Вдруг он заметил его и испугался, что не видел раньше: среди современных магазинов на шумной деловой улице стоял дом с узким фасадом, наверное, середины XVIII века. Он каждый день проходил мимо и никогда еще его не видел, хотя дом торчал между своими соседями, как сломанный зуб, стиснутый двумя огромными, пестро размалеванными брандмауэрами, и над остовом световой рекламы на коньке коричневой черепичной крыши оставался еще просвет, сквозь который в щель улицы иногда заглядывало голубое небо, а иногда пасмурное, в облаках. Но огромные рекламные вывески, буквы которых начинались на фронтоне левого соседа и перебегали на фронтон правого, эти длинные жесткие ленты, видно, мешали ему показать себя и удерживали среди чуждых ему по духу строений. А тут вдруг он оказался на виду, освобожденный от нелепого соседства, и подобно тому, как под одеждой у всех людей та же кожа, что и у животных — редко осознаваемый факт, так и стена дома под объявлениями и рекламными щитами оказалась снова настоящей кирпичной стеной в серой штукатурке, которой ее некогда покрыла кельма штукатура; стала видна и коричневая кровля, плавно огибающая перекрытия и балки старых стропил. Всегда, наверное, пугаешься, когда из прошлого выплывает нечто незнакомое — страх человека, который оставил позади что-то, чего не знает, сам погруженный в страх и во время, не отпускающее его. Духу прошлого отвечала и гравюра, выставленная в витрине книжного магазина и запечатлевшая эту деловую улицу в ее прежнем виде: широкую, тихую, жилую, со строчкой домов, крыши которых примыкали друг к другу — единство бывшей общности. И так как перед глазами прохожего еще стоит та гравюра и изображенная на ней улица, которая, тогда еще без тротуара и немощеная, вдоль и поперек пересечена колеями колес, он ступает на новый асфальт мостовой и переходит железные трамвайные рельсы, гонимый желанием войти в этот старый дом, а также робкой надеждой, что там можно вздохнуть, как дышится, когда уезжаешь из замкнутой тесноты города и попадаешь на сельскую дорогу. Будь у него привычка прислушиваться к глубинным движениям своей души, он обнаружил бы там нечто похожее на тоску, пусть даже не тоску, а только неясную потребность вдохнуть острый запах сена, навоза, перегноя, потребность найти где-нибудь в доме клок сена или хоть желтые и светло-коричневые початки кукурузы, вывешенные на веревке для просушки под скатом крыши, как в деревенском доме. Ведь даже нищенка, что сидела у ворот, похожа была на старую крестьянку, отдыхающую на скамейке возле двери, когда нет работы и больше нечего делать, и он не решился подать ей милостыню, даже чуть было не снял шляпу, входя в темную подворотню, частично перестроенную для торговых надобностей и потому несообразно узкую.

Стены подворотни тоже были сплошь покрыты вывесками, да и стены подъезда, над которым старая табличка с облупившейся эмалью извещала: «1-я лестница». Здесь еще продолжалась торговая улица, как будто она заползла даже в дом и ползет дальше, захватив всю первую лестницу и оставив в каждом ее пролете свои щиты. Отвлекающий маневр, раздраженно подумал посетитель, отвлекающий маневр, и, так как он не хотел, чтобы его отвлекали обманом, он и взглядом не удостоил вход, а вышел из подворотни во двор. Двор был темный, зажатый в четырехугольнике стен, как глубокий колодец, а из открытых окон щелкали болтливые пишущие машинки. Нет, это было все-таки не то, что он искал, и он повернул бы назад, если бы не тихая мастерская по ремонту пишущих машинок, расположившаяся во дворе. И то, что этот мастер с подмастерьями занимался здесь своей размеренной работой, и то, что вывеска изображала неподвижную, застывшую пишущую машинку, как некогда вывеска сапожника — сапог, а портного — ножницы, и то, что рядом была открыта дверь в тишину и темноту переплетной мастерской, — все это несколько увеличивало действительную удаленность от шумной улицы, не намного, конечно, всего на несколько миллиметров, и даже того меньше, однако достаточно, чтобы указатель, звавший ко «2-й лестнице» рядом со второй подворотней в конце двора, тихо поманил дальше. Он преодолел робость перед щелканьем машинок и быстро проскользнул через двор, ведь куда заманчивее самого указателя была вторая подворотня, наискось разделенная на две половины: темную, промозгло-холодную и желтую, солнечную, и несомненно, за ней должен быть еще один двор, уж он-то весь безраздельно во власти солнечных лучей. Боясь ошибиться, полный нетерпения, он вышел на солнце, заранее решив не заходить и во второй подъезд, уверенный, что там натолкнется лишь на постоянно закрытые, обитые железом черные ходы разных контор. Да и стеклянную дверь он вряд ли заметил бы, дверь из подворотни в подъезд, если бы она не привлекла его внимания своим подрагиванием и дребезжанием. Это была обычная стеклянная дверь с сеткой из гнутой коричневой проволоки, стекло чуть-чуть звенело от беспрерывного легкого хлопанья двери, и вместе с ним дрожала пограничная черта между светом и тенью, рассекающая подворотню и дверь на две части. Это было похоже на солнечные часы, не показывающие точного времени, и скрытое здесь противодействие всякому порядку, казалось, обещало, что все здание каменного порядка, железной неподвижности может беззвучно рассыпаться, так же безмолвно, как возник новый двор — полный солнца, теплый, лежал он теперь перед ним. Щелканье пишущих машинок в неподвижном воздухе утратило всякую силу и слилось в далекий гул. Просто удивительно, как свободно проникало сюда солнце, а все оттого, что вдоль двора с противоположной стороны тянулись не дома, а высокая стена. Она, конечно, тоже отбрасывала четко очерченную тень, но близился полдень, тень была короткой, и ее смягчала, да, именно смягчала земля, на которую она падала и которая тянулась вдоль стены узкой немощеной полосой, как прореха в каменной коже двора. Возможно, тут когда-то пытались разводить шпалерные фрукты, но этому помешала затененность кусочка земли, а может, был просто газон и стояли скамейки. Однако от всего этого ничего больше не осталось, лишь серая земля, втоптанный в нее гравий, бережливо сметенный в маленькие кучки песок, словно оставшийся от детских игр, собачьи нечистоты. Теоретически, так сказать, ему это было понятно: ведь собаки предпочитают для своих надобностей именно землю, а не булыжник мостовой, как будто могут таким способом выразить свою тоску по природе и по утраченной свободе, но само предположение, что в этом насквозь коммерческом доме вообще могли быть дети и собаки, тревожило, и в то же время в нем была надежда, как-то слабо, но отчетливо связанная с его собственным ожиданием того, что плотно сомкнутые кварталы города здесь разомкнутся и глазам откроется сельский ландшафт, природа. Он счел предзнаменованием, что его занесло сюда именно в полдень, ведь этот двор так же тих и безлюден, как сельская улица под жаркими лучами солнца в такой вот полуденный час, когда семьи, не занятые в поле, собираются за столом, а рядом собаки, дожидаясь куска, сонно ловят мух, чешутся или, подергивая шкурой на спине, просто засыпают. Он держался на противоположной стороне у раскаленной стены дома, пожалуй, не потому, что считал себя еще недостойным ступить на затененную полоску гравия, а потому — так он по крайней мере думал, — что хотел заглянуть за каменную ограду. На уровне первого этажа стена дома была глухой, существовавшие когда-то окна и двери замурованы, а за стеной, наверное, склад той переплетной мастерской, что в первом дворе. Он остановился, вытянул шею и даже поднялся на носки, чтобы хоть что-нибудь увидеть за оградой. Но не увидел ничего — хотя маловероятно, чтобы за конторами и предприятиями находилось такое обширное пустое пространство, все же, видимо, так и было — только вдали виднелись здания, да и то лишь верхние этажи и крыши. Но среди свободного, наполненного воздухом пространства высилась красная фабричная труба, как кровавый надрез на бело-голубой поверхности неба, а если прислушаться, то слышно было, как работает паровая машина. Может быть, здесь, среди бывших садов, расположена электростанция и теплоцентраль этих больших домов, и он чуточку позавидовал машинистам, которые сейчас, в обеденный перерыв, сидят на улице, руками, пахнущими маслом, вынимают сигареты, закуривают, а машина, почти не требующая догляда, знай себе постукивает. Представив себе все это, он пересек двор. Но здесь больше уж не было ни арки, ни подворотни, а только стеклянная дверь, похожая на ту, во втором подъезде; когда же он вошел, то увидел за нею довольно узкий проход и в конце его — как будто архитектор хотел подчеркнуть постепенное уменьшение всех масштабов — еще меньшую одностворчатую стеклянную дверь, не казенную, а словно чью-то — ее потускневшие стекла даже не были забраны проволочной сеткой.

Нужно было решаться. Направо лестница вела вверх, и, будто для пробы, как бы проверяя, выдержит ли, он поставил ногу на первую ступень. Но он просто не мог не оглянуться еще раз на ту маленькую дверь, которая теперь была слева: казалось, оттуда можно было ожидать еще большего соблазна. За грязными стеклами слепила глаза белая стена, залитая нещадным солнцем. Что же, там снова двор, а за ним еще, и так далее — один за другим, один за другим, целый город дворов? Внезапно горизонтальная протяженность опротивела ему, словно в горизонтальности и прячется подоплека всякого страха, как в лабиринте. Пора наконец решиться подняться по лестнице; отворачиваясь от двери, он сказал: «А ее я игнорирую». Он сказал это громко, вслух, а когда повторил еще раз, обрадовался, что банальное выражение вдруг приобрело такой осязаемый и живой смысл. Вот так же радуешься, когда среди старого хлама вдруг найдешь что-нибудь полезное. Дверь осталась в стороне сбоку, а он поднялся на вторую ступеньку. Но не так-то легко было оторваться, а поскольку он, вероятно, всегда был к себе вполне снисходителен, то и сейчас уступил, обернулся, даже наклонился, чтобы еще раз увидеть, что за стеклом. Из этого положения наискосок от двери можно было обнаружить, что там небольшой двор, собственно, даже не двор, а небольшой сад, наполовину затененный чем-то, чего не видно, но что вполне могло быть дощатым забором, сад, в котором стояла деревянная беседка — от дождя и солнца доски стали совсем серыми, такими же серыми, как куча навоза, сваленного у стены, а рядом вместе с разной зеленью кто-то посадил еще и фуксии. Около фуксий торчали из земли деревянные решетки, расширяющиеся кверху, чтобы растения могли виться, цепляясь за них усиками, и, если он не ошибался, у деревянных стен беседки гудели осы. Не их ли жужжание принял он за отдаляющееся щелканье пишущих машинок? Тут за чьей-то дверью осы роились как стражи, чтобы никто не проник в сад. Разве щелканье и гул над лабиринтом города не то же самое, что жужжание насекомых над навозной кучей? Шум, который поднимает прокаженный страж, отпугивая прохожего и вынуждая идти окольными путями. Значит, он их перехитрил, когда стал подниматься по лестнице, так сказать, обошел стражу; и с этой мыслью он ускорил шаг, двинулся наверх и на каждом этаже видел длинный коридор, тянущийся в обе стороны от лестницы, а в нем — ряды крашеных светло-коричневых дверей и зарешеченных кухонных окон; он прислушался, не слышно ли за дверьми каких-либо звуков. Но слышно ничего не было, а если что-то и шелестело, так ведь это могли быть мыши или даже крысы. Конечно, тишину можно было объяснить полуденным часом, когда и человек, и зверь засыпают под неусыпной охраной ос и мух, но не стоило даже заходить в предположениях так далеко, скорей всего, эти квартиры постепенно превратились в задние помещения больших контор, правда малоиспользуемые, снятые вместе с остальными только ввиду будущего расширения дела и из-за их дешевизны; сюда лишь изредка забредал кто-нибудь из слуг. Впрочем, эти доводы опровергала большая лужа на третьем этаже, поблескивавшая на желтых потрескавшихся плитках пола у водопроводного крана, и вода, еще капавшая из него. Но ведь для этого могло найтись и вполне естественное объяснение, поэтому было бы смешно видеть здесь нечто криминальное. Вода же пробудила в нем жажду, и он подошел к крану, чтобы, как альпинист, добравшийся до родника, склониться к нему или попить из ладони. Однако тотчас понял, что кран не открыть без специального ключа, а надпись «экономить воду» объяснила, почему нельзя напиться. Надо было довольствоваться малым, подставив руку под капающий кран; сначала он протянул одну ладонь, а когда подставил другую и капли прочертили по ним приятные влажные дорожки, ему показалось, что он пытается добыть недозволенное удовольствие, может быть, даже украсть его, хотя не он поступил беспечно и, несмотря на строгое предписание, так плохо завернул кран. И уж воистину не дозволено было стоять здесь так долго, прислонившись к стене, и делать праздные наблюдения, например над дверьми, которые здесь не вибрировали так, как на верхних этажах больших городских домов из-за оживленного уличного движения. Он вспомнил, что стеклянная дверь во второй подворотне, та, с табличкой «2-я лестница», тихонько и непрерывно постукивала, а эти двери словно вросли в свои стены, словно вбиты кем-то, и неважно даже, что их деревянные конструкции торчали среди кирпичей. Эта прочность почвы под ногами придала ему смелости, и, хоть очень хотелось выглянуть из окна в коридоре, он пока не позволил себе этого и двинулся дальше. Он дошел уже, должно быть, до пятого этажа, когда услышал, как наверху хлопнула дверь. Его испугало не столько присутствие людей, сколько высота бесконечных этажей этого дома, но так как он не желал быть захваченным врасплох, бродя тут и прислушиваясь, а предпочитал искать сам, то поспешил по стертой лестнице наверх, прыгая через две-три ступеньки, запыхался, пока добрался доверху, и чуть не налетел на женщину, которая шла по коридору вылить в уборную ведро воды.

На этом, верхнем, этаже коридор был очень светлым — слепяще светлым, подумалось ему; окна были широко раскрыты, и воздух, который вместе с солнцем вливался в них, был так покоен и в то же время так живителен, как полдень над умиротворенно покоящимся морем. К тому же и на женщине была только юбка и кофта, а на голых ногах деревянные башмаки. Матросы драют палубу, подумал он, глядя на нее, стоящую перед ним с ведром. Она спросила:

— Вам кого? Дедушки нет дома.

Волосы ее, светлые, заплетенные в нетугую косу, лежали на спине. Под мышками тоже видны были волосы, более обильные, чем обычно у блондинок. Он ответил:

— Я не знал, что здесь тоже живут.

— Да, — сказала она, — мы здесь живем.

Он посмотрел на волосы у нее под мышками, на ее голые ноги, сверху скрытые юбкой, и сказал:

— Очень вы здесь хорошо живете.

— Неплохо, — ответила она и словно объяснила: — Я прачка, — а так как он, очевидно, не сразу понял, добавила: — Прачечная на чердаке.

Это хоть как-то утоляло любопытство, он так и понял ее слова, потому что сказал:

— Стало быть, дом используется целиком.

— Не могу сказать, — возразила она, — мне нет дела до других.

— Да, вы правы, — сказал он, — но ведь, наверное, трудно поднимать тяжелое белье на такую высоту.

Она улыбнулась:

— Да нет, у нас остроумное приспособление, — и показала на мощную, чуть ли не якорную лебедку, которая с намотанным канатом стояла в коридоре, в большом деревянном стояке, — ею пользовались еще прежние съемщики, которые научили меня моему делу: мы через окно поднимаем узлы с бельем наверх и так же спускаем их.

Он осведомился:

— А эти манипуляции не опасны для окон нижних этажей?

— Нисколько, — ответила она, — на узле закрепляется еще одна, более тонкая веревка, и человек внизу натягивает ее. Это вполне безопасно — даже при самом сильном ветре мы можем поднимать и опускать наш груз.

— Очень удобно, — сказал он.

— Да, очень удобно, — кивнула она, — и экономит много сил. Мы почти никогда не ходим в город.

Она сказала «в город», словно жила в деревне, а ведь дом стоит на одной из самых оживленных деловых улиц. Но ему понравилось, что она так сказала, и у него возникло чувство уверенности и близкой цели, как-то связанное с волосами у нее под мышками, которые были похожи на солому. Чтобы не смущать ее своим разглядыванием, он обернулся к лебедке и к окну, через которое транспортировались грузы. Из окна, словно иначе и быть не могло, открывались необозримые дали. Эта часть дома была, очевидно, самой высокой. Хотя дом и выглядел с улицы незаметным и низким, постепенно и неуклонно он поднимался вверх по мере того, как углублялся в свои дворы, а так как дворы эти бесконечны, то при значительной протяженности участка дом, даже умеренно повышаясь, должен был вырасти до огромной высоты. Так он и стоял тут, как вытянутый горный хребет, и это рождало особенное чувство уверенности и естественности, будто стоишь на его вершине. Он сказал:

— Мне бы хотелось подняться выше, в прачечную, на чердак.

— Это вам не доставит удовольствия, — сказала она, — мы сегодня кипятили белье, и там полно пара.

— Не на всем же чердаке?

— Все равно, всюду, где только возможно, развешано белье. Слуховые окошки открыты с двух сторон, и белье сохнет на сквозняке. Мой дедушка говорит, что, если бы крыша была плоской, как в новых домах, можно было бы в такие солнечные дни расстилать белье для отбеливания.

— Конечно, можно, — ответил он, — но дым и сажа из трубы пачкали бы белье и портили бы вам всю работу.

Она удивленно посмотрела на него.

— Из какой трубы?

— Да вот, — сказал он, уже стоя у окна, и хотел показать рукой, но оказалось, что ни из этого, ни из какого другого окна коридора, к которым он поспешил, не видно большой площади с машинным залом в центре; это несколько разочаровало его — он-то твердо рассчитывал с такой высоты увидеть все пространство. Но что-то все время заслоняло обзор то лестничная клетка, то другая часть здания; теперь было понятно, почему она ничего не знала о трубе.

— Видно, вы и в самом деле редко бываете в городе, — сказал он и отметил про себя, что употребил уже ее собственное выражение, — иначе вы бы заметили трубу.

— Довольно редко — о театре и прочих развлечениях я только слыхала.

Она сказала это, однако, так равнодушно, что он не решился — хотя и подумал было — пригласить ее в театр. Тем не менее он поинтересовался:

— А как вы проводите свободное время?

— К сожалению, дедушка часто в отъезде, ну а когда он здесь, времени не замечаешь. Мы много разговариваем, иногда поем на два голоса, у него прекрасный голос. Но чаще всего мы уезжаем за город — в лес, в деревню или куда-нибудь еще, это мы любим больше всего.

Она радостно засмеялась, радость передалась и ему.

— Вот это жизнь! Всем бы так! А что же вы делаете в одиночестве?

— У меня не бывает одиночества, — поправила она его, просто иногда я одна. А дел хватает. Но уж если я почему-нибудь не занята делом или мне лень, то смотрю в окно.

— Да, у вас здесь, в самом деле, прекрасно, — подтвердил он, указывая на вид из окна, который все время притягивал к себе его взгляд, — простор, срезанный, правда, в одной стороны лестничной клеткой, все же открывался перед ним в своем великолепии, уходя вдаль. И хотя увиденное не было для него неожиданностью, он ориентировался с трудом, потому что город, обычно такой знакомый, из этой точки был узнаваем только вдали, там, у подножья гор, которые дрожали в полуденном золотом мареве, там, где на них взбирались светлые переливающиеся поля, где села так покойно устроились на склонах, что их покой и тишину, кажется, можно было услышать; но чем ближе к городу, тем менее знакомой становилась местность, и, если бы не черная нитка железной дороги, которая то исчезала, то вновь появлялась, вторя рельефу местности, плавной дугой приближаясь к городу, и терялась в сумятице рельсов, обозначив местонахождение вокзала, он мог бы подумать, что очутился в чужих краях, мог бы даже поверить, что города и вовсе нет или, в лучшем случае, он настолько урезан, что от него остался один намек.

— По вечерам и утром, — сказала она извиняясь и в то же время с укором, — в ясную погоду видны даже снежные вершины, сейчас, правда, в полдень…

— Ему было неприятно — она упрекала его за то, что он пришел в неподходящее время, — а тут еще в окно залетели две осы, и он перебил ее:

— Ну что ж, в другой раз, — и, взглянув на ведро, которое все еще стояло у ее ног, — я и так вас очень задержал…

Она заметила, что он не знает, как ее назвать, и сказала:

— Меня зовут Мелитта.

— Красивое имя, — сказал он, — оно ведь значит «пчелка» и отлично вам подходит. — И хоть господину в сером котелке столь неожиданная доверительность была не к лицу, он все же представился. — А меня зовут Андреас.

Она вытерла руку о юбку, подала ему и сказала:

— Очень приятно.

— Позвольте мне вам помочь? — сказал он и схватился было за ведро, но она его опередила.

— Нет уж, это мое дело. — Доверчиво ему улыбаясь, Мелитта взяла ведро за ручку, как-то пренебрежительно качнула им, пролив грязную мыльную воду на желтый каменный пол, и быстро понесла в уборную — в открытую дверь было слышно, как вода с шумом опрокинулась и с шумом понеслась в глубину, во тьму, постепенно затихая. Андреас между тем подошел к окну, под которым, думал он, должен быть сад с осами, на этом окне показался ему вполне на месте и цветочный горшок со старой землей, а в нем, словно повторяя картину, которую он надеялся увидеть внизу, еще торчали какие-то прутики. Но выяснилось, что положение сада определить не так легко, как он думал: хотя стена лестничной клетки и была точным ориентиром, к ней лепились внизу всевозможные пристройки, и он видел только беспорядок крыш, крытых чем придется — то черепицей, то безобразным черным толем, а то даже и дранкой; как ни досадно было не найти того, что искал, все же его успокоил вид стен, которые, слава богу, не обрываются в глубину отвесно и беспрепятственно до самого дна, и цветочный горшок, если его теперь неосторожно опрокинуть, не сорвется вниз, как вода, выливаемая в колодец, и никого не убьет, а безопасно разлетится вдребезги на одной из крыш. И, все еще разглядывая черные дождевые полосы на стене, Андреас произнес:

— Что же это было, фуксия из вашего сада?

На лице у нее снова отразилось удивление, и, хотя вопрос читался в ее взгляде, она поспешила спросить, словно ей не терпелось окликнуть его по имени, которое он назвал:

— Из какого сада, господин Андреас?

Не надо было мне говорить имя, подумал он, но, так как это уже случилось и нельзя же было потребовать его назад, он сказал:

— Ну как же, из сада около лестницы.

Она напряженно соображала, даже немного прикрыла глаза, и ее гладкий лоб сморщился над переносицей, потом пренебрежительно махнула рукой:

— А, это новый сад.

Ее слова кое-что объясняли, но все же ему было жаль.

— Я думал, вы отдыхаете там… летними вечерами.

— Нет, — сказала она односложно, — это новый сад.

Ответ был окончательным, изменить ничего было нельзя, поэтому он только осведомился:

— А этот стебелек фуксии?

Она приветливо ответила:

— Он служит нам солнечными часами: когда его тень падает на трещинки пола, которые дедушка пометил красной чертой, тогда полдень, там есть также пометки для более ранних и более поздних часов. Очень остроумно, — и с доверительным кокетством добавила: — Правда, господин Андреас?

Тут она заметила, что на плитках пола остался мокрый круг от ведра, быстро пошла на кухню и принесла серую тряпку, встала на колени и стала подтирать пол. Он снова подумал о матросах, драющих палубу, правда совсем мимоходом, потому что она стояла на четвереньках, как животное, которое хочет покормить своих детенышей, — открылись ее груди, тоненькая цепочка медальона с эмалевой фотографией белобородого старика болталась между ними, а их светлая, гладкая и нежная кожа с просвечивающими голубыми жилками была того золотистого оттенка, какой бывает у блондинок. Но хоть она и не замечала его разглядывания, он сделал вид, что смотрит совсем не на нее, а на знаки на полу, и сказал:

— Если я правильно понимаю, сейчас уже второй час. У меня дела.

Она быстро встала и казалась немного смущенной.

— Вы уже уходите? Мне ведь надо было вас угостить… или, может быть, вы хотели отдохнуть. Дедушке не понравится, если я вас так отпущу.

Он поблагодарил. Он хотел бы попросить только глоток воды и показал на водопроводный кран, который нельзя было открыть без ключа и который был снабжен призывом экономить воду.

— Здесь, на верхних этажах, вода плохая, — сказала она, — теплая.

Снова разочарование, но и это разочарование было так разбавлено воздухом, стало таким легким благодаря воздуху, продувавшему сейчас коридор из всех открытых окон все сильнее и ощутимее, так растекалось в пространстве, которое втекало в окна со стороны гор и снова вытекало назад, подхватывая своим дыханием и того, кто дышал, что даже жажда прошла, как будто она появилась слишком рано, как будто еще не было права на жажду. И когда Мелитта вскоре вернулась с ключом и с кружкой — это была пивная кружка — и, открыв кран, стала спускать шипящую струю воды, чтобы она немного охладилась, он удержал ее, указав на табличку, сделал только несколько глотков, да и то лишь чтобы ее не обидеть. Но когда уже хотел проститься, он снова чуть заколебался, может быть, потому, что груз разочарований все же стал весомым, а может быть, потому, что он все-таки чего-то ждал. Ему хотелось еще раз попросить разрешения подняться наверх, но это выглядело бы так, словно он не поверил ее словам, поэтому он только сказал:

— Я не люблю возвращаться той же дорогой.

Она подумала секунду, а потом ответила:

— Придется вам, господин Андреас, спуститься на второй этаж или, вернее, на лестничную площадку между первым и вторым этажами. А там попытайтесь позвонить в дверь напротив лестницы. Насколько я помню, это номер девять. Если вам откроют, вы попадете в магазин господина Целльхофера, торгующего кожей, а оттуда легко выберетесь на улицу. Я знаю это, потому что дедушка покупает там кожу для обуви и часто мне говорит, как ему удобно пользоваться этим ходом, вместо того чтобы идти скучным путем по переулку.

— Я вам очень благодарен, Мелитта, — сказал он, и то, что он назвал ее по имени, было и благодарностью, и бегством одновременно — ведь он уже стоял на ступенях лестницы и, не оборачиваясь больше, так, будто его что-то гнало, понесся большими прыжками вниз, замечая, однако, в некоторых местах на старой стене непристойные рисунки, сделанные будто бы детской рукой. Но это только ускоряло его бег. Уже сгущались тени, а ему нужно было попасть в свою контору.

Он несся по лестнице сломя голову и чуть не проскочил мимо второго этажа, ему даже пришлось, когда он заметил это, уцепиться за перила, чтобы остановиться и оглядеть ряд дверей. Да, напротив лестницы действительно находилась дверь под номером 9, и он позвонил. Звонить пришлось долго, пока не послышались шаги. Кто-то, очевидно, из прислуги высунул голову в дверь и спросил:

— Почему вы с черного хода? Вы из этого дома?

— Да, — соврал Андреас, хотя это даже и не было ложью в полном смысле слова, — мы обычно покупаем у вас кожу для обуви.

Ему открыли и дали войти. Тут Андреас увидел устройство квартиры, в какой жила наверху Мелитта, потому что квартиры в доме, как это часто бывает, на всех этажах были одинаковы. Первое помещение, в которое он вошел, соответствовало кухне, затем он попал в следующее, как и кухня выходившее в коридор, потом, свернув направо, — в две большие, вытянутые вглубь комнаты; их окна выходили в другой двор, а может быть, на улицу — определить было невозможно, потому что ставни были закрыты, всюду было темно и стоял едкий, противный запах дубильных веществ. Даже трудно было себе представить, что подобные комнаты у Мелитты наверху, наверное, были светлы и полны воздуха. Правда, воспоминание об этом сразу померкло — ведь здесь все без малейшего просвета было увешано высушенными шкурами и кожами в таком количестве, что Тускло-желтые лампочки, которые, по правде говоря, давно уже пора было сменить, почти совсем закрыты были товаром. Они вышли в узкий проход, на стене которого неумелой рукой было написано «выключайте свет», и попали в новое помещение, тоже увешанное кожами.

— Мы, видимо, в пристройке, — сказал Андреас, но работник в коричневой холщовой куртке и зеленом фартуке лишь отчужденно пожал плечами, словно не понял вопроса, повернул выключатель, сказал «осторожно» и повел его к какой-то пожарной лестнице, по которой они с предосторожностями спустились. Но и тут они еще отнюдь не достигли самого магазина, а оказались в новом складском помещении, вероятно как раз в том, где замурованы окна, потому что, насколько можно было определить в темноте, оно было довольно длинным, по крайней мере казалось, что следующая лампочка, скрытая шкурами, очень далеко. Было холодно, как ночью, и резкий запах всей этой кожи, конечно, мешал осам гнездиться здесь ночной покой после дневных страхов; Андреас устал и хотел присесть на один из стояков, предназначенных для выделки кожи. Но так как его провожатый не обратил на это никакого внимания и уверенно шагал вперед, выключая по дороге свет на опорах, он рисковал остаться один в темноте склада с мышами, если бы уступил желанию отдохнуть, и, кто знает, нашел ли бы он тогда выход отсюда — ведь даже искать ощупью выключатели на опорах было трудным делом для человека, оказавшегося здесь впервые. Лишь на минутку он присел на стояк — собственно, только потому, что еще никогда не сидел на таком сооружении и не хотел оставлять позади себя ничего неизведанного, — а потом поспешил за своим провожатым. Тот отодвинул тяжелую железную дверь, и вот наконец действительно окончился путь, который и так уже был столь долог, что непонятно, как работник смог прийти на звонки Андреаса за сравнительно короткое время, — мимо стеклянной перегородки, из-за которой раздавалось неуверенное щелканье пишущей машинки, они прошли в магазин господина Целльхофера. Здесь, правда, обнаружилось, что работник на самом деле никакой не работник, а торговец, потому что, каким бы ворчливым и недовольным он ни был до этого в роли провожатого, в магазине он живо натянул на лицо подкупающую улыбку торговца и услужливо спросил Андреаса:

— Чем могу служить? Не нужна ли господину прекрасная кожа для обуви? Мы получили новую партию.

Обуви у Андреаса было достаточно, к тому же он покупал готовую обувь и не мог себе представить, что делать с этой кожей. Но ему не хотелось разочаровывать человека, который был его провожатым в столь долгом пути, и уйти без покупки. А тот как раз поманил его:

— У нас есть отличная седельная кожа — скоро раскупят все наши запасы.

Андреасу хотелось сказать, что он видел склады и о быстром их опустошении не может быть и речи, но так как этот человек делал столь резкое различие между своей ролью провожатого и ролью торговца, Андреасу тоже показалось неудобным смешивать то, прежнее, с теперешним, и он напряженно соображал, какая кожаная вещь могла бы ему пригодиться. О звериных шкурах и коричневых кожах он даже думать не хотел, уж если иначе нельзя, то пусть это будет светлая кожа.

— Я бы купил хром, из которого можно сделать туфли с пряжками или сумочку для молоденькой девушки, — объяснил он.

Торговец возразил предостерегающе:

— Значит, не седельная кожа? Вы пожалеете об этом, сударь… склад скоро опустеет, время не ждет… запасы тают на глазах… впрочем, как хотите, сударь, — и принес хром.

Голубовато-белые и светло-серые с матовым блеском кожи лежали на грубом прилавке, и Андреас мог погладить рукой гладкую и пористую поверхность. Торговец сказал:

— Обратите внимание, как эластичны. — Воодушевившись, он схватил кожу за неровный край и смял на глазах у Андреаса — кожа подалась мягко и бесшумно, без хруста и скрипа, а торговец, которому эта податливость была известна, повторил все снова и поднес товар к уху Андреаса. Затем он разгладил смятое место плоским утюгом, вынутым из тяжелого выдвижного ящика, показал Андреасу: — Видите, ни излома, ни складочки, ни морщинки… никто еще не пожалел, что купил такой товар. Попробуйте сами.

И с назойливостью, часто свойственной продавцам, он взял палец Андреаса и провел им по разглаженному месту. Нет, разочарования он не ощутил, а осязание гладкости было подобно наслаждению глотком свежей воды, утоляющим сильную жажду; и все же он был разочарован жаль, что желаемое никогда не обретает ту форму, какой желаешь, а предстает обязательно перевернутым и неузнаваемым.

— Хромовые кожи продаются у нас дюжинами, — сообщил продавец.

— Но мне нужна самое большее одна… да и то едва ли, сказал Андреас.

— Такая вещь всегда пригодится, заявил продавец категорическим тоном, — ничего подобного вы уже не найдете.

Но Андреас больше не хотел уступать — он проявил добрую волю, а если другой перегибал палку, то это уже его дело. Он сделал нетерпеливое движение, собираясь уходить.

Точно почуяв тайное побуждение клиента, как это вообще свойственно торговцам, тот взмолился:

— Возьмите четверть дюжины, я отдам по цене дюжины, раз вы из этого дома.

— Время идет, — сказал Андреас, — вы тут, в этом мрачном склепе, потеряли чувство времени, не задерживайте меня… я беру одну штуку, и кончено.

— Ну ладно, одну так одну, — сказал продавец. Пожимая плечами, он повторял, будто нечто неслыханное: — Одну штуку… одну штуку… вы по своей воле теряете право на скидку… и, глядя на Андреаса прямо-таки с состраданием, принялся заворачивать в бумагу лежавшую сверху кожу.

— Да нет же, — сказал покупатель, — мои потери — это моя забота… но зато я сам выберу кожу.

Он взял всю стопку с прилавка и понес к слепому окошку. Там он наудачу выбрал одну из кож, молочно-серую с голубоватым оттенком, и велел ее завернуть. А когда стал платить, ему пришло в голову, что при нынешних ценах и инфляции он мог бы не задумываясь купить несколько дюжин, даже весь склад. Почему он этого не сделал? Почему упустил возможность? Он не знал; он знал только, что ему не нужны звериные шкуры, и пошел к двери, которую ему открыл торговец со словами:

— Окажите нам снова честь.

На улице било полуденное солнце, и глазам стало больно от света. Он не мог определить, где находится. Только когда мимо прошел трамвай, он понял по надписи, что это улица В., и удивился, как дом, из которого он только что вышел, растянулся до этой удаленной части города. Теперь-то уж было самое время идти в контору; он побежал за трамваем и еще успел догнать его у самой остановки.