7

МАГНИТОФОННАЯ ЗАПИСЬ ДОПРОСА СЕВИЛЛЫ АДАМСОМ 26 ДЕКАБРЯ 1970.

Документ 56—278. Приложены 3 фотографии. Секретно.

Адамс. Извините, что я вызвал вас сюда, да еще в разгар зимы. К сожалению, у нас здесь не такой мягкий климат, как во Флориде. Если вы подхватите по моей вине грипп, мне будет весьма неприятно. Сигару?

Севилла. Спасибо, мистер Адамс, я не курю.

Адамс. Не называйте меня «мистер Адамс». Зовите меня Дэвид. По-моему, нам нет нужды в эти церемониях. Тем более что я отношусь к вам с большой симпатией и – разрешите мне сказать вам об этом – с восхищением. Вы, вероятно, самый умный человек из всех, с кем я когда-либо встречался, и я совсем не уверен, что могу что-нибудь у вас выведать.

Севилла. С таким намерением вы меня и вызвали?

Адамс. Наверное, с моей стороны не так уж умно напрямик объявить вам об этом в самом начале нашего разговора.

Севилла. Кажется, я понимаю, что такова ваша роль.

Адамс. Да. Скажу, чтобы быть точным, что на меня возложена некоторая ответственность по защите младенца, отцом коего вы являетесь.

Севилла. Ему что-нибудь угрожает?

Адамс. Да. (Пауза). Я говорю об этом с сожалением, но имела место некоторая утечка информации. Русские информированы о части достигнутых вами результатов.

Севилла. Боже мой, я… Возможно ли? Извинит о меня… Для меня это как гром среди ясного неба.

Адамс. Успокойтесь. Я понимаю ваше волнение.

Севилла. Но как же это могло случиться? Это невозможно. Что же именно знают русские?

Адамс. Послушайте, давайте действовать по порядку. Разрешите мне оставить вежливость и прямо задавать вам вопросы.

Севилла. Конечно. Задавайте любые вопросы. Я изо всех сил хочу вам помочь.

Адамс. Мне не хотелось бы, чтобы вы обижались на мои вопросы. Скажу еще раз, я отношусь к вам с большой симпатией.

Севилла. Я готов отвечать.

Адамс. Итак, начнем с самого начала. 12 июня вы сообщили Лорримеру, что в разработке проекта «Логос» пройден решающий этап: дельфин Иван перешел от слова к фразе. Тогда же вы нам доложили, что два ваших сотрудника, Майкл Джилкрист и Элизабет Доусон, подали заявления об уходе, и вы удовлетворили их просьбы. И здесь, позвольте вам заметить, вы допустили ошибку.

Севилла. Удовлетворив их просьбу?

Адамс. Да.

Севилла. Не вижу, в чем моя ошибка. Контракт дает мне право принимать и увольнять сотрудников по моему усмотрению.

Адамс. Да, но, видите ли, важно учитывать сам дух контракта, а не те или иные отдельные его параграфы. Контракт – в первую очередь – делает вас ответственным за секретность проекта. Если бы вы поставили нас в известность о заявлениях до того, как согласились на их уход из лаборатории, то мы смогли бы организовать систему наблюдения за обоими уволившимися.

Севилла. Я в отчаянии. Я не подумал об этом. Вы подозреваете, что один из них передал информацию?

Адамс. Мы подозреваем всех.

Севилла. Вы хотите сказать, всех моих сотрудников?

Адамс. Всех тех, кто так или иначе осведомлен об успехах проекта «Логос».

Севилла. В том числе и меня?

Адамс. В определенной мере – да.

Севилла. Вы шутите.

Адамс. Нисколько.

Севилла. Я… Признаться, этого я никак не ожидал.

Адамс. Сядьте, прошу вас. Я хотел бы, чтобы вы поняли, мой долг – подозревать вас, какова бы ни была моя личная симпатия к вам.

Севилла. К черту вашу… Адамс, все это попросту гнусно! У меня нет слов, чтобы определить эту…

Адамс. Я удручен, что вы так реагируете на это. Вы обещали отвечать на мои вопросы, но, если вы слишком взволнованы, мы можем отложить нашу беседу до завтра.

Севилла. Ни в коем случае. Лучше кончить с этим сразу.

Адамс. Ну что ж. раз вы этого хотите, я перестану ходить вокруг да около. Давайте снова обратимся к фактам: имела место утечка информации о проекте «Логос». Вопрос первый: способствовали ли вы, прямо или косвенно, этому?

Севилла. Что за дурацкий вопрос!

Адамс. Обращаю ваше внимание на то, что вы на него не ответили.

Севилла. Мой ответ – нет, нет и нет.

Адамс. Сядьте, прошу вас, и поверьте, что я чувствую себя крайне неловко, задав вам подобный вопрос. Но задавать такие вопросы – моя профессия. Видите ли, странная штука жизнь: в университете я мечтал стать знаменитым психологом, а не сидеть в кабинете, задавая неприятные вопросы великому ученому. Вы разрешите мне продолжать?

Севилла. Конечно. Извините, что я сорвался. И я попрошу вас об одном одолжении.

Адамс. Каком?

Севилла. Перестаньте постукивать по столу лезвием разрезного ножа.

Адамс. Извините, у меня это старая привычка. Однако, если это вас раздражает, я перестану. Вот, перестал. Итак, продолжим?

Севилла. Пожалуйста.

Адамс. Мне хотелось бы получить более точный ответ на мой вопрос. Я вас спросил: способствовали ли вы, прямо или косвенно, утечке информации?

Севилла. Нет, ни прямо, ни косвенно.

Адамс. Быть может, отрицая ваше косвенное участие, вы несколько поторопились с ответом?

Севилла. Не понимаю.

Адамс. Предположим, что русским передал информацию один из уволившихся. Разве нельзя сказать, что, отпустив их на все четыре стороны, прежде чем мы смогли организовать за ними наблюдение, вы тем самым косвенно содействовали предательству?

Севилла. Надо обладать большой недобросовестностью, чтобы утверждать подобное.

Адамс. Почему?

Севилла. Потому что это бы значило делать соучастником преступления того, кто всего-навсего допустил оплошность.

Адамс. Вы хотите сказать, что, действуя таким образом, не намеревались укрывать уволившихся от вашего наблюдения.

Севилла. Совершенно верно.

Адамс. Тут я должен вам возразить. Возьмем, к примеру, Майкла Джилкриста. 29 мая в разговоре с товарищами в столовой лаборатории он критикует нашу политику во Вьетнаме. Вы в своем кабинете подслушиваете разговор, тотчас же снимаете трубку, вызываете его и уводите прогуляться по дороге. Зачем?

Севилла. Чтобы поговорить с ним.

Адамс. Почему же на дороге? Почему не в вашем кабинете?

Севилла. Мне совсем не хотелось, чтобы этот разговор был записан на пленку.

Адамс. Почему?

Севилла. Я опасался быть скомпрометированным суждениями Майкла, поскольку я же взял его на работу. Я хотел его предупредить частным образом…

Адамс. До того, как наши службы займутся им?

Севилла. Да, примерно так.

Адамс. Если не считать мисс Лафёй, то я, думается, не ошибусь, сказав, что Майкл Джилкрист был вашим любимым сотрудником.

Севилла. Не ошибетесь. Меня очень огорчил его уход.

Адамс. Вернемся к вашему разговору с ним на дороге: мне не совсем ясно, почему вы пытались скрыть его от нашего наблюдения.

Севилла. Я вам только что это объяснил. Я боялся, что меня скомпрометируют суждения Майкла.

Адамс. Понятно, так по крайней мере вы ему сказали, чтобы вырвать у него обещание молчать. На самом деле вами двигало совершенно иное побуждение. Вовсе не себя вы старались защитить, а Майкла.

Севилла. О, не знаю. Может быть. Я об этом не думал.

Адамс. Вы – человек очень умный, однако я не уверен, отдаете ли вы себе отчет в том, какое значение имеет ваш ответ. Вы признались, что помогали политически неблагонадежному человеку, пытаясь скрыть от нас его взгляды.

Севилла. Признался! Мне не в чем признаваться! Вы забываете, что во время этого разговора я не мог знать, что Майкл настолько увлечен своими взглядами, чтобы это привело его к уходу из лаборатории.

Адамс. Тем более вам следовало бы предоставить нам удить об этом.

Севилла. Все это, позвольте мне вам об этом сказать, крайне неприятно. Похоже, вы меня обвиняете, с меня хватит.

Адамс. Сядьте, прошу вас, я просто в отчаянии. Поверьте, я предпочел бы беседовать с вами о дельфинологии. Это было бы захватывающе интересно. Знаете, на мой взгляд, вы, впервые осуществив межвидовую коммуникацию, продвинули науку далеко вперед. Запись ваших последних бесед с Фа, которую вы нам передали, вызвала восторг Лорримера.

Севилла. С тех пор Фа добился большего.

Адамс. Неужели? Мне, однако, кажется, что с 12 июня – ведь именно 12 июня Фа перешел от слова к фразе? – за полгода он и так сделал колоссальные успехи в лексике, синтаксисе, произношении. А согласно вашему последнему докладу Би тоже начала заниматься английским.

Севилла. Би его догнала.

Адамс. Невероятно! И вы говорите, что с тех пор Фа добился большего? Я сгораю от любопытства. В конце концов я поверю, что вы научили его читать.

Севилла. Во всяком случае, учу.

Адамс. Потрясающе! Я понимаю, для вас большое несчастье, что нельзя предать гласности эти великолепные достижения. В один день вы стали бы самым знаменитым человеком Соединенных Штатов.

Севилла. Я никогда не искал известности.

Адамс. Да, знаю. Кстати, мне хотелось бы узнать ваше мнение об одном ученом, чьи работы очень близки к вашим, – Эдварде Е.Лоренсене.

Севилла. Лоренсен – отличный исследователь.

Адамс. Меня интересует ваше личное конфиденциальное мнение.

Севилла. Я вам его высказал. Лоренсен – отличный исследователь.

Адамс. Но?

Севилла. Без «но».

Адамс. Вы отдаете ему должное, но в вашем голосе нет теплоты. Следовательно, у вас есть какая-то оговорка, а как раз она меня и интересует. Послушайте, вы бы мне действительно оказали услугу, проявив ко мне больше доверия. Вы понимаете, конечно, что все сказанное останется между нами.

Севилла. Никакой оговорки у меня нет. Дело лишь в том, что Лоренсен исследователь одного типа, а я – другого.

Адамс. Итак, к какому же типу принадлежит Лоренсен?

Севилла. Как вам сказать? Он ужаснулся бы, узнав, как я обошелся с Фа.

Адамс. Скажем так, что у него склад ума более традиционный, а у вас – более художественный.

Севилла. О, мне но нравится это слово – «художественный». В науке Лоренсен страшно боится скандала, если вы понимаете, что я имею в виду.

Адамс. Да, благодарю вас, понимаю. Все это представляет самый жгучий интерес, и после этого мне совсем неловко возвращаться к этим неприятным вопросам.

Севилла. Если я правильно понял, вы мне предоставили маленькую передышку.

Адамс. Меня восхищает ваше чувство юмора.

Севилла. Ну что ж, тогда мы квиты: меня восхищает ваше умение обрабатывать своих ближних.

Адамс. По-моему, вы говорите об этом с некоторой горечью.

Севилла. Вам она не кажется естественной?

Адамс. Откровенно говоря, кажется. Однако продолжим. Несмотря на препятствие, которое вы воздвигли перед нами, нам удалось вновь установить контакт с Майклом Джилкрнстом и Элизабет Доусон, и сейчас я рад вам сообщить, что они в наших руках.

Севилла. Они в тюрьме?

Адамс. Я не сказал, что в тюрьме. Я сказал, что они в наших руках или, точнее, в руках людей, которые нам первым дадут возможность их допросить.

Севилла. Секретный допрос без защитника – это смахивает на инквизицию.

Адамс. Помилуйте, профессор! Не будьте таким резким. Мы живем в стране, где пытки, аресты родственников и пуля в затылок – методы недопустимые.

Севилла. Надеюсь.

Адамс. Вернемся к нашим пленникам. Наверное, самое время сказать вам, что мы действительно знаем, кто передал русским информацию. Это не Майкл Джилкрист, как мы сначала думали, а Элизабет Доусон.

Севилла. Лизбет!.. Но почему она это сделала?

Адамс. Почему она это сделала? В этом вся загвоздка. (Пауза). Что касается ее, то она утверждает, будто действовала по вашему указанию.

Севилла. Гнусная клевета!

Адамс. Вы можете нам это доказать?

Севилла. Как, по-вашему, я могу доказать свою невиновность? Я невиновен, вот и все. (Пауза). Мои отношения с Лизбет стали невыносимыми, вам это известно. Впрочем, у вас в руках стенограммы всех моих разговоров с нею.

Адамс. Нам известны разговоры, которые имели место в лаборатории. Но мы ничего не знаем о беседах, которые вы могли вести с ней в дороге или в неприступном бунгало.

Севилла. Мистер Адамс, вы ставите меня в крайне неловкое положение, упомянув это бунгало. К интересующему нас делу оно не имеет никакого отношения. Вам должно быть хорошо известно, что я приводил туда только одного человека.

Адамс. Тот факт, что вы выбрали для отдыха именно это бунгало, мы расцениваем как вашу вторую попытку уйти от нашего наблюдения.

Севилла. Послушайте, вы все-таки человек. Вы должны понимать: в моей жизни есть нечто, что я не намерен отдавать на растерзание…

Адамс. Полицейским ищейкам. Договаривайте, ваши слова меня не обижают. Вернемся к Элизабет Доусон. Она утверждает, что ваши ссоры на самом деле были только маскировкой и что внезапный уход позволил ей улизнуть, избежав слежки. И действительно, покинув вас, она пробралась в Канаду, где согласно вашим инструкциям сразу же установила контакт с советским посольством.

Севилла. Это… Это какая-то чудовищная клевета. И больше того – глупость! Какая у меня могла быть причина?..

Адамс. По словам Лизбет, вы были недовольны секретностью, окружавшей ваши работы, и хотели, организовав утечку информации, принудить нас их опубликовать.

Севилла. Чтобы я из тщеславия предал свою страну! Вы верите этому?

Адамс. Я не верю, но у вас могли быть и другие причины. Например, вы могли быть не согласны правительством Соединенных Штатов по поводу войны во Вьетнаме.

Севилла. Но ведь я согласен!

Адамс. Вы уверены в этом?

Севилла. Абсолютно.

Адамс. Извините, но я вам возражу вашими собственными словами. В разгар пропаганды буддистов Среднего Вьетнама против Ки вы сказали: «Если сами буддисты больше не хотят нас, нам уж не остается ничего другого, как уйти».

Севилла.. Я это сказал? Где? Когда? Кому?

Адамс. Не помню точно, при каких обстоятельствах. Но вы это сказали. Где-то это записано.

Севилла. Жаль, что на этот раз ваша память менее точна, так как, со своей стороны, я об этом абсолютно ничего не помню.

Адамс. Поверьте мне на слово.

Севилла. Ладно. И что же дальше? Ведь я только повторил фразу из газеты. В действительности вам известна моя позиция: я считаю, что мне незачем заниматься вопросами внешней политики, потому что, по моему мнению, только президенту известно подлинное положение дел. Только один он может решать эти проблемы, потому что один он знает их истинные предпосылки. Вот моя точка зрения.

Адамс. Вы прямо-таки воплощение здравого смысла. И раз вы так откровенны, я, в свою очередь, тоже буду откровенен.

Севилла. Когда шеф службы безопасности говорит мне, это будет откровенен, я начинаю относиться к нему с недоверием.

Адамс. Вы не правы. Вот мое признание. Я не придаю никакого значения разоблачениям Элизабет Доусон в отношении вас.

Севилла. И это говорите мне вы!

Адамс. Когда через несколько часов после ареста я ее увидел, она буквально набросилась на меня, так она торопилась во всем признаться и скомпрометировать вас. Диагноз ясен: она сумасшедшая. Она единственно с целью навредить вам совершила акт чистого безумия, все последствия которого она не взвесила даже для самой себя.

Севилла. Об атом вы могли бы сказать мне раньше, вместо того чтобы битый час поджаривать меня на медленном огне.

Адамс. Пожалуйста, простите, но на это у меня были свои причины.

Севилла. У вас были свои причины для того, чтобы играть со мной в кошки-мышки?

Адамс. Да, были.

Севилла. И чтобы допрашивать меня как преступника?

Адамс. Вы не преступник, но, позвольте заметить, человек весьма неосторожный. Без всякого сомнения, огромная доля ответственности за все, что произошло, лежит на вас. Повторю еще раз: вы могли бы помешать утечке информации, если бы вы так быстро не согласились отпустить эту девушку. Думаю, что мы вам предложим новый контракт, в соответствии с которым вы предоставите нам большую свободу в вопросах приема и увольнения ваших сотрудников.

Севилла. Похоже, вы применяете ко мне санкции?

Адамс. Ни за что на свете! Я прошу вас, выбросьте эту мысль из головы. Она не соответствует действительности. Скажите только, что мы вас избавляем от второстепенного обязательства в момент, когда благодаря вам наука нашей страны делает гигантский шаг вперед.

Севилла. Вы большой мастер золотить пилюли, я уже это заметил. (Пауза). Срок моего нынешнего контракта еще не истек. Следовательно, у меня есть право отказаться от того, чтобы он был заменен другим контрактом.

Адамс. В таком случае, – к сожалению, я должен заявить об этом, – мы были бы вынуждены не возобновлять вам кредитов.

Севилла. Ах так! Вот где собака зарыта! Ну что ж, теперь мне все ясно. (Пауза). В случае, если я подпишу ваш новый контракт, не вздумаете ли вы уволить одного из моих теперешних сотрудников

Адамс. Нет.

Севилла. Ваше слово?

Адамс. Да. (Пауза). Вы должны согласиться, что это обещание бросает совсем иной свет на мое предложение.

Севилла. Это действительно так. Дадите ли вы мне на размышление двое суток?

Адамс. С удовольствием.

Севилла. Этот разговор был не из приятных, я вовсе не желаю затягивать его до бесконечности, но все же мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

Адамс. Я отвечу на них, если смогу.

Севилла.. Лизбет установила контакт с русскими на другой день после ухода из лаборатории, то есть немногим больше полугода тому назад, и, если я вас правильно понял, вы арестовали ее совсем недавно. Почему?

Адамс. Мы потеряли ее след, и нам еще не было известно о ее предательстве,

Севилла. Лизбет могла рассказать русским только то, что она знала полгода назад, то есть что Иван перешел от слова к фразе. Отсюда я делаю вывод, что пока им ничего не известно о фантастических успехах, достигнутых Фа с тех пор.

Адамс. Не известно.

Севилла. Стало быть, утечка информации не настолько серьезна, как вам могло показаться на первый взгляд.

Адамс. Нет, но, видите ли, серьезно то, что русские знают кое-что важное о наших дельфинологических исследованиях, тогда как мы об исследованиях русских не знаем практически ничего.

Севилла. Понятно. (Пауза). Что вы намерены сделать с Майклом?

Адамс. Да, никто не может упрекнуть вас в том, что вы бросаете своих друзей! Вы знаете, я просто восхищаюсь вами. После всех тех неприятностей, которые вам причинил Майкл, вы еще беспокоитесь о нем?

Севилла. Можете ли вы мне ответить на мой вопрос?

Адамс. Пожалуй. (Пауза). Видите ли, Майкл Джилкрист – совсем другое дело. То, что он отказывается ехать во Вьетнам, мое ведомство никоим образом не интересует. Мы хотим лишь одного: чтобы он не поднимал шума и не болтал направо и налево о дельфинах. Но если мы решим опубликовать ваши работы, то мы, со своей стороны, не будем ничего иметь против него. Его дело относится к компетенции военных трибуналов.

Севилла. Я поражен. И вы могли бы решиться сиять с моих работ секретность?

Адамс. Да, не исключено. Может быть, это единственный способ вынудить самих русских показать, чего они достигли.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ДОКЛАДА АДАМСА ПО ДОПРОСУ 26 ДЕКАБРЯ.

Документ 56—279. Секретно.

…Совершенно очевидно, что допрашиваемый проявил такую малую заинтересованность в вопросах безопасности, что предположение о его пособничестве человеку, передавшему русским информацию, сколь бы нелепым оно ни казалось, имея в виду расстроенную психику Д., не могло быть априори отклонено. В этом смысле допрос устранил наши последние сомнения. Он показал, что характер и поведение допрашиваемого (о них я знал до сих пор лишь по докладам своего предшественника), по-моему, совершенно не соответствуют тому вероломному и трусливому поступку, который ему приписывает Д. Во время нашей беседы допрашиваемый вел себя запальчиво, агрессивно и едко, но откровенно. Он ни разу не воспользовался своими блестящими полемическими способностями для того, чтобы хитрить, уклоняться от моих вопросов или не давать на них ответов. Отвечая, он всегда старался говорить то, что он считал правдой, даже если эта правда могла быть использована ему во вред. Это отнюдь не изворотливый тип, а откровенный, живой, раздражительный человек, который борется с открытым забралом, рискуя, и иногда даже без всякой пользы для себя.

Его психология, на мой взгляд, полностью объясняет допущенные им ошибки и промахи. В этой связи вее, что он сказал в нашем разговоре об Эдварде Лоренсене, на самом деле есть прекрасно раскрывающий его характер автопортрет. Потому что, бесспорно, нельзя было бы предъявить допрашиваемому обвинение в том, будто он «слишком дорожит условностями» или ужасно боится «скандала». Ему не раз случалось бросать вызов общественному мнению в своей личной жизни, и он постоянно бросает вызов коллегам по специальности, которые до сих пор считают его «вольным стрелком». Если ему явно присущи непостоянство и своенравие артистической натуры, так это отчасти по причине его чрезмерной чувствительности и еще оттого, что он остается внутренне цельным, не заботясь о том впечатлении, какое он производит на окружающих. Можно было бы даже утверждать, что в его характере есть нечто женственное, потому что он очень эмоционально подвижен. Однако, если возбудимость придает ему все внешние признаки слабости, то в действительности он располагает большими запасами силы, которые объясняются его верностью себе, смелостью и бескорыстием. Очевидно, что он любит свое дело больше славы и не гонится за деньгами. Характерно для его личности, что он оставляет без движения весьма значительные суммы на своем счету в банке, не думая хотя бы на короткий срок вложить их в какое-нибудь дело. Несмотря на то, что он горд и обидчив, в обхождении он прост, жизнерадостен и искренен. Даже в нашем разговоре, в котором не было ничего приятного, как он с юмором заметил, временами проявлялось свойственное его характеру веселье.

Хотя допрашиваемый и симпатичен в человеческом плане, тем не менее использовать его в интересующем нас деле вряд ли удастся. Допрашиваемый – человек, которым трудно манипулировать, он крайний индивидуалист, малонадежен и, весьма вероятно, опасен. Потому что он – человек, которого нельзя ни купить, ни запугать, ни просто переубедить. Он всегда будет делать то, что он решит делать по своему разумению, не позволяя сбить себя с пути и невзирая ни на грозящую ему опасность, ни на то, какой ценой придется за это расплачиваться. Хотя он в принципе допускает необходимость нашей слежки, он просто терпит ее, на самом деле ее не приемля, считает тиранической и инквизиторской и, возможно, предпримет новые усилия, чтобы от нее избавиться, по крайней мере в личной жизни.

Впрочем, политически он не такой уж наивный, каким он был и каким по-прежнему искренне себя считает. Он не одобряет наших методов и не доверяет нашим целям. В глубине души он пацифист и чувствовал бы себя гораздо легче, если бы его работы не могли использоваться для войны. Субсидируемый государственным ведомством, он должен был бы с самого начала подумать, что подобное их применение само собой разумеется. Однако на все это он предпочел не обращать внимания, – эта его позиция, возможно, изменится, пропадет, по-видимому, и то принципиальное доверие к мудрости президента, которое на практике поколеблено, в частности, серьезными сомнениями насчет нашей политики в Юго-Восточной Азии.

Жаль, что во главе проекта «Логос» нельзя поставить никого, кроме допрашиваемого, ввиду его давних эмоциональных связей с дельфином Иваном, которые необходимы для успеха эксперимента. Я в осторожных выражениях грозил ему, давая понять, что мы могли бы заменить его Лоренсеном и рассекретить его работы. Это означало бы, разумеется, что именно Лоренсен со славой собрал бы те плоды, которые сам он с такими муками взрастил. Вот все те единственно возможные меры, к которым я прибег, и я должен заметить, что они не оказали почти никакого воздействия на него. По характеру этот человек ни за что не уступит ни угрозам, ни посулам и слишком умен, чтобы не знать, что при сложившихся обстоятельствах он незаменим. Я даже сомневаюсь, примет ли он без споров изменение в его контракте пункта о наборе персонала, хотя он и чувствует всю глубину своей ответственности в деле Д.

В заключение полагаю, что мы должны удвоить нашу бдительность и что будет благоразумно в нужный момент сделать так, чтобы допрашиваемый не знал, для каких военных целей могут быть использованы его эксперименты.

– Генри! – Арлетт бежала навстречу ему по террасе бунгало. – Я тебя ждала позднее. – Она бросилась к нему в объятия и пылко его поцеловала. – Милый, что-нибудь случилось?

– Да ничего, ничего, – натянуто ответил он, – банальная беседа, обычные глупости. Помоги мне, дорогая, у меня в старом бьюике сюрприз для нас.

По крутой тропинке они поднялись до построенного из бревен гаража. Севилла откинул крышку багажника:

– Ну, что ты на это скажешь? Как думаешь, у тебя хватит сил, чтоб помочь мне отнести оба мешка и мотор в бухту? Мы чуть-чуть передохнем на террасе, пока я переоденусь.

Стояла удивительно мягкая и теплая для 27 декабря погода. Пока Севилла переодевался, Арлетт, прислонившись к ограде, босая, в бикини, – ее тонкая и высокая талия подчеркивала плавные линии бедер и нежную округлость живота, – грелась на солнце. Она улыбалась, глядя на него.

– Если ты уже отдохнула, – сказал он, – это все можно снести в бухту.

– Прямо сейчас? – разочарованно спросила Арлетт. – Ты хочешь ее собрать и спустить на воду сейчас, до завтрака, antes de la siesta, seňor? – Она посмотрела на него: под глазами мешки, лицо осунулось, губы сжаты.

– Слушай, – заговорил он с наигранной бодростью, – знаешь, что мы с тобой сделаем? Я хочу сразу же попробовать эту штуку. Ты поможешь мне спустить ее на воду, потом сбегаешь домой, возьмешь что-нибудь из еды и принесешь свитеры.

Когда она снова появилась на берегу бухты, он заканчивал монтаж надувной лодки.

– Все это отлично монтируется, – сквозь зубы, тоном едва уловимой насмешки проговорил он, – все прекрасно отделано. Можно разглядывать каждый ее шов, везде всяческие ухищрения и модные приспособления. Мы, бесспорно, самая индустриализованная, самая техническая, самая богатая, самая мощная и самая добродетельная страна в мире.

Она смотрела на него молча, удивленная, обеспокоенная, раньше она не замечала у него этого горького тона.

Спуск прошел без помех, прибоя не было. Он взялся за руль, лодка отчалила, он прибавил скорость, навесной мотор пронзительно затрещал.

– Я ничего не слышу! – сказала Арлетт.

– Подставь ухо, – сказал он сквозь зубы, – ближе, ближе. – Правой рукой он повернул рукоятку, мотор взревел. – Вот теперь, – усмехнулся он, – я тебе могу сказать все.

Разговаривая, он смотрел, как убегало назад бунгало. Теперь оно было всего лишь воспоминанием, белым пятном на скале, как присевшая на камень и готовая взлететь чайка. Темно-голубая вода резко оттенялась белизной пены и ослепительным мерцанием бликов. Зарываясь носом, лодка подпрыгивала на волнах. Когда Севилла взял курс на островок, находившийся в двух-трех милях от берега, лодку, оказавшуюся бортом к волне, стала трепать боковая качка и сильно относить течением.

– Угроза ясна – если я не соглашусь, они меня увольняют и заменяют Лоренсеном.

– Лоренсеном? – Арлетт от удивления широко открыла глаза. – Лоренсеном? Этим длиннющим белесым типом, которого мы видели на последнем конгрессе? Ну как же, помню, он меня очень поразил, прямо какая-то церковная свечка.

– Да нет, – засмеялся Севилла, – ты путаешь с Хагаманом. Лоренсен маленький, коренастый и лысый, у него есть хорошие работы о свистах.

– Генри, но разве они смогут заменить тебя возле Фа? Это невозможно!

Островок состоял лишь из отвесных скал и груды камней, о которые с шумом разбивались волны, образовывая водовороты.

Севилла приподнялся:

– Как только буду под ветром, подойду ближе. Хочу посмотреть, так ли уж она неприступна, эта скала.

Он обошел вокруг островка, не обнаружив ни расселины, ни прохода. Пошел второй раз. Казалось, округлая скала на большой скорости несется навстречу. Он притормозил, развернулся, прошел мимо, едва не задев ее. Другая скала возникла справа от него, он обогнул ее и вдруг оказался в спокойной, чистой, неглубокой бухте. Винт резко дернулся, Севилла выключил навесной мотор, снял его, вставил уключины в гнезда и осторожно пошел на веслах. Под навесом из огромной скалы показался маленький, в несколько квадратных метров, пляж. Севилла вытащил лодку на берег.

– Здесь чудесно! – сказала Арлетт. Ей казалось, что скалы сомкнулись за ее спиной, настолько совершенен был этот маленький круг бухты – наполовину вода, наполовину мелкий песок, залитый полуденным солнцем. Громадные округлые скалы, как великаны-хранители, высились над ними на добрых полтора десятка метров.

Она улыбнулась:

– Ты ведь голодный, хочешь есть?

– Нет, не хочу. Сначала я… – он быстро стянул пуловер и шорты, нырнул и, повернувшись к Арлетт, смотрел, как она снимала купальник и осторожно заходила в воду, – даже вода казалась женственной. Как прекрасно было мгновенье, когда она сбрасывала одежды и ложилась в постель, а здесь были еще голубая вода, белые скалы, солнце, кричали чайки.

– А ты не боишься акул? – поморщившись, спросила она.

Он покачал головой:

– Они никогда не появляются там, где на дне мелкий песок. Плавающие в воде песчинки набиваются им в жабры.

Они лежали на берегу под скалой. Севилле казалось, что солнце словно впитывает его, – так приятен был переход от бодрящей свежести воды к обжигающей сухости песка. Почему нельзя жить только телесной жизнью, без профессиональных забот и всей этой безумной суеты? Он чувствовал себя прекрасно, снова ощущал каждый мускул. Заслонив ладонью глаза, он повернул голову, взглянул на Арлетт и в первый раз улыбнулся ей.

Чуть позднее, прислонившись к неровной скале, они сидели плечо к плечу, поджав ноги, и жадно, как наигравшиеся, уставшие звери, поедали бутерброды. Начался прилив, и последняя маленькая, без гребня, волна, полуласкаясь, полурезвясь, лизала их босые ноги. Она откатывалась с каким-то хлюпающим звуком, потом где-то между скалами слышался щелчок, напоминающий звук откупориваемой бутылки. Маленький розовый краб подполз к ногам Севиллы. Севилла пошевелил пальцами ноги, краб приподнялся, выставив клешни, и застыл в высокой стойке, как боксер.

– Ишь ты, какой храбрец, – рассмеялась Арлетт. – Гляди! Он готов с тобой драться.

– Этот краб – мой современник, – сказал Севилла. – Я родился чуть раньше, умру чуть позже, вот и все. Мне совсем невесело, когда я думаю о миллиардах крабов и о миллиардах людей, которые жили до нас.

Арлетт потерлась лбом о его лоб.

– Будем поступать как этот милый краб, не будем думать об этом.

– Мне очень бы этого хотелось, – возразил Севилла, – но где-то в моей голове словно срабатывает какой-то механизм: как только я чувствую себя счастливым, я начинаю думать о смерти. Из за этих мыслей я просто остерегаюсь быть счастливым Надо было бы обладать сердцем дикаря, жить настоящим мгновением, не позволять себе терзаться, как делают цивилизованные белые, мыслями о будущем. Но будущее уже налицо, и всегда кажется, что именно его нам и недостает. Когда молод, мучаешься тем, что нет еще жены, профессии, денег, независимости; в зрелом возрасте мучаешься мыслью об успехе, а когда за пятьдесят, тут хуже всего – ужас перед старостью. Чувствуешь, как тебя гонят вперед годы, пролетающие с пугающей быстротой. Их остается все меньше и меньше, пожил – и уже конец с его оскорбительным бессилием, уходящей жизнеспособностью.

– По-моему, крепыш, ты держишься неплохо, – перебила Арлетт.

Он отрицательно покачал головой, схватил горсть песку и швырнул в маленького краба.

– Да, – сказал он, – печально глядя па нее, – я держусь неплохо, но противник меня одолеет.

Розовый краб опустил клешню, стремительно отполз вбок и исчез под камнем.

– Ты не говорил мне, что хочешь купить надувную лодку, – сказала Арлетт.

Севилла повернул голову и посмотрел на нее черными серьезными глазами, будто не расслышал ее слов.

– Помнишь, как ты описала мне мистера Си? Так вот, Адамс совсем другой человек, остроумный, благовоспитанный, любезный, даже гуманный, и все-таки он занимается тем же ремеслом, что и Си. И каким ремеслом! Между прочим, он упрекнул меня за то, что я сказал: «Если сами буддисты больше не хотят нас, то нам не остается ничего другого, как уйти». Откровенно, в тот момент я уже не помнил, что говорил это, я даже не вспомнил, что думал об этом. Тогда я его попросил уточнить место и дату, и он не смог или не захотел сделать этого. И это мне показалось странным, потому что ему досконально известно мое досье, он в состоянии сказать мне: в такой-то день, в такой-то час вы говорили Майклу то-то. Тогда я задал себе вопрос, где, когда и кому я высказал это заметание о бонзах.

– Неужели мне? – испуганно спросила Арлетт.

– Точно! – воскликнул Севилла. – Я хорошо знал, что могу рассчитывать на твою память. Именно тебе я сказал эту фразу. И знаешь где? На террасе бунгало; ты накрывала на стол, а я покачивался в кресле-качалке, читая «Нью-Йорк таймс».

– Бунгало! – удивилась Арлетт. – Какая мерзость! Это значит… – Глаза ее широко раскрылись, она побледнела, спрятала в ладонях лицо и горько зарыдала. Правой рукой Севилла обнял ее за плечи и привлек к себе.

– О, какой стыд, – всхлипывала она, – какая гнусность, какое презрение к людям! Это то же самое, что рассматривать нас в лупу, как насекомых. И что же ты обнаружил?

– Ты думаешь, – спросил Севилла, сверкая глазами, – что я начну играть в сыщиков и ощупывать стены, чтоб найти дерьмовые штуковины этих трусов? Я подам в отставку, я ни за что не прощу им этого унижения. Мне осточертело, что за мной следят, наблюдают, препарируют меня. Скоро они начнут считать, сколько раз я побывал в сортире, чтоб узнать, не расстроен ли мой желудок и не повлияет ли это расстройство на мою лояльность Соединенным Штатам Америки. Что за нелепое положение! Ведь я стал ученым прежде всего потому, что хотел вырваться из тех джунглей, в которых мы живем. Хотел, чтобы ко мне не лезли с политикой и политиканами. В моих глазах единственное чистое дело – это бескорыстный поиск истины. И вот я именно из-за моих исследований оказался в этом дерьме, вынужден выбирать эту политику, а не другую, мне грозят испортить карьеру и даже репутацию, если я не буду безоговорочно поддерживать правительство и его цели, цели, заметь это, о которых мне ничего не известно. Впрочем, да и кто о них знает? После ухода Майкла я начал читать газеты и не вижу в них ничего, кроме вопиющей лжи. У всех на устах лишь одно слово «мир», и каждый день они продолжают эскалацию. Кто знает, как Джонсон намеревается в конце концов поступили с Китаем, кто действительно может сказать это? Но мне-то что за дело до всех этих махинаций? Я не специалист по международным проблемам, я зоолог. Почему же я обязан непременно вмешиваться в ту сферу, где я некомпетентен?

Резким движением он встал, вошел по пояс в воду и нырнул, тотчас же вынырнул и повернулся к Арлетт. Она смотрела на него с какой-то робкой, натянутой улыбкой.

– Ты идешь?

Она покачала головой.

Он перевернулся на живот, вытянул веред собой руки и начал бить по воде ногами. Через несколько секунд он поднял голову и спросил:

– Продвигаюсь?

Она вдруг рассмеялась:

– Нет, милый, нет, совсем не продвигаешься.

– Ну что ж, – неожиданно добродушно сказал он, – значит, это доказательство того, что мое дрыганье не создает поступательного движения.

Он вышел на берег, вынул из заднего кармана шорт расческу, сел рядом с Арлетт и тщательно причесался.

– Ты не представляешь, как мне теперь легко, когда я решил бросить все. Тем хуже для славы и тем лучше для Лоренсена. Нет, я не скромничаю, – продолжал он, помолчав. – Я знаю, что осуществить межвидовую коммуникацию – это большое дело, великая победа человека, которая будет иметь моральные, социальные, философские, даже религиозные последствия. А для дельфина какой это громадный скачок, – овладев человеческим языком, он приобщится к разуму людей.

Он прижался плечом ж плечу Арлетт.

– Ты ничего не скажешь? – спросил он.

– Я слушаю тебя, – ответила Арлетт. – Хочу разобраться, правильно ли я поняла твое решение.

– Разве ты не согласна с ним?

– Возможно, нет, – ответила она, – вернее, не совсем согласна.

Он посмотрел на нее, секунду помолчал и вдруг порывисто заговорил:

– По-моему, никогда не будет хороших отношений между ученым и государством, никогда! Их точки зрения слишком различны: для ученого наука – это познание, а для государства – нечто совсем иное. Для государства наука – это путь к могуществу. Ученый для государства – всего лишь робот, которому оно платит, чтобы достигнуть этого могущества. А поскольку государство платит, оно и требует от робота полной покорности своим целям. Ученый считает себя свободным, потому что ищет истину, однако на самом деле он, сам того не подозревая, завербован, приручен, пленен. Так вот, я кладу конец этой неволе, хватит! – резко повысив голос, закончил Севилла.

Наступило молчание.

– Однако, милый, ты забываешь об одном. Фа принадлежит лаборатории. Бросить лабораторию – значит бросить Фа. Этого делать нельзя. Ведь теперь Фа – личность.