Глава 16
И жизнь покинув, не умру…

Когда с сыном Игорем мы отдыхали в Кустанае, то однажды в солнечный теплый день присоединились к экскурсии по городу. И не пожалели.

Впервые от экскурсовода мы узнали, что в Кустанайской области в 1949 году находилась в ссылке жена Вячеслава Молотова – Полина Жемчужина. За каждым ее шагом следили молодчики из МГБ, каждое ее слово записывали и передавали в Москву. Но ничего криминального Полина не произносила, да и не могла позволить себе такого – все-таки она долгое время была верной спутницей Министра иностранных дел Вячеслава Молотова! А он умел держать язык за зубами и ее научил этому.

Дело на Полину Жемчужину было насквозь шито белыми нитками. Ее обвинили в связях с послом Израиля в СССР Голдой Меир, сионистскими кругами, в том, что хотела сделать Крым еврейской республикой, помогала Еврейскому антифашистскому Комитету, а он оказался «гнездом американских шпионов»… Все это было явно надумано, ведь Полина сопровождала Голду Меир, беседовала с ней на идиш по заданию правительства и партии. «Вы еврейка?» – спросила Полину Голда. «Я дочь еврейского народа», – ответила она. И, конечно же, допустила огромную политическую ошибку, надо было бы ей отвечать: «Да, я еврейка. Но я дочь советского народа». Во всяком случае так ее позже вразумлял следователь, обвиняя в национализме.

Появление в СССР посла Израиля Голды Меир стало для органов безопасности той лакмусовой бумажкой, с помощью которой они судили о лояльности евреев по отношению к Советам, преданности их СССР. И, оказалось, большинство из них не преданы, не лояльны… Всех, кто вступал в контакт с Голдой, посещал синагогу, еврейский театр, кто поддерживал идею создания Еврейской автономной республики в Крыму, всех без разбора зачисляли в шпионы, всех делали националистами…

А все началось с убийства Михоэлса в Минске, разгрома Еврейского антифашистского Комитета как организации, связанной с Америкой и служащей ее интересам. А затем пошло-поехало… От убийства Михоэлса до ареста и уничтожения талантливейшего поэта Давида Гофштейна, классика еврейской литературы, а затем арестов прекрасного романиста Абрама Кагана, писателя, историка Марлена Кораллова, эстрадного певца Зиновия Шульмана и тысяч других известных представителей литературы, искусства и культуры.

Безумная кампания безумных убийств, арестов… Не в это ли время на окраине Караганды был создан новый лагерь Песчаный? Как песок, ссыпали сюда со всех концов Союза из столыпинских вагонов все новые и новые группы заключенных. Марлен Кораллов, попавший в этот лагерь в Майкудуке, вспоминает: «Сидело в нем тысячи три, а гнали через него этапами, по-моему, без счета. Разумеется, гнали и евреев. Очень разных евреев: инженеров, работавших на автозаводе имени Сталина (их «дело» пытались подверстать к «делу ЕАК»). Недолго пробыл там близкий и Михоэлсу и Еврейскому театру издатель, педагог Моисей Беленький. В памяти бывший разведчик, трезвый и мужественный, сохранивший чувство достоинства Михаил Король. Убежденный сионист Цви Андрес. Уголовник из Литвы, получивший, однако, политстатью за лагерное убийство – Лев Сендерович. Эстрадный тенор Зиновий Шульман. Киевский прозаик Абрам Каган. Почти школьник Владимир Мельников. Широко известный после выхода на волю автор книг о Тынянове, Юрии Олеше Аркадий Белинков. Гнали евреев из Москвы, Латвии, Молдавии… Юных, среднего возраста, пожилых. Концентрация на квадратный метр в сотни раз превышала концентрацию на воле».

Невиданный лагерь, невиданные жертвы сталинизма – известные люди… На всю жизнь сохранит в своем сердце Марлен Кораллов встречу с писателем Абрамом Каганом. Он в то время уже был довольно популярным, в свет вышли его книги «Люди из комнаты», «Обломки», повесть «У реки Гнилопятки», романы «Инженеры», «Арн Либерман». У цензуры не было никаких претензий к перу Абрама Кагана, но в ходе следствия выяснилось, что он проявлял «низкопоклонство перед Западом», а также во всю трубил о гении еврейской литературы, сионисте Давиде Гофштейне, к тому времени арестованном (Каган этого не знал).

Но Марлен Кораллов хорошо знал! Ведь он до Майкудука содержался в следственной тюрьме в Лефортово и попал в камеру с двумя арестованными. Один из них был генерал-лейтенант Василий Григорьевич Терентьев, человек, приближенный к Жукову, а второй как раз – киевский поэт Давид Гофштейн. Оба неповинные, они еле держались на ногах, так крепко прошелся по ним следственный каток. Резко осунувшийся, в грязной рубахе, поэт Гофштейн продолжал читать свои великолепные стихи. Марлену запомнились строки:

Давид даже после пятидневного карцера не ник головой. «При всем при том стойкость, упорство, выдержка – прежние», – продолжал рассказывать Кораллов.

– Так это же Гофштейн! – не удержался – воскликнул Каган. – Почетный человек, классик…

Что понимали заключенные, никак не осознавали люди Берии и Абакумова. Вот несколько строк из Приговора, вынесенного Военной коллегией Верховного суда союза СССР 18 июля 1952 года: «Гофштейна Давида Наумовича, 1889 года рождения, уроженца местечка Коростышев Киевской области, еврея, гражданина СССР, женатого, с высшим образованием, члена ВКП(б) с 1940 года, поэта, руководствуясь статьями… приговорить к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего имущества. Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного совета о лишении Гофштейна Д.Н. ордена «Знак Почета». Следующий документ – справка, подписанная начальником третьего отдела МГБ СССР полковником Воробьевым, подтверждает факт приведения вышеупомянутого приговора в исполнение. Таких справок было 13. Расстреляли 13 пишущих на идиш литераторов Переца Маркиша, Льва Квитко, Давида Бергельсона…

Украинский поэт Максим Рыльский был в шоке, когда узнал о трагедии Гофштейна. Но что мог он сделать? Только в 1958 году в Москве по его настоянию и содействию было выпущено первое посмертное издание стихов Давида Гофштейна на русском языке. В своем предисловии великий поэт Украины М. Рыльский писал: «Его любили все, кто ценит в человеке чистоту души, благородство чувств, ясность и широту помыслов. Его любили за неукротимую живость характера, за светлую простоту речи и за предельную искренность… Он любил людей, но ненавидел всяческую фальшь, непрямоту, неискренность и грубость. Нечестность, непринципиальность, сделки с совестью были ему, я сказал бы, физически противны…» Свидетельством этих слов стало «последнее» слово Гофштейна, состоявшее из одной фразы: «Я уже просьбу суду высказал в дополнении к судебному следствию – я хочу сказать, что я не могу признать себя виновным в этих обвинениях». В дополнительных показаниях его выступление тоже было самым коротким: «Я не буду злоупотреблять вашим мнением. Врагом Советской власти я никогда не был».

Конечно, не был! Кто мог великолепнее его воспеть советский Киев, волны Днепра и его столичные пляжи, Александра Пушкина и Тараса Шевченко, Москву и Ленинград? Разве мог человек с душой поэта стать «врагом народа»?

В 1970 году, когда я приехал в Джезказган к матери, она подарила мне сборник стихов Давида Гофштейна, изданный в Москве в издательстве «Художественная литература» в серии «Библиотека советской поэзии». Как завещание прозвучало в этой книге его стихотворение:

Достойно держался в Песчанлаге писатель Абрам Каган. Переведенный затем в Кенгир, он умудрялся исписывать тетради, спрятавшись на нарах, и, по сути, создал в условиях особлага черновик нового романа «Шолом-Алейхен». Ему удалось сохранить и вывезти этот черновик на свободу, когда он был отпущен из неволи. В 1961 году роман Абрама Кагана был издан в издательстве «Советский писатель». Академик А.И. Белецкий высоко оценил этот роман, отметив, что первая попытка художественного воспроизведения облика известного писателя Шолом-Алейхена удалась Кагану блестяще. Но, как всегда, во вступительной статье, рассказывая о писателе, его жизни и творчестве, академик «забыл» упомянуть, что он был репрессирован и отбывал срок в лагерях в Майкудуке, а затем в Джезказгане.

У меня в блокноте накопилось немало записей о писателях-евреях, пострадавших в годы сталинизма и отбывавших наказания на карагандинской гулаговской земле. Несомненно, большой интерес сегодня представляют записки узника Степлага А.Е. Фельдмана, изданные в научно-информационном и просветительском центре «Мемориал» в 1993 году. В них он называет все новые и новые имена знаменитых узников, интеллигентов-евреев. Так, он вспоминает Сашу Якулова, скрипача и аккордеониста, поэта Матвея Талалаевского… Он пишет: «В день смерти Сталина Саша попал в карцер за свои слова:

– Смерть смертью, но музыку хорошую передают по радио, «Реквием».

И далее: «О том, что Сталин болеет, мы знали. И вдруг утром – нас не выводят на развод. И уже девять часов, а мы лежим, все молчат, какая-то напряженная тишина. Со мной рядом лежал очень осторожный и законопослушный Мотя Талалаевский, он мне осторожным шепотом говорит: «Неужели умер?» И вдруг откуда-то сверху, с нар голос на весь барак: «Подох, ети его мать!»

После смерти Сталина сразу же умер приехавший на похороны Сталина Клемент Готвальд, и мы в бараке, перебрасываясь строчками, сочинили такой стих:

Со смертью Сталина в стране прекратились еврейские погромы. Все политические, не сразу, конечно, постепенно были выпущены, а затем реабилитированы. Страна, объятая Ужасом и Страхом перед пожирателем всех народов Сталиным, наконец-то, свободно вздохнула. Многие писатели, ученые, артисты благословляли тот день, когда траурные флаги на улицах и площадях вещали: время Деспота окончилось. И славу Богу, что в трагедии миллионов таким образом была поставлена последняя точка. Как известно, живи Сталин, эта вакханалия смерти еще бы продолжалась. В промежутке между 5 и 31 марта 1952 года было принято постановление начать следствие по делам тех людей, имена которых фигурировали на допросах, и этот список состоял уже не из тринадцати человек: в нем было более чем 200 фамилий. Среди них И. Эренбург, С. Маршак, В. Гроссман, Б. Слуцкий, А. Вергелис, И. Прут. Не только литераторы значились в этом списке, в нем были академики Б. Збарский, И. Зубок, певец Л. Утесов, композитор М. Блантер. Вот вам и «летят перелетные птицы», любимая песня Сталина! Во время ушел на тот свет великий кормчий, сохранив тем самым жизни тысячам подозреваемых – воистину великим людям советской эпохи.