Глава 18
Помоги надеяться, Господи
Известный литературный критик, поэт Юрий Александрович Айхенвальд был сослан в Караганду в 1949 году на 10 лет. В его учетной карточке сказано, что он был арестован «за антисоветские высказывания». Жил Айхенвальд в Москве, учился в педагогическом институте, кто-то из его сокурсников настучал, что он постоянно цитировал стихи Осипа Мандельштама о Сталине, особенно восхищался его строками:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кавказского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь,
кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
В то время Юрий Айхенвальд посещал в Москве литературное объединение при издательстве «Молодая гвардия», где познакомился с сыном Сергея Есенина Александром Вольпиным и Наумом Коржавиным. Все они были настроены бороться с существующим строем, их даже окрестили «советскими декабристами». Они назначали друг другу свидания на Пушкинской площади, и там читали друг другу свои стихи. Особенно выделялся Наум Коржавин, вроде тихий малый, но когда он начинал читать стихи, то сама революция начинала бродить в его лике, и ненависть к советским вождям так и плескалась свинцовыми волнами в его глазах.
– Что ты все: Сталин да Сталин, а где же Ленин? – спрашивал Юрий Наума. – Это ведь Владимир Ильич первым придумал суровую кару – высылать за границу писателей и профессоров, мыслящих по-иному, чем он. Да и расстреливать он любил неповинных.
– Что Ленин? Придет время, доберемся и до него, – отвечал Наум. – Только где доказательства его жестокости?
А доказательств у Юрия Айхенвальда хватало, и самых достоверных – его дед, литературный критик и эссеист Юлий Исаевич Айхенвальд был в 1922 году выслан из РСФСР за антикоммунистические взгляды. А идея высылки его и других русских интеллигентов принадлежала самому В.И.Ленину. 19 мая 1922 года Владимир Ильич писал любимому Феликсу: «Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» (писателей и профессоров, помогающих контрреволюции – В.М.) изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».
И новое предприятие карающей революции было поставлено Дзержинским на широкую ногу. В конце 1922 года около трехсот виднейших гуманитариев России были посажены на грузовой пароход, спущены в черные от угля трюмы и отправлены в Европу навечно. Среди них были такие известные творческие люди как философы С.Н.Булгаков, И.А.Бердяев, Л.П. Карсавин, И.А. Ильин, историки С.П. Мельгунов, В.А. Мякотин, И.И. Лапшин, литераторы А.С. Изгоев, А.В. Пешехонов… Попал в ряды «счастливчиков» и дед Юрия – Юлий Исаевич Айхенвальд. И с тех пор весь род Айхенвальдов находился под бдительным оком органов безопасности, верных идеям Ленина – Дзержинского. И отцу Юрия в 1933 году скрутили руки и отправили в камеры Лубянки за связь с Бухариным, а затем расстреляли. А ведь он был всего-навсего экономистом, политикой всерьез не занимался. Но Александр Юльевич Айхенвальд имел неосторожность хорошо отзываться о Бухарине, его трудах… В 1938 году арестовали и мать Юрия… А затем взяли и его самого «на прицел». И, видимо, это было правильно с точки зрения властей – яблоко от яблони недалеко падает…
А «яблоко» созревало медленно, оно уже окончило два курса пединститута и все молчало – молчало. И вдруг, попав в литературные круги «Молодой гвардии», заговорило стихами Мандельштама, а затем и своими. Не допустим!
Наум Коржавин сказал Юрию:
– А ты что-то сам не пишешь ничего осуждающего о Ленине-Сталине? Боишься?
И Юрий твердо пообещал другу:
– Придет время, напишу!
Но ему не дали ничего против Ленина-Сталина написать. В 1949 году он уже стоял в толпе ссыльных москвичей на Сортировочной в Караганде и вдыхал пропахший углем воздух. И смотрел на снег, черный от угля, серый город, его бараки и думал: это все, конец! Это ад кромешный!
Но, оказалось, что в этом аду можно жить. К тому времени Караганда как бы распрямляла свои опущенные было плечи. Уже появился Новый город, продолжалось строительство жилых кварталов по улицам Джамбула, Ленина, Чкалова, Сакена, бульвару Мира, проспекту Сталина. Были возведены благоустроенные жилые дома, здания облисполкома, горного техникума, кинотеатра «Октябрь», заложен парк культуры и отдыха.
…Айхенвальд любил прогуливаться по скверу у памятника Орджоникидзе, где было много деревьев желтой акации, тополей, карагача… Правда, вначале он принял фигуру Орджоникидзе за Сталина, те же грубые сапоги, огромные тараканьи усища, курительная трубка в руке… Да, скульпторы в Караганде были не на высоте, памятник Пушкину на бульваре Мира и памятником-то язык не поворачивался называть..
Тоскливо было на душе. И если бы не созвездие талантов, сосланных в Караганду по подозрению в антисоветской деятельности, то Айхенвальд утонул бы окончательно в пессимизме. А так ему в Караганде руку помощи сразу протянули заброшенные сюда КГБ его друзья по несчастью.
Сегодня уже все забыли имя детской писательницы Эстер Соломоновны Паперной, арестованной в 1937 году по делу Ленинградского отделения Детгиза, большого друга Самуила Маршака. После «Алжира» ее не отпустили жить в больших городах, а определили в Караганду. Здесь она работала статистом в детской больнице, охотно посещала заседания литературного объединения при редакции областной газеты «Социалистическая Караганда». Тут она впервые увидела Айхенвальда, бледного, без единой кровинки в лице, плохо и грязно одетого (он работал электромонтером на разных стройках). Она пригласила его к себе в глинобитный домик, накормила и обстирала его…
Ничего нет сильнее дружбы, если она начиналась в Москве… Москвичи друг о друге пекутся, друг друга поддерживают. А поэты – тем более… Юрий Айхенвальд – частый гость Коржавина, Александра Есенина-Вольпина. Он поддерживает их антисталинскую позицию, настойчиво требует «бороться с властями не только словами, но и делом, вплоть до террористических актов». Об этом он говорит в кулуарах в перерывах на литобъединении, но его высказывания попадают не к друзьям народа, а к стукачам (были и такие в редакции). И в сентябре 1951 года Юрия Айхенвальда вновь арестовывают, на этот раз за «террористические высказывания» и возвращают в Москву в Бутырскую тюрьму. Опять идет следствие… И во время его Юрий приходит к выводу, что ему уже пощады не будет, как бы не подвели под расстрел… Ему передают тайно записку с воли Александра Вольпина-Есенина, который советует ему притвориться душевнобольным. Это, мол, единственная возможность Юрия выжить. И Айхенвальд симулирует душевную болезнь, с этой целью пишет абракадабру-трактат шизофреника «Критика аксиомы существования», в котором сквозит одна мысль – человеческий род должен быть уничтожен, и это должны сделать коммунисты. Как ни странно, психиатры идут на поводу у Айхенвальда, и в конце концов после продолжительных бесед с ним признают его невменяемым. В 1952 году его переводят в Ленинградскую психиатрическую больницу тюремного тыла. Понадобилось три года, чтобы его «вылечить». Только в 1955 году с него снимают диагноз «шизофрения», а заодно и реабилитируют (дело закрывают за недоказанностью и в связи с истечением сроков следствия).
Надо сказать, время в психиатричке Айхенвальд проводит с пользой для себя, возвращаясь к творчеству. В этом его поддерживает верная супруга Валерия Михайловна Герлин, которая ни на минуту не забывает его. Будучи сама литератором и педагогом, она выносит написанные им стихи из психбольницы и публикует их то в Самиздате, то за рубежом. Образцом его тюремной лирики может быть стихотворение «Толкователь библии», написанное в больнице тюрьмы в 1953 году. Приведем его полностью, ибо оно хорошо передает его образ мышления и чувств того смутного времени:
Я, как бык, попался в клетку,
Я, как бык, попался в сети,
Я теперь за все в ответе,
Я катаюсь по траве.
Я у пули в пистолете
С давних пор был на примете,
Уж она меня пометит
Бороздой на голове!
А четыре автомата
В четырех углах поляны
Дожидаются расплаты
Лишь с земли я снова встану.
А четыре лейтенанта
В четырех углах поляны
Уничтожат пасквилянта
За его характер странный.
Но в кровавой дымке бреда
Обозначилось сиянье:
В безысходности – победа
Обреченных на закланье!
Белым дымом подымуся
Я до облаков.
Есть у Господа Исуса
Царство для быков.
Путь широкий, светлый, млечный, —
Я гулять там буду вечно
По земле из облаков!
Я себе сломаю шею.
Я рогов не пожалею.
– Лейтенант, копай траншею!
Пли!
В белом воздухе ныряя,
Я всплыву, как пробка,
К раю,
В белом воздухе ныряя,
Оттолкнувшись от земли!
Пессимизм никак не покидает поэта и после выхода из тюремной психбольницы. И чтобы вернуть Юрия на землю грешную, в суету сует Валерия Михайловна предлагает ему продолжить учебу в педагогическом институте. И он как бы оживает, попадая в студенческую среду, блестяще сдает экзамены и получает диплом учителя. Он становится преподавателем русского языка и литературы в школе, и довольно успешным.
Однако его неумолимо продолжает тянуть к собратьям по перу. Вначале он примыкает к маяковцам, молодым поэтам, которые выступали на площади имени Маяковского с вольнолюбивыми стихами. Затем, когда их разгоняют, а их организатора-диссидента Владимира Буковского бросают в тюрьму, он превращает свой дом в место встреч либерально настроенных интеллигентов-литераторов. Читают вслух стихи, обсуждают проблемы развития литературы в СССР, свободы слова. И довольно часто беседы за чаем сводятся к необходимости убрать цензуру, выпускать самиздатовские журналы и книги, больше публиковаться за рубежом. Здесь, в доме Айхенвальдов, опять звучат стихи Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, идет разбор средств и приемов поэтического мастерства классиков. Здесь выступают с новыми произведениями друзья Юрия – собратья по карагандинской ссылке Наум Коржавин, Александр Есенин-Вольпин и примкнувшая к ним «божий одуванчик», поэтесса Эстер Соломоновна Паперная. Впервые гости «открытого Дома» знакомятся со стихами Николая Глазкова, который был знаменит еще тем, что снимался в роли «летающего мужика» Ефима в фильме Андрея Тарковского «Андрей Рублев». В декабре 1959 года Глазков напечатался в самиздатовском журнале «Синтаксис» Александра Гинзбурга, чем очень гордился. Он и Юрия Айхенвальда втянул в «пропащее, но благородное дело», познакомив его и Валерию Михайловну с Александром Гинзбургом и его командой – Галансковым, Лашковой и Добровольским. Благодаря этому стихи Юрия Айхенвальда печатаются за рубежом, а также в самиздатовских сборниках этой группы. Его стихи стали популярными в студенческой среде. Помню, как студенты филфака Львовского университета, где я учился, читали его стихотворение, посвященное смерти художника Л., с которым он был в одной камере и который умер в тюремной больнице.
Вот так резинкою стирают
Рисунок конченный с бумаги.
Лежит художник, умирает.
Не хочет супа из салаки.
Лежит, пришпиленный к пространству.
Его стирают.
Делать нечего!..
Глядит тюремное начальство,
Как белизна в окне просвечивает.
А он толкует о Моне,
Рисует спичками горелыми
На оборотной стороне
Коробок из-под сигарет.
То черный цвет, то серый цвет
Опять перекрывает белое…
В январе 1968 года в Москве прошел суд над Гинзбургом, Галансковым, Лашковой и Добровольским. Известный диссидент Владимир Буковский назвал его «отчаянной попыткой властей запугать интеллигенцию, навязать ей свои представления». «Власти опять пытались представить дело так, будто судят не за убеждения, а за «клевету». Но это – на экспорт! Своим же откровенно грозили – видите, что с вами будет!» – писал он в книге «И возвращается ветер»…
Однако в стране началась невиданная до тех пор волна возмущения действиями мрачного департамента Юрия Андропова. Юрий Айхенвальд тоже подписал письмо протеста против суда над Гинзбургом и его группой. Вскоре он был за это уволен из школы, его травили в газетах и на собраниях. Больших сил стоило ему добиться восстановления в школе, однако он туда больше не вернулся, а стал работать «на вольных хлебах» как литературный и театральный критик, не теряя связей с зарубежьем. В 1972 году в Мюнхене выходит его книга стихов и прозы «По грани острой». И опять у него начались неприятности, ибо в ней он поместил очерк «Как нас увольняли», связанный с судом над Гинзбургом и Галансковым, преследованиями людей, вставших на их защиту.
И Юрия Александровича Айхенвальда все чаще приглашают на «спасительные» беседы в органы безопасности. В 1975 году он перенес обширный инфаркт на допросе в прокуратуре, едва остался жив. Но борьбе за гласность, свободу слова он не изменил до конца своей жизни. Его дом по-прежнему был открыт для либеральной интеллигенции и участников правозащитного движения. По этому поводу журналист Ю.О. Ким пояснил в журнале «Советский цирк» в 1991 году: «Есть в Москве дома, где двери всегда нараспашку, вечно толчется народ, а по семейным и общечеловеческим праздникам и датам набивается жуткая прорва гостей и стоит общий гвалт, равный по плотности табачному дыму, слоящемуся, как торт «Наполеон». Это обычно актерские квартиры, мастерские художников или учительские жилища. Айхенвальд и жена его Валерия Михайловна как раз и есть представители той породы настоящего русского учительства. Они и есть просветители по своему призванию, и именно таким, как они, наша несчастная средняя школа обязана тем, что хоть какая-то частица настоящего знания и культуры в ней сохранилась».
Вся беда в том, что со временем ряды друзей Юрия Айхенвальда – участников движения за права человека – значительно поредели. Скончался после 117 дней голодовки его большой друг по Караганде, правозащитник Анатолий Тихонович Марченко. За рубеж выдворили его сотоварища Александра Есенина-Вольпина. В США сбежал карагандинский побратим Наум Коржавин (неунывающий Эмка)… Перед отъездом Наум примчался к Юрию, всячески уговаривал и его покинуть СССР, «пока не поздно». Но Юрий ответил другу, показывая на свою грудь:
– Боюсь, что мое сердце этой небесной дороги уже не выдержит.
Тем не менее с больным сердцем Юрий продолжал писать и заниматься общественной работой. Он стал одним из учредителей общества «Мемориал», членом его Совета и многое сделал для восстановления имен литераторов, правозащитников Анатолия Марченко, Александра Есенина-Вольпина, Эстер Паперной, Николая Глазкова и других. Поэзия остается источником его сил и здоровья, он обращается к ней в самые трудные времена своей жизни.
Ах, стать бы мне китайцем,
Сшить синие штаны,
Со всеми объясняться
«Сю-сю» или «хны-хны», —
И стать совсем таким же,
Как и любой другой
Под Китежем, на Ижме
И над Москвой-рекой!
А то ведь нет покоя.
Пора глухой тоски.
Тревога без отбоя.
Сжимаются тиски.
Сдвигаются, сжимаются, —
Кто выскользнет из них,
Летит и ушибается
О камни стран чужих.
А мы проводим времечко,
Имеем интерес
Весь вечер лускать семечки
Про обыск и арест.
И все давно рассказано,
И ясно – что куда,
А петля не развязана.
И новая беда.
А друг-китаец сетует,
Советует, жует.
Про все перебеседует
И всех переживет.
Дай, Боже, сил не сделаться
Китайцем средних лет
И помоги надеяться,
Пока надежды нет!
Он скончался в июне 1993 года в Москве. Его похоронили на Домодедовском кладбище. Каждый раз, когда я лечу из Домодедово в Казахстан на самолете, то вспоминаю этого прекрасного поэта и человека. И молюсь, чтобы люди не забывали его имя.
