ЗАМОК РЭКРЕНТ

Начато утром в понедельник.

Приняв на себя из дружбы добровольный труд опубликовать «Мемуар о семействе Рэкрент», на землях которого я сам и все мои родные живем.— хвала тебе, господи! — без всякой ренты с незапамятных времен, почту за долг сказать поначалу несколько слов о себе самом. Имя мое Тэди Квэрк, хотя в семействе Рэкрент меня всегда называли не иначе, как «честный Тэди»; позже, во времена покойного сэра Мэртага, помнится, величали меня «старым Тэди», а теперь уж дошло и до «бедного Тэди» — потому как зиму и лето ношу я теплый балахон до самого полу, и очень мне это удобно; руки я в рукава никогда не вдеваю, так что они почитай что новехоньки, хоть на Всех Святых будет уже семь годков, как я им владею, а держится он на одной пуговице под самой шеей, будто плащ. Посмотришь на меня — и ни за что не скажешь, что «бедный Тэди» — отец стряпчего Квэрка; он-то настоящий господин, на бедного Тэди и не смотрит, у него в год доходу полторы тысячи фунтов, а то и побольше, и все с собственных земель, вот он и презирает честного Тэди; но я к его делам никакого касания не имею, как жил я, так и умру, честью и правдой служа семейству. Семейство Рэкрент, с гордостью могу сказать,—одно из самых древних в королевстве. Всем известно, что раньше-то они назывались не Рэкрент, а О’Шоглин и состояли в родстве с ирландскими королями, — но то было еще до меня. Дед мой был кучером старого сэра Патрика ОТПоглина, и, помню, я мальчишкой слышал его рассказы о том, что замок Рэкрент перешел со всеми своими землями к сэру Патрику: сэр Улюлю Рэкрент доводился ему двоюродным братом, владел прекрасным именьем, только вот без единой дороги — он всегда говорил: телега куда нужно проедет — и ладно. Бедняга! Оттого он и умер, да еще и доброго коня потерял, и все в один день, в одну охоту! Мне-то надо бы тот день благословлять, потому как поместье перешло прямо к семейству, с одним, правда, условием — на которое сэр Патрик О’Шоглин, как говорят, поначалу никак не соглашался, но потом, видя, чем тут пахнет, передумал, — а именно: должен он был актом парламента принять и носить имя и герб Рэкрент.

Да, вот он тогда и показал всему свету, что он за человек, сэр Патрик. Вступив во владение, задал он такой пир, какого здесь отродясь не видывали; к вечеру на ногах не стоял никто, кроме самого сэра Патрика, который мог перепить хоть кого в Ирландии, не говоря уж о трех королевствах! Дом у него круглый год был полон гостей, прямо битком набит, а порой и того больше; многие господа, лишь бы не пропустить приглашения в замок Рэкрент, — и притом не кто-нибудь, а первейшие в стране землевладельцы, такие, как О’Нийлы из Балинагротти или, возьмем, Маниголы с Джульеттиной горки или, скажем, О’Шэнноны из Нового Туллихога, — частенько, когда в доме, хоть убей, не было свободного уголка, предпочитали долгие зимние ночи отсыпаться в курятнике, который сэр Патрик нарочно в этих видах приспособил для удобства своих друзей и вообще любого, если кто вздумает его вдруг почтить своим визитом. И так оно шло и шло. Вся округа восхваляла его до небес. Долгая ему лета! Мне и по сей час уж как приятно смотреть на его портрет — вот он прямо передо мной: представительный, должно, был джентльмен, хоть я его никогда и в глаза не видал, — шея немного коротковата, а на носу такой прыщ, что только диву даешься: на портрете он до сих пор выделяется, хоть и нарисован в юности, но, говорят, до крайности схож. Говорят также, что это он придумал гнать виски из малины — что ж, так оно, верно, и было: во всяком случае никто против того не спорит, да и к тому же на чердаке в замке Рэкрент до сего дня лежит разбитая пуншевая чаша с надписью на сей счет — удивительная вещь! За несколько дней до смерти очень он веселился, — был как раз день рождения его чести, — позвал он моего деда, благослови его, господи! — чтоб тот выпил за здоровье гостей, и себе наполнил бокал до краев, но ко рту донести не смог, больно рука дрожала; и сам же над собой пошутил:

— Что, — говорит, — сказал бы мой бедный батюшка, если б выглянул вдруг из могилы, да увидел меня? Помню, был я совсем мальчишкой, когда он в первый раз налил мне как-то после обеда стакан кларета, да еще похвалил меня, что я поднес его ко рту твердой рукой, не пролив ни капли. Вот моя благодарность — выпьем за него этот бокал!

И затянул свою любимую песню, которой обучил его отец. В последний раз, бедняга, пел он ее в тот вечер, так громко и с таким жаром, а гости подхватили припев:

Кто на ночь ни капельки в рот не берет,

Зачахнет, пожухнет, до срока помрет.

А кто перед сном принимает по малой,

Тот славно живет и умрет славным малым . (Пер. Ю.М. Полякова)

В ту же ночь он и преставился — только все поднялись, чтобы выпить за его здоровье — и трижды прокричать «ура!» в его честь, как он вдруг упал: удар с ним приключился или еще что, только его тут же и унесли; а гости прображничали до рассвета и очень удивились, когда справились о его здоровье и узнали, что с бедным сэром Патриком все кончено. Не было во всей стране джентльмена, которого так бы любили при жизни и так оплакивали после смерти равно и бедные и богатые. А похорон таких во всем графстве ни раньше, ни после не видывали! Собрались все господа из трех графств: со всех сторон, куда ни глянь, теснился народ; женщин, мой прадед рассказывал, набежало видимо-невидимо, и все, как одна, в красных плащах, прямо словно войска в поле. А какой стоял вой — во всем графстве слышно было. Счастлив был тот, кому хоть краешком глаза удалось взглянуть на погребальные дроги. Но кто бы мог подумать — все шло чин-чином — как вдруг похоронную процессию остановили и на тело наложили арест за долги, и не где-нибудь, а на собственных же землях. В толпе кликнули клич, чтобы отбить тело; только наследник, шедший за гробом, не согласился, опасаясь последствий, — ведь эти негодяи, что пришли за телом, прикрывались именем закона. Что ж, против закона, конечно, не пойдешь, но только кредиторам с того была невелика прибыль. Во-первых, вся округа их проклинала; а к тому же сэр Мэртаг Рэкрент, наследник, ввиду оскорбления тела покойного, сказал, что не заплатит ни шиллинга, и все виднейшие землевладельцы и прочие господа, с которыми он был знаком, его поддержали. Сэр Мэртаг всюду клялся, что первым делом хотел заплатить отцовы долги чести, но только, раз на него напустили закон, о чести, конечно, не может быть и речи. Правда, шел слушок (да только верили ему одни враги семейства), будто арест тела был подстроен нарочно, чтобы отделаться от долгов, которые по совести должен он был заплатить.

Все это история давняя, сейчас уж и не скажешь, как там все было на самом деле; одно только ясно — новый господин совсем не походил на старого. Погреба после смерти сэра Патрика ни разу не пополнялись: ни тебе открытого дома, ничего, как водилось: даже арендаторов отсылали домой, не поднеся им законного стаканчика виски. Стыдно мне было, и не знал я, как поддержать честь семейства: волей-неволей решил я всю вину свалить на миледи; все равно — я ее не любил, да и другие тоже. Она была из семейства Скрягг и к тому же вдова; странный это был брак для сэра Мэртага; все вокруг считали, что он себя уронил, ну а я помалкивал — я-то знал, в чем там дело. Сэр Мэртаг был большой законник, он метил на именье Скряггов, а оно было немалое; да только просчитался, — она, правда, имела свою долю в наследстве, но ему-то прибыль вышла невелика, потому как она его пережила на долгие годы. Впрочем, откуда ему это было знать, когда он на ней женился? Нужно признать — она ему была превосходной женой, до того домовитая, до того распорядительная, и все-то примечала. Правда, я всегда подозревал, что в жилах у нее течет шотландская кровь; я бы ради семейства на что угодно закрыл глаза, но только не на это. Она всегда вместе со слугами строго блюла Великий Пост и все постные дни, а о праздниках как-то забывала. В последний день Великого Поста одна из горничных трижды падала в обморок, и чтобы душа у нее и вовсе не распрощалась с телом, мы положили ей в рот кусочек ростбифа со стола сэра Мэртага — уж он-то не постился, шалишь! К несчастью, миледи как-то об этом узнала; на следующий день уж и приходскому священнику все было известно. Пришлось бедной девушке, как только она встала на ноги, принять на себя покаяние, а то не было ей ни отпущения грехов, ни покою ни в доме, ни вне его. Правда, миледи по-своему тоже была очень милосердной. Она завела у себя благотворительную школу для детей бедняков, где их учили читать и писать, и все бесплатно, а они взамен усердно для нее пряли — тоже бесплатно; от арендаторов миледи всегда получала много пряжи, и в доме все до последней салфетки было соткано из нее. Как только пряжа была готова, ее тотчас отдавали собственным ткачам, а те ткали, и тоже задаром, потому как станки миледи получала бесплатно от Полотняного Совета. Потом была рядом с нами белильня, а ее арендатор ни в чем не смел отказать миледи, потому как сэр Мэртаг вечно грозил ему судом за пользование его водой. Со всем тем прямо диву даешься, до чего дешево все миледи вставало, и как она этим гордилась. Стол тоже почти ничего ей не стоил: куры, индюки, гуси — арендаторы по договору приносили их столько, что только ешь — успевай. Миледи за всем следила неукоснительно и знала до последней кадушки с маслом, что у кого на дворе есть. Им ее обычай был хорошо знаком, да и к тому же они боялись, как бы с них не потребовали денег в срок или не потянули в суд, — так что жили в страхе и смирении. Никому и в голову не приходило явиться в замок Рэкрент без подарка, все равно какого — миледи ничем не гнушалась. Яйца, масло, мед, мука, рыба, дичь, куропатки, сельдь, соленая и свежая, — в хозяйстве все пригодится. Что до поросят, то и их нам приносили в изобилии, и бэкон, и ветчину, все самое лучшее, а по весне цыплят без счета. Правда, народ это был ненадежный, хлопот с ним не оберешься, того и глядишь — все побросают и скроются неизвестно куда. Сэр Мэртаг и миледи говаривали, что во всем виноват наш бывший господин, сэр Патрик, — это он их избаловал, так что они по полгода ничего не платили. Возможно, что и так; только сэр Мэртаг во всем отличался от сэра Патрика: мало того, что они у него все, как один, стали английскими арендаторами, он все жал, и давил, и выколачивал, и продавал с аукциона, и изымал, и требовал выкупа; немалый доход давали ему потравы — уж чья-нибудь свинья или лошадь, а не то корова или теленок, или и вовсе гусь забредут на его поле, и это ему было так выгодно, что о починке заборов, сколько я ни заводил о том речь, он и слышать не желал. Кое-что получал он от похоронных, да и работали арендаторы у него на земле исправно: торф у него всегда был нарезан, картофель посажен и выкопан, сено привезено — словом, все работы по поместью выполнены, и притом совершенно задаром. А только потому, что в арендных договорах все было строжайше оговорено, вплоть до огромного штрафа за нарушение (уж кто-кто, а сэр Мэртаг знал, как его получить): от каждого арендатора полагалось столько-то рабочих дней в год, да еще с лошадью, и от каждого арендатора он эти дни получал. А если кто-нибудь его прогневит, что ж, он выберет самый погожий денек, когда этот бедолага собирал свой урожай или перекрывал соломой собственную хижину, и пренепременно вызовет его к себе, да еще и с лошадью к тому же. Этим-то способом сэр Мэртаг и научил их, как он сам говаривал, уважать закон помещика и арендатора. Что ж до законов, то, думаю, не было человека, живого или мертвого, который был бы им так предан, как сэр Мэртаг. Однажды вел он разом шестнадцать процессов — в лучшем расположении духа я его не видывал. Дороги, тропинки, болота, колодцы, пруды, верши для ловли угрей, сады, деревья, десятины, бодяги, гравий, песок, навоз, любая помеха, любой пустяк — все было хорошо, что только давало повод начать судебное дело. Он, бывало, хвастался, что ведет тяжбы на все буквы алфавита. Как я, бывало, дивился, глядя на сэра Мэртага. — сидит в своем кабинете, а вокруг бумаг столько, что не повернешься! Однажды набрался я храбрости, пожал плечами, да и говорю ему в лицо: «Счастливая моя звезда, что я не родился джентльменом — сколько у них всяких хлопот да невзгод...» А сэр Мэртаг ответил мне старой пословицей: «Ученость лучше, чем дом и земли». Я и прикусил язык. Из всех своих тяжб — а их общим счетом было сорок девять! — он ни одной не проиграл (разве что каких-нибудь семнадцать ), а так все выиграл вместе с издержками — простыми, двойными, а порой так даже и тройными. Но только толку от этого было немного. По части законов он был человек ученый и разбирался в них до тонкости: почему так получалось, я вам не скажу, только все эти тяжбы стоили ему немалых денег, так что в конце концов он продал часть фамильных земель, приносивших ему несколько сот годового дохода. Но ведь он был по части законов человек ученый, а я ничего не знаю, — знаю только, что семейство я почитаю всей душой, а потому и огорчился, когда он послал меня развесить объявления о продаже Тимолига, земли и всех угодий.

— Честный Тэди, — сказал он мне в утешение, — я лучше тебя знаюг что делаю. А продаю я только ради того, чтобы получить недостающие мне свободные деньги и с блеском кончить дело против этих Ньюджентов из Каррикашоглина.

В успешном исходе дела против этих Ньюджентов из Каррикашоглина он не сомневался ни минуты, и если бы небесам угодно было нам его сохранить, он, бы, конечно, его выиграл, — все так говорят. А это для него значило бы еще, верных две тысячи в год. Но господь рассудил иначе — что ж, верно, оно к лучшему. Ведь вот он взял, да и срыл у нас волшебную горку, хоть я его и отговаривал, — вот ему и не везло потом. По части законов-то он был человек ученый, а в других делах был немножко недоверчив. Я его предупреждал, что слышал крик феи Банши, той самой Банши, которую мой дед услыхал под окном у сэра Патрика за несколько дней до его смерти. Но сэр Мэртаг об этом и не задумался, равно как и о том, что кашляет кровью, — следствие простуды, полученной, как я понимаю, во время хождений по судам, да еще он и надорвал себе грудь, стараясь всех перекричать на одном из любимых своих процессов. Говорить он умел, и голос у него был зычный, да только последнюю свою речь он произнес не в суде. Он и миледи — хоть кое в чем и соглашались друг с другом, и она была ему хорошей женой и такой экономной хозяйкой, что лучше и не сыщешь, а он тоже был муж, каких поискать, особенно чтоб следить за делами, да деньги в дом приносить, все ж не знаю почему, но только между ним и миледи частенько бывали ссоры да всякие раздоры. У миледи был свой кошелек, да еще ей шло немало от золы и от сургуча при подписании аренд, да и на булавки ей полагалось; к тому же и от арендаторов она принимала, если умели к ней подойти, чтобы замолвила за них словечко перед сэром Мэртагом об отсрочке платежей или о продлении аренды. Против золы и булавок он не возражал — правда, однажды, увидев ее в новом платье, сшитом из денег за золу, он ей прямо при мне отрезал (что-что, а это он умел), что не следовало б ей посыпать себе голову пеплом, пока муж ее еще не помер. А тут как раз у них вышел спор об одной отсрочке, и миледи уперлась и стояла на своем. Сэр Мэртаг взбесился. Я был недалеко, мне из-за двери все было слышно; мне бы набраться храбрости да войти. Он так кричал, что вся кухня высыпала на лестницу! Вдруг он замолчал, и миледи тоже. Значит, что-то случилось, подумалось мне; так оно и было: у сэра Мэртага от крика лопнула жила. Тут уж все законники в мире не могли бы ему помочь. Миледи послали за пятью врачами, но сэр Мэртаг все-таки умер и был похоронен. Она получила изрядную долю по завещанию и тут же убралась восвояси, к великой радости всех арендаторов. Пока она была членом семейства, я ни слова не сказал ни за нее, ни против, но в день ее отъезда поднялся в три утра, чтоб ее проводить.

— Прекрасное утро, честный Тэди, — сказала она. — Что ж, прощай! И села в карету, слова не прибавив, ни худого, ни доброго, и даже тебе ни полкроны; но я поклонился и глядел ей вслед, пока она благополучно не скрылась из виду — все ради семейства.

Тут в доме поднялась суматоха. Я-то держался в стороне — хожу я медленно и не выношу суматохи. Но в доме все подняли вверх дном — готовились к приезду нового господина. Да, я забыл сказать, что у сэра Мэртага детей не было, так что Рэкрент перешел к его младшему брату, молодому щеголю-офицеру. Не успел я и глазом моргнуть, а он уж тут как тут, приехал в кабриолете, или как там они называются, а с ним еще один франт, и лошади, и слуги, и собаки, а помещать-то их и некуда, потому как все перины, одеяла и белье, все-все, вплоть до последней тряпки миледи отправила вперед себя в Дублин на телегах, — и на законном основании, ибо за все было заплачено из собственных ее денег.

Так что в доме только и было, что голые стены, а мой новый господин с той самой минуты, как выпрыгнул из кабриолета, думал, верно, что все должно появиться само собой, ибо он ни во что не вдавался, а просто приказывал, недолго думая, подать ему то и другое, словно в трактире, — только мы-то были не фокусники. Я, правда, все равно ни в чем участия не принимал. Я так привык к моему покойному господину и госпоже, во мне все прямо перевернулось; и новые слуги в лакейской были не по мне, мне и поговорить-то было не с кем, и если б не моя трубочка, я бы просто помер с тоски по сэру Мэртагу, истинно вам говорю. Но как-то утром мой новый господин заметил меня, когда я осматривал подковы у его коня в надежде услышать от него словечко. — А это и есть старый Тэди? — спросил он, садясь в кабриолет.

С этого дня я его полюбил, ибо голос у него был точь-в-точь, как у всего семейства. Вынул он одной рукой из жилетного кармана гинею и бросил мне, а другой натянул поводья и поднял коня на дыбы. Ну и молодец же он был, другого такого я в жизни не видывал, на сэра Мэртага совсем не похож, хоть я-то при всем том видел семейное сходство. . . Ах, как бы мы зажили, останься он с нами, благослови его господь! Гинеями он так и сорил, деньги ни во что не ставил, да и не он один — его камердинер, и грум, да и все его слуги и присные. Но кончился охотничий сезон, и все ему у нас опостылело, он выписал одного знаменитого архитектора, чтобы перестраивал дом, и другого, чтоб перепланировал парк, посмотрел их проекты и сметы, назначил арендаторам день явиться для расчетов, а потом вдруг взял и умчался в город — в то самое утро, когда они начали собираться у нас во дворе. Со следующей почтой пришло письмо — распоряжение от нового управляющего, что хозяин, мол, отплыл в Англию и велит, прежде чем истечет вторая неделя, отправить ему в Бат пятьсот фунтов на расходы. Дурная новость для бедных арендаторов — какая уж тут перемена к лучшему! Сэр Кит Рэкрент, мой молодой господин, все возложил на управляющего, и хоть духом он был что твой принц и жил во славу своей страны заграницей, и я всегда этим очень гордился, только нам-то какой был с этого прок? Управляющий был одним из тех посредников, что дерут с бедняков по три шкуры и видеть не могут, если кто стоит перед ними в шапке. Арендаторам от него житья не было; недели не проходило, чтоб он не требовал с них денег — от сэра Кита письмо шло за письмом. Но я-то во всем винил управляющего — скажите на милость, зачем сэру Киту столько денег? Он ведь даже и женат не был. Так оно и шло. За аренду платите день в день, а то и до срока; сколько в хозяйство ни вкладывай, никому никаких скидок; никакого послабления даже тем, кто выстроил на ферме новые службы. Срок еще и кончиться не успел, а ферму уже отдавали тому, кто больше предложит, а старых арендаторов, которые в нее все силы вложили, надеясь и веря, что помещик возобновит с ними договор,— гнали вон. Теперь все сдавалось каким-то проходимцам — лишь бы назначили цену повыше, а те только и мечтали, как бы убраться подальше, выжав из земли урожай-другой. Надолго никто не задерживался. А потом в моду вошло коротить годовую плату — все что угодно, лишь бы получить наличные деньги! Прибавьте к этому подношения управляющему и «уводчику», — словом, житья никакого не стало. Я-то помалкивал — из уважения к семейству, но только думал все время, что если бы его честь сэр Кит узнал про это, он бы все сделал, чтоб за нас заступиться. Мне-то жаловаться не приходилось; управляющий к нам езживал и со мной был всегда любезен, а сына моего Джейсона весьма отличал. Джейсон Квэрк, хоть мне и сын, скажу прямо, был от рождения и к наукам склонен и умом остер! Хотел я из него сделать священника, но только он пошел дальше. Управляющий, видя, какой у него превосходный почерк, стал давать ему арендные счета для переписки, что он и делал исключительно из желания угодить господину управляющему, и за свои труды не брал ничего, ибо горд был уж тем, что служит семейству. Прошло немного времени, и тут к его чести перешла хорошая ферма, прилегающая к имению с востока, а мой сын выразил желание получить ее в аренду. И в самом деле — чем он хуже других? Все предложения об аренде переслали нашему господину в Бат, но он-то в поместье понимал не больше младенца, ведь он и видел-то его один-единственный раз, когда приезжал к нам поохотиться перед своим отъездом в Англию. Управляющий ему отписал, что земля в Ирландии с каждым годом падает в цене, так что его честь второпях прислали записочку, что пусть, мол, управляющий поступит по своему усмотрению и сдаст, как получше — уж, конечно, тому, кто предложит побольше, — и вышлет ему с обратной почтой двести фунтов. Управляющий намекнул мне об этом, я и замолвил словечко за своего сына, ну, и пустил в округе слух, что это дело решенное и с нами тягаться напрасный труд. Так и вышло, что предложение Джейсона пришлось в самый раз, а арендатор он был хороший, и в первый же год ему обещали скидку — за то, что при заключении договора он заплатил вперед за полгода, а управляющему этих денег как раз не хватало, чтобы послать двести фунтов с обратной почтой, на что господин наш написали, что они всем весьма довольны. Примерно в это же время узнали мы от управляющего под большим секретом, куда так быстро расходились все деньги, а наш господин все требовал и требовал еще. Дело в том, что он немножко увлекся игрой, а Бат, говорят, не очень-то подходящее место для молодого человека с его состоянием — ведь там полным-полно его соотечественников, которые осаждают его днем и ночью и втягивают в игру — им-то терять нечего. Наконец под рождество управляющий написал сэру Киту: больше денет он достать никак не может, — ни в долг, ни под заклад, ни у арендаторов, ни в каком другом месте, да и у самого у него больше ничего не осталось, а потому он пользуется случаем, чтобы сообщить, что слагает с себя обязанности управляющего, а засим кланяется и желает сэру Киту здоровья и счастья. Я это письмо собственными глазами читал, потому как сын мой его перебеливал. Потом пришел ответ, и дело приняло иной оборот; управляющему было отказано, а его честь пожелали, чтобы сын мой Джейсон — он, бывало, писал иногда частным порядком его чести кое о чем — взял в свои руки счета и бумаги и изучил их впредь до новых распоряжений. Письмо было написано весьма решительно: сэр Кит шлет управляющему наилучшие пожелания и остается его покорным слугой и будет рад с ним драться завтра же, или в любой другой день, — конечно, если только он джентльмен, а что это не так, он, к сожалению для обеих сторон, только теперь (слишком поздно) убедился.

А ниже в отдельной приписке он соблаговолил нам сообщить, что очень скоро все будет улажено к полному его удовольствию, и мы начнем новую жизнь, ибо через две недели он обвенчается с самой богатой наследницей в Англии, а сейчас у него нужда только в двухстах фунтах, ибо он не намерен брать из денег миледи на дорожные расходы до замка Рэкрент, куда он рассчитывает прибыть, если погода будет благоприятствовать, в начале будущего месяца; а посему пусть топят печи и покрасят дом, и поторопятся с новой постройкой, чтобы все было готово к их приезду. И еще было в письме несколько строк, но только мы их не разобрали— видно, он, благослови его, господи! писал в большом волнении. Читая эти слова, я сразу проникся любовью к новой моей госпоже; даже не верилось, что все так хорошо оборачивается. Девушки уже взялись за уборку, и хорошо, что взялись, потому как скоро мы увидели в газетах сообщение о его женитьбе и о том, что за невестой дают не знаю даже сколько десятков тысяч фунтов. С этого дня я стал поджидать известий о его высадке на ирландской земле, а сыну моему скоро сообщили, что господин наш и новобрачная уже в Дублине и едут домой, в замок Рэкрент. Мы разожгли повсюду костры — ждали его на следующий же день, а нам еще надо было его совершеннолетие отпраздновать, на что перед отъездом у него не достало времени, так что мы думали, что он даст бал и устроит шумное торжество по случаю того, что вступает во владение именьем своих предков. Его возвращение мне не забыть никогда. Целый день мы их ждали — до одиннадцати ночи, я уже совсем отчаялся и хотел послать мальчика запереть ворота, как вдруг прямо к замку с грохотом подкатили кареты. Я первый увидел новобрачную — когда дверца кареты отворилась и миледи ступила на подножку, я поднес факел ей к самому лицу, так что она даже глаза зажмурила; но все остальное я разглядел и очень поразился, ибо даже при этом свете она была немногим лучше, чем арапка, да к тому же еще хромала — впрочем, возможно, от долгого сиденья в экипаже.

—Добро пожаловать в замок Рэкрент, миледи, — говорю я, опомнившись. — Вашу честь предупредили о кострах?

Его честь в ответ ни слова, даже не помог ей по ступеням подняться, — я глянул: он на себя не похож, кожа да кости. Я даже растерялся, не знал, что сказать ни ей, ни ему. Но поскольку она все же была иностранка и на чужбине, я решил ее подбодрить, — и заговорил опять о кострах.

—Миледи, — говорю, сопровождая ее через холл, — костров было бы в сто раз больше, только мы боялись испугать лошадей, — и вас, миледи, а потому Джейсон и я, мы их запретили разжигать, с позволения вашей милости.

Она взглянула на меня с недоумением.

—Прикажете затопить камин в зале?—спрашиваю, но она мне в ответ ни слова, так что я решил, что она по-английски ни слова не знает и вообще из чужих земель. Так ли, нет ли, но я не знал, что о ней и думать; предоставил я ее самой себе и поспешил в людскую, чтоб узнать что-нибудь наверняка. Камердинер сэра Кита устал, но грум в конце концов его разговорил, и прежде чем я заснул в ту ночь, все и обнаружилось. Немудрено, что наша новая госпожа владела огромным состоянием, — ведь она, оказывается, была еврейкой, а они славятся своим богатством. Раньше я никого из этого рода и племени не видывал, и понял только, что по-английски она говорит как-то странно и на свой лад, что ни свинины, ни колбас в рот не берет и не ходит ни в церковь, ни к мессе. Господи, спаси и помилуй его честь, думаю. Что станет с ним, с семейством и со всеми нами, когда именьем будет заправлять арапка и еретичка? В ту ночь я глаз не сомкнул от этих мыслей, но перед слугами, конечно, ни словом ни о чем не обмолвился, курил себе трубку да помалкивал, потому как очень уважал семейство. Да и позже, когда слуги чужих господ бывали в доме и заводили разговор о миледи, я старался все представить в выгодном свете — и говорил на кухне, что она из набобов, потому, мол, она и лицом черна, и все прочее у нее не так, как у людей.

В первое же утро после их приезда я ясно увидал, как обстоят дела между сэром Китом и госпожой, хоть они и прогуливались рука об руку после завтрака, осматривая новый дом и пристройки.

—Как поживаешь, старый Тэди? — спросил меня, как бывало, господин.

—Милостью вашей милости, как нельзя лучше, — отвечаю, — премного вам благодарен.

Только вижу, он чем-то недоволен, — иду за ним, а у самого сердце в пятках.

—А что в большой комнате — сыро, Тэди? — спрашивает его честь,

—Как можно, ваша честь! — говорю. — Там сухо, как в пустыне, мы там камин топили день и ночь. Ваша честь имеет в виду казарму?

—А что такое казарма, мой друг?

Это были первые слова, что я услышал от миледи.

—Неважно, мой друг, — говорит его честь, продолжая беседовать со мной; словно бы стыдясь такого невежества. Послушать ее, так можно было вообще решить, что она совсем не от мира сего, потому как она то и дело спрашивала:

—Сэр Кит, а это что такое? А вон то, сэр Кит?

Сэру Киту только и было дело, что ей отвечать.

—А это как называете, сэр Кит?—спрашивает. — Вон там, такая груда черных кирпичей... Ах, что это такое, сэр Кит?

—Мой торф, милый друг, — ответил господин и прикусил губу.

Где же вы прожили всю свою жизнь, миледи, коли не знаете, что такое торф?—подумал я, но не сказал ни слова. Тут она вынимает свой лорнет и начинает оглядывать окрестности.

—А что это там за грязь, сэр Кит? —спрашивает.

—Мое болото, мой друг, — отвечает он, насвистывая.

—Вид отвратительный, дружок, — говорит она.

—Его не будет видно, мой друг, — отвечает он, — мы засадили его деревьями. Летом, когда они подрастут...

—Деревьями?—говорит она. — Где же они, мой друг?—И смотрит в свои стеклышки.

—Вы, верно, ослепли, мой друг, — говорит он. — А это что перед вами?

—Эти кустики? —спрашивает она.

—Эти деревья, — говорит он.

—Возможно, в Ирландии это и называют деревьями, мой друг,— говорит она, — только они не больше ярда высотой, не так ли?

—Их только в прошлом году посадили, миледи, — говорю я, чтоб немного успокоить их обоих, потому как вижу, что она скоро доведет его честь до бешенства. — Для своего возраста они разрослись совсем неплохо, а уж появится листва так и вовсе не будет видно болота Олиболликаррико’шоглина. Но только миледи не должна говорить -ничего дурного об Олиболликаррико’шоглине, ни об одной его пяди — ведь вы не знаете, сколько сотен лет это самое болото принадлежит семейству. Мы ни за что не расстанемся с Олиболликаррико’шоглином. Покойный сэр Мэртаг заплатил добрых двести фунтов за то, чтобы защитить свое право на владение им в существующих границах от О’Лири, которые проложили через него дорогу.

Казалось бы, можно понять намек, но она принялась хохотать, как безумная, и заставила меня раз десять повторить название, чтобы, мол, выучить его наизусть. Но это еще не все — объясни ей, как оно пишется и что оно значит, — а сэр Кит стоит себе рядом да насвистывает. Право слово, в тот час она собственными руками заложила краеугольный камень всех своих будущих бед. Я-то больше ничего не сказал, только взглянул на сэра Кита.

Мы не давали ни балов, ни обедов, ни празднеств; соседи все были разочарованы, а камердинер сэра Кита шепнул мне как-то, что все дело в хозяйке, потому как она упрямится из-за креста.

—Из-за какого креста? — спрашиваю. — Это что она еретичка?

—Да нет же, — говорит, — хозяин об ее ереси и не думает. Из-за своего бриллиантового креста — я даже сказать не могу, сколько он стоит, да еще на себе у нее попрятано бриллиантов на тысячи английских фунтов, перед свадьбой она, можно сказать, обещала отдать их хозяину. А теперь не желает с ними расставаться — так пусть уж пеняет на себя.

Ее медовый месяц — во всяком случае, ее медовый месяц в Ирландии,— только-только кончился, как в то же утро его честь приказали:

—Тэди, купи мне свинью!

И заказал наделать из нее колбас — так для миледи начались ее первые невзгоды. Миледи сама спустилась в кухню оказать поварихе о колбасах — чтоб больше их не было у нее на столе. Колбасы-то заказал хозяин, и миледи об этом знала. Повариха приняла сторону миледи — та в кухню никогда не заходила, была молода и в хозяйстве не разбиралась, и повариха ее пожалела; и потом, как она нам объяснила, разве миледи не вправе заказывать или запрещать, что пожелает, для своего стола? Но скоро повариха запела по-другому, потому как хозяин то и дело заказывал колбасы и ругал повариху еврейкой, не давал ей покоя и грозил, что не заплатит ей ни гроша, если не будет готовить колбас, так что она, боясь лишиться места, сдалась; и с этого дня на стол подавали одни колбасы, или бэкон, или просто свинину, в том или ином виде, а миледи в ответ на это заперлась у себя в комнате, а хозяин разразился проклятиями и сказал, что, раз так, пусть она там и остается, и для верности повернул ключ в двери и положил его к себе в карман — да там и держал все время.

Целых семь лет никто из нас больше ее не слышал и не видел: обед ей носил сам господин.

Тут его честь принялся задавать балы и обеды на всю округу и снова стал таким же веселым и галантным, как до женитьбы, и всякий раз за обедом он поднимал тост за здоровье хозяйки замка Рэкрент, и все гости пили, а он посылал к миледи с поклоном передать, что общество пьет за ее здоровье и не пожелает ли она, чтоб ей прислали что-нибудь из блюд со стола, а слуга, выждав за дверью, возвращался с поклоном от леди Рэкрент, она, мол, сердечно благодарит сэра Кита — ей ничего не надобно, и она пьет за здоровье гостей. Соседи, конечно, судили-рядили о заточении миледи, но только никто не решался вмешаться или задать нескромный вопрос; потому как знали, что хозяин за ответом не постоит, да еще и вызовет стреляться. Стрелок он был отменный — помню, он еще совершеннолетия не достиг, а уже уложил человека; в Бате на него и взглянуть-то боялись. Такая была у сэра Кита в округе слава, что все эти годы он жил себе спокойно и без тревог и был любимцем дам, особливо, когда с течением времени, а, вернее сказать, на пятом году своего заточения леди Рэкрент заболела и слегла, и он объявил, что она совсем плоха и зиму не протянет... При этом он ссылался на мнение двух врачей (теперь он уже вызвал к ней сразу двух) и всячески старался выманить у нее на ее смертном одре бриллиантовый крест и завещание на все ее имущество, но она не поддавалась. Перед ней он стоял на коленях, а чуть отойдет, клянет ее упрямой жидовкой прямо при камердинере, — а ведь до свадьбы, камердинер мне сам рассказывал, звал ее «моя красотка Джессика». Конечно, откуда ей было знать, каким он ей окажется мужем! Пока она лежала, как все думали, на смертном одре, умирая от разбитого сердца, я поневоле ее жалел, хоть она и была еврейкой, — разве ее это была вина, что она влюбилась в нашего господина, ведь она тогда в Бате была совсем молоденькая, а сэр Кит, когда за ней ухаживал, был такой изящный джентльмен; даже и теперь, хоть все и видели и слышали, что он за муж, в нашей округе было по меньшей мере три дамы, которых прочили ему во вторые жены, и каждая, как клялся камердинер, на балах ну прямо убить другую была готова, только б сэр Кит ее пригласил. Я-то думал, что он их прямо околдовал, но они, верно, между собой полагали, что как раскаявшийся повеса он будет хорошим мужем любой христианке, а еврейка не в счет. К тому же никто не знал, кому миледи откажет свое состояние и что замок Рэкрент весь заложен-перезаложен до последнего кустика и сроки давно прошли, потому как он от своих игорных привычек так и не отстал, — единственный это был у него недостаток, благослови его, господи!

Тут с миледи случился удар или что-то вроде того, и слух прошел, что она умерла, — только это была ошибка, и дорого же она обошлась бедному моему господину! Одна из тех трех девиц показала своему брату его письма и объявила, что он дал ей обещание жениться, а другая сделала то же самое. Имен я не называю. Сэр Кит в ответ заявил, что готов встретиться с любым, кто посмеет усомниться в безупречности его поведения, а что до девиц, то пусть они между собой решают, кому быть его второй женой, а кому — третьей и четвертой, только его первая еще жива, ему и им на посрамление. В этом споре, как и раньше, вся округа была на его стороне, потому как он держался храбро и с большим достоинством. Он встретился с братом первой из девиц и застрелил его; на следующий день он вызвал второго — у того одна нога была деревянная, а так как местом дуэли было свежевспаханное поле, тот на нем и увяз — и ни с места. Сэр Кит, видя его положение, со всей душой выстрелил в воздух; тут вмешались секунданты и убедили обе стороны, что между ними вышло небольшое недоразумение, так что они пожали друг другу руки и отправились вместе обедать. Этот джентльмен, чтобы показать всему свету, в каких он с сэром Китом отношениях и восстановить пострадавшую репутацию сестры, по совету друзей с обеих сторон, взял на себя роль его секунданта и отправился на следующий день с вызовом к последнему из его врагов. Никогда в жизни не видел я сэра Кита в таком прекрасном настроении, как в тот день, когда он отправился стреляться, — что говорить, он думал, что уже разделался со всеми своими врагами. Только к несчастью, выбив зубочистку из пальцев своего противника, он получил пулю в весьма важное место, и не прошло и часа, как его безмолвным доставили на тачке домой к миледи. Первым делом мы вынули ключ у него из кармана, и сын мой Джейсон побежал отпереть казарму, в коей миледи провела семь лет, чтобы сообщить ей о роковом происшествии. От неожиданности она сначала совсем потеряла рассудок и все никак не хотела поверить, что мы ее не обманываем, желая выманить у нее бриллианты, пока наконец Джейсон не догадался подвести ее к окну и показать, как сэра Кита везут по аллее на тачке, что тут же и возымело желанное действие. Она разрыдалась, сорвала с груди крест, поцеловала его с жаром и, подняв глаза к небу, произнесла какие-то слова, которых никто из присутствовавших не разобрал, но я так понимаю, что она благодарила небо за столь неожиданное заступничество, когда она совсем уже отчаялась. Господина моего все горько оплакивали — когда его сняли с тачки, он уже был бездыханным, так что его тут же положили на стол и в ту же ночь устроили поминки. Вся округа пришла в волнение; на его убийцу негодовали все, и если б предстал он перед судом своих благородных соседей, его бы обязательно повесили; только он весьма благоразумно удалился на континент, пока еще эта история не стала всеобщим достоянием. Что до девицы, которая, пусть того не желая, была причиной рокового происшествия, то она потом не смела показаться ни на одном балу в нашем графстве и по соседству, и по совету своих врачей и доброжелателей вскоре уехала в Бат — самое подходящее место для восстановления здоровья и утраченного спокойствия духа. В доказательство всеобщей любви к моему господину прибавлю только, что в газетах появилась песня о его безвременной кончине и не прошло и трех дней, как ее уж распевали по всей стране, до самых гор. В Куррахе тоже о нем очень скорбели — его скот был там хорошо известен; и все, кому случалось биться с ним об заклад, были особенно безутешны из-за такой утраты для общества! Конный его завод был распродан с аукциона по неслыханным ценам; любимых лошадей разобрали по большей части ближайшие друзья, которые в память о нем за ценой не стояли. Правда, новый наследник не требовал немедленной уплаты, не желая с первых же дней огорчать соседей; так что желающим был предоставлен долгосрочный кредит, и деньги эти так по сей день и не уплачены.

Но вернемся к миледи. После кончины хозяина она, как ни странно, сразу же выздоровела. Когда же стало достоверно известно, что он мертв, все джентльмены миль за двадцать в округе разом явились к нам, дабы освободить миледи, возмущаясь ее заточением, которое, как они только теперь поняли, противоречило ее желанию. Дамы также были внимательны донельзя, состязаясь между собой, кто раньше прибудет к нам с утренним визитом, а те, кому удалось увидеть бриллианты, отзывались о них весьма похвально, только сожалели, что господь бог не послал их даме, которая больше бы к ним подходила. Все эти любезности не трогали миледи, потому как она возымела необъяснимую неприязнь к нашим краям и всему здешнему и такое пристрастие к своим родным местам, что, рассчитав повариху, — первое, что она сделала после кончины моего господина, — она уже ни днем, ни ночью не знала покоя, занятая сборами к отъезду. Надумай она хоть ненадолго остаться в Ирландии, я, наверно, стал бы ее любимцем — как только она увидела, что я понимаю во флюгере, она то и дело находила предлог поговорить со мной, и все спрашивала, в какую сторону дует ветер, и как, по-моему, продержится ли он, чтобы можно было благоприятно отплыть в Англию. Но когда я узнал, что она решила прожить остаток своих дней — на собственные доходы и на свои бриллианты — в Англии, я стал относиться к ней не как к члену семейства, а как к чужой. При отъезде она ничего не подарила слугам, хоть они, помня пословицу «богата, как еврейка», каковой она как раз и была, возлагали на то большие надежды. С начала и до конца она принесла нам только несчастье, и если бы не она, его честь, сэр Кит, надо полагать, был бы и по сей день жив. Всему причиной, как говорят, ее бриллиантовый крест; стыдно ей, коль скоро она ему жена, было так упираться и отказывать мужу в такой малости, раз уж он, доведенный до крайности, снисходил просить ее о том, тем более, что он никогда не скрывал, что женился на ней ради денег. Но не будем больше о ней думать. Я полагал долгом совести изложить все это в память о бедном моем господине.

Но плох лишь тот ветер, что никому не несет удачи, — тот же ветер, что унес леди Рэкрент в Англию, принес нам в замок Рэкрент нового наследника.

А теперь дайте мне перевести дух, потому как, хоть я и чту глубоко каждого члена семейства, все же сэра Конолли, который среди друзей звался просто и коротко, сэр Конди, я без всякого сравнения любил больше всех, да он и вообще всюду пользовался любовью, как никто другой из известных мне людей, не исключая даже его славного предка, сэра Патрика, чью память он, среди прочих примеров великодушия, увековечил превосходной мраморной плитой в церкви замка Рэкрент, начертав на ней крупно его возраст, место рожденья, имена родителей и многие иные достоинства и заключив весьма уместной похвалой, что «сэр Патрик Рэкрент жил и умер столпом старинного ирландского гостеприимства».