Глава 19

Вот так, досадуя, он приходит домой и обнаруживает, что у него под дверью развалился не кто иной, как Дмитрий, облаченный в форму больничного санитара, насквозь промокший – на улице опять льет, – однако с широченной улыбкой.

– Привет, Симон. Жуткая погода, верно? Позволите войти?

– Нет, не позволю. Как вы сюда попали? Давид с вами?

– Давид ничего об этом не знает. Я прибыл сам по себе: сел в автобус, потом прошел пешком. Никто на меня даже не покосился. Бр-р! Холодина. Чего бы не отдал за чашку горячего чаю!

– Зачем вы здесь, Дмитрий?

Дмитрий хихикает.

– Вот так сюрприз, а? Видели бы вы свое лицо. Пособничество – я вижу, как это слово мелькает у вас в голове. Пособничество преступнику. Не волнуйтесь. Я скоро уйду. Вы меня больше не увидите – не в этой жизни. Ну же, впустите меня.

Он, Симон, отпирает дверь. Дмитрий входит, стаскивает с кровати покрывало, обертывается им.

– Так-то лучше! – говорит он. – Хотите знать, зачем я здесь? Я вам скажу, слушайте внимательно. Когда придет рассвет, через несколько кратких часов, я двину на север, к соляным копям. Таково мое решение, окончательное решение. Сдамся на соляные копи, и кто знает, что там со мною станется. Люди всегда говорят: «Дмитрий, ты как медведь, ничто тебя не убьет». Ну, может, когда-то так оно и было, но уже нет. Плети, цепи, хлеб с водой – кто знает, сколько я протяну, прежде чем паду на колени и скажу: «Довольно! Избавьтесь от меня! Оделите меня coup de grâce!»

Есть лишь два человека с умом в этом невежественном городе: Симон, вы да сеньор Арройо, и Арройо не обсуждается, непристойно это – я убийца его жены и так далее. Остаетесь вы. С вами я все еще могу толковать. Знаю, вы думаете, я слишком много разговариваю, и вы по-своему правы – я бываю несколько зануден. Но взгляните на это с моей точки зрения. Если не буду говорить, не буду объясняться, кто я тогда? Вол. Никто. Может, психопат. Может. Но уж точно – ничто, нуль, без своего места в мире. Не понимаете, да? Скупой на слова – вы. Каждое слово проверено и взвешено, прежде чем вы отправляете его вовне. Ну, всяко бывает.

Я любил ту женщину, Симон. В тот миг, когда узрел ее впервые, я понял, что она – моя звезда, моя судьба. В моем бытии возникла брешь – брешь, какую лишь она могла заполнить. Если по правде, я в нее, в Ану Магдалену, до сих пор влюблен, хоть она и похоронена в землю или же сожжена в прах, никто мне теперь не расскажет. «И что с того? – скажете вы. – Люди влюбляются ежедневно». Но не так, как был влюблен я. Я был ее недостоин, такова простая правда. Понимаете? Можете вы понять, каково это – быть с женщиной, быть с ней в полнейшем из всех смыслов, скажу я деликатно, когда забываешь, где ты, когда время замирает, когда это такое вот бытие-вместе, восторженного рода, когда ты в ней, а она – в тебе, – быть с ней так и при этом сознавать на задворках ума, что со всем этим что-то не так, не нравственно не так – с нравственностью я никогда особо не ладил, всегда был типом независимым, нравственно независимым, – а не так в космологическом смысле, словно планеты в небесах у нас над головами встали неправильно и говорили нам «нет, нет, нет»? Вы понимаете? Нет, конечно, нет, и кто вас за это обвинит. Я объясняюсь скверно.

Как уже сказал, я был ее недостоин, Аны Магдалены. Вот к чему все в конце концов сводится. Мне никогда не следовало там быть – никогда не делить с нею ложе. То был проступок – перед звездами, перед тем или иным, не знаю. Такое у меня было чувство – смутное чувство, чувство, которое не желало меня покидать. Понимаете? Хоть что-то брезжит?

– Мне совершенно не любопытны ваши чувства, Дмитрий, ни прошлые, ни настоящие. Ничего этого вы мне говорить не обязаны. Я вашему желанию высказываться не потакаю.

– Конечно, вы не потакаете! Никто не смог бы выказать больше уважения моему праву на частную жизнь. Вы порядочный малый, Симон, редкой разновидности по-настоящему порядочных людей. Но я не хочу частной жизни! Я хочу быть человеком, а быть человеком означает быть говорящим животным. Поэтому я вам и выкладываю все это: чтобы снова быть человеком, слышать человеческий голос, исторгаемый из этой вот груди моей, груди Дмитрия! И уж если вам не могу все это сказать, кому тогда скажу я? Кто остался? Так вот дайте мне сказать: мы занимались этим – занимались любовью, мы с ней, где только могли, когда только выдавался свободный час или даже минута, или две, или три. Я же могу откровенно об этом, верно? Потому что от вас у меня нет секретов, Симон, – с тех пор как вы прочли письма, которые вам не полагалось читать.

Ана Магдалена. Вы ее видели, Симон, и вы должны согласиться: она была красавицей, настоящей красавицей, безупречной с головы до пят. Мне бы гордиться тем, что такая красавица была у меня в объятиях, но я не гордился. Нет, я стыдился. Потому что она заслуживает лучшего, лучшего, чем этот уродливый, волосатый, невежественный никто – я. Думаю о хладных руках ее, хладных, как мрамор, как они обнимали меня, тянули меня в нее – меня! меня! – и качаю головой. Есть в этом что-то неправильное, Симон, нечто глубоко неправильное. Красавица и чудовище. Вот почему я использовал слово «космологически». Какая-то ошибка среди звезд или планет, какая-то неразбериха.

Вы не желаете мне потакать, и я это ценю, правда. Это с вашей стороны уважительно. И все же вы наверняка размышляете и о стороне Аны Магдалены в этой истории. Потому что если я, несомненно, был ее недостоин, что она делала в постели со мной? Ответ, Симон, таков: я воистину не ведаю. Что она видела во мне, имея мужа в тысячу раз достойнее, мужа, который любил ее и любовь свою доказал – по крайней мере, она так говорила?

Не сомневаюсь, вам в голову приходит слово «аппетит»: у Аны Магдалены явно был аппетит на то, что я ей предлагал. Но нет! Все аппетиты были мои. С ее стороны – сплошь изящество и милость, словно богиня снизошла облагодетельствовать смертного человека, дав ему отведать вкус бессмертного существа. Я должен был преклоняться перед нею – и я преклонялся, вправду преклонялся, до того рокового дня, когда все пошло скверно. Поэтому я отправляюсь на соляные копи, Симон: из-за своей неблагодарности. Это ужасный грех – неблагодарность, возможно – худший из всех. Откуда взялась она, неблагодарность моя? Кто знает. Сердце человека – лес темный, как говорится. Я благодарен был Ане Магдалене, пока – бум! – не стал неблагодарным, раз – и всё.

И почему? Почему я сделал с ней последнее, что можно, – предельное? Бьюсь головою – почему, дубина, почему, почему? – но нет мне ответа. Потому что я жалею об этом, тут без сомненья. Если б мог я вернуть ее, где б ни была она сейчас, из ямы в земле или развеянную, как прах над волнами, я бы тут же сделал это. Я бы ползал пред нею. «Тысяча сожалений, мой ангел, – говорил бы я (так я звал ее иногда – мой ангел), – я никогда больше так не сделаю». Но сожаления не действуют, правда? Сожаления, раскаяния. Стрела времени – не обратишь ее. Назад пути нет.

Эти, в больнице, всего такого не понимают. Красота, милость, благодарность – для них это закрытая книга. Они пялятся мне в голову со своими лампочками, микроскопами и телескопами, ищут, где провод закоротило или где тумблер включен, а должен быть выключен. «Поломка не в голове у меня, а в душе́!» – говорю я им, но они, конечно, внимания на меня не обращают. Или таблетки дают. «Проглотите, – говорят он, – посмотрим, починит это вас или нет». – «Таблетки на меня не действуют, – говорю я им, – поможет только плеть! Плетей мне!»

На меня подействует только плеть, Симон, плеть и соляные копи. Вот и вся недолга. Спасибо, что выслушали. Отныне, даю слово, уста мои будут запечатаны. Никогда больше священное имя Аны Магдалены не слетит с них. Год за годом буду трудиться в молчании, добывать соль для добрых людей земли, пока не наступит день, когда больше не смогу. Сердце мое, верное сердце старого медведя, сдастся. И я испущу последний вздох, и благословенная Ана Магдалена снизойдет, прохладная, прекрасная, как всегда, и наложит перст мне на уста. «Идем, Дмитрий, – скажет она, – со мною в следующую жизнь, где прошлое забыто и прощено». Вот так я себе это вижу.

На словах «забыто и прощено» голос у Дмитрия прерывается. Глаза блестят слезами. Вопреки себе самому он, Симон, тронут. Дмитрий берет себя в руки.

– Теперь к делу, – говорит он. – Можно мне остаться на ночь? Можно поспать здесь и собраться с силами? Потому что завтра будет долгий и трудный день.

– Если обещаете, что утром исчезнете, и поклянетесь, что я больше никогда вас не увижу, никогда-никогда, – да, можете здесь переночевать.

– Клянусь! Никогда! Головой матери клянусь! Спасибо, Симон. Вы – прямо что надо. Кто бы мог подумать, что вы, самый правильный, законопослушный человек в городе, скатитесь до пособничества преступнику. И еще одна просьба об одолжении. Вы мне не дадите одежду? Я бы предложил вам продать ее мне, но у меня нет денег, в больнице у меня все забрали.

– Я дам вам одежду, я дам вам денег, я дам что угодно, лишь бы от вас избавиться.

– Ваша щедрость пристыжает меня. Правда. Я с вами скверно обошелся, Симон. Я за вашей спиной зубоскалил. Вы не знали, да?

– Много кто зубоскалит на мой счет. Я привык. Ко мне не липнет.

– Вы знаете, что Ана Магдалена о вас говорила? Говорила, что вы строите из себя почтенного гражданина и человека разумного, а на самом деле вы просто заблудшее дитя. Такие ее слова были: дитя, которое не ведает, где живет и чего хочет. Проницательная женщина, а? А ты, говорила она, то есть я, Дмитрий, – уж ты-то знаешь, чего хочешь, хотя бы это про тебя можно сказать. И это правда! Я всегда знал, чего хотел, и за это она меня любила. Женщины любят мужчину, который знает, чего хочет, который не ходит вокруг да около… Последнее, Симон. Может, поесть дадите, чтобы укрепить меня перед грядущим странствием?

– Берите что хотите в буфете. Я пойду прогуляюсь. Мне нужен свежий воздух. Вернусь не скоро.

Он возвращается через час, Дмитрий уже спит у него на кровати. Ночью его, Симона, будит храп. Он встает с дивана, трясет Дмитрия.

– Вы храпите, – говорит он. Дмитрий с тяжким усилием переворачивается на другой бок. Через минуту храп возобновляется.

Следом он уже слышит, как на деревьях зачирикали птицы. Ужасно холодно. Дмитрий беспокойно топчется по комнате.

– Мне пора, – шепчет он. – Вы что-то говорили про деньги и одежду.

Он встает, включает свет, достает рубашку и брюки для Дмитрия. Они одного роста, но Дмитрий шире в плечах, у него мощнее грудь, талия толще: рубашка на нем едва сходится. Он выдает Дмитрию сто реалов из своего кошелька.

– Возьмите мое пальто, – говорит он. – Оно за дверью.

– Я беспредельно благодарен, – говорит Дмитрий. – А теперь мне пора отчаливать навстречу судьбе. Попрощайтесь за меня с вашим юнцом. Если кто придет разнюхивать, скажите, что я сел в поезд до Новиллы. – Умолкает на миг. – Симон, я сказал вам, что ушел из больницы сам. Это не вполне правда. На самом деле это попросту враки. Мне помог ваш мальчик. Как? Я ему позвонил. «Дмитрий вопиет о свободе, – сказал я. – Поможешь?» Через час он уже был там и вывел меня наружу, как и в первый раз. Все шито-крыто. Никто нас не заметил. Жуть берет. Словно я невидимый. Вот и все. Я думал, лучше скажу, чтобы между нами все было чисто.