Лемметера. Насколько я знаю, он переселился к нам с севера. Здесь о тех местах никто толком не знает. Но это не могло быть очень далеко отсюда, и те края не особенно отличаются от наших, потому как он пригнал сюда отличных овец. Значит, там есть пастбища и все такое. Ходили слухи, что он продал свою землю там, чтобы взять здесь Уорренс. Странно это было, — зачем человеку, имеющему собственную землю, продавать ее, чтобы брать в аренду ферму в чужом месте. Поговаривали, будто он сделал это из-за смерти жены. Но ведь бывают причины, которых никому не постигнуть, — уж это я твердо знаю. Есть такие умники, что сразу назовут вам пятьдесят причин; меж тем настоящая причина подмигивает им из-за угла, а они и не видят. Как бы то ни было, вскоре все убедились, что мы заполучили нового соседа, который знает наши нравы и обычаи, живет открыто и никого не обижает. А молодой человек, нынешний мистер Лемметер, — сестер у него не было, — вскоре начал ухаживать за мисс Осгуд, сестрой нынешнего мистера Осгуда. До чего же она была тогда хороша! Говорят, будто теперешняя барышня похожа на нее, но так могут говорить только те, кто не знает, что было раньше. А я-то знаю, потому что сам помогал старому пастору, мистеру Драмлоу, венчать их.

На этом месте мистер Мэси остановился; он всегда рассказывал по частям, ожидая, по установившемуся порядку, вопросов слушателей.

— Да, и тут случилось нечто необычное, не так ли, мистер Мэси? — торжественно спросил хозяин. — Поэтому вы так хорошо и запомнили эту свадьбу?

— Еще бы, самое необычное! — подтвердил мистер Мэси, покачивая головой из стороны в сторону. — Самое необычное для мистера Драмлоу — бедный старый джентльмен, любил я его, хотя с головой у него было не все в порядке! Виною случившемуся были его преклонные лета и то, что в зимнюю пору он позволял себе глотнуть чего-нибудь согревающего перед утренней службой. А молодой мистер Лемметер, как на грех, решил венчаться в январе. Нельзя сказать, чтоб это было очень подходящее время для свадьбы. Венчание — не крестины, не похороны, его всегда можно отложить. И вот мистер Драмлоу — бедный старый джентльмен, любил я его, — задавая вопросы, перепутал их и спросил примерно так: «Согласна ли ты взять этого человека в жены?» А потом продолжал: «Согласен ли ты взять эту женщину в мужья?» Но самое удивительное то, что никто, кроме меня, не обратил на это ни малейшего внимания, и жених с невестой без запинки ответили «да», как я говорю «аминь» в нужном месте, даже не слушая, что было сказано раньше.

— Но вы-то хорошо заметили, что случилось, не так ли, мистер Мэси? Вы-то были достаточно в себе? — спросил мясник.

— А как же! — сказал мистер Мэси, жалея слушателя, у которого такое бедное воображение. — Ну, я тут весь задрожал. Я чувствовал себя так, словно кто потянул меня назад за фалды. Я не мог остановить пастора, — как я мог решиться на такое дело? Все же я сказал себе: «А вдруг их брак окажется недействительным из-за того, что слова перепутаны?» И голова у меня заработала, словно мельница, потому как я сызмала любил вертеть в голове всякие вопросы. И я спрашивал себя: «Слова или их смысл соединяют людей брачными узами?» Ведь пастор хотел сказать то, что нужно, и жених с невестой поняли его так, как нужно. Но потом я посмотрел на это по-новому: во многих случаях на смысле далеко не уедешь. Например, ты хочешь склеить две вещи и складываешь их вместе, смазав клеем. В этом есть смысл, но клей плох, и что же тогда у тебя выйдет? Поэтому я всегда говорю себе: «Дело не в смысле, а в клее». Когда мы вошли в ризницу, где им надо было расписаться, я так волновался, словно мне нужно было звонить разом в три колокола. Да что тут толковать! Вы и представить себе не можете, что иной раз творится в голове у человека с соображением.

— Но вы все-таки помалкивали, мистер Мэси? — спросил хозяин.

— Да, я помалкивал, пока не остался вдвоем с мистером Драмлоу, а тогда уж выложил ему все, но, как всегда, с полным почтением. И он мне объяснил. «Ну, ну, Мэси, говорит, не беспокойтесь; ни смысл, ни слова не решают дела. Запись в книге — вот это клей!» Вы видите, он легко разрешил этот сложный вопрос, священники и доктора знают всё наизусть, поэтому им не приходится затруднять себя и думать, что хорошо, а что худо, как это делал я множество раз. И, конечно, брак этот оказался очень удачным, только бедная миссис Лемметер, урожденная мисс Осгуд, скончалась, не успев даже вырастить своих девочек. Но что касается благосостояния и уважения, то едва ли здесь найдется другая семья с такой доброй славой.

Все присутствующие уже не раз слышали от мистера Мэси этот рассказ, но сейчас внимали ему так, будто это была их любимая мелодия: в определенных местах даже трубки на время переставали дымить, чтобы ничто не мешало слушателям услышать ожидаемые слова.

Однако повествование еще не было окончено, и мистер Снел, хозяин гостиницы, как раз вовремя задал наводящий вопрос:

— Говорят, у мистера Лемметера было кругленькое состояние, когда он явился в наши края?

— Да, — ответил мистер Мэси, — но едва ли нынешний мистер Лемметер увеличил его. Здесь всегда говорили, что, арендуя Уорренс, не разбогатеешь. Впрочем, ферма обходится ему недорого: она стоит на так называемой благотворительной земле.

— Да, но ведь, кроме вас, мало кто знает, как эта земля стала благотворительной, а, мистер Мэси? — полюбопытствовал мясник.

— Где им знать? — не без некоторого презрения ответил старый псаломщик. — Еще мой дед шил ливреи для грумов того мистера Клифа, который приехал сюда и выстроил большие конюшни в Уорренсе. Эти конюшни в четыре раза больше, чем у сквайра Кесса, ибо Клиф думал только о лошадях да об охоте. Рассказывали, что этот Клиф был простым лондонским портным, который плутовал до тех пор, пока не рехнулся. Сам-то он был не мастер ездить верхом; говорили, что он болтался в седле, как мешок. Старый Кесс не раз упоминал об этом при моем деде. Но уж если этот Клиф влезал на лошадь, то мчался так, будто за ним гнался сам дьявол. Был у него сын, паренек лет шестнадцати. Отец ни к чему не приучал его, а все время заставлял ездить верхом, хотя тот здорово трусил. Клиф будто бы хотел вытрясти из него портновский дух и сделать из мальчишки джентльмена. Я сам портной и уважаю волю господа, который определил мне работать иглой. И я горжусь вывеской «Портной Мэси», которая появилась над нашей дверью еще раньше, чем на шиллингах стали изображать голову королевы. А Клиф стыдился своего портновского звания, и его ужасно злило, когда смеялись над тем, как он ездит верхом. Здешние джентльмены терпеть его не могли. Бедный парнишка скоро стал хворать и умер, да и отец не надолго пережил его. С каждым днем он все больше чудил, и рассказывали, что он частенько в глухую ночь с фонарем в руках отправлялся в конюшни и зажигал там множество свечей. Ему не спалось, и он подолгу стоял, щелкая бичом и поглядывая на лошадей. Счастье еще, говорили тогда, что эти конюшни не сгорели вместе с бедными бессловесными тварями. Наконец он умер, совсем уже спятив, и, оказалось, оставил все свое имущество, Уорренс и все прочее, лондонскому благотворительному обществу. Так Уорренс и стал «благотворительной землей». А что касается конюшен, то мистер Лемметер никогда ими не пользуется, они совсем не подходят ко всему прочему. Ежели кто из вас, боже упаси, хлопнет там дверью — словно гром загремит над всей деревней!

— Но там, в конюшнях, наверно творится такое, чего днем и не увидишь, ведь правда, мистер Мэси? — спросил хозяин.

— А вот, погуляйте там темной ночью, — предложил мистер Мэси, таинственно подмигивая, — а потом, если угодно, можете делать вид, что перед рассветом не видели огней в конюшнях, не слышали ни топота копыт, ни щелканья бича и звериного воя. «Праздник Клифа» — так называли этот шабаш еще в те времена, когда я был мальчишкой, а иные говорили, что это был в самом деле праздник, который давал Клифу дьявол, отпуская его на время с горячей сковороды. Так рассказывал мне отец, а он был разумный человек, хотя теперь можно найти таких умников, которые знают то, что произошло до их рождения, гораздо лучше, чем собственные дела.

— Что вы скажете на это, Даулес? — спросил хозяин, обращаясь к коновалу, который сгорал от нетерпения вставить словечко. — Вот орешек, который только вам по зубам.

Мистер Даулес был в этой компании духом отрицания и гордился своей ролью.

— Что я скажу? Я скажу то, что должен сказать человек, который не закрывает глаз, когда ему нужно взглянуть на столб с указателем пути. Я говорю и готов побиться об заклад на десять фунтов с любым человеком, который пойдет со мной в погожую ночь на выгон перед уорренскими конюшнями, что мы не увидим там никаких огней и не услышим никакого шума, разве что захотим высморкаться. Вот что я скажу и говорил уже много раз. Однако здесь не находится никого, кто бы рискнул десятифунтовой бумажкой ради привидений, в которых он так уверен.

— Послушайте, Даулес, вам легко так спорить, — сказал Бен Уинтроп. — С таким же успехом можно спорить с человеком, что он не схватит ревматизма, если постоит в пруду по шею в воде в морозную ночь. Очень весело будет ему выиграть заклад, если он схватит ревматизм! Те, кто верит в «праздник Клифа», не захотят пойти к конюшням ради десяти фунтов.

— Если мистер Даулес хочет знать истину, — с саркастической усмешкой сказал мистер Мэси, сплетая пальцы, — ему незачем биться об заклад: пусть он пойдет туда сам, никто ему не помешает, и если он убедится, что мы ошибаемся, пусть скажет нам об этом.

— Спасибо, премного вам обязан! — презрительно фыркнул коновал. — Если кругом дураки, это не моя забота. Мне незачем разведывать правду о привидениях, я ее и так знаю. Но я не против пари, только бы все было честно и открыто. Ставьте десять фунтов, что я увижу «праздник Клифа», и я готов пойти один. В провожатых я не нуждаюсь. Пойти туда мне все равно, что трубку набить.

— Эге, кто же будет следить за вами, Даулес, и проверит, что вы свое сделали? Без этого пари будет не по-честному, — сказал мясник.

— Не по-честному? — гневно воскликнул мистер Даулес. — Пусть кто-нибудь встанет и заявит, что я собираюсь спорить не по-честному! Ну-ка, мистер Ланди, любопытно услышать это от вас!

— Может, и любопытно, — ответил мясник, — да только не мое это дело. Я с вами не спорю, а сбивать вам цену тоже не буду. Если кто даст вам сколько вы хотите, соглашайтесь. Я за мир и спокойствие.

— Да за это стоит и всякий щенок, который тявкает, пока не замахнешься на него палкой, — сказал коновал. — Но я не боюсь ни людей, ни привидений и готов пойти на честное пари. Я не собачонка, готовая пуститься наутек.

— Да, но дело вот в чем, Даулес, — искренне и примирительно заговорил хозяин. — Есть, по-моему, люди, которые не могут увидеть духа, хотя бы он стал перед ними как столб. И на то есть своя причина. Вот, к примеру, моя жена: она не слышит запаха, поднеси ты ей к носу самый острый сыр. Я сам никогда не видел призраков, но я говорю себе: значит, у меня нет нюха на них. А есть люди, которые чуют привидение. Поэтому я стою за обе стороны и говорю: правда лежит где-то посередке. Если бы Даулес пошел туда на ночь, а потом сказал, что так и не видел ничего похожего на «праздник Клифа», я бы поддержал его; а если бы кто другой сказал, что «праздник Клифа» бывает без всякого сомнения, я бы и его поддержал. По-моему, тут все дело в чутье.

Умозрительное рассуждение хозяина было неприязненно встречено коновалом, ярым противником компромиссов.

— Чепуха! — с новым приливом раздражения объявил он, ставя на стол стакан. — При чем тут запах? Разве был случай, чтобы привидение подбило кому-нибудь глаз? Ну-ка, так это или нет? Если духи желают, чтобы я в них поверил, пусть перестанут шнырять во тьме по пустырям и покажутся там, где есть люди и свечи.

— Очень нужно духам, чтобы в них верил такой темный человек! — сказал мистер Мэси, возмущаясь полнейшей неспособностью коновала постичь существование привидений.

Но не прошло и минуты, как присутствующие убедились, что привидения дорожат людским мнением больше, нежели утверждал мистер Мэси, ибо внезапно при свете огня перед ними предстала изможденная фигура Сайлеса Марнера, который молча оглядывал гостей своими странными глазами не от мира сего. Длинные трубки курильщиков одновременно задвигались, подобно щупальцам испуганных насекомых, и у каждого, не исключая и скептического коновала, создалось впечатление, что перед ними не Сайлес Марнер во плоти, а лишь его призрак, тем более что дверь, через которую вошел Сайлес, была скрыта высокими спинками стульев, и никто не видел, как он появился. Мистер Мэси, сидевший дальше других от призрака, должно быть справедливо торжествовал в душе, и это чувство умеряло в нем охватившее всех чувство страха. Разве он постоянно не утверждал, что когда Сайлес Марнер пребывает в своем странном трансе, душа его покидает тело? Вот вам и доказательство; но, в общем, мистер Мэси предпочел бы обойтись без него.

Несколько мгновений в кухне стояла мертвая тишина, так как от сильного волнения Марнер едва дышал и не мог говорить. Наконец хозяин, вспомнив о своей обязанности держать дом открытым для любого гостя и уверенный, что его неизменный нейтралитет и на сей раз послужит ему охраной, овладел собой и приступил к заклинанию духа.

— Мастер Марнер, — миролюбиво начал он, — что с вами случилось? Зачем вы пришли сюда?

— Обокрали! — задыхаясь, выкрикнул Сайлес. — Меня обокрали! Мне нужен констебль… и судья… и сквайр Кесс… и мистер Крекенторп.

— Поддержи его, Джем Родни, — сказал хозяин, окончательно отбрасывая мысль о привидении. — Он, кажется, не в своем уме, да и промок до костей!

Джем Родии сидел крайним в ряду гостей, как раз возле места, где стоял Марнер, но он не пожелал исполнить это поручение.

— Сами подойдите к нему, мистер Снелл, если вам охота, — угрюмо ответил Джем. — Может, его не только обокрали, но и убили, — добавил он сквозь зубы.

— Джем Родни! — закричал Сайлес, поворачиваясь и устремляя взгляд на человека, которого он подозревал.

— Да, мастер Марнер, что вам нужно от меня? — не без трепета спросил Джем, схватив со стола для защиты свою пивную кружку.

— Если это вы украли мои деньги, — сказал Сайлес, умоляюще протягивая к нему руки и повышая голос до крика, — верните их мне, и я не буду ссориться с вами. Я не буду жаловаться на вас констеблю. Верните мне их, и я подарю вам… я подарю вам гинею.

— Я украл ваши деньги? — с негодованием воскликнул Джем. — Да я запущу этой кружкой вам в голову, если вы еще раз скажете, что я украл ваши деньги!

— Подождите, подождите, мастер Марнер, — вмешался хозяин, решительно вставая и хватая Марнера за плечо. — Если вы хотите что-нибудь сказать, говорите толком, иначе вас никто не станет слушать. Покажите, что вы в здравом уме. И с вас льет, как с утопленника. Садитесь к огню, обсушитесь и выкладывайте все по порядку.

— Конечно, — поддержал его коновал, который чувствовал, что его поведение на сей раз явно не соответствует его убеждениям. — Перестаньте таращить глаза и кричать, а не то нам придется связать вас, как безумного. Я потому до сих пор и молчал: думал, что человек сошел с ума.

— Да, да, пусть сядет! — подхватили одновременно несколько гостей, довольных тем, что вопрос о существовании привидений так и остается открытым.

Хозяин заставил Марнера снять куртку и усадил его на отдельный стул в середине комнаты, подальше от остальных и так, что свет от огня падал прямо на него. Ткач так ослабел, что повиновался, не возражая и думая только о том, как бы получить помощь для розыска денег. Теперь, когда первый страх был забыт, присутствующими овладело жгучее любопытство, и все глаза обратились на Сайлеса.

— Ну, мастер Марнер, — спросил хозяин, тоже садясь, — что вы хотели нам сказать? Вас как будто обворовали? Ну-ка, выкладывайте!

— Пусть он не говорит, что это я его обокрал, — поспешно заявил Джем Родни. — На что мне его деньги? Это все равно, что я украл бы стихарь у священника и щеголял в нем.

— Придержи язык, Джем, дай послушать, что он скажет, — остановил его хозяин. — Говорите, мастер Марнер!

Сайлес начал рассказывать о случившемся, и чем более таинственным становился характер покражи, тем чаще слушатели прерывали потерпевшего вопросами.

И в то время, когда Сайлес делился своим несчастьем с жителями Рейвлоу, в то время как он сидел у чужого очага, обогреваемый его теплом и окруженный людьми, казалось готовыми ему помочь, что-то новое и непривычное вошло в его душу, несмотря на то, что он всецело был поглощен своей утратой. Наше сознание скорее замечает перемену внешнюю, чем внутреннюю: долго бродит сок внутри растения, прежде чем мы заметим появление почек.

Некоторая подозрительность, с которой вначале слушали ткача, постепенно исчезла при виде его искреннего горя. Соседи теперь не сомневались, что Марнер рассказывает правду, но не потому, что были способны тотчас же усмотреть в его утверждениях отсутствие мотива для лжи, а потому, что, как заметил мистер Мэси, «люди, которые стакнулись с дьяволом, вряд ли могут так отчаиваться». И чем более удивительным казалось, что похититель не оставил никаких следов и каким-то путем, непостижимым для простых смертных, узнал даже точное время, когда Сайлес уйдет из дому, не заперев двери, — тем более очевидным становилось то обстоятельство, что его предосудительная дружба с дьяволом, если когда и существовала, то уж давно оборвалась и, следовательно, беду эту причинила Марнеру такая сила, с какой не мог бы справиться никакой констебль. Вопрос же о том, зачем нечистой силе ждать, пока Сайлес оставит дверь незапертой, даже не возникал в сознании слушателей.

— Деньги ваши украл не Джем Родни, мастер Марнер, — сказал хозяин, — и вы не должны косо смотреть на него. Если уж очень придираться, у Джема не совсем чисто по части охоты на зайцев и тому подобное, но сегодня он явился сюда раньше, чем вы ушли из дому за пряжей, мастер Марнер, и весь вечер пил пиво из своей кружки, как самый порядочный человек в нашем приходе.

— Да, да, — подтвердил мистер Мэси, — не будем обвинять невиновного! Так не полагается по закону. Прежде чем арестовать человека, нужно представить свидетелей. Не будем обвинять невиновного, мастер Марнер!

Сознание Сайлеса не было настолько оцепенелым, чтобы его не могли пробудить эти слова. С чувством искреннего раскаяния, столь же новым и непривычным для него, как и все случившееся за этот час, он поднялся со стула и подошел к Джему, пристально глядя на него, словно желая прочесть выражение его лица.

— Я был неправ, — сказал он, — да… да… мне следовало подумать, прежде чем говорить. Никаких улик против вас нет, Джем. Вы чаще других бывали в моем доме, поэтому я и подумал прежде всего на вас. Я вас не обвиняю… Я никого не хочу обвинять… — добавил он, хватаясь руками за голову и отворачиваясь в невыразимом отчаянии, — я только стараюсь… я стараюсь понять, куда могли деваться мои гинеи.

— Не сомневаюсь, что они там, где достаточно жарко, чтоб их расплавить, — сказал мистер Мэси.

— Глупости, — возразил коновал. И затем спросил с видом следователя: — Сколько денег могло быть в мешках, мастер Марнер?

— Двести семьдесят два фунта, двенадцать шиллингов и шесть пенсов, я вчера вечером пересчитывал, — сказал Сайлес, со стоном опускаясь на стул.

— Что ж, нести их было не так уж тяжело. Наверно, какой-нибудь бродяга завернул к вам, вот и все. А ежели нет следов и кирпичи да песок лежат как обычно, ну, так у вас ведь глаза, мастер Марнер, все равно как у насекомого: при вашей близорукости трудно все рассмотреть. Я вам вот что скажу: будь я на вашем месте, или вы на моем, — это все равно, — вам бы не показалось, что все осталось на месте, как и до вашего ухода из дому. Я предлагаю, чтобы двое самых разумных из нас отправились вместе с вами к констеблю Кенчу, — я знаю, он лежит больной в постели, — и пусть он назначит одного из нас своим заместителем. Так велит закон, и я думаю, что все здесь согласны со мной. Идти к Кенчу недалеко, и если он назначит меня своим заместителем, я пойду с вами, мастер Марнер, и осмотрю ваше жилище. А если кто-нибудь считает, что я неправ, пусть встанет и скажет прямо, как подобает мужчине.

Этой содержательной речью коновал восстановил свое душевное равновесие и с уверенностью ждал, что кто-нибудь назовет его имя в качестве особенно разумного человека.

— Давайте прежде посмотрим, как погода, — сказал хозяин, который тоже считал, что имеет самое прямое отношение к этому проекту. — Все еще дождь льет, — сказал он, возвращаясь от двери.

— Ну, я не из тех, кто боится дождя! — заявил коновал. — Некрасиво получится, если судье Мэлему станет известно, что мы, люди уважаемые, узнали такую новость и не приняли никаких мер.

Хозяин признал справедливость этого довода и, выяснив мнение присутствующих, а затем совершив небольшую церемонию, известную в высших духовных сферах, как «nolo episcopari», согласился взять на себя неприятную обязанность идти в непогоду к Кенчу.

К величайшему неудовольствию коновала, мистер Мэси отвел его кандидатуру в заместители констебля: этот претендующий на непогрешимость и знание законов старый джентльмен утверждал, со слов своего отца, что доктор не может быть констеблем.

— А вы хотя и лечите только коров, все же, я полагаю, доктор. Муха остается мухой, хотя бы и называлась слепнем, — заключил мистер Мэси, сам дивясь своему глубокомыслию.

Последовал горячий спор. Коновал, который, конечно, не желал отказываться от звания доктора, утверждал, что доктор, при желании, может быть и констеблем. Закон лишь гласит, что нельзя принуждать его брать на себя такие обязанности, если он не хочет. Мистер Мэси считал, что это чепуха: едва ли закон любит докторов больше, чем других людей. Более того — доктора по природе своей обычно вовсе не хотят быть констеблями, почему же мистеру Даулесу так приспичило брать это на себя?

— Да я вовсе не хочу разыгрывать из себя констебля, — вспылил коновал, припертый к стене этой безжалостной логикой, — и никто не упрекнет меня в этом, если говорить по-честному. Но коль скоро тут примешалась зависть и есть охотники пойти под дождем к Кенчу, пусть идут, а меня вы теперь уж не заставите, будьте покойны!

Все же, стараниями хозяина, спор был улажен. Мистер Даулес согласился сопровождать мистера Снела без всяких официальных функций. И вот бедный Сайлес, закутанный в какую-то старую попону, вторично, — на этот раз с двумя провожатыми, — очутился под дождем. Он думал о предстоящих ему долгих часах ночи не как о желанном отдыхе, а как о тягостном времени, отделявшем его от наступления утра.