Глава 13

У судов в Эстрелле есть в отношении преступников право на взыскание в судебном порядке, снятие судимости и освобождение (recuperación, rehabilitación y salvación) – это он узнал от своих собратьев-курьеров на велосипедах. Из этого следует два вида судебного процесса: долгий, в котором подсудимый опротестовывает обвинение, а виновность или невиновность должен определить суд, и короткий, где подсудимый признает вину, а задача суда – назначить исправительное наказание.

Дмитрий свою вину признал сразу. Он подписывается не под одним, а сразу под тремя покаяниями, каждое следующее дотошнее предыдущих – во всех излагались подробности того, как он надругался, а затем удавил Ану Магдалену Арройо. Ему дают все возможности приуменьшить его правонарушение («Пил ли он в ту роковую ночь? Умерла ли жертва в результате несчастного случая в ходе эротической игры?»), но он отказывается от всех. То, что он совершил, непростительно, говорит он. Простительно это или нет, не ему решать, отвечают ему допросчики: от него требуют отчета, почему он совершил то, что совершил. Здесь третье признание внезапно прекращается.

– Подсудимый отказался сотрудничать далее, – сообщают допрашивающие. – Обвиняемый прибегнул к сквернословию и хулиганству.

Слушания назначают на последний день месяца, когда Дмитрий предстанет перед судьей и двумя заседателями для вынесения приговора.

Через два дня после суда пара официальных лиц в мундирах стучат в дверь к нему, Симону, в съемной комнате и доставляют сообщение: Дмитрий попросил с ним свидания.

– Со мной? – говорит он. – С чего ему разговаривать со мной? Он меня едва знает.

– Понятия не имеем, – отвечают официальные лица. – Пройдите, пожалуйста, с нами.

Они привозят его в полицейский участок, к камерам заключения. Шесть вечера, происходит смена караула, заключенные в камерах готовятся к ужину; ему приходится какое-то время прохлаждаться, прежде чем его отводят в душную комнату с пылесосом в углу и двумя разномастными стульями, где Дмитрий – волосы коротко стрижены, облачен в отутюженные брюки, рубашку хаки и сандалии, смотрится гораздо опрятнее, чем в пору службы музейным смотрителем, – ждет его.

– Как вы, Симон? – приветствует его Дмитрий. – Как прекрасная Инес и как ваш юнец? Часто о нем думаю. Я его любил, видите ли. Я всех их любил – маленьких танцоров из Академии. А они любили меня. Но теперь все минуло, все минуло.

Его, Симона, и так допекло, что его призвал к себе этот человек, а эта сентиментальная болтовня доводит его до кипения.

– Вы покупали их привязанность сладостями, – говорит он. – Чего вам от меня надо?

– Вы сердитесь, и я понимаю почему. Ужасное сотворил я. Принес скорбь многим сердцам. Мое поведение непростительно, непростительно. Вы правы, что отворачиваетесь от меня.

– Чего вы хотите, Дмитрий? Зачем я здесь?

– Вы здесь, Симон, потому что я вам доверяю. Я перебрал в уме всех своих знакомых, и вы – единственный, кому я доверяю более прочих. Почему я вам доверяю? Не потому, что знаю вас как следует – я не знаю вас как следует, а вы как следует не знаете меня. Вы надежный человек, человек, достойный доверия. Это всем ясно. И вы сдержанный. Я сам – несдержанный, но восхищаюсь сдержанностью в других. Будь у меня другая жизнь, я бы выбрал быть сдержанным, надежным человеком. Но жизнь у меня вот такая, такая мне досталась. Я, увы, то, что есть.

– Давайте к сути, Дмитрий. Зачем я здесь?

– Если сходите в хранилище музея, встанете у подножья лестницы и посмотрите направо – увидите у стены три серых архивных шкафа. Эти шкафы заперты. У меня был ключ, но здесь у меня его отобрали. Впрочем, шкафы эти легко взломать. Просуньте отвертку в зазор над замком и сильно ударьте. Металлическая полоска, которая запирает ящики, выгнется. Попробуйте – сами увидите. Это просто.

В нижнем ящике среднего шкафа – в нижнем ящике среднего шкафа – найдете маленькую коробку вроде тех, какие бывают у школьников. В ней бумаги. Я хочу, чтобы вы их сожгли. Все сожгите, не глядя в них. Можно вам это поручить?

– Вы хотите, чтобы я проник в музей, взломал архивный шкаф, выкрал оттуда бумаги и уничтожил их. Какие еще преступные деянья вы желаете, чтобы я совершил от вашего имени, потому что сами вы, сидя за решеткой, не имеете такой возможности?

– Доверьтесь мне, Симон. Я вам доверяю, вы обязаны доверять мне. Эта коробочка к музею отношения не имеет. Она – моя. В ней моя личная собственность. Через несколько дней меня осудят, и кто знает, каков будет приговор? Скорее всего, я никогда не увижу Эстреллы, никогда не войду в двери музея. В городе, который я звал своим, я буду забыт, отправлен в небытие. И это будет правильно, правильно, справедливо и хорошо. Я не хочу, чтобы меня помнили. Я не хочу задерживаться в памяти общества лишь потому, что в руках газетчиков окажется моя сокровеннейшая собственность. Понимаете?

– Я понимаю, но не поддерживаю. Не буду я делать то, что вы просите. А сделаю же я вот что. Отправлюсь к директору музея и скажу ему: «Дмитрий, служивший у вас, сообщает, что на территории музея находятся его личные вещи, бумаги и прочее. Он попросил меня их изъять и вернуть ему в тюрьму. Позволите ли вы это сделать?» Если директор согласится, я принесу бумаги вам. И вы уже избавляйтесь от них как пожелаете. На это я готов, но ничего противозаконного.

– Нет, Симон, нет-нет-нет! Нельзя их сюда приносить, слишком опасно! Никто не должен их видеть, эти бумаги, даже вы!

– Последнее, чего я хотел бы, – глядеть на эти ваши так называемые личные бумаги. Уверен, там нет ничего, кроме всякой дряни.

– Да! Именно! Дряни! Поэтому их и надо уничтожить! Чтобы в мире стало меньше дряни!

– Нет. Я отказываюсь. Поищите другого.

– Нет больше никого, Симон, кому бы я доверял. Если вы не поможете мне – никто не поможет. И всего лишь вопрос времени, когда кто-нибудь отыщет их и продаст газетчикам. И тогда скандал вспыхнет вновь, и все старые раны откроются. Вы не можете этого допустить, Симон. Подумайте о детях, которые дружили со мной и озаряли мои дни. Подумайте о своем юнце.

– Скандал, а как же. На самом деле вы просто не хотите, чтобы коллекция ваших сальных картинок была предана огласке, – пусть лучше люди думают о вас хорошо. Вы хотите, чтобы они думали о вас как о человеке страсти, а не как о преступнике со склонностью к порнографии. Я ухожу. – Он стучит в дверь, и ее тут же открывают. – Спокойной ночи, Дмитрий.

– Спокойной ночи, Симон. Надеюсь, без обид.

Наступает день приговора. Crime passionnel в музее – предмет пересудов по всей Эстрелле, понимает он, объезжая свой рабочий маршрут на велосипеде. И хотя он специально приезжает к зданию суда очень заблаговременно, у дверей – толпа. Он протискивается в фойе, где видит громадное отпечатанное объявление: «Смена места и времени проведения. Заседание суда, запланированное на 8.30 утра, сдвигается. Оно состоится в 9.30 утра в Teatro Solar».

«Театро Солар» – самый просторный театр в Эстрелле. По дороге туда он заговаривает с человеком, который явился с ребенком – маленькой девочкой ненамного старше Давида.

– Идете на суд? – спрашивает человек.

Он кивает.

– Большой день, – говорит человек. Ребенок, облаченный полностью в белое, с красной лентой в волосах, одаривает его улыбкой.

– Ваша дочка? – спрашивает он.

– Старшая, – отвечает человек.

Он оглядывается по сторонам и в толпе, пробивающейся в театр, замечает еще нескольких детей.

– Думаете, хорошая мысль – приводить ее с собой? – спрашивает он. – Не мала ли она для подобного?

– Хорошая ли мысль? Это как посмотреть, – говорит человек. – Если будет много юридической чепухи и она заскучает, придется отвести ее домой. Но, надеюсь, все будет коротко и по существу.

– У меня сын примерно того же возраста, – говорит он, Симон. – Должен признаться, мне и в голову не приходило брать его сюда.

– Ну, – говорит человек, – видимо, есть разные точки зрения. На мой взгляд, такое крупное событие может оказаться поучительным – чтобы до юношества дошло, насколько опасно влюбляться в учителей.

– Подсудимый, насколько мне известно, никогда учителем не был, – сухо отвечает он. Затем они входят в театр, и отец с дочерью исчезают в толпе.

Партер уже весь занят, но он отыскивает место на балконе, откуда видно сцену, где установлена длинная скамья, укрытая зеленым сукном, – наверное, для судей.

Наступает и проходит половина десятого. В зале делается жарко и душно. Вновь прибывшие напирают так, что он оказывается прижат к парапету. Внизу люди сидят в проходах. В публике снует предприимчивый молодой человек – продает воду в бутылках.

Возникает движение. Над сценой зажигают свет. Под охраной облаченного в мундир полицейского появляется Дмитрий – в кандалах. Он замирает и оглядывает публику, ослепленный. Сопровождающий усаживает его на обнесенный веревками пятачок.

Тишина. Из-за кулис появляются трое судей – вернее, судья и двое присяжных, в красных мантиях. Толпа в великом порыве подымается на ноги. Мест в театре, на глаз, примерно двести, но людей сейчас здесь по крайней мере вдвое больше.

Публика усаживается. Судья говорит что-то неразборчивое. Конвоир Дмитрия подскакивает поближе и поправляет микрофон.

– Вы – заключенный, известный под именем Дмитрий? – спрашивает судья. Он кивает конвоиру, тот устанавливает перед Дмитрием отдельный микрофон.

– Да, ваша честь.

– Вас обвиняют в надругательстве над Аной Магдаленой Арройо и в убийстве ее пятого числа марта месяца сего года.

Это не вопрос, а утверждение. Тем не менее Дмитрий отвечает.

– Надругательство и убийство имели место в ночь с четвертого на пятое марта, ваша честь. На эту ошибку в записи я уже указывал. Четвертое марта был последним днем Аны Магдалены на Земле. Это был ужасный день – ужасный для меня и еще более ужасный для нее.

– И вы признали свою вину по обоим обвинениям.

– Трижды. Я сознавался трижды. Я виновен, ваша честь. Приговорите меня.

– Терпение. Прежде чем вас приговорят, у вас будет право обратиться к суду – право, которым, надеюсь, вы воспользуетесь. Сначала вы получите возможность оправдаться, а затем у вас будет право просить о помиловании. Понимаете ли вы, что означают эти понятия: оправдание, помилование?

– Я отлично понимаю, что означают эти понятия, ваша честь, но к моему случаю они отношения не имеют. Я не буду себя оправдывать. Я виновен. Судите меня. Приговорите меня. Обрушьте на меня всю мощь закона. Я не возропщу, даю слово.

В толпе волнение.

– Осудите его! – долетает крик.

– Тихо! – кричат в ответ. В зале гул, шиканье.

Судья вопросительно смотрит на своих коллег – сначала на одного, следом на другого. Поднимает молоток и стучит им – раз, другой, третий. Возня прекращается, восстанавливается тишина.

– Я обращаюсь ко всем, кто потрудился явиться сюда и свидетельствовать правосудию, – говорит он. – Напоминаю вам со всей серьезностью, что правосудие вершится не поспешно, не в угоду публике и уж точно не в обход законного порядка. – Далее обращается к Дмитрию: – Оправдание. Вы говорите, что не можете или не будете оправдываться. Отчего же? Оттого, утверждаете вы, что вина ваша неопровержима. Я спрашиваю: кто вы такой, чтобы предвосхищать это заседание и решать вопрос до суда – вопрос как раз о вашей виновности?

Ваша виновность. Давайте на миг осмыслим эту фразу. Что это значит, что это вообще значит – говорить о моей вине, вашей вине или нашей вине применительно к тем или иным деяниям? А если мы – не есть мы или же не вполне мы, когда происходит рассматриваемое деяние? Было ли оно, это деяние, нашим? Почему, когда люди совершают преступные действия, они обычно затем говорят: я не в силах объяснить, почему я сотворил то, что сотворил, я был вне себя, сам не свой? Вы стоите сегодня перед нами и утверждаете свою вину. Вы заявляете, что ваша вина неопровержима. Но что, если в тот миг, когда вы делаете подобное заявление, вы сам не свой – или не вполне свой? И это далеко не все вопросы, которые суд обязан поставить и затем решить. Не вам, обвиняемый, человек в самом оке бури, эти вопросы решать.

Вы далее говорите, что не хотите себя спасать. Но ваше спасение – не в ваших руках. Если мы, ваши судьи, не сделаем все возможное для вашего спасения, тщательно следуя букве закона, получится, что мы не спасем закон. Разумеется, у нас есть ответственность перед обществом, суровая и изнурительная ответственность оберегать его от насильников и убийц. Однако на нас равная ей ответственность спасать вас, обвиняемый, от вас же – в случае, если вы сейчас или прежде были не собой в той мере, в какой закон понимает бытие собой. Ясно ли я выражаюсь?

Дмитрий молчит.

– Это о вопросе оправдания, от которого вы отказываетесь. Перехожу к вопросу о помиловании, от которого, с ваших слов, вы также отказываетесь. Позвольте сказать вам как мужчина мужчине, Дмитрий: я в силах понять ваше желание вести себя достойно и принять приговор безропотно. Я в силах понять ваше нежелание позориться перед публикой, пресмыкаясь перед законом. Но именно по этой причине имеются адвокаты. Поручая адвокату защищать ваши интересы, вы позволяете ему принять на себя любой срам, какой проистекает из этой защиты. Как ваш представитель он и пресмыкается, так сказать, сохраняя ваше драгоценное достоинство. Итак, позвольте спросить: почему вы отказываетесь от адвоката?

Дмитрий прокашливается.

– Плевал я на адвокатов, – говорит он и сплевывает на пол.

Вмешивается первый присяжный.

– Судья допустил возможность, что вы, возможно, не в себе – в том виде, в каком это понимает закон. К сказанному им позвольте мне добавить, что плевание в суде есть нечто такое, чего человек, пребывая в себе, не сделает.

Дмитрий смотрит на него в упор, ощерившись, как животное в клетке.

– Суд может назначить вам адвоката, – продолжает присяжный. – Еще не поздно. Это в силах суда. Мы можем назначить адвоката и отложить это заседание, чтобы у адвоката было время полностью ознакомиться с делом и решить, как лучше всего действовать дальше.

По толпе пробегает разочарованный ропот.

– Судите меня! – кричит Дмитрий. – А если не осудите, я себе глотку перережу. Повешусь. Вышибу себе мозги. Вы не сможете меня остановить.

– Поберегитесь, – говорит присяжный. – Мой коллега уже признал ваше желание выглядеть достойно. Но, угрожая суду, вы ведете себя недостойно. Напротив – вы ведете себя как безумец.

Дмитрий готов ответить, но судья вскидывает руку.

– Молчите, Дмитрий. Мы все примкнем к вашему молчанию. Помолчим вместе, пусть наши страсти утихнут. После чего рассудим спокойно и разумно, как действовать дальше.

Судья складывает руки и закрывает глаза. Его коллеги делают то же самое. Люди в зале один за другим складывают руки и закрывают глаза. Он, Симон, неохотно следует их примеру. Проходят секунды. Где-то внизу хнычет ребенок. «Пусть наши страсти утихнут, – думает он, Симон. – какую страсть ощущаю я сам, помимо страсти раздражения?»

Судья открывает глаза.

– Итак, – говорит он. – Не оспаривается, что покойная Ана Магдалена скончалась в результате действий обвиняемого Дмитрия. Суд предлагает Дмитрию рассказать эту историю – историю четвертого марта его глазами; для протокола: довожу до всеобщего сведения, что рассказ Дмитрия будет приравнен к самооправданию. Вам слово, Дмитрий.

– Когда лиса держит гуся за горло, – говорит Дмитрий, – она не говорит ему: «Дорогой гусь, в знак моей милости я дам тебе возможность уговорить меня, что ты вовсе не гусь». Нет, лиса откусывает гусю голову, рвет ему грудь и ест его сердце. Вы держите меня за горло. Ну же. Оторвите мне голову.

– Вы – не зверь, Дмитрий, и мы – не звери. Вы – человек, и мы – люди, которым доверили задачу достижения правосудия или, по крайней мере, его подобия. Примкните к нам в этом деле. Доверьтесь закону, его проверенным и испытанным порядкам. Расскажите нам свою историю, начиная с покойной Аны Магдалены. Кем Ана Магдалена вам приходилась?

– Ана Магдалена была учителем танцев и женой директора Академии Танца. Академия Танца занимает этаж над музеем, в котором я служил. Я видел ее ежедневно.

– Продолжайте.

– Я любил Ану Магдалену. Я полюбил ее с первого взгляда. Я преклонялся перед ней. Я на нее молился. Я целовал землю, по которой она ступала. Но она не желала иметь со мной ничего общего. Она считала меня неотесанным. Она смеялась надо мной. И я ее убил. Я надругался над ней, а затем удавил. Вот и все.

– Это не все, Дмитрий. Вы преклонялись перед Аной Магдаленой, вы на нее молились и все же изнасиловали и удушили ее. Нам это трудно понять. Помогите нам. Когда женщина, которую любят, отвергает влюбленного, это задевает его чувства, но, уж конечно, он не бросается убивать эту женщину. Должна быть какая-то дополнительная причина – нечто наверняка случилось в тот день и направило ваши действия. Расскажите подробнее, что произошло в тот день.

Даже со своего места он, Симон, видит, как лицо Дмитрия заливает яростью, видит, как пылко хватается Дмитрий за микрофон.

– Приговорите меня! – орет он. – Покончим с этим!

– Нет, Дмитрий. Мы здесь не для того, чтобы подчиняться вашим приказам. Мы здесь для того, чтобы вершить правосудие.

– Вы не можете вершить правосудие! Вы не способны измерить мою вину! Она неизмерима!

– Напротив, именно за этим мы здесь: измерить вашу вину и решить, какой приговор ей подойдет.

– Как шляпа – голове!

– Да, как шляпа – голове. Вершить правосудие не только по отношению к вам, но и по отношению к вашей жертве.

– Женщину, которую вы именуете моей жертвой, не заботят ваши дела. Она мертва. Ее нет. Никто ее не вернет.

– Напротив, Дмитрий, Ана Магдалена есть. Она сегодня с нами, здесь, в этом театре. Она преследует нас, в особенности – вас. Она не уйдет, пока не получит удовлетворения в том, что справедливость восторжествовала. Следовательно, расскажите нам, что случилось четвертого марта.

Отчетливо слышен треск: корпус микрофона в руках у Дмитрия ломается. Слезы текут из его зажмуренных глаз, словно вода, выжатая из камня. Он медленно качает головой. Доносятся сдавленные слова:

– Я не могу! Не буду!

Судья наливает воду в стакан и дает конвоиру знак передать стакан Дмитрию. Тот шумно пьет.

– Можем продолжить, Дмитрий? – спрашивает судья.

– Нет, – говорит Дмитрий, и слезы теперь текут ручьем. – Нет.

– Тогда сделаем перерыв, чтобы вы успокоились. Возобновим заседание сегодня в два пополудни.

Из зала доносится неудовлетворенное бурчание. Судья резко стукает молотком.

– Молчать! – требует он. – Это не развлечение! Одумайтесь! – И уходит со сцены, а следом за ним и присяжные – и конвоир, толкая перед собой Дмитрия.

Он, Симон, вместе с толпой стекает по лестнице. В фойе он с изумлением натыкается на брата Инес Диего – и Давида с ним.

– Ты что здесь делаешь? – требует он ответа у мальчика, не обращая внимания на Диего.

– Я хотел прийти, – говорит мальчик. – Я хотел повидать Дмитрия.

– Уверен, Дмитрию и так унизительно – и без того, чтобы дети из Академии на него пялились. Тебе Инес разрешила прийти?

– Он хочет быть униженным, – говорит мальчик.

– Нет, не хочет. Такое ребенку не понять. Дмитрию не хочется, чтобы с ним обращались как с сумасшедшим. Он хочет, чтобы ему сохранили достоинство.

Их подслушивает незнакомец – худой, похожий на птицу молодой человек с саквояжем. И вмешивается:

– Так, без сомненья же, у человека с головой плохо, – говорит он. – Как иначе можно совершить подобное преступление, если с головой все в порядке? Да еще и требует самого сурового наказания. Нормальный человек станет так делать?

– Что в Эстрелле считается самым суровым наказанием? – спрашивает Диего.

– Соляные копи. Тяжкий труд в соляных копях, пожизненно.

Диего смеется.

– У вас тут, значит, по-прежнему есть соляные копи!

Молодой человек растерян.

– Да, есть. А что тут такого странного?

– Ничего, – говорит Диего. Но продолжает улыбаться.

– А что такое соляная копь? – спрашивает мальчик.

– Где добывают соль. Как золотые копи, где добывают золото.

– Туда Дмитрия отправят?

– Туда шлют все гнилые яблоки, – говорит Диего.

– А мы его там навестим? Можно нам поехать к соляным копям?

– Давай не будем опережать события, – говорит он, Симон. – Не думаю, что судья отправит Дмитрия в соляные копи. Такое у меня чутье – исходя из того, как все складывается. Думаю, они решат, что у Дмитрия болезнь головы, и отправят его в больницу, лечиться. И через год-другой он вернется новым человеком, с новой головой.

– Вы, судя по всему, не очень-то высокого мнения о психиатрии, – говорит молодой человек с саквояжем. – Простите, я не представился. Меня зовут Марио. Я учусь в юридической школе. Поэтому я сегодня здесь. Удивительный случай. Ставит фундаментальные вопросы. К примеру, задача суда – восстановление доброго имени преступника, но насколько суду следует ломать копья, восстанавливая преступнику доброе имя, когда он не желает его восстанавливать, – как этот вот субъект Дмитрий? Может, следует дать ему выбор: восстановление доброго имени посредством соляных копей или же посредством психиатрической больницы. Впрочем, следует ли допускать преступника к вынесению приговора вообще? В юридических кругах, как вы догадываетесь, всегда противились подобному подходу.

Он видит, что Диего уже мается. Он знает Диего, знает, что ему скучно от того, что он зовет «разговорами умников».

– Погожий денек, Диего, – говорит он. – Может, вы с Давидом найдете занятие поинтереснее?

– Нет! – говорит мальчик. – Я хочу остаться!

– Это он сюда захотел прийти, не я, – говорит Диего. – Мне совершенно плевать, что там случится с этим типом Дмитрием.

– Тебе плевать, а мне нет! – говорит мальчик. – Я не хочу, чтобы у Дмитрия была новая голова! Я хочу, чтобы его отправили в соляные копи!

Слушание возобновляется в два пополудни. Вернувшаяся в зал толпа значительно меньше, чем прежде. Он, Диего и мальчик легко находят где сесть.

Дмитрия возвращают на сцену, а за ним появляются судья и присяжные.

– Передо мной показания директора музея, где вы, Дмитрий, служили, – говорит судья. – Он пишет, что вы всегда честно выполняли свои обязанности и что до недавних событий он считал вас порядочным человеком. Имеются у меня и показания доктора Алехандро Туссэна, специалиста в сфере нервных расстройств, которого суд привлек для оценки состояния вашего рассудка. Доктор Туссэн сообщает, что не смог провести оценку из-за вашего буйного враждебного поведения. Желаете прокомментировать?

Дмитрий каменно молчит.

– И, наконец, есть показания полицейского врача, касающиеся событий четвертого марта. Он пишет, что, на основании проведенной экспертизы, произошел полный половой акт, иными словами, половой акт, завершившийся мужским семяизвержением, и состоялось оно, пока жертва была еще жива. Затем покойная была удушена, вручную. Будете ли опровергать что-либо из сказанного?

Дмитрий молчит.

– Вы спросите, зачем я во всеуслышание сообщил эти отвратительные факты. Я сделал это, чтобы не осталось сомнений: суд полностью осведомлен, насколько ужасное преступление вы совершили. Вы надругались над женщиной, которая вам доверяла, и убили ее самым безжалостным способом. Я содрогаюсь – все мы содрогаемся – от мысли, что ей пришлось пережить в последние минуты. Недостает же нам понимания того, зачем вы совершили этот бездумный, бессмысленный акт. Вы – заблудшее человеческое существо, Дмитрий, или же вы принадлежите какому-то другому биологическому виду, без души, без совести? Призываю вас вновь: объяснитесь.

– Я принадлежу к чуждому виду. Мне нет места на Земле. Расправьтесь со мной. Убейте меня. Раздавите под пятой.

– Это все, что вам есть сказать?

Дмитрий молчит.

– Этого недостаточно, Дмитрий, недостаточно. Но от вас более не потребуется разговаривать. Суд лезет из кожи вон, пытаясь отдать вам должное, однако вы противитесь на каждом шагу. Теперь вам предстоит иметь дело с последствиями. Мы с коллегами удаляемся на обсуждение. – Он обращается к конвоиру: – Уведите обвиняемого.

В толпе невеселое шевеление. Остаться? Сколько это еще будет продолжаться? Но не успевают люди отправиться к выходу из зала, как Дмитрия вновь выводят на сцену, а судьи возвращаются на свои места.

– Встаньте, Дмитрий, – говорит судья. – Властью, данной мне, я оглашу приговор. Буду краток. Вы никак не помогли в облегчении вашей участи. Напротив, вы требуете, чтобы мы осудили вас по всей строгости. Вопрос, стоящий перед нами, – в том, исходит ли это желание из вашего сердца, в раскаяние за совершенные вами противоправные действия, или же из больного ума?

Трудный это вопрос. В вашем поведении мы не видим и следа раскаяния. В адрес раздавленного горем супруга жертвы не произнесли вы ни слова извинений. Вы представляетесь человеком без совести. Мы с коллегами имеем все основания для отправки вас в соляные копи и закрытия этого дела.

Однако закон вы преступили впервые. Вы были хорошим работником. Вы с покойной до покушения на ее жизнь обращались почтительно. Какая злая сила завладела вами в тот день, остается для нас загадкой. Вы противитесь любой попытке с нашей стороны понять это.

Наш приговор таков. Вы отправитесь в больницу для невменяемых преступников и будете содержаться там. Медикам будет поручено оценивать ваше состояние раз в год и сообщать суду. В зависимости от их докладов вас могут повторно призвать в будущем в суд и пересмотреть ваш приговор. Всё.

По залу проносится что-то вроде всеобщего вздоха. Это о Дмитрии вздох? Им его жаль? Трудно в это поверить. Судьи удаляются со сцены. Дмитрий повесил голову, его тоже удаляют.

– До свиданья, Диего, – говорит он, Симон. – До свиданья, Давид. Какие планы на выходные? Я тебя увижу?

– Можно поговорить с Дмитрием? – спрашивает мальчик.

– Нет. Это невозможно.

– Я хочу! – И без всякого предупреждения он несется по проходу, взбирается на сцену. Они с Диего поспешно устремляются следом, за кулисы и далее, по темному коридору. В конце коридора натыкаются на Дмитрия и его конвоира, который выглядывает через приоткрытую дверь на улицу.

– Дмитрий! – кричит мальчик.

Не обращая внимания на цепи, Дмитрий поднимает мальчика на руки, обнимает его. Конвоир вяло пытается их растащить.

– Они тебя не пустят в соляные копи, Дмитрий? – говорит мальчик.

– Нет, не соляные мне копи, а дурдом. Но я сбегу, будь уверен. Я сбегу и сяду в первый же автобус до соляных копей. Я скажу: «Дмитрий явился к исполнению обязанностей, сударь». Они не посмеют мне отказать. Так что ты, юноша, не тревожься. Дмитрий по-прежнему хозяин своей судьбы.

– Симон говорит, что тебе отрубят голову и дадут новую.

Дверь распахивается, потоком хлещет свет.

– Идем! – говорит конвоир. – Фургон приехал.

– Фургон приехал, – говорит Дмитрий. – Пора Дмитрию. – Он целует мальчика в губы и опускает на пол. – Прощай, мой юный друг. Да, они хотят дать мне новую голову. Такова цена прощения. Они прощают тебя, а потом отрубают тебе голову. Бойся прощения, вот что я скажу.

– Я тебя не прощаю, – говорит мальчик.

– Это хорошо! Вот тебе урок от Дмитрия: никогда не давай им себя прощать – и никогда не слушай, когда тебе обещают новую жизнь. Новая жизнь – ложь, мой мальчик, самая большая ложь из всех. Нет следующей жизни. Есть только эта. Как только дашь отрубить себе голову – тут-то тебе и конец. Лишь тьма и тьма – и ничего, кроме тьмы.

Из слепящего солнечного света возникают двое в мундирах и утаскивают Дмитрия по лестнице. Когда они того и гляди втолкнут его в заднюю дверцу фургона, он оборачивается и кричит:

– Скажи Симону, чтобы сжег сам знаешь что! Скажи ему, что я вернусь и перережу ему глотку, если он не сожжет! – Тут дверца захлопывается, и фургон уезжает.

– Что это было напоследок? – спрашивает Диего.

– Ничего. Он оставил кое-что и хочет, чтобы я это уничтожил. Картинки, которые он вырезал из журналов, – что-то такое.

– Дамы без одежды, – говорит мальчик. – Он мне давал посмотреть.