Глава 18

Инес решительно настроена как следует отпраздновать день рождения мальчика. На праздник приглашены все его одноклассники из старой Академии, кого она смогла найти, а также мальчики из квартала, с кем он играл в футбол. В pastelería она заказывает пирог в виде футбольного мяча, приносит домой весело раскрашенную piñata в виде ослика, у подруги Клаудии занимает лопатки, которыми дети будут колошматить ее в клочья, нанимает фокусника, чтобы показывал чудеса. Ему, Симону, про свой подарок она не рассказывает, но он знает, что она потратила на него кучу денег.

Первый его порыв – сравняться с Инес в щедрости, но он этот порыв пресекает: он, Симон, – второстепенный родитель, и его подарок должен быть второстепенным. На задворках антикварного магазина он отыскивает как раз то, что нужно: модель корабля, очень похожего на тот, на котором они прибыли, с дымовой трубой, винтом и капитанским мостиком – и с крошечными пассажирами, вырезанными из дерева, льнущими к леерам и гуляющими по верхней палубе.

Осматривая магазины в старом квартале Эстреллы, он ищет книгу, упомянутую Мерседес, – книгу Арройо о музыке. Найти не удается. Никто из книготорговцев о ней не слыхивал.

– Я бывал на нескольких выступлениях, – говорит один, – он поразительный пианист, настоящий виртуоз. Я понятия не имел, что он и книги пишет. Вы уверены?

По договоренности с Инес мальчик проводит ночь перед торжеством с ним, в его съемной комнате, чтобы она успела приготовить квартиру.

– Последний вечер ты у нас маленький мальчик, – сообщает он мальчику. – С завтрашнего дня будешь семилетним, а семилетний мальчик – уже большой.

– Семь – благородное число, – говорит мальчик. – Я знаю все благородные числа. Хочешь, все перечислю?

– Не сегодня, спасибо. Какие еще ветви нумерологии ты изучил, помимо благородных чисел? Дроби изучал? Или дроби – это уже слишком? Ты разве не знаешь понятие «нумерология»? Нумерология – наука, которую преподает сеньор Арройо у себя в Академии. Нумерологи – люди, которые верят, что числа существуют независимо от нас. Они верят, что даже если случится великий потоп и утопит все живое, числа выживут.

– Если потоп будет взаправду большой, до неба, числа тоже утонут. И тогда ничего не останется, только темные звезды и темные числа.

– Темные звезды? Что это?

– Звезды, которые между яркими звездами. Их не видно, потому что они темные.

– Темные звезды, видимо, – одно из твоих открытий. О темных звездах и темных числах в нумерологии, насколько я ее понимаю, ничего не сказано. Более того, согласно нумерологам, числа утонуть не могут, как бы высоко воды потопа ни поднялись. Они не могут утонуть, потому что они не дышат, не едят и не пьют. Они просто существуют. Мы, люди, приходим и уходим, мы странствуем от одной жизни к другой, а числа остаются, какими были, всегда. Вот что пишут люди, вроде сеньора Арройо, в своих книгах.

– Я нашел способ, как вернуться из следующей жизни. Хочешь расскажу? Это великолепно. Привязываешь веревку к дереву, длинную-предлинную веревку, а когда попадаешь в следующую жизнь, привязываешь другой конец веревки к дереву – к другому дереву. И когда хочешь вернуться из следующей жизни – просто держись за веревку. Как человек в larebinto.

– Laberinto. Очень умный план, очень находчивый. К сожалению, я вижу в нем изъян. Изъян таков: пока ты плывешь обратно в эту жизнь, держась за веревку, волны догонят и вымоют из тебя все воспоминания. И поэтому, когда ты достигнешь этого берега, ничего, что видел на другой стороне, не вспомнишь. Будто и не навещал ту сторону вовсе. Словно спал без сновидений.

– Почему?

– Потому что, как я уже сказал, ты погрузишься в воды забвения.

– Ну почему? Почему я должен забыть?

– Потому что такое правило. Нельзя вернуться обратно из следующей жизни и рассказать, что ты там видел.

– Почему это такое правило?

– Правило есть правило, и все. Правила не обязаны себя оправдывать. Они просто есть. Как числа. Для чисел нет никаких «почему». Эта Вселенная – вселенная правил. Для Вселенной нет «почему».

– Почему?

– А теперь ты дурачишься.

Позднее, когда Давид уже уснул на диване, а сам он лежит в постели и слушает, как где-то в потолке хлопочет мышь, он размышляет о том, как мальчик будет оглядываться на эти их разговоры. Он, Симон, видит себя здравомыслящим, разумным человеком, который предлагает мальчику здравые, разумные пояснения, почему все устроено так, как оно устроено. Но лучше ли нужды детской души утоляются сухими мелкими нотациями, чем фантазиями, которые скармливает Академия? Почему бы не позволить ему посвятить эти драгоценные годы танцам с числами и беседам со звездами в обществе Алеши и сеньора Арройо и подождать, пока здравомыслие и разум появятся сами собою, когда надо?

Веревка между землями: нужно рассказать об этом Арройо, послать ему записку. «Мой сын, тот, который говорит, что вы знаете его настоящее имя, предложил план нашего всеобщего спасения: веревочный мост между берегами, души, влекущие себя, перебирая руками, через океан, кто-то – к новой жизни, кто-то – назад, в прежнюю. Существуй такой мост, говорит мой сын, это означало бы конец забывчивости. Мы бы все знали, кто мы есть, и радовались».

Надо и впрямь написать Арройо. Не просто записку, а что-нибудь подлиннее, пополнее, где будет сказано то, что мог бы сказать, не выскочи он в раздражении с их встречи. Не будь он таким сонным, таким вялым, он бы включил свет и занялся этим. «Достопочтенный Хуан Себастьян, простите мне мою сегодняшнюю вздорность. Я сейчас переживаю трудную пору, хотя, конечно, бремя, которое несу я, куда легче вашего. Если точнее, меня штормит (здесь я обращаюсь к расхожей метафоре), и я все дальше уплываю от твердой почвы. Почему же? Позвольте быть откровенным. Вопреки предельному усилию ума, я не способен поверить в числа, в высшие числа, числа в вышине, как способны, похоже, вы – и все, кто связан с вашей Академией, в том числе и мой сын Давид. Я ничего не понимаю в числах, ни йоты, ни капельки, от начала и до конца. Ваша вера в них помогла вам (полагаю) пережить эти трудные времена, тогда как я, тот, кто вашу веру не разделяет, обидчив, раздражителен, склонен к вспышкам гнева (вы были сегодня утром свидетелем одной такой) – вообще говоря, я делаюсь почти невыносим, и не только для тех, кто со мной рядом, но и для себя самого.

«Ответ придет к вам, когда вы менее всего этого ожидаете. Или не придет». Мне претят парадоксы, Хуан Себастьян, а вам, судя по всему, нет. Мне это необходимо сделать, чтобы обрести покой ума, – глотать парадоксы по мере их возникновения? А раз уж вы к этому склонны, помогите мне понять, почему ребенок, воспитанный вами, когда его просят объяснить числа, отвечает, что их нельзя объяснить, их можно только станцевать. Тот же ребенок, до того как начал посещать вашу Академию, боялся ступить с одной плитки в мостовой на другую – из страха провалиться в пропасть и исчезнуть в ничто. А теперь же он скачет через эти пропасти, нимало не тревожась. Какие магические силы есть в танце?»

Надо так и сделать. Надо написать такую записку. Но станет ли Хуан Себастьян отвечать? Хуан Себастьян не кажется ему тем человеком, кто выберется из постели посреди ночи, чтобы кинуть веревку человеку, который пусть и не тонет, но уж точно барахтается.

Когда он уже нисходит в сон, ему является образ футбола в парке: мальчик, набычившись, сжав кулаки, бежит и бежит, как неостановимая сила. Почему, почему, почему, когда он столь полон жизни – этой жизни, настоящей жизни – он так увлечен следующей?

Первые гости на празднике – двое мальчиков из квартиры под ними, братья, им неловко в опрятных рубашках и шортах, с прилизанными волосами. Они спешат вручить свой красочно обернутый подарок, Давид кладет его в угол, который очистил специально для подарков.

– Это моя куча подарков, – объявляет он. – Я не буду открывать подарки, пока все не разойдутся.

В куче подарков уже имеются марионетки, подаренные сестрами с фермы, и его, Симона, подарок – корабль, упакованный в картонную коробку и перевязанный лентой.

Звонят в дверь; Давид спешит встречать новых гостей и принимать новые подарки.

Поскольку Диего взялся обносить всех напитками, ему, Симону, делать мало что остается. Он подозревает, что большинство гостей считает Диего отцом мальчика, а его самого – дедушкой или еще более дальним родственником.

Праздник идет хорошо, хотя горстка детей из Академии побаивается более бойких соседских и держится кучкой, перешептывается между собой. Инес – волосы прилежно завиты, облачена в элегантное черно-белое платье, во всех отношениях мать, которой мальчику легко гордиться, – похоже, нравится, как все складывается.

– Красивое платье, – отмечает он. – Тебе идет.

– Спасибо, – говорит она. – Время нести именинный торт. Принесешь?

Значит, это его привилегия – принести на стол исполинский футбольный торт, уложенный на поле из зеленого марципана, и благодушно улыбаться, когда Давид одним «фух» задувает все семь свечек.

– Браво! – говорит Инес. – Теперь загадай желание.

– Я уже загадал, – говорит мальчик. – Это тайна. Никому не скажу.

– Даже мне? – говорит Диего. – Даже на ухо? – Доверительно склоняет голову.

– Нет, – говорит мальчик.

С разрезанием торта загвоздка: нож погружается в торт, шоколадная оболочка трескается, и торт распадается на две неравные части, одна скатывается с разделочной доски и разваливается на кусочки на столе, сшибив стакан лимонада.

С торжествующим воплем Давид размахивает ножом над головой:

– Землетрясение!

Инес поспешно убирает беспорядок.

– Осторожнее с ножом, – говорит она. – Поранишь кого-нибудь.

– Это мой день рождения, делаю что хочу.

Звонит телефон. Это фокусник. Он опаздывает, будет минут через сорок пять или через час. Инес шваркает трубкой в ярости.

– Кто так ведет дела! – кричит она.

В квартире слишком много детей. Диего скрутил из надувного шарика человечка с огромными ушами, мальчики принимаются гоняться за ним. Они носятся по всем комнатам, сшибая мебель. Встает Боливар и появляется из своего логова в кухне. Дети встревоженно отшатываются. Ему, Симону, достается держать пса за ошейник.

– Его зовут Боливар, – объявляет Давид. – Он не кусается, он кусает только плохих людей.

– Можно его погладить? – спрашивает одна из девочек.

– Боливар сейчас не в дружеском настроении, – отвечает он, Симон. – Он привык после обеда спать. Очень уж он привержен своим привычкам. – И он уводит Боливара в кухню.

К счастью, Диего уговаривает мальчиков побойчее, в том числе и Давида, пойти в парк – сыграть в футбол. Они с Инес остаются дома, развлекать более робких. Погодя возвращаются футболисты и бросаются лопать остатки торта и печенья.

Стук в дверь. Явился фокусник – конфузливый на вид маленький человечек с румяными щеками, в цилиндре и фраке, с плетеной корзиной. Инес не дает ему и рта раскрыть.

– Поздно! – кричит она. – Что это за манера так обращаться с заказчиками? Идите! От нас вы ни гроша не получите!

Гости расходятся. Вооруженный ножницами, Давид принимается распечатывать подарки. Разворачивает подарок от Инес и Диего.

– Это гитара! – говорит он.

– Это укулеле, – говорит Диего. – Там и брошюра есть, как на ней играть.

Мальчик ударяет по струнам, звучит резкий аккорд.

– Ее сначала настроить надо, – говорит Диего. – Давай покажу как.

– Не сейчас, – говорит мальчик. Открывает его, Симона, подарок. – Отлично! – вопит он. – Можно взять его в парк и запустить?

– Это модель, – отвечает он. – Не уверен, что он может плавать и не тонуть. Попробуем в ванне.

Наполняют ванну. Корабль бодро плавает по поверхности, тонуть не собирается совсем.

– Отлично! – повторяет мальчик. – Лучший подарок.

– Когда научишься играть, укулеле будет лучшим подарком, – говорит он, Симон. – Укулеле – не модель, это настоящая вещь, настоящий музыкальный инструмент. Ты сказал Инес и Диего «спасибо»?

– Хуан Пабло говорит, что Академия – школа для слюнтяев. Говорит, что в Академию одни слюнтяи ходят.

Он знает, кто такой Хуан Пабло, – один из соседских мальчиков, старше и крупнее Давида.

– Хуан Пабло никогда и через порог Академии не переступал. Он понятия не имеет, что там происходит. Будь ты слюнтяем, дал бы тебе Боливар помыкать собой – Боливар, который в следующей жизни будет волком?

Инес ловит его в дверях, когда он уже собирается уходить, сует ему в руки какие-то бумаги.

– Это письмо из Академии и вчерашняя газета, страницы «Предлагается обучение». Нужно решать, кто будет Давиду преподавать. Я отметила предпочтительных. Ждать больше нельзя.

Письмо, адресованное им с Инес, не из Академии Арройо, а из Академии Пения. В связи с исключительно высоким уровнем заявок на ближайшую четверть, уведомляют их, для Давида места, к сожалению, не найдется. Их благодарят за проявленный интерес.

С письмом в руке он на следующий день вновь приходит в Академию Танца.

Угрюмо усаживается в трапезной.

– Скажите сеньору Арройо, что я пришел, – наказывает он Алеше. – Скажите, что не уйду, пока не поговорю с ним.

Через несколько минут появляется сам хозяин.

– Сеньор Симон! Вы вернулись!

– Да, вернулся. Вы занятой человек, сеньор Арройо, и потому я буду краток. В прошлый раз я упомянул, что мы подали заявку Давида в Академию Пения. Эту заявку отклонили. Нам предстоит выбирать между государственной школой и частным обучением. Я кое-что утаил от вас, а вам следует быть в курсе. Когда мы с моей партнершей, Инес, покинули Новиллу и прибыли в Эстреллу, мы бежали от закона. Не потому, что мы плохие люди, а потому, что власти в Новилле хотели забрать у нас Давида – на основании, в которое я не буду вдаваться, – и поместить его в учреждение. Мы воспротивились. Таким образом, мы, говоря строго, – правонарушители, мы с Инес… Мы привезли Давида сюда и нашли ему прибежище у вас в Академии – временное прибежище, как выяснилось. Перехожу к сути. Если мы сдадим Давида в государственную школу, есть все основания подозревать, что его опознают и отправят обратно в Новиллу. Значит, государственных школ мы избегаем. Перепись населения, которая случится менее чем через месяц, – дополнительная сложность. Нам придется скрыть от переписчиков любые следы Давида.

– Я своих сыновей тоже буду прятать. Давида можно скрыть вместе с ними. В этом здании навалом темных углов.

– А вам зачем своих сыновей прятать?

– Они в прошлой переписи не участвовали, а значит, у них нет номеров, следовательно, они не существуют. Они – призраки. Но продолжайте. Вы говорили, что собираетесь избегать государственных школ.

– Да. Инес склоняется к частному преподаванию для Давида. Мы однажды поставили эксперимент с частным преподавателем. Безуспешно. У мальчика своенравный характер. Он привык, чтобы все было по его. Ему нужно стать более общественным животным. Ему нужно быть в классе с другими детьми, под наставнической рукой учителя, которого он уважает… Я отдаю себе отчет, что вы ограничены в средствах, сеньор Арройо. Если вы действительно собираетесь открыть Академию заново и если Давиду можно вернуться, я предлагаю вам свою помощь, безвозмездно. Я могу выполнять работу уборщика – подметать, мыть, носить дрова и так далее. Могу помогать с пансионерами. Физического труда не чураюсь. В Новилле я работал портовым грузчиком… Давиду я, может, и не отец, но по-прежнему его опекун и защитник. К сожалению, он, похоже, теряет ко мне уважение, какое питал прежде. Отчасти так проявляется его нынешняя неуправляемость. Он насмехается надо мной как над стариком, который всюду за ним таскается, грозя пальцем и воспитывая. Но вас он чтит, сеньор Арройо, – вас и вашу покойную жену… Если вы вновь откроете двери, ваши давнишние ученики вернутся к вам, не сомневаюсь. Давид – первым. Я не делаю вид, что понимаю вашу философию, но под вашим крылом мальчику хорошо, это я вижу. Что скажете?

Сеньор Арройо слушает его со всем вниманием, не перебивает ни разу. Теперь говорит он:

– Сеньор Симон, поскольку вы со мной откровенны, буду откровенен и я. Вы утверждаете, что ваш сын над вами насмехается. Это на самом деле неправда. Он любит вас и восхищается вами, пусть даже и не всегда вас слушается. Он говорил мне с гордостью, как, в вашу бытность грузчиком, вы таскали самые тяжелые грузы, тяжелее тех, что брали на себя ваши более юные товарищи. Против вас он имеет одно: вы поступаете, как его отец, а сами не знаете, кто он есть. Вы об этом осведомлены. Мы это уже обсуждали.

– Он это не просто имеет против меня, сеньор Арройо, – он швыряет мне это в лицо.

– Он швыряет это вам в лицо, и вы огорчаетесь, немудрено. Позвольте перефразировать то, что я сказал вам при нашей последней встрече, и, вероятно, предложить вам некоторое утешение.

У нас – у каждого из нас – есть опыт прибытия к новым землям и получения новой личности. Мы живем, каждый из нас, под именем, которое не наше. Но вскоре привыкаем к ней – к этой новой, придуманной жизни.

Ваш сын – исключение. Он с необычайной остротой ощущает подложность своей новой жизни. Он еще не поддался натиску забвения. Что именно он помнит, я сказать не могу, но, среди прочего, то, что считает своим настоящим именем. Каково же оно? Опять-таки не могу сказать. Он отказывается его открыть – или неспособен открыть его, не знаю, как на самом деле. Вероятно, оно и к лучшему в целом, что его тайна останется тайной. Какая разница, как вы давеча сказали, известен он нам под именем Давид или Томас, шестьдесят шесть или девяносто девять, Альфа или Омега? Содрогнется ли Земля под нашими стопами, откройся нам его истинное имя, посыплются ли звезды с небес? Разумеется, нет.

А посему утешьтесь. Вы не первый отвергнутый отец – и не последний.

Теперь – о другом. Вы предлагаете свои добровольные услуги Академии. Спасибо вам. Я склонен принять это предложение, с благодарностью. Сестра моей покойной жены тоже любезно предложила помощь. Она – не знаю, говорила ли вам, – выдающийся преподаватель, хоть и в другой школе. Мое желание открыть школу заново встретило поддержку и в других местах. Все это укрепляет меня в вере, что наши текущие трудности мы преодолеть сможем. Однако, чтобы все решить, дайте мне чуть больше времени.

На этом беседа завершается. Он уходит. «Наши текущие трудности» – от фразы остается гадкий привкус. Представляет ли Арройо вообще, какие у него трудности? Сколько еще он будет защищен от правды об Ане Магдалене? Чем дольше Дмитрий остается в больнице, убивая время, тем вероятнее он начнет похваляться перед своими дружками ледяной женой маэстро, которая отлипнуть от него не могла. История распространится, как лесной пожар. Люди будут хихикать у Арройо за спиной, из трагической фигуры он сделается посмешищем. Он, Симон, обязан был как-то предупредить его, чтобы, если шепотки начнутся, Арройо был к ним готов.

А письма, порочащие письма! Нужно было сжечь их давным-давно. Te quiero apasionadamente. В тысячный раз он клянет себя за то, что влез в дела Дмитрия.