РОЛЬ ЦЕРКВИ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ
Если мы задумаемся о роли Церкви в современном мире, обществе, во всем Советском Союзе или хотя бы там, где большинство населения православные, то у нас возникает картина сложная или, я бы сказал, малоотрадная. Потому что в разных слоях населения есть глубокая, постоянно растущая потребность в духовных ценностях, потребность в поиске, в осмыслении веры, которая распространена в массе населения; нельзя сказать, что у нас распространился атеизм: у нас воцарилось глубочайшее религиозное невежество, или язычество, а стремление к чему–то высшему, стремление к духовным вещам осталось. Ответ на это стремление дает Церковь. Потому что Церковь является инструментом Христа, инструментом христианства. Она обязана проповедовать то, что Христос нам дает. Она должна продолжать Его жизнь на земле: проповедь, служение и воплощение через таинства, т. е. ее присутствие должно быть присутствием Христа в мире.
Если мы, положа руку на сердце, спросим, является ли присутствие христиан подобным присутствию Христа в мире, то ответ будет, конечно, отрицательным. Я отлично понимаю, что в порыве апологетического рвения многие из нас, особенно неофиты, готовы говорить о неверующих в черных тонах, а слово «верующий» считать эквивалентом свету, но это упрощение, которое возможно только в горячей полемике, психология такая боевая: «черное» — «белое», «наши» и «чужие», те все плохие, эти — все хорошие.
Но я думаю, что нам надо посмотреть глубже, серьезнее и суметь признаться в том, что на запросы, которые существуют в обществе, Церковь, т. е. мы, христиане, не отвечаем в достаточной мере по тем направлениям, о которых я уже сказал: проповедь, свидетельство и присутствие. Пожалуй, единственное, что в какой–то степени есть, — это присутствие, потому что в основном Евхаристия не потеряна, хотя между верующими и таинством очень много преград поставлено, так сложилось исторически.
Даже те замечательные, помогающие человеку эстетически обрядовые формы, в которые облекается богоприсутствие, — а ведь обряд, искусство издавна, с Ветхого Завета, были неотъемлемой частью богоявления; все свое умение, талант, любовь к красоте человек вкладывал именно в это — даже и они находятся на уровне, мягко говоря, ниже среднего. Потому что если мы обойдем московские храмы, то увидим церкви, расписанные халтурщиками по французским или немецким картинкам конца прошлого века, церкви с разнобоем икон, где изумительные древние иконы висят рядом с совершенно невозможными изображениями. Если снаружи храмы и стали как–то постепенно приводиться в порядок, внутри выглядят плохо; чин богослужения оставляет желать лучшего. Лишь в единичных храмах мы можем видеть и слышать богослужение в какой–то своей церковно–эстетической оболочке.
Кроме того, всевозможные бытовые обычаи, которые у нас вкрались в Церковь, в церковную жизнь, разрушают эстетику церкви. Я не буду сейчас перечислять, их все знают достаточно хорошо — пойдите в любой храм, они сразу бросаются свежему человеку в глаза и мешают ему. Как это получилось? Как дошли мы до жизни такой? В общем, это положение, присущее всему Востоку, всему восточному христианству свойствено такое уничиженное состояние церковной жизни. Конечно, многие говорят, что это уничижение Церкви есть как бы уничижение Христа. Бесспорно, это справедливо с какой–то точки зрения. Там, где Церковь страдает, или там, где Церковь, христиане, несут на себе бремя тяжких обстоятельств, там уничиженный Христос.
Если преподобный Сергий служил, имея лишь деревянные сосуды, одевался в облачения из рогожи, то это был уничиженный Христос. Но там, где храмы могли бы быть святилищем церковной красоты, а превращаются в какие–то размалеванные, не знаю, как все это назвать, — причем, это не дикость ведь: существуют архиереи, благочинные, существуют какие–то понятия, книги, традиции — то тогда это не уничиженный Христос, а просто… беспечность, равнодушие, в общем, понятно, откуда это проистекает. И здесь мы не имеем права говорить об уничижении Христа, а имеем право говорить об унижении нами нашей веры в ее внешних проявлениях. И это характерно для восточно–христианского мира. Я никогда не был в Иерусалиме, но слышал много рассказов от людей, которые там побывали, смотрел множество кадров, фотографий, читал много книг об этом — и нигде это совершенно позорное для христианства уничижение не явлено так, как в самом Израиле. Как бы оттуда начинается этот скорбный путь Церкви. Самая величайшая святыня христианства — Гроб Господень, и над ним стоит мрачный, безобразный храм.
Да дворцы, дома аристократов, архиереев выглядели изящней, чем эти грубые провинциальные претензии на какой–то псевдостиль, и тут есть некий рок, потому что, когда даже в новое время стали строить, тоже не удавалось: в Назарете построили храм, новейший, в честь Воплощения, и также получился неудачный. Очевидно, Восток, место зарождения нашей Церкви, — зеркало состояния христианства. И нигде так не бушуют страсти разделения, как у Гроба Господня, как будто какой–то демон там заставляет христиан сталкиваться друг с другом, являя мусульманам, иудеям и неверующим позорнейшую картину взаимной грызни. Вот в этих картинах и в том, что потом происходило в христианском мире, ответ на вопрос, который часто тревожит совесть христиан, православных, католиков, баптистов, протестантов и других: почему Господь не дает Церкви путей более легких? почему так мало успеха она имеет на протяжении столетий?
Я, конечно, не сказал бы так радикально, что Церковь имеет мало успеха, я думаю, что Царство Божие совершает свое шествие по–прежнему, но измена закону Божию никогда не была безнаказанной, всегда было некое возмездие за отступничество. И не надо думать, что это устаревшие идеи Ветхого Завета. Вспомним слова Христовы о Иерусалиме, когда Он говорил: если бы ты знал о часе посещения твоего… Если бы Содом и Гоморра покаялись, то стояли б до сих пор, т. е. Христос связывает судьбы народов, городов, цивилизаций с их духовным и нравственным состоянием. И падение Византии, Александрии, Российской империи, падение многих других христианских центров есть не только мученичество христиан, но есть перст Божий, указание на то, что путь был ложный, что в этом пути было больше зла, чем добра, иначе бы Господь сохранил эти очаги. Это я говорю о прошлом, но цель у меня все та же: ответить на вопрос, как дошли мы до такого положения здесь. Россия является частью восточной церкви, она приняла христианство с Востока и несет в себе все положительные и отрицательные стороны этой формы исповедания Евангелия. Когда пали древние апостольские центры, то Россия как раз оказалась одним из наиболее серьезных оплотов православия. И даже теперь по количеству православных в мире она стоит на первом месте. Что же происходило в русской Церкви? Как получилось, что эта страна стала первой страной массового атеизма?
Быть может, я повторю то, что уже всем известно, но еще раз могу напомнить, что принятие христианства на Руси, которое произошло тысячу лет назад, было принятием целого комплекса, целой цивилизации. Киевские князья, приняв христианство, вместе с ним приняли всю византийскую традицию, с греческим языком, иконой, литургией и многим другим. Мы знаем, что в Киевской Руси все иконы подписывались по–гречески, духовенство было греческим по происхождению, Церковь русская была частью, филиалом греческой Церкви. И принеся в Киев цивилизацию, христианство вначале оказалось исключительно действенным, потому что в мир пришли новые нравственные ценности, новый тип духовной жизни, который, конечно, мог лишь постепенно овладеть народом. И здесь Церковь должна была выступать (в данном случае я говорю о Церкви как о христианской иерархии) как учащая, в западной терминологии «учащая церковь», должна была выступать как непрестанный воспитатель нации. Делала она это? Бесспорно, делала.
Если мы посмотрим работы С.Соловьева, Ключевского и многих других историков, мы увидим, как много для просвящения Руси, особенно в киевский период, сделали иерархи, особенно монастыри. Но потом, как вы знаете, татарское иго и возвышение Московского царства многое изменили. Представители иерархии, духовенства, монашества понимали, что сейчас самое важное для страны — объединиться, создать национальный очаг и освободиться от ига. Этому патриотическому благородному долгу было отдано очень много сил. Митрополит Алексий, конечно, трудился над просвещением народа, переводил Новый Завет на церковно–славянский язык и т. д., но, в общем, это был период серьезного одичания, надо было миссионерствовать заново, но этого не делали. В основном усилия иерархии заключались в поддержке московского князя. Может быть, по–человечески рассуждая, эта патриотическая работа оправдала бы себя и в духовном смысле, если бы возникшая в результате этих усилий Церкви и других общественных сил монархия сумела оценить это и отдать должное Церкви христианской. Но монархия восприняла христианство просто как одно из орудий собственного правления, одно из средств для поддержания своей власти. Когда патриарх Филарет поставил на престол своего сына, то тот мог еще его слушаться, потому что это был его родной сын, а следующий царь уже не хотел слышать критики патриарха Никона.
Патриарх Никон был человеком суровым и страстным, и в чем–то он заблуждался, но тем не менее нельзя отрицать, что он не хотел допустить, чтобы Церковь превратилась в инструмент государственной власти. Он обвиняется в папизме и т. д., но все это уже история. Важно то, что Алексей Михайлович, низложив патриарха, добился того, что Церковь стала инструментом власти, и этот процесс был завершен, как вы все хорошо знаете, Петром I. С этих пор в русской Церкви произошли чудовищные перемены. Официально, на бумаге, за подписью высшего духовенства главой Церкви была признана императрица, т. е. Екатерина. Царь стал как бы священным лицом, он мог запрещать или разрешать Соборы, т. е. все уродства так называемого константиновского периода в XVIII–XIX и даже в ХХ веках расцветали махровым цветом, карикатуря церковь, душа ее и превращая в послушное орудие государства. Все талантливые иерархи убирались, либо отправлялись в далекую провинцию, и только те, которые с крестом в руке благословляли крепостное право и величали монарха, те, которые настаивали на том, чтобы имя Божие писалось с большой буквы, а имя царя в богослужебных книгах писалось все большими буквами — вот те и оставались на месте. Духовенство, иерархия были глубоко дискредитированы в глазах общества образованного. Образованное общество имело свои изъяны, но нам сейчас интересно посмотреть на собственно церковные изъяны.
Живые силы в русской Церкви были постоянно. Об этом говорят сонмы святых, подвижников, богословов, проповедников, писателей. Но мы должны признаться, что жизнь их всех была исключительно трудной. Когда мы говорим «Оптина пустынь», мы упускаем, что оптинские старцы были всегда гонимы от архиереев, высылались, считались людьми в прелести, чудаками. Мы знаем, что лучшие религиозные философы запрещались в XIX веке, запрещалось публикование их. Хомяков, Вл. Соловьев, Чаадаев — все запрещались. И кого бы мы ни взяли: правого или левого — Леонтьева или того же Чаадаева — все они были как бы в опозиции, все неугодны, потому что имели собственное мнение, имели собственные мысли. Вот такая церковь, которую, надо сказать, вовсе не злорадно, изображал Перов на своих картинах, потому что он был православным человеком и изображал то, на что ему тошно было смотреть. Такая церковь не могла ни свидетельствовать, ни по–настоящему проповедовать. Проповедничество в русской Церкви стало возрождаться только в конце XIX века. В середине же века, при Филарете, проповедовали только епископы, священники поголовно молчали во всей многомиллионной стране. Это значит, что народ не слышал слова Божия, народ, который в большинстве своем был неграмотный, даже устного слова не слышал. Социальная роль Церкви все время ограничивалась, духовенство находилось в таком бедственном состоянии, что иногда в деревнях священники стояли на одном уровне с бедняками — многодетные, оделенные кусочком земли, жалкие. Они задыхались под гнетом своих благочинных, консисторий — достаточно, например, прочесть книгу Лескова «Соборяне», где он очень ярко показывает эту картину.
После демократических реформ 1860–х годов, начинается некоторое возрождение, которое идет с трудом, а в ХХ веке стали появляться активные деятели, в частности во главе Синода митрополит Антоний (Вадковский), люди, которые хотели бороться за независимость Церкви. И борьба эта направлялась на то, чтобы Церковь перестала быть государственной. Многие говорили о необходимости освободить Церковь от опеки.
Владимир Соловьев доказывал, что насильственное православие — это худший враг Церкви. Когда от людей требовали при принятии на работу справки о причастии, когда гнали самым чудовищным образом старообрядцев, когда использовали Церковь в совершенно посторонних целях, разве могло быть это похоже на свидетельство? И вполне понятно, почему в России так бурно развивалось сектантство. Оно вспыхнуло, за какие–то короткие двенадцать лет, с 1905 по 1917, расплодилось с необычайной быстротой, причем самые разнообразные толки были. Грозный призрак стоял перед Россией — всей стране стать сектантской. В известном романе Андрея Белого «Серебряный голубь» это как бы символически дается: интеллигент, который ищет правду, попадает к сектантам, а перед этим представлена картина провинциальной церкви, где священник мух ловит, в общем, одно вытекает из другого. Когда обрушилась катастрофа на русскую Церковь, то в значительной степени, хотя мы сейчас не имеем права так говорить, это была такая же Немезида, как войска Магомета II под стенами Константинополя. И Карловацский Собор показывает, насколько не готово было высшее духовенство к этим переменам. Веками связанное со старой государственной властью, оно не хотело с ней расставаться, и поэтому по отношению к новой власти занимало позицию самую бессмысленную: или совершенно нелепого идеологического отрицания, или попытки превращения ее в такого же хозяина, каким была царская власть, — сначала обновленцы, а потом их преемники.
Я специально говорил сейчас только о теневых сторонах, потому что только они могут нас побудить задуматься, а не заниматься ностальгическими восторгами о старине. Хорошего о самих себе сказано очень много, а мы говорим как раз о том, что надо уметь каяться и видеть прошлое, каяться друг за друга. Если бы это была только история, все выглядело бы совершенно иначе. Трудно нам сейчас каяться за древних людей, которые жили много тысяч лет назад, никто не чувствует себя причастным к вине египетского фaраона или даже Иисуса Навина — все это безмерно далеко. И даже не хронологически далеко, а далеко религиозно, нравственно, человечески. Между тем то, что происходило в начале XX века, в XVI, в XIX веках — это пока еще все та же цивилизация, в которой мы живем и сегодня; пока еще для нас близкими являются писатели, художники, которые работали тогда; идеи философские, политические, которые господствовали тогда; все соотношения сил, которые сейчас мы имеем в России, в зачатке были в то время. Недаром Салтыков–Щедрин так здорово рассказал о будущем–он видел все уже тогда.
Один современный выдающийся писатель задал однажды вопрос толковому журналисту : как случилось, что Россия, православная страна, стала страной массового атеизма? И тот ему ответил следующим образом: Церковь не выполняла в ней той роли, которую Господь ей дал — проповедь, свидетельство, присутствие. И теперь, если мы будем говорить о будущем и зададим себе вопрос: чего ожидает от нас Господь в оставшееся время? Чтобы мы, т. е. Церковь, обратили внимание сейчас именно на эти моменты.
Проповедь. Это значит, что мы должны найти общий язык с людьми нашего времени, не отождествляясь с ними полностью и не отгораживаясь от них стеной архаики. Это значит, что мы должны поставить — заново, свежо, как бы открывая впервые, — все те вопросы, которые ставит перед нами Евангелие.
Свидетельство. Это значит, что мы должны решить — мы еще не решили — жизненную задачу, найти свою позицию в жизни, свое место… не в обычном смысле слова, а свое отношение ко всем жизненным проблемам.
И наконец, Присутствие. Чтобы мы все время учились молитве и чтобы углубляли в себе опыт таинств, чтобы наше свидетельство было не свидетельством об идеологии, а свидетельством о живом присутствии Бога в нас.
К этим трем пунктам, я думаю, можно вполне свести задачи будущего. Конечно, могут спросить: как должна реагировать Церковь на общественные явления нашей жизни и т. д. Могу сказать только одно: вовсе не это требуется от нас специально. От нас требуются только те три пункта. Заметим, хотя древние пророки часто говорили о политических событиях своего времени, — Христос о них не говорил никогда. Он говорил о том, что относится ко всем временам. И вот, мы должны быть одновременно и вписаны в наше время, и ему не принадлежать. Если нас спросят: что ж вы сделаете для общества современного? Спросит это и конформист, и диссидент, спросит это и активный человек, и беглец — мы всем ответим одинаково: если мы будем свидетельствовать Христа и Евангелие, если мы будем жить в Его духе, то в какой–то степени будем участвовать в том, что Он задумал, а Он задумал никогда не покидать эту землю. Он это осуществляет и без человека, но Он хочет, чтобы это осуществлялось и при помощи человека. Значит, мы будем действовать вместе с Ним. А следовательно, этим самым будет исполняться и все остальное, каждое общество будет получать от этого только добро.
