Книга: Школьные дни Иисуса
Назад: Глава 10
Дальше: Глава 12

Глава 11

Сказано – сделано. В понедельник утром, доставив Давида на занятия, он отыскивает Дмитрия. Обнаруживает его в одном из выставочных залов: стоя на стуле, при помощи перьевой метелки на длинной ручке Дмитрий смахивает пыль с картины в раме, высоко на стене. На картине – мужчина и женщина, довольно формально облаченные в черное, на лужайке среди леса, перед ними расстелена скатерть для пикника; на заднем плане мирно пасется стадо.
– Найдется минутка, Дмитрий? – говорит он.
Дмитрий спускается, встает перед ним.
– Давид сказал, что вы приглашаете детей из Академии к себе в комнату. А еще он мне сказал, что вы им показываете фотокарточки с голыми женщинами. Если это правда, я требую немедленно это прекратить. Иначе для вас будут серьезные последствия, о которых нет нужды говорить вслух. Вы меня поняли?
Дмитрий сдвигает фуражку на затылок.
– Вы думаете, я растлеваю хорошенькие юные тела этих детей? Вы меня в этом обвиняете?
– Ни в чем я вас не обвиняю. Уверен, ваши отношения с детьми совершенно невинны. Но дети воображают себе всякое, преувеличивают, болтают друг с дружкой, с родителями. Вся эта история может выйти боком. Вы не можете этого не понимать.
В зал забредает молодая пара – первые сегодняшние посетители. Дмитрий возвращает стул на место в углу, усаживается на него, держа метелку торчком, как копье.
– Совершенно невинны, – говорит он вполголоса. – Вы говорите мне в глаза: совершенно невинны? Да вы шутите, Симон. Вас же так зовут – Симон?
Юная пара косится на них, перешептывается, уходит из зала.
– На следующий год, Симон, я отпраздную сорокапятилетие этой жизни. Еще вчера я был юнец, а нынче, не успел глазом моргнуть, – мне уже сорок пять, усы, пузо, больное колено и все прочее, что прилагается к сорокапятилетию. Вы вправду верите, что кто-то может дожить до столь преклонных лет и остаться совершенно невинным? Вы о себе так способны сказать? Вы сами совершенно невинны?
– Прошу вас, Дмитрий, не надо речей. Я пришел с просьбой – с вежливой просьбой. Прекратите водить детей из Академии к себе в комнату. Прекратите показывать им сальные снимки. А также прекратите разговаривать с ними об их учительнице, сеньоре Арройо, и о ваших к ней чувствах. Они не понимают.
– А если не прекращу?
– Если не прекратите, я донесу до музейного начальства, и вы потеряете работу. Проще простого.
– Проще простого… Ничто в жизни не просто, Симон, вам ли не знать. Дайте-ка я расскажу вам об этой моей работе. Прежде чем прийти в музей, я работал в больнице. Не врачом, спешу заметить, – я всегда был бестолковым, экзамены заваливал, в книжном знании слаб. Дмитрий – тупой вол. Нет, врачом я не был, а был санитаром, выполнял работу, за какую никто другой не хотел браться. Семь лет, или около того, служил я санитаром. Я вам про это уже рассказывал, если помните. О тех годах я не жалею. Жизнь повидал – повидал много жизни и много смерти. Столько смерти, что в конце концов пришлось мне уйти, больше не мог на это смотреть. Взялся за эту работу, где делать нечего – сиди себе весь день, зевай, жди, когда прозвонят к закрытию. Если б не Академия наверху, если б не Ана Магдалена, я бы давно сгинул тут от скуки.
Почему, как вы думаете, я болтаю с вашим мальчишкой, Симон, и с другими малышами? Почему, как считаете, играю с ними и покупаю им сладости? Потому что хочу их растлить? Потому что желаю над ними надругаться? Нет. Хотите верьте, хотите нет, я играю с ними в надежде, что хоть часть их аромата и невинности вотрется и в меня и я не превращусь в угрюмого одинокого старика, что сидит в углу, как паук, ни к кому не добрый, никому не нужный, не желанный. Ибо какой с меня прок с самого по себе и какой прок с вас – да, с вас, Симон! – какой прок с нас, уставших, потасканных стариков? Да мы могли б запереться в нужнике и пулю себе в лоб пустить. Не согласны?
– Сорок четыре – это не старость, Дмитрий. Вы в расцвете сил. Вам не нужно слоняться по коридорам Академии Арройо. Вы могли бы жениться, своих детей завести.
– Мог бы. Конечно, мог бы. Думаете, я не хочу? Но есть загвоздка, Симон, загвоздка есть. И загвоздка эта – сеньора Арройо. Я encaprichado ею. Знаете такое слово? Нет? В книжках посмотрите. Пленен. Вы это знаете, знает и она, и все вокруг, это не тайна. Даже сеньор Арройо знает, чья голова в облаках почти все время. Я пленен сеньорой Арройо, с ума по ней схожу, loco, вот и весь сказ. Вы говорите: «Брось, оглядись по сторонам». Но нет. Я слишком бестолков для этого – слишком бестолков, слишком простак, слишком старомоден, слишком привержен. Как пес. И не стыжусь так говорить. Я – пес Аны Магдалены. Я лижу землю, на которую ступала ее нога. На коленях. А вы хотите, чтоб я ее бросил, взял и бросил – и нашел ей замену. «Господин, ответственный, с постоянной занятостью, зрелых лет, ищет добропорядочную вдову с видами на женитьбу. Пишите на абонентский ящик 123, приложите фотокарточку».
Не выйдет, Симон. Не женщину в абонентском ящике 123 я люблю, а Ану Магдалену Арройо. Что за муж я буду для ящика 123, что за отец – покуда ношу образ Аны Магдалены в своем сердце? А дети, каких вы мне желаете, собственные дети: вы думаете, они станут меня любить? Дети, зачатые из чресл безразличия? Разумеется, нет. Они будут ненавидеть и презирать меня, и только того я и заслуживаю. Кому нужен отец с отсутствующим сердцем?
Потому спасибо вам за взвешенный и участливый совет, но, к сожалению, я не могу им воспользоваться. Когда речь о великих жизненных выборах, я следую сердцу. Почему? Потому что сердце всегда право, а голова всегда заблуждается. Понимаете?
Он, Симон, начинает догадываться, почему этот человек зачаровывает Давида. Несомненно, есть в этом нечто позерское – в разговорах о великой неразделенной любви, в этом извращенном бахвальстве. Есть и насмешка: он с самого начала думал, что Дмитрий выбрал его для своих откровений исключительно потому, что считает его евнухом или чудаком, чуждым земным страстям. Но до чего мощный спектакль, тем не менее. До чего чистосердечным, величественным, правдивым должен казаться Дмитрий мальчику Давидовых лет – по сравнению со старой сухой корягой вроде него, Симона!
– Да, Дмитрий, я понимаю. Вы вполне ясно выразились, более чем. Позвольте и мне внести полную ясность. Ваши отношения с сеньорой Арройо – ваше дело, не мое. Сеньора Арройо – взрослая женщина, она сама о себе позаботится. Дети же – другое дело. Арройо содержат школу, а не сиротский приют. Вы не можете присваивать их учеников и из них составлять себе семью. Они не ваши дети, Дмитрий, в той же мере, что и сеньора Арройо – не ваша жена. Я желаю, чтобы вы прекратили водить Давида, моего ребенка, ребенка, за чье благополучие я отвечаю, к себе в комнату и показывать ему сальные фотокарточки. Моего ребенка – и любого другого ребенка. Если не прекратите, я прослежу, чтобы вас уволили. Вот и все.
– Это угроза, Симон? Вы мне угрожаете? – Дмитрий подымается со стула, все еще с метелкой в руке. – Вы, чужак невесть откуда, угрожаете мне? Вы думаете, у меня тут нет власти? – Губы его разъезжаются в улыбке, обнажая желтые зубы. Он легонько трясет метелкой перед его, Симона, лицом. – Вы думаете, у меня нет влиятельных друзей?
Он, Симон, отступает.
– Что́ я думаю, не имеет для вас значения, – говорит он холодно. – Я сказал, что имел сказать. Всего хорошего.

 

В тот вечер заряжает дождь. Льет весь следующий день, без перерыва или даже намека на него. Курьеры-велосипедисты не могут заниматься своим делом. Он остается у себя в комнате, убивает время, слушая музыку по радио, подремывая, а из щели в потолке в ведро на полу капает вода.
На третий день дождя дверь в его комнату распахивается, и перед ним предстает Давид, мокрый насквозь, волосы прилипли к черепу.
– Я сбежал, – объявляет он. – Сбежал из Академии.
– Ты сбежал из Академии! Заходи, закрывай дверь, снимай все мокрое, ты же, небось, промерз до костей. Я думал, тебе в Академии нравится. Что-то случилось? – Говоря все это, он хлопочет вокруг мальчика: раздевает его, оборачивает полотенцем.
– Аны Магдалены нет. И Дмитрия. Их обоих нет.
– Уверен, этому есть объяснение. Они знают, что ты здесь? Сеньор Арройо знает? А Алеша?
Мальчик качает головой.
– Они же волноваться будут. Давай я тебе что-нибудь дам попить, чтобы ты согрелся, а потом пойду позвоню им, скажу, что с тобой все в порядке.
Натянув свой желтый клеенчатый дождевик и моряцкую шляпу, он отправляется под ливень. Из телефонной будки на углу звонит в Академию. Никто не отвечает.
Он возвращается к себе.
– Никто не отвечает, – говорит он. – Придется туда съездить самому. Подожди меня здесь. Очень тебя прошу, пожалуйста, не убегай.
На сей раз он отправляется на велосипеде. Добирается за пятнадцать минут, под проливным дождем. Приезжает промокший до нитки. В студии пусто, но в просторной столовой он обнаруживает товарищей Давида – пансионеры сидят за одним из длинных столов, Алеша им читает. Алеша прерывается, смотрит на него вопросительно.
– Простите, что прерываю, – говорит он. – Я звонил, но мне не ответили. Приехал сказать, что с Давидом все в порядке. Он со мной, дома.
Алеша вспыхивает.
– Простите. Я пытался всех удержать вместе, но иногда я их упускаю. Думал, что Давид наверху.
– Нет, он со мной. Он сказал, что вроде бы Ана Магдалена исчезла.
– Да, Аны Магдалены сейчас нет. Занятия приостановлены, пока она не вернется.
– И когда это произойдет?
Алеша беспомощно пожимает плечами.
Он возвращается на велосипеде к дому.
– Алеша говорит, что занятия прерваны, – говорит он мальчику. – Говорит, что Ана Магдалена скоро вернется. Она никуда не сбежала. Это все чепуха.
– Не чепуха. Ана Магдалена сбежала с Дмитрием. Они будут цыгане.
– Кто тебе такое сказал?
– Дмитрий.
– Дмитрий – фантазер. Он всегда мечтал сбежать с Аной Магдаленой. Ане Магдалене он неинтересен.
– Ты меня никогда не слушаешь! Они сбежали. Они начнут новую жизнь. Я не хочу обратно в Академию. Я хочу с Аной Магдаленой и с Дмитрием.
– Ты хочешь бросить нас с Инес и быть с Аной Магдаленой?
– Ана Магдалена меня любит. И Дмитрий меня любит. Инес не любит меня.
– Инес, конечно же, тебя любит! Она ждет не дождется, когда вернется из Новиллы, чтобы снова быть с тобой. А Дмитрий – он никого не любит. Он не способен любить.
– Он любит Ану Магдалену.
– У него к Ане Магдалене страсть. Это другое дело. Страсть эгоистична. Любовь – нет. Инес любит тебя не эгоистично. Я тоже.
– С Инес скучно. С тобой скучно. Когда дождь перестанет? Ненавижу дождь.
– Печально слышать, что тебе так скучно. А дождь… Я, к сожалению, не император небесный и остановить его никак не могу.
В Эстрелле две радиостанции. Он переключается на вторую, и как раз в этот миг диктор сообщает о закрытии сельскохозяйственной ярмарки ввиду «неразумной» погоды. За новостями следует долгое перечисление автобусных маршрутов, на которых приостановлено движение, и школ, где временно прекращены занятия.
– «Две академии Эстреллы – Пения и Танца – тоже прекращают на время работу».
– Я тебе говорил, – повторяет мальчик. – Я никогда не вернусь в Академию. Ненавижу там все.
– Месяц назад ты ее обожал. А теперь ненавидишь. Может, Давид, на сей раз ты поймешь, что возможных чувств – не два, любовь и ненависть, а гораздо больше. Если решишь ненавидеть Академию и отвернуться от нее – скоро окажешься в какой-нибудь государственной школе, где учителя не будут читать тебе сказки про джиннов и слонов, а заставят тебя весь день складывать числа, шестьдесят три делить на девять, семьдесят два на шесть. Ты везучий мальчик, Давид, везучий и очень избалованный. Думаю, тебе пора открыть на это глаза.
Сказав свое слово, он отправляется под дождь и звонит в Академию. На сей раз Алеша снимает трубку.
– Алеша! Это опять Симон. Я услышал по радио, что Академия будет закрыта, пока дождь не прекратится. Почему вы мне этого не сказали? Соедините меня с сеньором Арройо.
Долгое молчание. А затем:
– Сеньор Арройо занят, он не может подойти к телефону.
– Сеньор Арройо, директор вашей Академии, слишком занят, чтобы поговорить с родителями. Сеньора Арройо бросила свои обязанности, и ее нигде нет. Что происходит?
Молчание. Молодая женщина снаружи будки бросает на него отчаянный взгляд, лепит губами слова, показывает на часы. Она под зонтиком, но тот – немощная преграда потокам дождя, что обрушиваются на нее.
– Алеша, послушайте. Мы едем к вам, мы с Давидом. Сейчас же. Не запирайте дверь. До свиданья.
Он уже не пытается не промокать. Они едут в Академию вместе, мальчик сидит на раме тяжелого старого велосипеда, выглядывая из-под желтого плаща, вопя от удовольствия и высоко задирая ноги, когда они перебираются через лужи. Светофоры не работают, улицы почти пусты. Киоскеры на городской площади давным-давно собрали пожитки и разошлись по домам.
У входа в Академию стоит машина. На заднем сиденье – мальчик, в котором он узнает одноклассника Давида, лицо прижато к стеклу, а его мать меж тем пытается закинуть чемодан в багажник. Он предлагает помощь.
– Спасибо вам, – говорит она. – Вы – отец Давида, верно? Помню вас по концерту. Давайте уйдем от дождя?
Они прячутся в подъезде, Давид же забирается в машину к другу.
– Ужас, да? – говорит женщина, стряхивая воду с волос. Он узнает ее, вспоминает имя: Изабелла. В дождевике и на высоких каблуках она довольно элегантна, довольно привлекательна. Взгляд у нее беспокойный.
– Вы о погоде? Да, сроду такого дождя не видал. Будто конец света.
– Нет, я про сеньору Арройо. Для детей очень неприятно. Такая репутация была у Академии. А теперь вот ума не приложу. У вас на Давида какие планы? Оставите здесь?
– Не знаю. Нужно обсудить с его матерью. А что именно вы имеете в виду – о сеньоре Арройо?
– А вы не слышали? Они расстались, Арройо, и она сбежала. Вероятно, это можно было предвидеть – молодая женщина, мужчина постарше. Но посреди учебного года, не предупредив родителей. Не понимаю, как Академия сможет дальше работать. Таково слабое место маленьких предприятий: они слишком зависят от отдельных людей. Ну, нам пора. Как же разлучать детей? Вы наверняка гордитесь Давидом. Такой умный мальчик, говорят.
Она поднимает воротник дождевика, смело шагает под дождь, стучит в окошко машины.
– Карлос! Карлито! Мы уезжаем. До свиданья, Давид. Может, как-нибудь заедешь к нам поиграть. Мы с твоими родителями созвонимся. – Махнув на прощанье рукой, она уезжает.
Двери в студию распахнуты. Они поднимаются по лестнице и слышат органную музыку, стремительный бравурный пассаж звучит вновь и вновь. Алеша ждет их, лицо напряженное.
– Там все еще дождь? – говорит он. – Иди сюда, Давид, обнимемся.
– Не грусти, Алеша, – говорит мальчик. – Они ушли к новой жизни.
Алеша бросает на него, Симона, растерянный взгляд.
– Дмитрий и Ана Магдалена, – терпеливо объясняет мальчик. – Они ушли в новую жизнь. Они будут цыгане.
– Я совершенно сбит с толку, Алеша, – говорит он, Симон. – Я выслушиваю разные истории и не понимаю, какой верить. Я требую разговора с сеньором Арройо. Где он?
– Сеньор Арройо играет, – говорит Алеша.
– Это я слышу. Тем не менее, могу я с ним поговорить?
Быстрый, блистательный пассаж, который он уже слышал, теперь переплетается с более тяжелым, басовым, он, кажется, как-то смутно связан с первым. В музыке нет грусти, нет задумчивости, ничего такого, что подсказывало бы, что музыканта бросила красивая молодая жена.
– Он за клавишами с шести утра, – говорит Алеша. – Вряд ли он хочет, чтобы его прерывали.
– Хорошо, время есть, я подожду. Вы не могли бы проследить, чтобы Давид переоделся в сухое? И можно мне позвонить?
Он звонит в «Модас Модернас».
– Это Симон, друг Инес. Передайте ей, пожалуйста, в Новиллу. Скажите, что в Академии неприятности и что ей нужно без промедления вернуться домой… Нет, у меня нет ее номера… Просто скажите «неприятности в Академии», она поймет.
Он усаживается ждать Арройо. Не будь он так раздражен, мог бы наслаждаться музыкой – как блестяще музыкант переплетает мотивы, какие дарит гармонические сюрпризы, какая у него логика решений. Настоящий музыкант, несомненно, – обреченный на роль школьного учителя. Неудивительно, что он не склонен общаться со взбешенными родителями.
Алеша возвращается с пластиковым пакетом, в нем – мокрые вещи мальчика.
– Давид пошел поздороваться со зверями, – докладывает он.
Мальчик врывается в студию бегом.
– Алеша! Симон! – кричит он. – Я знаю, где он! Я знаю, где Дмитрий! Пошли!
Они идут за мальчиком по боковой лестнице в обширный, плохо освещенный подвал музея, мимо строительных лесов, мимо полотен, приваленных как попало к стенам, мимо группки мраморных ню, перетянутых вместе веревками, пока не оказываются в маленькой выгородке в углу, собранной из фанерных листов, сколоченных тяп-ляп, без потолка.
– Дмитрий! – кричит мальчик и колотит в дверь. – Тут Алеша! И Симон!
Нет ответа. Он, Симон, замечает, что дверь в выгородку заперта на замок.
– Там никого нет, – говорит он. – Тут заперто снаружи.
– Он там! – говорит мальчик. – Я его слышу! Дмитрий!
Алеша подтаскивает секцию лесов, прислоняет ее к стенке выгородки. Поднимается, заглядывает внутрь, поспешно спускается.
Не успевают они поймать его, Давид тоже взбирается по лесам. Видно, как на вершине он столбенеет. Алеша лезет за ним, снимает его.
– Что там? – спрашивает он, Симон.
– Ана Магдалена. Идите. Заберите Давида. Звоните в «скорую». Скажите, несчастный случай. Скажите, чтоб скорее приезжали. – Тут колени у него сдают, и он оседает на пол. Лицо бледное.
– Скорей, скорей, скорей! – говорит он.
Все дальнейшее происходит в спешке. Приезжает «скорая», за ней – полиция. Из музея выводят всех посетителей, у входа выставляют охрану, лестница в подвал перегорожена. С обоими мальчиками Арройо и оставшимися пансионерами Алеша уходит на верхний этаж здания. Сеньора Арройо не видно и не слышно – органный чердак пуст.
Он, Симон, обращается к одному из полицейских.
– Можно нам уйти? – спрашивает он.
– Вы кто?
– Мы – те, кто нашел… кто нашел тело. Мой сын Давид здесь учится. Он очень расстроен. Я бы хотел забрать его домой.
– Я не хочу домой, – объявляет мальчик. Вид у него решительный, упрямый; потрясение, от которого он поначалу притих, кажется, отпускает его. – Я хочу увидеть Ану Магдалену.
– Этому уж точно не бывать.
Звучит свисток. Без единого слова полицейский оставляет их. В тот же миг мальчик срывается бегом в студию, мчит вперед, пригнув голову, как маленький бык. Он, Симон, догоняет его лишь у подножья лестницы, где двое медиков с носилками, укрытыми белой простыней, пытаются протиснуться мимо столпившихся людей. Простыня за что-то цепляется, и на миг обнажается покойная сеньора Арройо – вплоть до оголенной груди. Левая сторона лица синяя, почти черная. Глаза широко раскрыты. Нижняя губа ощерена. Медики стремительно поправляют простыню.
Полицейский берет мальчика за руку.
– Отпусти меня! – орет тот, пытаясь вырваться. – Я хочу ее спасти!
Полицейский без усилий поднимает его и держит, брыкающегося, на весу. Он, Симон, не вмешивается – ждет, пока носилки не погрузят в машину «скорой помощи», а дверцы не закроются.
– Можете его отпустить, – говорит он полицейскому. – Дальше я сам. Это мой сын. Он расстроен. Она была его учительницей.
У него нет ни сил, ни настроения ехать на велосипеде. Они вместе с мальчиком бредут по однообразному дождю обратно домой.
– Я опять промок, – ноет мальчик. Он, Симон, обертывает его в дождевик.
В дверях их встречает Боливар – в своей обычной царственной манере.
– Посиди рядом с Боливаром, – велит он мальчику. – Пусть он тебя погреет. Пусть даст тебе своего тепла.
– Что дальше будет с Аной Магдаленой?
– Сейчас ее уже привезли в больницу. Я об этом больше говорить не буду. На сегодня хватит.
– Дмитрий ее убил?
– Понятия не имею. Я не знаю, как она умерла. Но вот что хочу у тебя спросить. Та маленькая комнатка, где мы ее нашли, – это туда тебя Дмитрий водил смотреть на картинки с женщинами?
– Да.
Назад: Глава 10
Дальше: Глава 12