Глава 13
3 дня спустя.
Человеку нужен человек…
— Мы всегда хотели что-то подобное, да, дорогая?
«Дорогая» — худощавая женщина в строгом платье и с гладко зачесанными волосами — со сдержанным интересом топтала дорогие ковры высокими шпильками — Лана не стала принуждать покупателей разуваться. То была третья пара — две приходили вчера, обещали подумать, — эта объявилась к обеду.
— Жаль, что небо хмурое. С балкона, наверное, открывается потрясающий вид на океан в солнечный день.
— Открывается, — сухо подтвердила Лана.
Ей было все равно — купят или не купят. Точнее, уехать хотелось как можно скорее — все равно ей было на тот факт, кто именно купит виллу. Создатель, еще две недели назад, она представить не могла, что когда-нибудь разместит объявление на сайте продажи недвижимости, а сегодня созерцала стены своего уже почти бывшего жилища с равнодушием.
Равнодушие, отсутствие вкуса к жизни — теперь она знала об этом многое. Как и об истинных жизненных приоритетах.
Раньше ей казалось — прекрасный дом, хорошая, интересная работа, высокая зарплата — вот факторы, кующие прочную основу счастья. Теперь поняла — человеку нужен человек. Так все просто.
Океан плескал на пляж серые мутные волны, ершился от ветра и злился. Бурлили над ним облака; кренились во дворе пальмы.
— И бассейн есть?
— Да.
— А что снизу?
— Домашний кинотеатр, комната для глажки, кладовые, уборные.
— Удобно.
— Скажите, а почему вы продаете виллу? Ведь отличное расположение, да и цена в миллион восемьсот — не самая высокая.
Человек по имени Жак — мужчина в сером пиджаке, с узким вытянутым лицом и редкими темными волосами — смотрел на хозяйку вопросительно.
— Переезжаю.
— Наверное, по работе?
Лана коротко кивнула.
— Хорошая должна быть должность, если вы решились оставить такую красавицу…
Красавица. Вероятно, эти чопорные люди подходили ее вилле больше, нежели сама прежняя хозяйка, однако Лане было бы куда приятнее продать дом солнечным и веселым людям. Что ж, какие есть. Она и сама больше не солнечная.
Когда-то Марио сказал: «Купайся сейчас, потому что потом, независимо от исхода, тебе будет не до купания». Он ошибся. Ей стало не просто не до купания, но и не до много другого — не до радости, не до желаний, даже не до слез.
Она плакала почти сутки, потом — как отключило. И навалилось страшное — ей стало жутко оттого, что больше некуда спешить. Две последние недели она проклинала спешку и слишком быстро уходящее время — они постоянно что-то не успевали, — а теперь осознала, как это страшно, когда некуда торопиться…
Лучше бы она до сих пор спешила.
Раньше в ее голове была прочно сформированная схема из тысячи кусочков о том, что есть жизнь, а теперь схема развалилась — разъединились связи, распались удерживающие элементы, перепутались картинки. И Лана перестала знать, что хорошо, а что плохо. Смерть Марио — это правильно? Это то, что ей требуется для того, чтобы что-то понять, или же кара, наказание?
Его не стало. И как будто вынули половину органов у нее изнутри. Вроде бы живая, вот только зачем? Она более не могла оставаться в Ла-файе. Нестерпимы вдруг стали вечные курортники и их жадные до новых впечатлений лица, их ворчание на плохую погоду, на то, что спряталось вдруг солнце. Разве это важно — погода? Даже постоянный грохот волн рушил ее покой. А ей хотелось тишины и одиночества — на этот раз полного.
Куда уедет? Она не думала — далеко. Туда, где нет океана, туда, где мало пальм, в то место, которое совсем-совсем не походит на Ла-файю.
А ведь была уверена — не уедет никогда…
Каждый вечер она заказывала такси и называла знакомый адрес. Просила водителя остановиться у бунгало, подолгу стояла у закрытых дверей и темных окон — будто ждала несбыточного. Что сейчас Марио вдруг появится из ниоткуда, что выскочит из кустов и обнимет ее крепко-крепко, прошепчет, что выжил, что сапфир помог ему — «Спасибо тебе, Лана, спасибо…»
Марио не появлялся.
Она боялась думать о том, что стало с ним в больнице. После больницы? Отсутствие пульса, черный застегнутый мешок, равнодушный росчерк санитара, место на кладбище — номер в свидетельстве о смерти… Как глупо, как неправильно. Так не бывает.
Назад на виллу она уезжала пустая, как та раковина, которую он ей однажды подарил. Раковина — без жемчужины внутри.
— Что вы скажете, если мы сторгуемся за полтора?
Ее укоризненный взгляд заставил человека в пиджаке смутиться.
— Хорошо, миллион семьсот.
Она обещала подумать, уже зная, что перезвонит и скажет, что согласна. Ей самой не нужны были деньги — они вдруг потеряли всякую ценность, — но почему-то стыдно было перед виллой.
— Я оставлю вам визитку.
— Хорошо.
— В любое время.
— Я поняла.
— И… не отдавайте ее другим покупателям, не перезвонив нам, пожалуйста.
Они ее хотели и хотели сильно. Наверное, взяли бы и за указанную в объявлении цену.
Закрывая дверь, Лана смотрела на то, как цокают по мраморной дорожке каблуки чопорной женщины. Скоро они, вероятно, будут цокать здесь постоянно — взад-вперед, к машине, из машины, для того, чтобы пройти к бассейну…
«Дорогой, не забудь прихватить из багажника покупки…»
«Конечно, дорогая…»
Человеку нужен человек.
У них он был.
* * *
— Как вы себя чувствуете?
Прежде чем ответить, лежащий на постели мужчина долго молчал — как будто мысленно ощупывал себя изнутри.
Доктор Хэддич внимательно следил за показаниями приборов — пульс в норме, давление в норме, состав крови в норме. Нормальный, в общем, пациент — здоровый. Вот только странный — пролежал в коме трое суток, затем спокойно вынырнул из нее, как будто включился.
— Нормально. Я… жив?
Привычный вопрос.
— А вы ожидали, что будете мертвы?
Пациент сглотнул.
— Мы следили за вами — аппарат искусственного дыхания вам не понадобился, а вот капельницами поддерживали. И я хотел бы спросить — что с вами произошло до того, как вы прибыли в больницу? Вы помните? Хотя бы что-то.
В карточке значилось: Марио Кассар, но врач не спешил называть больному имя — проверял, не проявилась ли потеря памяти.
— Помню. Я… умирал.
— Почему вы думаете, что умирали? Вам было плохо?
Мужчина вдруг вздрогнул, побледнел — инстинктивно приложил руку к груди, не обнаружил чего-то привычного и замер.
— Где…
«Звезда», — Марк знал, что этого разговора не избежать. Эта самая звезда будоражила его воображение уже не первые сутки.
— Мы ее, кхм, удалили.
— Удалили?
— Да.
Доктор Хэддич не стал пояснять, что странная конструкция, непонятно кем, как и для чего, вживленная в человеческое тело, к моменту прибытия пациента, уже начала отслаиваться — распрямила лепестки, почти вышла из груди и отпустила кожу.
— Конечно, остались шрамы, но они заживут, я полагаю. Возможно, понадобится косметическая хирургия…
— Вы просто удалили «розетку»?
Лежащий вдруг попытался подняться на локтях, и прибор тут же тревожно запищал. Доктор встрепенулся:
— Лежите, пожалуйста, лежите. Розетку — так она называлась? Да, удалили. Простите, я как раз хотел спросить — а что это было?
Хэддичу еще предстояло решить, стоило ли говорить Кассару о том, что эта странная розетка после извлечения растворилась буквально у них на глазах. Он сам помнил, как положил ее на металлический поднос — испачканную в крови, — повернулся через минуту, а ее нет. И никто не брал — своим коллегам он верил безоговорочно. Они тогда, помнится, обыскали всю операционную и предлежащие помещения. Пусто. Странная звезда растворилась.
— Доктор, повторите, — прохрипел пациент, — вы просто удалили розетку из груди? И я после этого жив?
Марк Хэддич какое-то время смотрел на больного поверх очков.
— Пульс есть? Дышите? Значит, живой. А почему вас это, собственно, так удивляет?
* * *
По его просьбе все-таки открыли окно, хоть и не полагалось.
Капельницу отключили утром, принесли нормальную еду — сытную и даже немножко вкусную. Марио пока еще лежал. Он пробовал вставать — руки и ноги слушались, но ощущались вялыми, обессиленными. Поднывала голова, постоянно хотелось пить, но, главное, в его груди билось сердце…
Билось.
Без розетки.
Док долго мялся, прежде чем признал: она куда-то делась. Нет, никто не знает, куда — он бы отдал ее пациенту — так и собирался с самого начала, — но…
В голове Марио раз за разом вокруг одного и того же проворачивались шестерни: он способен жить без розетки — значит, приговор Комиссии был ложным? Навряд ли. Тогда, возможно, Лана изначально принесла сапфир? Но он же видел, как при смене камня мелькнуло перед глазами время — пять часов. Он умирал, в конце концов. Там, в бунгало, боль нарастала и нарастала, она заставила его ползать по полу и задыхаться, он едва смог набрать Фрэнки, чтобы попросить того приехать — не хотел, чтобы его тело обнаружили тогда, когда оно начнет…
Думы об этом были противны ему даже теперь.
За окном штормило.
Лана так и не появилась. Доктор Хэддич сказал, что в больницу его доставил некто Фрэнк Тротт — значит, все-таки старина Фрэнки.
А она так и не пришла…
Не пришла в бунгало, не пришла сюда — врач подтвердил: посетителей не было.
Мо еще раз взглянул в окно, затем повесил голову и вздохнул.
* * *
Бюрократия — бумаги, документы. Его выписали только под вечер.
— Я рассказывал тебе про Тину? Как она встречалась со мной и еще параллельно с двумя?
— Рассказывал, — равнодушно кивнул Мо.
— А про Мари, которая, когда узнала, что моя зарплата не исчисляется цифрой с пятью нулями, сразу же растворилась из моей жизни?
— Тоже.
— Тогда чего ты удивляешься, что эта девка к тебе не пришла? Говорю же — они все лживые, все. Это просто бабская натура, Мо, не раскисай, друг, — оно того не стоит. Ты живой! Сам сказал, доктора удалили из тебя эту гадость, и, значит, впереди новая жизнь — окунешься в работу, все забудешь. Время лечит…
Тротту позвонил доктор Хэддич — мол, ваш знакомый выписывается, но у него при себе нет денег даже на такси, — и услужливый приятель тут же примчался. А теперь всю дорогу заливал Марио в уши истории про лживых девиц — вероятно, хотел поддержать. Мо, однако, предпочел бы тишину. Пока ехали назад, ему отчаянно хотелось набрать номер Ланы, но телефон остался в бунгало, а с телефона Тротта он бы не стал — ни к чему.
Уже в доме Фрэнк по-хозяйски отыскал коньяк и бокалы, выставил найденное на стол, воодушевленно уселся в одно из кресел:
— Ну, что, отметим, друг? Твое возвращение, твою новую жизнь? Выпьем?
Тротт всегда искал общения. Как и любому, кто любил, улучив момент, пожаловаться на жизнь или обвинить кого-либо в своих проблемах, он отчаянно сильно жаждал найти единомышленников. Марио почему-то казался ему подходящей кандидатурой.
… - Гринберг же уволил Фредди, ты знал об этом? А после весь отдел компьютерных разработок встал, потому что замену главному программисту он так и не нашел. Потом вызванивал его, уговаривал вернуться. Знаешь, с тобой все работало, как часы, а ты ушел, и завод заскрипел, как несмазанный. Ты куда подумываешь деть свою часть акций? Может, выкупишь остальные?
— Я пока не знаю.
Мо держал стакан в руке — не пил, больше прикидывался — и раздумывал о том, как повежливее спровадить из дома говорливого товарища. Ему отчаянно сильно хотелось набрать знакомый номер. Где Лана? Что с ней? Почему она до сих пор так и не появилась? Мо поймал себя на том, что то и дело бросает взгляды то на лужайку, то на входную дверь. В голове молчали вечно тикающие часы — бомба — странное ощущение, пугающее и пьянящее. Теперь он не знал, сколько ему осталось — он стал, как все.
— Мне нужно отдохнуть.
— Да-да, конечно… Сейчас, еще по одной, и я побегу.
— Ты поведешь пьяным?
— Да какой я пьяный — с пары стаканов-то?
Фрэнки — жалкий, обиженный и озлобленный на жизнь — все говорил, говорил и говорил. Сначала о ценах, затем о бизнесе, в котором понимал едва ли, но любил притворяться, что понимает, после вновь переключился на женщин.
— А знаешь, с кем я недавно встречался? С Мией…
Тротту не требовались ответы, чтобы болтать, — ему хватало знания о том, что он не один. Тем временим, порядком уставший от навязчивой компании Мо раздраженно оглядывал бунгало — ему показалось, что в углу что-то валяется. Осколок? Как будто стекло…
— … я застал ее в кабаре, куда она снова устроилась танцовщицей. Знаешь, она располнела, раздобрела и как-то… обрюзгла, что ли…
Марио не слушал. Он задумчиво отставил стакан и поднялся с кресла, подошел к находке, опустился на корточки и… не смог вдохнуть — в углу лежал камень.
Один из тех… прозрачный…
Камень из комнаты. В голове суматошно заметались мысли — сапфир? Лана все-таки отыскала и принесла сапфир? Но… почему он лежит здесь? Нет, если бы она принесла сапфир, то вставила бы его в «розетку»…
«Она и вставила».
Он осознал все разом — и едва не задохнулся от нахлынувшего понимания. Это не сапфир — это цитрин! Она отыскала сапфир и вставила ему в «розетку» — вот почему он до сих пор жив! А гребаный цитрин она в отчаянии запустила в угол…
— Фрэнк, — Мо выпрямился в полный рост и побагровел лицом. — Почему ты не сказал мне, что она была здесь?
— Кто?
Тротт моментально заткнулся. Он прекрасно понял «кто» и оттого побледнел.
— Да какая разница?! — вдруг завизжал он не по-мужски. — Ну, рыдала она здесь! И какая разница?! Она бросила тебя…
— Она меня не бросала, — процедил Марио сквозь зубы, чувствуя, как быстро и тяжело бьется сердце. — Уходи. Уходи, пока я не вытер твоей мордой пол.
Тротт, словно шавка, матерился, пока не скрылся за дверьми. Еще не завелся на подъездной дорожке мотор синего Шеби, а Марио уже мучил телефон — длинные гудки, и нет ответа. Длинные гудки — тщетно.
— Где ты, Лана? Ответь. Ответь мне, родная…
* * *
Телефон пришлось поставить на виброрежим — на него постоянно звонили, интересовались виллой.
Все, продано. Жак сказал, что документы на подпись он привезет утром — ее последняя ночь дома в качестве хозяйки. Лана никогда не думала, что человеку может быть так тоскливо. Пусто и одновременно гадко внутри. Терзало чувство вины: наверное, ей следовало обзвонить больницы, узнать, куда доставили тело Мо — прийти попрощаться. Но она не смогла себя пересилить — боялась помнить его таким… От одной лишь мысли, что ее последним воспоминанием о том, кого она любила и до сих пор любит, станет образ воскового лица с серой, словно пепел, кожей, подкатывала истерика. Она слабачка, да, слабачка… Но она запомнит его живым.
Почти живым.
Телефон на кровати гудел — черт, убрать бы объявление с сайта, но сделать это может лишь агент, а офис откроется утром. Лана так и не купила себе ноутбук — тогда не успела, а теперь не видела смысла.
Швырял одну мутную волну за другой на берег океан; общественный пляж пустовал — его красной лентой огородили спасатели; туристы роптали. «Ла-файя — это Ла-файя, — равнодушно думала Лана. — Курорт. И, как любой курорт, она привередлива и изменчива по погоде». От сильного ветра ей почему-то делалось легче — он будто пытался выдуть из нее боль.
Балкон, пляж, своя вилла… Как сильно она радовалась всему этому в первый день? Как солнечно думала о том, что однажды станет здесь счастливой, — не стала. Возможно, не станет уже никогда. Доживет до нового Уровня, сотрется память… И вместе с ней Мо.
Она вдруг начала плакать.
* * *
— Открой мне, открой!
На дверной звонок никто не отвечал, как и на телефон. Калитка заперта. Как пробраться внутрь? Только через пляж, вплавь. И это в предштормовую погоду… Мо не стал выжидать — кинулся туда, где трепыхалась на ветру красная лента «Не входить!» и пустовал в эту минуту городской пляж, подлез под нее, сбросил ботинки, принялся на ходу расстегивать джинсы.
— Только окажись дома, а?
Полетела на песок рубаха, следом штаны. Пару секунд он раздумывал, взять ли с собой обувь, и решил, что без рубахи и джинсов, тащить ее с собой не имеет смысла. Или все, или ничего.
В воду он вошел в одних трусах — в неспокойной воде лучше иметь свободными обе руки. Если Ланы не окажется дома, ему придется идти домой пешком. Голым, через весь город.
* * *
Какой-то идиот купался.
Лана вытерла слезы и принялась смотреть туда, где над водой виднелась темноволосая голова.
«Он совсем безмозглый?»
Ветер усиливался.
Человек плыл. Размеренно и мощно — мелькали по сторонам от головы руки. Используя кратчайшую траекторию с запасом в пару метров, пловец обогнул место, где заканчивался энергетический «прут», перевернулся на спину и… принялся грести к вилле. К ее вилле!
— Эй, ты, мудак, это частная территория! — разъяренно заорала Лана, но ветер отнес ее крик в сторону.
Вот же… болван… Кто это такой? Вор? Он что, не видит, что хозяйка дома стоит на балконе и наблюдает за ним? Думает, сможет поживиться чем-нибудь прежде, чем она съедет?
Когда нахлынула злость, Лана даже обрадовалась — значит, еще осталось что-то внутри, значит, она еще жива. Хотя бы чуть-чуть.
— Ну, я тебе…
Она не знала о том, что именно собирается предпринять, но вниз зашагала преисполненная такой решимости, что испугалась саму себя. Она возьмет кочергу от камина и проломит уроду голову, если придется. Она ведь больная сейчас, не в себе…
Кочерга легла в ладонь плотно, «как надо».
За двери балкона Лана шагнула, сохраняя зловещее выражение лица.
Человек, выбравшийся из воды, казался ей похожим на Марио. Ей моментально сделалось дурно, подкатила слабость. Она теперь будет видеть его в любом — если вьются волосы, если темная щетина или брови, если веселые глаза…
А пловец приближался. Он… не Марио. Он просто похож…
Она снова начала плакать; кочерга выпала из ослабевших пальцев на песок. Сейчас он подойдет, и она увидит, что это не он, это другой человек, почти похожий. Чем-то…
Ее вдруг накрыла истерика — вся боль последних дней смешалась в одно.
— Марио? — она шла ему навстречу, словно миражу. — Марио?
Она сбрендила, сошла с ума. Он будет для нее везде, в каждом, потому что только его она желает в каждом видеть.
Не дошла, осела на песок, согнулась, закрыла лицо руками и закричала так громко, чтобы не слышать ничего и никого вокруг, чтобы выплеснулась, наконец, боль, чтобы…
— Лана! Лана…
Ее кто-то обнимал — кто-то мокрый, холодный.
— Лана, любимая…
— Его нет. Его больше нет. Уйдите. Его… нет…
— Я здесь, Лана. Я здесь, живой.
Она рыдала так, будто вновь и вновь теряла его. Каждый раз, каждую секунду. Снова, снова, снова…
— Лана, любимая…. Лана.
Она цеплялась за незнакомца, не желая открывать глаза и выныривать в ненужный ей более и страшный мир.
* * *
— Ты… дурак… Я думала,… ты умер…
— Я не умер, я жив.
— Дурак…
— Что жив?
— Три дня… Я оплакивала тебя три дня… — она цеплялась за него так, как цепляются за то, что может, но не должно исчезнуть из жизни. — Живой.
То смеялась, то вновь начинала рыдать так горько, что он не мог ее успокоить.
— Я был в больнице, родная. Эта «розетка» — она почему-то сработала не сразу…
— Я их убью… Создателей этой «розетки». Я всех за тебя убью, знаешь?
— Кочергой?
— Я ведь бегала туда еще раз…
— Я знаю, я нашел цитрин.
— Я…
— Все, все уже позади. Нет «розетки», видишь? Ее больше нет.
— Я тебя ненавижу. Я тебя люблю больше всех на свете.
— И я тебя. Лана, Лана… родненькая моя…
Она не слышала, она водила пальцем по его груди с тонкими полосками шрамов, а после вновь принималась плакать.
— Тихо, тихо, моя хорошая… Все уже хорошо. Все уже совсем хорошо.
Время растянулось для них в минуты, часы, в вечность. Оно снова у них было — время. Время вдвоем.
